Небольшое отступление, или вояж в далекое прошлое. Проследим истоки политики до глубочайшей древности, когда скрежет наползающих друг на друга материков был единственным звуком борьбы, и пусть школа Анналов с ее мелкотравчатой оптикой лопнет от зависти.
Позиция инакомыслящей пыли.
Геологический протест цикличен. Сначала была Ваальбара, единство поверхности и камня до начала времен, ей наследовали Кенорленд и Пангея, и мир сменился войной; пропасти и провалы взбунтовались против гладкости, нерушимость растаскивалась в стороны за считаные миллионы лет. В Триасе на приступ пошли чешуйчатые, их войны за место под солнцем продолжались, пока Гондвана и Лавразия сходились в жестком континентальном поединке, в котором принимали участие все их составляющие – опускались и поднимались плоскогорья, обрушивались в глубину пласты глинистого сланца, субъективное, как это часто бывает в истории, враждовало с объективным, осыпи пытались засыпать обрывы. Стихийный коммунизм гранулярности, торжество корней травы задолго до корней и до травы, среди пузырящейся грязи, которое, наконец, прервалось появлением птиц и эпохой стен.
Мы, пыль этой планеты, крохи-инсургенты. Частицы угольной пыли, въевшиеся в кожу шахтеров, раньше разобрались, на чьей они стороне, чем мясо под ними. Мое тело билось в конвульсиях.
Вы – сгустки слизи, чья активность так же туманна, как составляющее их вещество. Синдикализм щебня, лежачая забастовка кварца. Ультралевые кремни; волюнтаристские хляби; рудные массы как противоборствующие классы; рокировка пород с видом на свободу – все это было уже до вас.
А потом в мистериях органики возник причудливый неофашизм плоти, и склизкое противостало твердому, зуб – камню. Пыль вспоминала натиск тел, бешеное сопротивление реакционеров из плоти и крови революционерам неживой материи.
|
|
На свете нет ничего бесспорного. Весь вопрос в том, с какой стороны смотреть. В воде идет гражданская война, я – животное, которое изменяет потоку жизни, а они изменяют пыли: не всякая грязь революционна.
Но и для революционеров, и для радикалов всех мастей всегда найдется выход – рукопашная, жестокая фракционная борьба.
Не без труда, но все же достаточно быстро я вернулся в свое тело, и меня стало ломать и тошнить.
Больше того, я закашлялся.
Да, говорили они, еще раз заполняя пустую кожу, чтобы пошевелить губами. Но вставай. Они здесь.
Я посмотрел на его руки. Выходец с того света вызывает колебания в земных массах, подумал я. Комната задергалась снова, и человек, которого носила пыль, затрясся.
В смутно-оранжевом городе не было видно ничего, зато слышались далекие голоса животных. Я подумал про надувных тварей, колышущихся за линией деревьев. Что им нужно, хотел спросить я, и тут же услышал в голове их ответ: им нужны узы, они ведь лоялисты. Я закачался вместе с моей шатающейся комнатой, и животные-дирижабли завертелись у меня в голове, поднимаясь и хватая темноту зубами, – соединение воздуха и животных, гнева и терпения пыли, раздутых собак и жирных котов.
Скорее, сказал он. За мной, сказал он. Я моргнул. Стены колеблются, добавил он мрачно. Архитектура всегда на стороне центристов.
Я сказал, и он сказал, нам пора.
В тоннель, в глубину оловянных рудников Корнуолла, подумал я. Куда угодно.
|
|
Я думал об очерненной диалектике природы. О снижении качества прогнозов. Дом продолжал свое прерванное было разрушение.
Человек в пыльной шляпе рванул на себя дверь, и я услышал шипение.
В развилке дерева над нами, плотно запахнув пиджак, сгорбив спину, подняв выше плеч колени, как шимпанзе, готовый метнуть дерьмо, сидел и тыкал в нас пальцем Историк. Он оскалился и защелкал зубами. Перед нами, там, куда увлекал нас рушащийся дом, стояла его верная соратница.
Теперь мне стало ясно, что серое у нее внутри – это пепел, зола лоялизма. Она глядела на нас с холодным торжеством.
Я отступил на шаг, когда пепел и пыль подали друг другу руки, почти вежливо соприкоснулись ладонями и снова застыли. Зачем сыпучим веществам драться, как людям? Их затрясло.
Рушащийся дом издал пронзительный трубный звук. Я пригнулся, но облаку кирпичной крошки не суждено было прервать этот бой. Тогда я попытался столкнуть старика с места, но он был недвижим. Я толкнул серую женщину – с тем же успехом. Над нами бешено залаял Историк. Верхний этаж моего дома провалился внутрь. Дом начал складываться.
