Илья Львович ТОЛСТОЙ
Мои воспоминания
С.А.Розанова
КНИГА ЛЮБВИ И ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ
«Мои воспоминания» Ильи Толстого — это книга о великом писателе, о его жизни в кругу семьи и друзей, о годах неомраченного счастья и его крушении, об исканиях беспокойного духа, о мучительной семейной драме. Это также и книга об отце, который, несмотря на все разногласия с сыном, глубоко вошел в его сознание, был ему большим другом, побуждавшим к прозрению, к борьбе со своими недостатками, слабостями.
В 1872 году, когда автору книги было только шесть лет, его отец в письме к другу и родственнице А. А. Толстой подробно охарактеризовал всех своих детей, которых в ту пору в семье Толстых было шестеро. В сыне Илье Толстой уже тогда обнаружил явную одаренность — «игры выдумывает сам»; почувствовал яркую индивидуальность —«самобытен во всем»; но он заметил в нем и отсутствие трудолюбия — «учится дурно», наклонность к сибаритству— «чувствен — любит поесть и полежать спокойно» и сложность характера — «горяч и violent (порывист. — С. Р.)... нежен и чувствителен». Такое сплетение разноречивых наклонностей сына внушало Толстому опасения и тревогу за его будущее. «Илья погибнет, — резюмировал он сделанную в письме характеристику, — если у него не будет строгого и любимого им руководителя»1. Такой «строгий и любимый руководитель» был у Ильи и сопровождал его всю
1 Л. H. Толстой, Полн. собр. соч., т. 61. стр. 333 (в дальнейшем все ссылки на это издание даются лишь с указанием тома и страницы).
жизнь. Именно поэтому он, много раз «падавший» и «погибавший», нравственно не опустился, не «погиб». Но жизнь он прожил трудную, нескладную, непутевую, со многими отклонениями, не свершив того, что обещала его «самобытная», талантливая натура.
На судьбе Ильи Львовича, о котором хорошо его знавший и друживший с ним И. А. Бунин писал, что «это был веселый, жизнерадостный, очень беспутный и очень талантливый человек»1, ясно видно, как сломали его, как отрицательно сказались на нем особые семейные обстоятельства. После поэтического детства в помещичьем доме с нянями и слугами, гувернерами и домашними учителями, в атмосфере полного, радостного семейного счастья старшим детям Толстого пришлось пройти через «сумрачное отрочество», которое совпало с тем периодом, когда во взглядах Толстого свершилась глубокая перемена. Иной стала вся атмосфера внутри семьи, все привычное, обжитое, освященное традициями многих поколений, вдруг стало резко порицаться, обличаться, дисгармоническими стали отношения между родителями. То, что принималось и утверждалось матерью, теперь отвергалось отцом. Молодые Толстые, особенно сыновья, использовали это противоборство разных идеалов, разных жизненных принципов в своих эгоистических интересах и беспринципно принимали лишь то, что им представлялось наиболее удобным и приятным. Илья Львович откровенно признается: «Я стал брать и от отца и от матери только то, что мне было выгодно и нравилось, и откидывать то, что мне казалось тяжелым». В итоге Илья Толстой не закончил гимназического курса, не получил университетского образования и испытал немало трудностей из-за отсутствия профессии, твердой материальной почвы.
Отбыв воинскую повинность в Сумском драгунском полку, Илья Львович в двадцать один год женится на Софье Николаевне Философовой, сначала живет на Александровском хуторе, а с 1891 года—в полученном при разделе имущества отца имении Гриневка (Тульской губернии). Толстой глубоко страдает, видя, как по-помещичьи, за счет мужицкого труда, живет его сын. «Обвинительный акт против Ильи и Сони»,— так озаглавил он одну из своих записей в «Записной книжке», сделанную вскоре после женитьбы сына, в которой он осуждает его за «роскошь», «лошадей, экипажи, кучера, собак»2.
Его письма к сыну Льву, его дневниковые записи полны возмущения, гнева по адресу «неправильно» живущего сына. «Приехали
1 И. А. Бунин, Освобождение Толстого, Париж, 1937, стр. 103.
2 Л. Н. Толстой, т. 50, стр. 203.
