В отчий дом он вернулся для того, чтобы многограннее обрисовать облик своего отца, чтобы глубже понять его, его искания, сказать ему все то, чего он не смог сказать при жизни, чтобы осмыслить драму его жизни.
Теперь, спустя десятилетия, он по-настоящему понял, как много значил в его жизни отец, как во многом истинными были его нравственные принципы. Поэтому он так акцентирует тему «Толстой-воспитатель»,
проблему «отцов и детей» в семье писателя, Толстой был широко известен как создатель оригинальной педагогической системы, как автор своей особой «Азбуки», как основатель своеобразной школы для крестьянских детей. Но от его сына впервые стало известно, как он воспитывал своих собственных детей, как учил их математике, греческому, латыни, как иллюстрировал для детского домашнего чтения роман Жюля Верна «Путешествие вокруг света в 80 дней», как вычеркивал из «Трех мушкетеров» «те места, которые нельзя было слушать детям». От него впервые узнали, что его «отец никогда не выражал своей любви открытой прямой лаской» и «всяческие проявления нежности называл «телячьими ласками», «никогда не наказывал своих детей», но «все знал, и обманывать его было то же самое, что обманывать себя». Илья Львович припоминает многие случаи из своего детства и юности, благодаря которым мы видим, как требователен и взыскателен был Толстой, как заботился о том, чтобы его дети были мужественны, хорошо физически развиты, свободны от тщеславия, эгоизма, самолюбования, нравственно чистоплотны. В его рассказах об отце, общении с ним, беседах на сокровенные темы, об уроках жизни, преподанных им, чувствуется позднее раскаяние в том, что он часто пренебрегал многими его заветами, истинность которых в полной мере уяснилась им лишь теперь. «Я никогда не гримировался в последователя отца, хотя всегда ему верил, — признается он. — Но чем старше я становлюсь, тем яснее мне становится его миросозерцание и тем ближе я к нему подхожу».
Большое место в книге «Мои воспоминания» занимает проблема духовной и семейной драмы отца. Благородство и достоинство позиции И. Толстого как мемуариста — в стремлении к максимальной объективности, беспристрастности. «Пусть судят его другие, я же ни матери, ни отца осуждать не смею, ибо я знаю, что они оба хотели поступать и поступали, как им казалось лучше и честнее».
Он подробно освещает то время, когда совершился перелом во взглядах Толстого, сопряженные с этим осложнения в жизни семьи. Он не корит отца, который пришел к народу и не может признать нормальным тот факт, что «два семейства совершенно одичавших людей, потерявших всякое сознание не только любви к ближнему, но и чувства справедливости... жили среди просторных тенистых садов... держали себе до сорока человек людей, занятых только тем, чтобы кормить, возить, одевать, обмывать эти два дикие семейства», а семьдесят просвещенных семейств «жили на тесной улице, работая, и старый и малый, с утра до вечера и питаясь одним хлебом с луком». Можно себе представить силу гнева писателя, если даже в шутке, предназначенной для «Почтового ящика», для семейного развлечения, он не может не высказать свои самые наболевшие мысли.
Илья Толстой с большим сочувствием и пониманием проникает во внутренний мир отца, «живущего в явном противоречии со своими убеждениями, в положении кающегося грешника, продолжающего пребывать в грехе, в положении учителя, своей жизнью попирающего свое же учение». В противовес многим последователям Толстого он не обвиняет отца за его «пребывание в грехе», за то, что он не оставил семью, продолжал прежний образ жизни, а видит в этом проявление мужества, нравственной силы, гуманности, нежелание причинить страдания близкому и дорогому человеку — своей жене.
С таким же пониманием и сочувствием относится Илья Львович к своей матери, чей великий подвиг, чью самоотверженную любовь к Толстому, к детям он по-настоящему оценил после ее смерти и кому он посвятил в книге много добрых и прекрасных страниц. Он создает верный психологический ее портрет. Софья Андреевна по своему воспитанию, привычкам, миросозерцанию не могла принять новую «веру» мужа и отказаться от барской жизни и привилегий. «Виновата ли Софья Андреевна, что ее муж, после пятнадцати лет жизни с нею, вырос в великого мудреца и аскета? Найдется ли хоть одна женщина в мире, которая могла бы с легкой душой обречь на погибель то гнездо, которое она любовно вила в течение всей своей сознательной жизни, и пойти на подвиг?» — спрашивает себя автор воспоминаний в последней, новой главе книги, написанной в защиту матери от наветов «толстовцев», в первую очередь Черткова, объявившего ее единственной виновницей всех драматических обстоятельств, причинявших страдания Толстому.