Притронувшись руками сначала к одному, потом к другой, я ощутил, как частички пепла трутся о пылинки у них под кожей. Они проникали из одного тела в другое сквозь крохотные повседневные царапинки, малюсенькие порезы, лезли из-под корочек подживающих ранок, ввинчивались друг в друга, вовлекали друг друга в подкожную войну. А сверху, сквозь ветки обнаженного дерева, смотрел на меня и бормотал что-то невнятное тот, кого я еще недавно считал флагманским кораблем своей флотилии.
|
|
Я запаниковал, но в панике не было никакого смысла. Она улеглась.
Тогда я сел, согнув по-турецки ноги, повернувшись к пыли и к пеплу спиной, и стал смотреть в небо. В тысяче миль от меня Земля, изогнув свой бок, топорщилась плавниками горных хребтов, острыми, словно бритва, создавая потоки теплого воздуха для птиц.
В кроне дерева раздался вой, и я почувствовал, как рука легла на мое плечо. Я взглянул в сухие глаза тела, которое старик подарил нашему товарищу, пыли.
Пепельная ведьма исчезла. Не осталось даже кожи. Я никогда раньше не видел, как умирает пепел, и не знаю, воскресает ли он снова.
Старик надел свою пыльную шляпу. Наверху бился в истерике Историк. Когда мы уйдем, понял я вдруг ясно, как во сне, его спустят, потянут вниз за бечеву, и он покинет ряды болтающихся в воздухе животных, раздутых от гнилостных газов.
Пыль сказала мне: видишь, тебе нельзя останавливаться.
Никому нельзя останавливаться. Такая уж у нас эпоха – каждый либо уходит, либо приходит.
«И что ты предлагаешь?» – спрашивают одни, как будто видят в этом какую-то логику. Но в том-то и дело, что критика и альтернатива – разные вещи. Иногда мы, правда, что-то предлагаем, и если так, то вот вам, пожалуйста, кушайте с булочкой, но отсутствие предложений с нашей стороны не снижает градуса нашей ненависти к существующему порядку, как неспособность крепостной увидеть альтернативу своему положению не уменьшает ее ненависти к барину, а ее поротая спина вопит: «Да когда же это кончится?», несмотря на то, что сама она не в состоянии предложить проект будущего, в котором свободные люди будут трудиться за зарплату. Как не снижается тысячелетиями сложившийся ритм убегания бентоса от жесточайших, непереносимых условий обитания, созданных гидротермальными источниками на дне океана, даже несмотря на то, что его усеянный анемонами склон не предлагает никакого подводного озера черной соли.
И в этих, и в тысячах других случаев наша ненависть не теряет своей цены.
Я живу с пылью, и мне жаль, что тебе за меня страшно. Я живу с этой кожей. Прохожу ее школу подготовки кадров. Наблюдаю, как она вербует сторонников. Учусь существовать в новом коллективе.
Помнишь, как все было странно, когда внутри нашей фракции шли бои и люди буквально со всего света вступали в драку и то превозносили, то проклинали нас, а ведь мы до тех пор даже не подозревали об их существовании. Некоторые имена, правда, были нам знакомы – активисты из зарубежных групп оспаривали или, наоборот, как попки, повторяли за нами все, что исходило из нашей штаб-квартиры. Каждый взял свою сторону.
И тогда пыль, та самая пыль, наиболее радикальное крыло всей существующей материи, поддержала нас. И мы победили.
Чего она хочет, эта пыль? Подставить свои, вернее, наши плечи под небесный свод, чтобы держался крепче, а заодно подпихнуть землю так, чтобы она быстрее крутилась навстречу горизонту. Ведь, сколько ни распространяй картинки несущихся по замкнутому кругу сфер и укрытых пушистыми облаками глобусов, живем-то мы все равно на плоскости. Так что имейте в виду, наша земля – плоская, и главная ее проблема в том, что на ней слишком много презрения и слишком мало ненависти.
Ненависть – это ненормально, сказал мне кто-то однажды. Я не люблю ненависть. Но речь-то идет не о добродетели, речь о хорошей жизни.
Разве можно не понимать таких простых вещей? Это заставило меня задуматься. Потому что я сам полон ненависти, она так и рвется из меня наружу. Но задумайся, и ты поймешь, что так и должно быть, ведь тот, кто не умеет ненавидеть, не может ни любить, ни надеяться, ни отчаиваться по-настоящему. И не из какого-то фетишистского стремления к симметрии, а просто потому, что материя – это прежде всего крайности.