к Илюше,—записывает он 24 января 1894 года в свой дневник.— С утра вижу, по метели ходят, ездят в лаптях мужики, возят Илюшиным лошадям, коровам корм, в дом дрова. В доме старик повар, ребенок-девочка работают на него и его семейство. И так ясно и ужасно мне стало это всеобщее обращение в рабство этого несчастного народа. И здесь, и у Илюши — недавно бывший ребенок, мальчик— и у него те же люди, обращенные в рабов, работают на него. Как разбить эти оковы»1.
С безмерным отчаянием и болью взирал Толстой на эту «покойную, гордую и самоуверенную, как будто занятую праздность»2. Толстой ошибался в одном. Помещичья «праздность» в Гриневке не была уж столь «покойной, гордой и самоуверенной». Причин этому было много. Одна из них та, что хозяин Гриневки, его обитатели не оставались безразличными к точке зрения Толстого на их быт, строй жизни, к его гневному осуждению дворянской России, не могли не чувствовать его укоряющего взора. И Илья Львович все же порой сознавал несправедливость своего привилегированного положения, чувствовал стыд перед «рабами», пытался как-то «опростить» свой быт, подобно тому как это делал в Ясной Поляне ее хозяин. А. И. Толстая-Попова, дочь Ильи Львовича, в своих воспоминаниях рассказывает, как они в Гриневке старались «жить общей жизнью с народом», «шли навстречу каждому», снабжали крестьян лесом, давали им своих лошадей, всей семьей участвовали в крестьянских работах, а ее отец «зимой столярничал, переплетал книги», даже мастерил мебель для дома (Госуд. музей Л. Н. Толстого. В дальнейшем ГМТ). После каждого посещения отца, встречи с ним Илья Львович острее ощущал контраст своей помещичьей жизни с нищенским существованием голодного и обобранного мужика. «Две-три недели жизни дедушки у нас в семье, — вспоминала А. И. Толстая-Попова, — его скромное, незаметное руководство, его любовь ко всему живому и ко всем окружающим осветили нам нашу жизнь, наше отношение к людям и к человеческим нуждам»3.
Эти встречи с отцом, беседы с ним («Я говорю с ним, когда могу», — заметил Л. Толстой в одном из своих писем4) давали свои всходы. В 1891—1892 годах, когда русское крестьянство, вследствие «хищнического хозяйства самодержавия» (Ленин), стало жертвой страшного голода, Илья Львович по собственной
1 Л. Н. Толстой, т. 52, стр. 110.
2 Там же, т. 88, стр. 143.
3 А. И. Толстая-Попова, В родовом имении Толстых.— «Новый мир», 1935, N°11, стр. 202.
4 Л. Н. Толстой, т. 65, стр. 304.
инициативе оказывает материальную поддержку голодающим мужикам, а затем принимает самое деятельное участие в той огромной кампании помощи крестьянству, которую возглавил великий писатель.
Таким образом, Толстой, который не раз сетовал, что «нет детей, чтоб на них отдохнуть»1, и удивлялся, «как, живя в такой близости, не заразиться хоть немного»2, все же иногда мог наблюдать, как происходило «заражение» и под «заскорузлой чернской скорлупой» рождалось разумное гуманное сознание.
«Покойной и гордой» не была «праздность» в Гриневке еще и потому, что по всей России шел процесс гибели дворянских «вишневых садов», процесс помещичьего оскудения, и Илья Львович очень страдал от недостатка средств, от хозяйственных трудностей, от невозможности содержать свою большую семью.
Начиная с девяностых годов, особенно после продажи имения, вплоть до самой революции Илья Львович ведет беспокойную скитальческую жизнь в поисках «доходного места». Он служит то в Калуге, то в Пензе, то в Симбирске, то в Петербурге, то он в должности оценщика Крестьянского банка, то страхового агента, то занят ликвидацией частных имений, то пытается издавать газету «Новая Россия». И тем не менее он изнемогает от материальных забот (его письма к Софье Андреевне полны просьб о займах, о помощи, жалоб на жизненные тяготы), от неудовлетворенности службой, своими занятиями, собой. Илья Львович пробует также стать журналистом. В годы первой мировой войны он корреспондент газеты «Русское слово» и печатает здесь очерки из Галиции, из освобожденного Львова. Под влиянием войны, воочию увиденного народного горя, страданий он с большим сочувствием относится к убеждениям Толстого. В его очерках — и толстовское неприятие войны, кровопролитий, взаимной вражды народов, и большая любовь к России, уважение к ратному подвигу миллионов солдат.