Утверждая, что в драме родителей, завершившейся «уходом» Толстого, не было «виноватых», Илья Львович проявил и великую сыновнюю любовь, и подлинный здравый смысл: прав был Толстой, отвергавший собственнический мир, звавший к коренному его изменению, требовавший сочувствия к трудовому народу, но права была и Софья Андреевна, охранительница интересов большой семьи, в своем нежелании отказаться от Ясной Поляны, от гонораров за сочинения мужа, обречь сыновей и дочерей на нелегкую мужицкую долю. Она не могла не видеть абстрактности его программы, ее иллюзорности, того, что на деле она оборачивалась «юродством».
Проявив широту и самостоятельность в объяснении истоков драматической ситуации, возникшей в его семье, Илья Львович все же отдал дань и тем «предрассудкам», которые бытовали в семье, и ложным представлениям, весьма распространенным в кругах русской интеллигенции. Илья Львович склонен объяснить все трудные и мучительные переживания тех лет, когда прозревший Толстой осознал антигуманность, жестокость и бесчеловечность всего современного общественного устройства, его «непрестанным страхом смерти», поисками смысла жизни, бога, разочарованием в официальной религии. Таким образом, им сужается значение и сущность этого важнейшего момента в жизни писателя, который порывал тогда со старой дворянской Россией и напряженно искал путей и способов преобразовать мир в «любовную ассоциацию людей», в общежитие равноправных тружеников. Религиозно-этические искания Толстого выражали его страстную потребность общественной справедливости, блага для мужицкого народа; и тот глубокий пессимизм, в котором находился тогда писатель, — проявление напряженности работы мысли, отчаяния от познанной правды. Этого Илья Львович, правдиво осветивший психологическое состояние своего отца, все же не осознал.
Несколько односторонен Илья Львович и в освещении личности Черткова. Его скрытый за многоточиями образ не раз встречается на страницах мемуаров. Он проявляет к нему нескрываемую вражду и антипатию. Все в нем неприятно ему: и речь «на английский манер», и одежда, и барство. Он преувеличивает степень вмешательства Черткова в творческую работу своего отца. Ему даже кажется, что никто не узнает, где кончается то, что писал отец, и где начинаются его уступки настойчивым «предположительным поправкам» г-на ***». Между тем «мир узнал», сохранилась переписка
Толстого с Чертковым, сохранились рукописи, и в настоящее время весьма точно установлено, что Толстой не так безоговорочно, как это казалось сыну писателя, и далеко не всегда принимал поправки и формулы своего порой бестактного друга.
В. Г. Чертков, потомок родовитой русской аристократии, стал единомышленником Толстого, на протяжении почти двух десятилетии близким ему человеком, много сделавшим для распространения его запрещенных в России сочинений, для издания их за границей, для сохранения его рукописей. Софья Андреевна ревниво относилась к сближению Толстого с Чертковым, к тому, что он читает рукописи, хранит у себя его дневники, то есть вторгается в сферу ее влияния. Если принять во внимание и то, что Чертков отличался трудным, властным характером, далеко не всегда был тактичен а отношении Толстого, а особенно Софьи Андреевны и близких к писателю людей, то понятно, почему в семье Толстого, особенно в последний год его жизни, Черткова не любили. Но Илья Львович не совсем прав, полагая, что главная причина событий той роковой ночи, когда Толстой покинул свой дом,—тайно составленное завещание под нажимом «друзей в кавычках», то есть главным образом Черткова. Эта точка зрения господствовала в семье писателя. Через несколько дней после его кончины один из его сыновей—Лев Львович — опубликовал письмо, в котором объявлял Черткова «злейшим врагом отца..., злейшим врагом всего русского образованного общества...». «Он отнял у нас Толстого», — заявлял он1. Тогда Илья Львович не согласился со своим братом. Возражая ему, он писал: «Считаю себя обязанным печатно заявить, что, по моему мнению, узкое и пристрастное толкование значения Черткова умаляет величие памяти моего отца»2.