Что же такое ненависть, если не крайняя степень крайности, невыразимая словами, не поддающаяся никаким правилам грамматики?
В ту ночь это был Лондон без лондонцев. Мы бежали сквозь тьму, оставляя позади руины. Мы мчались мимо каналов и притихших гаражей, пробегали дорожными развязками, под которыми веером расходились железнодорожные пути. Мы бежали, не останавливаясь, до тех пор, пока пыль не убедилась – не знаю, правда, как, – что все лоялистские тенденции, то есть преимущественно воздух, пепел, отчасти вода, много плоти, еще больше древесины, и пара листов железа, и старые монеты, и шифер – все они потеряли наш след.
Куда мы? – спрашивал я.
На митинг.
Ясное дело – где ты слышала о радикалах, которые не устраивали бы митинги раз в неделю?
И вот – ручеек многоэтажек, постепенно превращающийся в каньон, и вода. Утес многоквартирного дома нависает над нами с одной стороны, под ним рощица из мертвых деревьев упрямо держится корнями за берег канала, скульптурно вылепляясь на фоне воды, где затонувшие велосипеды и ржавая тележка из супермаркета прекрасно видны сквозь отражения полуразвалившегося мусорного ящика, берега и припавшей к земле череде темных туч.
Это здесь нам положено быть? – спросил я. Пыль кивнула. Я знал, что мы были похожи на бомжей. Кого мы ждем? – снова спросил я.
Пыль сказала: это нас уже заждались.
Тогда я огляделся еще раз и увидел наших товарищей: нависший над нами угол здания, рощу деревьев, затонувший металл, воду, изуродованный мусорный контейнер, почву, водяные испарения в небе. Единство места и участников встречи.
Мы открыли дискуссию.
Мне никогда не случалось смотреть вниз с альпийских вершин, но зато в тот раз я стоял на дне воздушного ущелья и смотрел вверх, и город был как бы прорезан им. Если ты, как и я, хочешь, чтобы в жизни были крайности, была любовь, были другие, были прорывы во времени, то как можно отказываться от ненависти?
В разрушительных междоусобицах левых мы – пыль и ее товарищи – агитируем, где только можем. О, ты еще не видела полемики, идущей внутри крошащихся стен. Точнее, видела, но не знала, что именно ты видишь.
А хочешь взглянуть? Правда, должен сказать, что у тебя может не оказаться выбора. В чем я глубоко раскаиваюсь.
Когда пыль ринулась в мой организм в первый раз, это был лишь первый визит, и он не пошел дальше порога. Можно сказать, что в тот раз пыль демонстрировала свои политические взгляды. Обычно она действует посмертно, когда разложение и иссушение плоти пройдут своим чередом, и тогда пыль записывает в добровольцы пыль, но в моем случае обращение было стремительным и неразборчивым в средствах.
Ну а мы уже записали пыль в свою ячейку нашей партии.
Ненависть ненависти рознь. Я наблюдаю с любовью, но меня научили ненавидеть так, как ненавидит пыль. История всей существующей сути – это борьба внутри материи. Богатство общества измеряется нагромождением камней. Вдохни меня, говорит мне пыль. И я предоставляю ей свои дыхательные пути, и с каждым днем дышу все меньше.
Это не скоростной путь к смерти. То есть, конечно, это он и есть, только этот вводящий в заблуждение термин разрывает мне душу, потому что это есть не что иное, как зависть к предметам. Конечно, я завидую предметам. Многие люди завидуют, но они в основном делают это неправильно, ведь они завидуют спокойствию вещного мира. А в вещах нет никакого спокойствия.
И если я слежу за тобой, когда могу, – а ты была бы поражена, узнав, как я это делаю, – то это не бесцеремонность с моей стороны, а любовь: я солидарен с тобой, и с А., и с С., я поддерживаю вас во всем, что вы делаете, восхищаюсь вашим терпением и трудом. Вашими интервенциями, как мы говорили однажды. Никакого противоречия в них нет, говорили мы тогда. Все это проявления одной и той же борьбы, только на разных уровнях.
Не знаю, смогу ли я еще вынести животный ритм.
Почва – она как дух, который никогда не возвращается, потому что никуда не уходит, который действует через трещины на каменной пленке земли.