В ноябре 1916 года И. Толстой уезжает в Америку. Эта поездка была вызвана разного рода неудачами — «Русское слово» после его длительной болезни порвало с ним контракт, сорвалось издание основанной на кооперативных началах ежедневной газеты «Новая Россия», редактором которой он был, и, наконец, распалась семья— Илья Львович разошелся с женой. В Америке его настигло известие о событиях февраля 1917 года. С большим сочувствием Илья Львович отнесся к буржуазно-демократической революции в России,
1 Л. Н. Толстой, т. 70, стр. 17.
2 T а м ж е, т. 62, стр. 42.
с которой связывает надежды на скорое окончание ненавистной войны. Накануне своего возвращения в Россию в составе специальной железнодорожной комиссии И. Толстой встречается с бывшим президентом Америки Теодором Рузвельтом. Несомненно, ему было известно, что перед ним противник взглядов его отца. В своей статье «Толстой» (1909) Рузвельт утверждал, что моральные принципы великого социального критика «некоторым образом приводят к падению нравственности»1, резко отвергал его критику политики империалистических захватов. Вероятно, он знал также, как отрицательно оценивал этого американского политического деятеля Толстой, назвавший его «милитаристом и империалистом»2. Всем этим Илья Львович пренебрег во имя той цели, которую перед собой поставил.
В своей статье «Самый интересный человек в Америке» Илья Толстой рассказывал: «Я встретил его в Нью-Йорке, перед отъездом в Россию, и мне очень хотелось уговорить его приехать в Россию. Я поднял для этого целую газетную кампанию... Рузвельт с величайшей симпатией относился к Великой русской революции. Он много расспрашивал меня о возможностях и особенно об опасностях, угрожавших нашей молодой Свободе, и просил передать вождям русского народа письмо» (ГМТ). Письмо Рузвельта было адресовано председателю совета министров князю Львову, которого и американский экс-президент и русский граф облекали в высокое звание «вождя русского народа». В этом документе, привезенном И. Толстым из-за океана, содержалось предостережение против дальнейшего развития русской революции, напоминание об «ужасах», пережитых Францией в 1789 году, откровенный страх перед возможностью перехода власти к пролетариату. Можно предполагать, что эти опасения разделял и Илья Толстой, во взглядах которого противоречиво сочетались элементы толстовской философии с собственнической психологией аристократа-дворянина.
Осенью 1917 года Илья Львович возвращается в Америку и навсегда расстается с родиной. Он покинул Россию и потому, что окончательно расстроилась его семейная жизнь, и потому, что он не сумел найти для себя здесь настоящее дело, но и потому также, что его пугала бурлящая страна и ему хотелось, как он признавался в одном из своих писем, избежать «кошмара русской революции». Возвращался он с гнетущим чувством, ибо американскую действительность он оценивал по-толстовски — трезво, без иллюзий.
1 Цит. по книге: «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, М. 1965, стр. 149.
2 Т а м же, стр. 479.
Сохранилась его статья «Шесть месяцев в Америке» о первых впечатлениях от страны. Его, сына Толстого, отвергающего буржуазную цивилизацию, неприятно поразили стандартность, «однообразие всех городов». «Здесь все на один образец, — писал он в своей статье, — одежда, дома, отели, папиросы, автомобили, улицы и, главное, люди...» Он с возмущением писал: «Здесь уважается не человек, а только его деньги... рядовой американец никогда не сядет за один стол с негром, так и миллионер никогда не сядет с бедняком. Негры как были рабами шестьдесят лет тому назад, так они и остались». С удивлением обнаружил он низкий уровень культуры жителей Нового Света: «Рядовой американец поражает своим полным невежеством. Знания языков нет ни у кого. Знания литературы никакой, истории тоже. Во всем городе Нью-Йорке при пяти миллионах населения всего-навсего только двенадцать книжных лавок. Дешевых народных изданий совсем нет», — писал он после первого полугодия пребывания в стране. Несомненно, что эти выводы сделал человек, который разделял программу издательства «Посредник», созданного Толстым для просвещения народных масс, хорошо знал его работу.