В своих же воспоминаниях он, который знал, что мысль об «уходе» много лет владела Толстым, теперь пытается убедить читателей, что, не будь тайно составленного завещания, не будь воздействия Черткова, «все столкновения... кончились бы ничем». Время не охладило накала той ожесточенной борьбы, которая «рвала писателя на части», бесконечно омрачила последний год его жизни и создала вокруг него невыносимую атмосферу трагической междоусобицы, когда близкие к нему люди разбились на два враждующих лагеря. И Илья Львович в своих мемуарах отдал дань этим настроениям. Все его собственное, беспристрастное повествование подводит к справедливой мысли, что причины были значительно глубже и
1 Л. Л. Толстой, Кто виновник.— «Новое время», № 12458, 16 ноября 1910 г.
2 «И. Л. Толстой по поводу письма брата», — «Русское слово», №266, 18 ноября 1910 г.
серьезнее, что «уход» был вызван сложным сплетением личных и общественных отношений: Толстой уходил от ненавистного ему уклада, от всех, кто стоял на пути претворения в жизнь его идеалов «простой и доброй» жизни, вырывался из плена своей пассивной философии «непротивления злу». Тайна вокруг завещания, по которому он безвозмездно отдавал народу все свое творчество, свое бессмертное литературное наследие, только усугубляла ситуацию, но не была рещающей, как полагал Илья Львович.
* * *
Мемуары И. Толстого заслужили признание в России и за рубежом: они были переведены на французский, английский, чешский, польский языки. В день пятидесятилетия со дня смерти Л. Н. Толстого в Варшаве на торжественном вечере его памяти со сцены драматического театра были зачитаны отрывки из воспоминаний его сына.
В мемуарной книге И. Толстого в полной мере проявилась его литературная одаренность; в ней с любовью рассказано о духовной красоте, о несгибаемой воле, непреклонном характере, о человечности его «строгого и любимого руководителя».
«Мои воспоминания» — достойный памятник Толстому, правдивая летопись его долгой и трудной жизни, книга, в которой с любовью и тактом воплощен образ «самого сложного человека... XIX столетия»1 — великого русского художника.
В разделе «Приложения» нашего издания мы печатаем также две повести И. Толстого — «Одним подлецом меньше» и «Труп».
Илья Львович был литературно наиболее одаренным из всех детей Толстого, хотя склонность к творчеству обнаруживали и Сергей, и Александра, и особенно Лев, автор многих рассказов и повестей. «По мнению Льва Николаевича, если кто может писать, то только Илья Львович»2, — писал в своих воспоминаниях В. Лазурский, основываясь на беседах с Толстым. Это же утверждают и другие лица, знавшие сына писателя, «Вообще с ним всегда было очень интересно и весело, — рассказывает М. С. Бибикова, —он имел, например, способность очень быстро сочинять целые красивые расска-
1 М. Горький, Собр. соч. в тридцати томах, т. 14, М. 1951, стр. 307.
2 В. Ф. Л азурский, Воспоминания о Л. Н. Толстом, М. 1911, стр. 10—11.
зы»1. Толстой, видимо, поощрял литературные наклонности своего сына. «Когда я гостил у моего отца в девяностые годы, — вспоминает Илья Львович в своем незаконченном предисловии к английскому переводу повести «Труп»,— он спросил у меня, пишу ли я что-нибудь. Я ответил, что писать становится все труднее и что почти все темы исчерпаны, так что практически писателю уже не о чем и писать. Удивленно посмотрев на меня, отец с жаром воскликнул: «Ведь тем столько, сколько пожелаешь, ведь жизнь — это бесконечно захватывающая тема. У меня слишком много...» (Перевод с английского. ГМТ.)
«Талант, оставшийся неразвитым», — назвал Илью Толстого В. Ф. Булгаков2.