За годы, проведенные И. Толстым в Новом Свете, он узнал всю горечь эмигрантского существования. Лишь первые месяцы пребывания в Америке были заполнены активной журнально-общественной деятельностью во имя сближения Америки с Россией, — деятельностью, создавшей иллюзию собственной значительности, то есть именно того, чего ему так не хватало в прошлом. «Я здесь устроился как будто надолго,— сообщал Илья Львович матери в декабре 1917 года. — Пишу ежедневные статьи в газеты. Комментирую события, происходящие в России.,. Статьи мои имеют большой успех, платят мне хорошо. Здесь я на положении большого человека. Мои статьи печатаются в двадцати или больше газетах сразу, к моему голосу прислушивается вся Америка, и вот теперь уже, после двух недель моей деятельности, здешнее правительство в Вашингтоне обратило на них большое внимание, и я чувствую, что я уже являюсь силой, влияющей на отношения Америки к России» (ГМТ). Разумеется, Илья Толстой явно преувеличивал свою роль в решении этой большой и сложной международной проблемы, но можно сказать, что за океаном он оставался патриотом, горячо преданным родине, и при всех ошибочных политических концепциях проявлял лояльность в отношении Советского государства.
Журналистская деятельность была кратковременной. Главным занятием Ильи Львовича становятся выступления с лекциями о творчестве и мировоззрении Л. Н. Толстого. «Я четыре года в Америке, — писал он брату Сергею в 1922 году, — иногда пишу, но больше живу лекциями об отце» (ГМТ). В недатированном письме К И. Е. Репину читаем: «О себе скажу, что живу седьмой год в Америке, часто скучаю по родине и стараюсь, насколько сил и умения хватает, возбуждать интерес к великим идеям моего отца». Именно здесь, на чужбине, Илья Львович становится неустанным пропагандистом тех самых идей, справедливость которых он в своей прошлой жизни в полной мере не сознавал. Сохранились черновые наброски тезисов его лекций. В своих выступлениях он знакомил слушателей с учением Толстого, с критикой им буржуазной цивилизации, современного государственного устройства, с его демократической программой, а также утверждал истинность его религиозно-нравственной философии, концепции морального совершенствования личности.
Со временем частые длительные разъезды по огромной стране, кочевая жизнь стали крайне его утомлять, и самой большой радостью становятся летние каникулярные месяцы в американской «Гриневке», «маленьком желтеньком домике», вдали от города. «Одно утешение, — делился он с T. Л. Сухотиной, — это лето, когда можно уйти в природу... хоть и не та природа, что в России. Земля не так пахнет, цветы не так цветут, деревья растут иначе—все же это природа» (ГМТ).
Подобно почти всем эмигрантам, он в полной мере познал муки жгучей тоски по родине, горечь разлуки с ней, тем более что отвращение к американской действительности все усиливалось. «...Однообразие американской жизни убийственно, — писал он С. Л. Толстому. — Те же лица, те же магазины, те же полуобразованные хищники, та же фальшь — деваться некуда... не знаю прямо, как силы хватает» (ГМТ).
И. Л. Толстой стремился также расширить представление американцев о художественном творчестве своего отца. Он перевел на английский язык ряд его произведений, в том числе и рассказ «Чем люди живы?», принял участие в экранизации его романов. 2 декабря 1927 года состоялась премьера фильма «Анна Каренина». Он назывался «Любовь» и мало походил на шедевр Толстого. Например, в этом фильме Анна и Вронский возвращались из Москвы не поездом, а на санках, по дороге они останавливались на постоялом дворе, который помещался на четвертом этаже каменного дома, где кутили, пьянствовали офицеры, пели цыгане. Кончался фильм настоящим «хеппи-эндом» — Анна благополучно выходила замуж за Вронского. Когда находившийся в это время в Америке Вл. И. Немирович-Данченко познакомился со сценарием «Любовь», он был возмущен. Возмущен был и Илья Толстой. «Справедливости ради, — говорил Немирович-Данченко, — нужно отметить, что И. Л. Толстой также протестовал против искажения произведения великого писателя»1. Но к голосу сына писателя Голливуд не прислушался, мало того, — в программе, которую раздали зрителям, приглашенным на премьеру, сообщалось, что «сын великого романиста и драматурга» находит, что роман не пострадал при переводе на экран, а «главные персонажи со всей убедительностью переносят на экран те страсти, которые раздирают сердце в данном случае»2. Таким образом, вопреки воле Ильи Львовича его именем было освящено надругательство над великим творением великого художника.
Еще более возмутительной была история с экранизацией романа «Воскресение» Эдвином Кервью. Илья Львович был недоволен сценарием и обратился к находившемуся в Америке Вл. И. Немировичу-Данченко с просьбой помочь добиться его переделки. Одновременно студия просила Немировича-Данченко быть консультантом постановки. В письме к заместителю директора студии «Юнайтед артисте» Консидайну Данченко следующим образом мотивировал свой отказ: «Я нахожу, что знаменитое русское произведение испорчено. И испорчено не только в своих главных идеях, ради которых оно написано, но и в драматическом развитии. В манускрипте отсутствует многое самое важное и, наоборот, еще внесено много — о, слишком много — выдуманного, очень безвкусного». В своем письме Немирович-Данченко опять ссылался на графа Толстого, «который совершенно согласился с моей критикой» и «тоже находит, что режиссер не сможет, а может быть, и не захочет менять что-нибудь по моим указаниям»3. Илье Львовичу, недовольному сценарием, все же не удалось предотвратить фальсификацию романа. К сожалению, он, благодаря своему исключительному сходству с отцом, снялся в фильме в роли Л. Н. Толстого, хотя кадры с его участием были отсняты прежде, чем он осознал характер этой картины.
Так на пути Ильи Толстого, искренне хотевшего расширить круг почитателей творчества своего отца, приобщить их к сфере его художественной мысли, встала та самая Америка, которую он отвергал и порицал. В сущности, вся его жизнь за океаном — это весьма типичный вариант «американской трагедии», которую пришлось испытать русскому эмигранту. Он жил трудно, нуждался, под конец жизни тяготился своей лекционной работой.
1 «Искусство кино», 1965, № 4, стр. 93.
2 Там же, стр. 92.
3 «Вопросы киноискусства», вып. 5-й, изд. АН СССР, М. 1961, стр. 192.
В 1933 году Илья Львович безнадежно заболел, перенес тяжелую операцию. Вернуться из больницы в свой домик он не мог. «Самое ужасное, что ему предстоит суд 3 сентября,— информировала о делах брата А. Л. Толстая своих московских родственников, — за невыплаченный долг на днях закроют электричество и телефон, тогда он останется без света, без воды, без плиты» (ГМТ). 11 декабря 1933 года И. Толстой скончался в нью-йоркской больнице. В эти дни на полки книжных магазинов Москвы легла его книга «Мои воспоминания», ее первое советское издание.
Желание воскресить прошлое, писать мемуары возникло у И. Толстого еще при жизни отца. «Меня очень интересуют Ваши воспоминания. Кончены ли они?—спрашивал он свою мать, уже несколько лет работавшую над книгой «Моя жизнь», в письме от 9 января 1910 года. — Я сам хотел в свободное время написать кое-что из детских впечатлений и интересуюсь Вашим трудом, чтобы возобновить в памяти хронологию разных событий» (ГМТ). Вскоре после смерти Л. Н. Толстого он начинает публиковать мемуарные очерки о нем. В 1911 году появляется «Отрывок из воспоминаний об отце», в следующем году «Из воспоминаний об отце», которые представляли собой как бы заготовки к будущей книге. Такими же заготовками являлись и многие его устные рассказы, которые так запомнились, в частности, И. А. Бунину. «Он любил говорить об отце, много рассказывал мне о нем», — замечает он в своей книге «Освобождение Толстого», приводя тут же некоторые из этих рассказов, впоследствии вошедшие в книгу «Мои воспоминания».
Писать книгу Илья Львович начал только в 1913 году, и работал с увлечением, с сознанием большой ответственности. «Я много пишу, ушел с головой в свои воспоминания и написал уже порядком, — сообщал он матери 10 апреля 1913 года, — не хочется торопиться, дабы ехало все в отделанном виде» (ГМТ). Порой его охватывали сомнения, страх перед сложностью стоящей перед ним задачи. «Я начал это дело, — делился он своими раздумьями с Т. Л. Сухотиной в письме от 2 апреля 1913 года, — и ужасно боюсь, что не слажу. Натыкаюсь на то, что выходит наивно и несодержательно, или приходится отвлекаться в область рассуждений и пояснений, и тогда выходит тяжело и скучно... хочется писать так, чтоб было интересно для всякого — барина, мужика, русского и нерусского, а для этого надо огромную технику или талант. Все-таки я не робею ипишу» (ГМТ),
Осенью 1913 года воспоминания И. Толстого начали публиковаться на страницах «Русского слова», а через год вышли отдельным изданием. При его подготовке автор выправил кое-где стиль, учел замечания сестры Татьяны, вставил предложенные ею дополнения, принял во внимание «фактические указания» Н. Н. Гусева, секретаря Толстого.