Однако, несмотря на творческий дар, писателем Илья Львович не стал. При жизни отца он опубликовал только один рассказ, а именно тот, который был одобрен Толстым, — это «Одним подлецом меньше», появившийся в журнале «Русская мысль» (1905, кн. 9) под псевдонимом «И. Дубровский». Творческие опыты И. Толстого — это в какой-то мере форма преодоления отчуждения от отца, демонстрация своей духовной близости к нему, общности взглядов. Поэтому он, не таясь, шел по проложенной Толстым борозде, обнаруживал прямое воздействие его художественной мысли. В рассказе «Одним подлецом меньше» — толстовская тема «воскресения», пробуждения нравственного сознания личности, принадлежащей к господствующим классам, к наиболее консервативной его части. Своему рассказу автор предпослал публицистическое введение, во многом перекликающееся с известными статьями Толстого о голоде, с высказанными им суждениями и обличениями. И. Толстой, в противовес точке зрения «сытых и жестоких господ», высказывается за сочувственное отношение к голодающему мужику, к его нуждам. Герой его рассказа — помещик, земский исправник Николай Иванович Гаевский — человек консервативных взглядов, один из «сытых и жестоких», которые равнодушно-презрительно относятся к деревенским труженикам. Драматическое событие, случившееся по его вине, — гибель восьмилетнего крестьянского мальчика Васьки — становится тем поворотным моментом, после которого наступает прозрение, решительное изменение всей его психологии, всего внутреннего мира — «одним подлецом» становится «меньше». Сам Толстой воспринял творение своего сына как нечто близкое ему, свое. Недаром у него возникло желание по его канве создать собственное произведение. Сохранилась машинопись рассказа со следами правки
1 М. С. Бибикова, Тетя Маша. Сб. «Лев Николаевич Толстой», ГИЗ, 1928, стр. 125.
2 В. Ф. Булгаков, О Толстом, Тула, 1964, стр. 253.
Толстого, который подверг его сильному сокращению, главным образом за счет публицистических отступлений. «Очень хочется вложить в Илюшин рассказ свою исповедь и откровение о мужиках», — записал он 24 мая 1905 года в дневнике. Из записи Д. П. Маковицкого видно, в каком направлении собирался Толстой переделывать этот рассказ. «Читали вслух рассказ Ильи Львовича, — отмечает Д. П. Маковицкий. — Лев Николаевич сказал о нем, что хороший, что обращает внимание на нужное. Конец должен бы быть другим, не то чтобы консерватор стал либералом, но чтобы он возродился в христианстве» (запись от 5 апреля 1905 г. Яснополянские записки, ГМТ).
Можно предположить, что Толстой намеревался ослабить сентиментальность повествования сына, снять либеральные тенденции в освещении помещичье-крестьянских отношений, внести религиозно-христианские мотивы, но и усилить осуждающий авторский голос. Характерно, например, как в фразе Раевского: «но относиться к ним (то есть к крестьянам. — С. Р.) так, как мы относимся,— вот в чем наше преступление» — Толстой глагол «относиться» в обоих случаях заменил на «жить»; мысль Раевского от такого «редактирования» приобрела иной акцент, стала более резкой, более гневной.
Толстой свой замысел не осуществил и не написал «своей исповеди», но сама мысль подретушировать художественную картину, созданную сыном, свидетельствует об их творческой и идейной близости.
После смерти Толстого Илья Львович опубликовал несколько лирически сентиментальных стихотворений, повесть «Поздно» — слабую имитацию «семейной» темы «Крейцеровой сонаты». В архиве Ильи Толстого сохранились рукописи законченных и наброски незавершенных рассказов и повестей («Безносая», «В лазарете», «Два Егора») и машинопись повести «Труп», которая впервые публикуется в настоящем издании. По словам сына мемуариста И. И.Толстого, повесть он начал писать в девяностые годы, и ее тема была предложена ему Толстым. В самой повести имеются косвенные доказательства того, что скорее всего она была доработана уже после того, как была создана драма «Живой труп». В основе обоих произведений — реальные события из жизни семьи Гимеров, с которыми Толстого познакомил председатель московского окружного суда Н. В. Давыдов. Николай Гимер, спившийся и опустившийся человек, по просьбе своей несчастной жены симулировал самоубийство. Екатерина Гимер вторично вышла замуж, но ее обман раскрылся, и супруги были преданы суду. Когда Толстой познакомился с делом Николая и Екатерины Гимер, он заметил: «Ведь это готовый рассказ. Для какого-нибудь молодого писателя это настоящая находка. Впрочем, может быть, я еще и сам воспользуюсь им»1. Действительно, сюжетом воспользовались и маститый драматург, и молодой писатель — его сын. Но Толстой в своей «драме-комедии» во многом отошел от собственно гимеровской истории: у него изображается совсем другой социальный мир, иные, более сложные и более возвышенные мотивы самоубийства, жена Феди Протасова абсолютно непричастна к «спектаклю», разыгранному им, — она невинная жертва.
Илья Толстой значительно ближе к подлиннику — его Мешков, подобно Гимеру, мелкий чиновник, побуждаемый к фикции самоубийства теми же мотивами — страшные «запои», причиняющие страдания его жене, нищета, «дно», из которого он бессилен выбраться. Будучи гораздо ближе в главном и второстепенном к тем реальным событиям, которые вдохновили его, Илья Львович отступает от них в одном. Подобно Толстому, он также изображает свою героиню Елену Мешкову «невинной», она не участвовала в симуляции мужа, что придает всему повествованию большую драматичность и значительность. Этот существенный идейный и эстетический элемент повести, идущий от драмы «Живой труп», позволяет утверждать, что в разработке сюжета Илья Львович шел вслед за своим отцом. Однако одним сюжетом они воспользовались «по-разному». И. Толстой написал бытовую повесть, обнаружив дар живого и занимательного повествования, знание «дна», психологии «униженных» обитателей московских каморок, углов. Но в сфере его внимания— только история одной жизни, одной трудной судьбы, и поэтому его произведение не таит в себе той огромной взрывчатой силы, тех глубоких социальных обобщений, нравственных коллизий, которые составляют содержание бессмертной драмы Льва Толстого. Тем не менее «Труп» — наиболее законченное и значительное из всего написанного И. Толстым.
* * *
Книгой своих воспоминаний, своими творческими опытами Илья Толстой убедительно показал, что он, который жил в противоречии с принципами и требованиями своего отца, всегда испытывал притягательную силу его высоких нравственных идеалов, влияние его необыкновенной личности.
С. Розанова
1 П. А. Сергеенко, Как живет и работает гр. Л. Н. Толстой, М. 1908, стр. 77,
МОИ ВОСПОМИНАНИЯ
ГЛАВА I
Предания
Ясная Поляна! Кто дал тебе твое красивое имя? Кто первый облюбовал этот дивный уголок и кто первый любовно освятил его своим трудом? И когда это было?
Да, ты действительно ясная — лучезарная. Окаймленная с востока, севера и заката дремучими лесами Козловой засеки, ты целыми днями смотришься на солнце и упиваешься им.
Вот оно всходит на самом краю засеки, летом немножко левее, зимой ближе к опушке, и целый день, до вечера, бродит оно над своей излюбленной Поляной, пока не дойдет опять до другого угла засеки и не закатится.
Пусть бывали дни, когда солнца не было видно, пусть бывали туманы, грозы и бури, но в моем представлении ты останешься навсегда ясной, солнечной и даже сказочной.
И пусть этот луч солнца, который я вижу на Ясной Поляне, любовно позолотит эту книгу моих воспоминаний.
Когда-то Ясная Поляна была одним из сторожевых пунктов, охранявших Тулу от нашествия татар. Когда надвигались их конные полчища, лес «засекали», то есть рубили и клали макушками навстречу врагу. Это образовывало непроходимую чащу, через которую никакая конница пробраться не могла. На перемычках, где леса не было, выкапывали огромные рвы и насыпали валы.
Остатки такого вала еще до сих пор видны между Ясной Поляной и Тулой.
Прошли века. Татарские набеги давно уже забыты. Засека переходит во владение казны, а на Ясной Поляне вырастает деревня и усадьба князей Волконских1. При замужестве княжны Марии Николаевны Волконской Ясная Поляна переходит в род графов Толстых, и 28 августа 1828 года в Ясной Поляне рождается младший сын семьи Толстых, — Левочка — впоследствии один из величайших писателей — Лев Николаевич Толстой.
Прежде чем говорить о своих личных воспоминаниях, приведу несколько семейных преданий, собранных мною частью со слов отца, частью из других источников.
В двадцати верстах от Ясной Поляны, в селе Соло-совке, жил милейший человек, недавно умерший, Александр Павлович Офросимов. Об этом типичном «форменном русском барине» я мог бы написать целую книгу. Изредка он «по соседству» наезжал навестить Льва Николаевича, которого он глубоко уважал, но больше всего я с ним сблизился уже в зрелом возрасте, постоянно встречаясь с ним в Туле. Его, как любителя цыган, описал отец в «Живом трупе», и ему принадлежит название «Похоронная», которое он дал одной из известных разухабистых цыганских песен2. Как-то я из Тулы ехал в Ясную. Офросимов останавливает меня на лестнице гостиницы.