Илья Львович приступил к работе над своими записками спустя два года после смерти отца, когда еще не смягчился накал страстей, кипевших вокруг него в последний год жизни, когда еще живы были все участники яснополянской драмы, жива была Софья Андреевна и потому, по собственному признанию мемуариста, «пришлось о многом промолчать».
Уже в Америке И. Толстой, в связи с предполагавшимся к столетию со дня рождения великого писателя новым изданием в Москве своих мемуаров, серьезно их переработал: несколько глав было написано заново (I, VI, XXX), расширены и значительно изменены написанные ранее. Весь новый материал, все дополнения Илья Львович прислал своей дочери А. И. Толстой-Поповой, которая подготовила текст нового издания. Автору посылались корректуры, ему была послана и сама книга, выпущенная издательством «Мир». В последнем письме к отцу от 3 декабря 1933 года А. И. Попова просила его: «Сообщи впечатление о книге, мы над ней корпели и делали ее с любовью» (ГМТ).
Ни прочесть это письмо, ни тем более ответить на него ему не пришлось. Остается неизвестным даже, успел ли он познакомиться с новым, осуществленным в Советской России изданием его воспоминаний.
Очерки сына писателя начали публиковаться, когда мемуарная литература о Толстом только зарождалась. Не были известны дневники Софьи Андреевны, которые велись ею на протяжении нескольких десятилетий, Т. А. Кузминская еще не приступала к своей книге «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне», в то время не были написаны и «Очерки былого» С. Л. Толстого. До Ильи Толстого никто из семьи писателя, никто из его детей, из самых близких к нему людей не выступал со своими мемуарами, со своими рассказами о нем, о больших и малых событиях его долгой жизни. И. Толстой был первый, кто распахнул двери яснополянского дома, познакомил своих современников с Толстым домашним, интимным. Он воскресил уже мало кому памятный облик писателя той самой счастливой поры его жизни, когда он был молод, гармоничен, свободно отдавался высокой радости творчества, когда рядом была любимая жена, верный и близкий друг, неутомимая помощница, страстно влюбленная в его искусство, когда радовали первые шаги, лепет, игры детей. Он рассказал о духовном кризисе Толстого так, как этот кризис воспринимался ребенком, — его двенадцатилетним сыном, который недоумевал, слыша «резкие порицания пустой, барской жизни, обжорства, обирания трудового народа и праздности». Немногими штрихами, такими, какие мог подметить только каждодневно общавшийся с ним человек, он воссоздает образ другого Толстого, «сумрачного, раздражительного», постоянно недовольного собой, не могущего примириться с тем, что «мы ездим на лошадях купаться, а у Прокофия околел последний мерин, и ему не на чем вспахать загон», тем, что «мы объедаемся котлетами да разными пирожными, а в Самаре народ тысячами пухнет и умирает с голода». Страдания, испепелявшие душу писателя, отчуждали его от семьи. Как много, например, говорит о трудностях каждодневного бытия Толстого рассказ его сына о том, что «к обеду он выходил мрачный, задумчивый, и когда разговаривал, то говорил только о «своем» и был для всех нас скучен и неинтересен».
Автор воспоминаний показывает Толстого в самых разных ракурсах: в застольной беседе и склоненным над рукописью, в охотничьем азарте и тачающим сапоги, играющим с детьми и пашущим крестьянское поле, в домашнем шуточном спектакле и в сердитом споре, среди аристократических гостей и среди яснополянских мужиков. Его Толстой, поданный не крупным планом, а раскрытый через призму частной жизни, одновременно и исключительная личность, и земной человек. Интеллигентная Россия, которой был известен Толстой — суровый обличитель, гениальный художник, апостол нового учения, — вдруг узнала его совсем с другой стороны, познакомилась с ним более близко и более интимно. Память любящего сына восстановила неповторимый облик великого русского писателя, черты его характера, его вкусы и пристрастия, сберегла множество драгоценнейших семейных историй, эпизодов, былей, связанных с ним, углубивших и обогативших представление современников о нем.