— Илюша, к отцу едешь?
— Да.
— Поезжай, поезжай. Да скажи ему: Лев Николаевич форменный поэт, Офросимов сказал, понимаешь, — форменный поэт.
— Хорошо, дядя Саша, скажу.
Вот этого дядю Сашу, как его звали все мои братья, я как-то спросил, как познакомился мой отец с Берсами.
— Это дружба старинная. Не с Берсами он сначала познакомился, и познакомился не твой отец, а твой дедушка, покойный Николай Ильич, с дедушкой твоей матушки, с покойным Александром Михайловичем Исленьевым. А как это было — я тебе расскажу.
Дядя Саша говорил с некоторой нарочитой хрипотой в голосе, как любили говорить многие старинные бары.
— Мой покойный батюшка, Павел Александрович Офросимов, подарил твоему дедушке, Николаю Ильичу
Толстому, черно-пегого выжлеца*. Николай Ильич поехал в засеку на выводок волков. Помкнули** по-матерому. Он, конечно, дал прямика верст на двадцать. Выжлец за ним и увязался и отбился от дому, а на другой день выжлец этот прибился к усадьбе Александра Михайловича Исленьева в Красном, под Сергиевским. Вон куда махнул! Александр Михайлович видит — собака офросимовская, и послал выжлеца с письмом в Солосовку к моему покойному отцу. Батюшка, Павел Александрович, посмотрел и пишет Александру Михайловичу: этот выжлец не мой, а подарил я его графу Николаю Ильичу. Вот с тех пор граф Николай Ильич и познакомился с Исленьевым. Через этого черно-пегого выжлеца — офросимовского.
Моего прадеда Исленьева, о котором рассказывал Офросимов, я помню. Он жил больше восьмидесяти лет, и я еще помню, как он стариком, в ермолке, ездил с папа верхом с борзыми.
О нем рассказывали, что это был необычайный карточный игрок. Он проигрывал и выигрывал целые состояния и страсть к картам сохранил до конца своей жизни.
Все его дети были незаконно прижиты им от княгини Козловской и поэтому носили вымышленную фамилию Иславиных.
Есть предание, что как-то, играя в карты с Исленьевым, князь Козловский предложил ему поставить на карту узаконение всех его детей:
— Побей карту — и все твои дети будут законными князьями Козловскими.
Александр Михайлович побил эту карту, но от узаконения своих детей благородно отказался.
О родителях отца осталось очень мало преданий. О Николае Ильиче я знаю только, что он был когда-то офицером, в 1813 или 1814 году был взят в плен французами и в Париже разговаривал лично с Наполеоном3. Он умер скоропостижно, когда моему отцу было девять лет.
О бабушке, Марии Николаевне, рожденной княжне Волконской, известно еще меньше. Она умерла, когда
* гончего кобеля, (Прим. автора.)
** Погнали. (Прим. автора.)
отцу было только два года, и он знал о ней только из рассказов своих родных.
Говорят, что она была небольшого роста, некрасива, но необычайно добра и талантлива, с большими ясными и лучистыми глазами.
Сохранилось предание, что она умела рассказывать сказки, как никто, и папа говорил, что от нее его старший брат Николай унаследовал свою талантливость4.
Ни о ком папа не говорил с такой любовью и почтением как о своей «маменьке». В нем пробуждалось какое-то особенное настроение, мягкое и нежное. В его словах слышалось такое уважение к ее памяти, что она казалась нам святой.
Самые интересные предания — это были предания о так называемом «американце» Толстом5.
Он приходился моему отцу двоюродным дядей. Многое из того, что о нем рассказывали, вероятно, несколько преувеличено, может быть, кое-что и вымышлено, но я расскажу все, что я о нем знаю, так, как слышал сам.
Когда-то он предпринял путешествие вокруг света и поехал в Америку. Плыли, конечно, на парусах. Дорогой Толстой устроил бунт против капитана корабля и был высажен на какой-то необитаемый остров. Там он прожил больше года и познакомился и сдружился с крупной обезьяной. Говорят даже, что эта обезьяна служила ему женой.
Наконец корабль вернулся, и за ним выслана была шлюпка. Обезьяна, успевшая за это время к нему привязаться, видя, что он уезжает, кинулась в воду и поплыла за лодкой. Тогда Толстой спокойно взял ружье, прицелился и застрелил свою верную подругу. Предание еще добавляет, что он ее, мертвую, вытащил из воды, взял на корабль, велел зажарить и съел.
Когда в детстве я учил историю Иловайского, меня всегда раздражало, что, рассказывая о разных мифических преданиях старины, он в конце главы добавлял: «А впрочем, все это должно отнести к области баснословных преданий». Боюсь, что и это предание баснословное. Толстой был высажен с корабля где-то на Алеутских островах, где обезьян нет. Грибоедов в «Горе от ума» упоминает о нем: «Вернулся алеутом».
Но вот еще о нем же. Когда он вернулся из своего путешествия в Россию, он привез с собой огромного
крокодила. Крокодил этот ел только живую рыбу и предпочитал осетров и стерлядей. Толстой ходил тогда по всем друзьям и знакомым занимать деньги на покупку этой рыбы.
— Да ты убей крокодила, — посоветовал ему кто-то.
Однако такого простого разрешения этого вопроса Толстой принять не мог, и, вероятно, он разорился бы на этом крокодиле окончательно, если бы крокодил в конце концов не околел сам.
Он был очень талантлив, был прекрасным музыкантом и силачом. Когда он дирижировал оркестром и приходил в пафос, он хватал огромную бронзовую канделябру и ею, как палочкой, продолжал дирижировать.
Как-то на балу подходит к нему какой-то из его приятелей, отводит его в сторону и просит его быть его секундантом в дуэли. Толстой, конечно, соглашается, и дуэль назначается в восемь часов утра следующего дня. Условлено было, что ровно в семь его приятель заедет к нему с пистолетами и они вместе поедут за город.
Так и сделали. В семь часов приятель заезжает к Толстому и к ужасу своему видит, что Толстой еще спит в кровати.
— Вставай скорей, одевайся.
— Что? Куда?
— Разве ты забыл, что в восемь часов я дерусь, а ты обещал быть моим секундантом?
— Ты дерешься? С кем?
Приятель назвал фамилию.
— С NN? Ах да, впрочем, успокойся, я его уже давно убил.
Оказалось, что Толстой ночью поехал к этому человеку, вызвал его, убил его на заре, вернулся домой и спокойно лег спать.
Дочь «американца» Толстого, Прасковья Федоровна, была замужем за московским губернатором Перфильевым. С ней мой отец был когда-то очень дружен, и брат отца Сергей Николаевич был даже в нее влюблен настолько, что он на руке своей выжег ее инициалы: французские буквы Р. Т. Вышло рискованное на французском языке созвучие. (Honni soit qui mal y pense*.)
* Стыдно тому, кто плохо подумает.
По странной игре случайности Прасковья Федоровна имела у себя в доме обезьянку Яшку, которую она, говорят, любила больше всего на свете. Об этом Яшке рассказывал нам папа.
Отнести ли к области преданий то, что я в детстве слышал о детстве и молодости папа и дяди Сережи? (Сергее Николаевиче Толстом).
Эти предания уже ближе по времени, и поэтому в них уже «баснословного» ничего нет.
В «Книге вопросов», которая была у сестры Тани, на вопрос: «Где вы родились?» — отец ответил: «В Ясной Поляне, на кожаном диване»6.
Этот заветный кожаный диван орехового дерева, на котором родились и мы, трое старших детей, всегда стоял и сейчас стоит в комнате отца.
Дома, в котором отец родился и провел свое детство, я, к сожалению, никогда вблизи не видал. Он стоял между двумя флигелями и был продан на снос за пять тысяч рублей ассигнациями родственником отца, Валерианом Петровичем Толстым, в то время как отец был на военной службе на Кавказе. Истории продажи старого дома я точно не знаю7.
Отец говорил об этом неохотно, и поэтому я никогда не решался подробно расспросить его, как это случилось. Говорили, что это было сделано для покрытия его карточных проигрышей. Отец сам рассказывал мне, что одно время он сильно играл в карты, помногу проигрывал и что его имущественные дела были очень запутаны.