Илья Толстой в своих воспоминаниях нарисовал портреты самых близких Толстому лиц — брата Сергея, сестры Марьи, Т. А. Кузминской, друга молодости Д. Дьякова, частого гостя С. Урусова, рассказал о том, кем были для него А. Фет и Н. Ге, крестьянин-философ К. Сютаев и публицист Н. Страхов. Он воссоздал образы людей прошлого со всем их своеобразием, интересами, настроениями. В этом смысле воспоминания сына писателя в какой-то степени интересны не только собственно толстовской темой, но представляют собой документальный памятник ушедшей эпохи, дворянско-помещичьей жизни прошлого века.
Мемуары И. Толстого уже в своем первом варианте содержали ряд новых материалов: многие письма Толстого и к нему впервые были опубликованы в этом издании, впервые был оглашен теперь так широко известный по другим воспоминаниям (Т. А. Кузминской, С. Л. Толстого) яснополянский «Почтовый ящик», шуточная литературно-творческая трибуна обитателей яснополянской усадьбы. Эти юмористические стихи и эпиграммы, сатирические послания и прозаические сочинения, шутливые анкеты и серьезные ответы — свидетельство не только одаренности всех участников этой игры, но и сложности внутрисемейных отношений, различия их взглядов, жизненных идеалов.
Уже в первоначальном, более кратком варианте воспоминаний в полной мере обнаружилась талантливость их автора, его художническое дарование, благодаря которому ожило, обрело реальность очень дорогое для всего мира, и для русских в первую очередь, прошлое, ожил яснополянский дом со всеми его обитателями: хозяевами и слугами, друзьями и гостями. И в этом отличительная особенность мемуарного почерка И. Толстого, первого проложившего дорогу, по которой впоследствии пошли и другие члены семьи, близкие писателя. Естественно, что многое из того, о чем первым «вспомнил» Илья Львович, «вспомнилось» и Л. Л. Толстому, написавшему в эмиграции небольшую книжку «Правда о моем отце», и С. Л. Толстому, автору обстоятельных и содержательных мемуаров «Очерки былого», пережившим одну эпоху, одни события, знавшим и любившим одного Толстого.
Когда в США И. Толстой вернулся к своим воспоминаниям, он отнюдь не ограничился тем, что вставил «умолчанное» в 1913 году, но существенным образом изменил свою книгу. Она приобрела иную тональность, иной характер, ибо эта работа имела для него особый и большой смысл. Она означала возвращение немолодого, много пережившего и передумавшего человека в страну детства, она означала возвращение эмигранта на свою любимую родину, она означала также и возвращение блудного сына в отчий дом, и новую встречу с отцом. И был еще один немаловажный аспект. В одном из своих американских писем Илья Львович жаловался сестре Татьяне: «Я люблю художественное творчество... Здесь я связан. Мне тяжела эта жизнь в центре движенья и алчности» (ГМТ).
Всю неутоленную потребность в творчестве вложил И. Толстой в этот свой труд, сделав его более лирическим, более эмоциональным, более сопряженным с личностью главного персонажа воспоминаний — Л. Н. Толстого. Он даже порой, подобно автору автобиографической трилогии о трех порах жизни Николеньки Иртеньева, пропускает мир ребенка через восприятие взрослого человека, использует толстовский прием лирических обращений, отступлений. Свой рассказ о ранних годах жизни он начинает поэтическим зачином: «Детство! Почему твои впечатления так свежи, так ярки? Мне уже больше шестидесяти лет, я живу сейчас в чужой стране, далеко от всего мне родного, и все же я вижу тебя перед собой и слышу твое благоухание...» — и заканчивает почти толстовским эмоциональным обобщением: «Могучая, чистая, ничем не омраченная радость детства».
Вернувшись в мир своего детства, Илья Львович дополнил книгу новыми «благоухающими» главами о Ясной Поляне, о преданиях, связанных с ее историей, о ее лесах, полях, об особом красоте русской природы.