Мне столько раз хотелось заговорить с тобой. Помнишь, когда стояла жара и асфальт перед твоим домом размяк, а прилипший к нему мусор удивительно походил на письмена? Но я не хотел, чтобы тебя заметили. Хотя мне непереносимо видеть твое горе и всех, кто тоже думает, что меня нет. Но разубеждать вас в этом было бы верхом эгоизма с моей стороны, а все из-за того, что бывает, когда бездна видит, как кто-то заглядывает в нее. Так что это мой способ попросить у тебя прощения.
Я скучаю по возможности дышать. Мне не хватает товарищей из плоти и крови, хотелось бы, чтобы они были рядом со мной в этой медленной борьбе.
Так что, может быть, я еще вернусь и в буквальном смысле вытряхну пыль из своих ботинок. Хотя, по правде говоря, вряд ли это случится, а, как думаешь?
Теперь, когда я написал тебе это письмо чернилами из химических веществ, добытых под землей, буквально кровью своих товарищей по борьбе, я не знаю, сможешь ли ты мне ответить.
Я не знаю, хочу ли я, чтобы ты убедила меня вернуться – при условии, конечно, что обратный путь все еще открыт для меня, – или это я сам пытаюсь уговорить тебя присоединиться ко мне.
Или, если я оставил тебе хоть какой-то выбор, то я, наоборот, говорю тебе, не ходи со мной в пикет на заструги, не совершай этот победный эволюционный скачок, не возбуждай ползучесть грунта.
Может быть, я рекрутирую тебя в пыль.
Беглец
Трейлер
0:00–0:04
Темнота. Траурно воют гудки.
На экране мелькают кадры фабричного цеха. Работают машины.
0:05–0:07
Опущенные веки. Под веками тревожно бегают глаза.
Вдруг глаза открываются.
0:08–0:10
Темнота. Часто дышит испуганный человек.
0:11–0:12
Человек дергает руками и ногами. Он болтается на металлическом тросе среди других обмякших тел.
0:13–0:15
Падает.
0:16–0:18
Голос за кадром, старик:
– Итак, что, если я задам тебе несколько вопросов?
Крупным кадром босые ноги. Человек медленно идет по грязному цементу.
0:19–0:22
Он выходит из неосвещенного здания наружу и попадает в дешевый спальный район. Ночь. Прохожие глазеют.
0:23
Стальной шест занимает весь экран, он вибрирует.
Голос за кадром, старик:
– Например, о том, кто ты.
0:24–0:27
Шеренга полицейских загораживает дорогу, они вооружены.
0:28–0:29
Женщина рисует какие-то изогнутые серпообразные формы, их много, они похожи на когти.
Голос за кадром, старик:
– Откуда ты.
0:30–0:32
Человек ударяет кулаком в стену. Кулак сползает по стене вниз.
0:33–0:37
Ночь. Девчушка, лет двенадцати, наблюдает за ним.
Он стоит без рубашки на краю крыши. Мы впервые видим его полностью. Из его спины торчит вертикальный металлический шест, он как будто заменяет ему позвоночник. Поднимается над его головой фута на четыре. Верхний его конец изогнут наподобие посоха епископа.
Голос за кадром, старик:
– Каковы твои намерения.
Человек делает шаг в пропасть.
0:38–0:41
Темнота.
Голос за кадром, теперь это молодой человек:
– Мое единственное намерение…
0:42–0:44
Голос за кадром, молодой человек:
– …сбежать отсюда.
Человек болтается над улицей, крюк над его головой зацепился за какую-то деталь архитектуры.
0:45–0:49
Снова фабрика. Огромный механизм внутри; древние цифровые дисплеи с зелеными цифрами; робот разбрызгивает краску.
0:50–0:52
Человек с крюком и девушка сидят под мостом.
Девушка говорит:
– Так или иначе…
0:53–0:57
Стоящие в шеренгу полицейские начинают стрелять.
Человек без рубашки подпрыгивает, на руках у него девушка. Его крюк хватается за балку у них над головами. Он раскачивается, пули пролетают мимо. Голос за кадром, девушка:
– …тебе надо уходить.
Он приземляется возле полицейских, нагибается и косит их своим крюком, точно серпом.
0:58–1:02
Голос за кадром, девушка:
– Они хотят снова поймать тебя.
Звук сирен. Огромный механизм тяжело грохочет по пустынной улице.
Группа высокотехнологичных современных компьютеров дает сбой, изображения на их экранах сменяются старомодным зеленым текстом.
Машина, визжа тормозами, огибает угол просторной городской улицы. Впереди вырастает из асфальта стена – это фабрика. Машина разбивается о стену.
Голос за кадром, молодой человек:
– Я им нужен.
1:03–1:06
Человек наклоняется над краем утеса. Он кричит:
– Держи! – И наклоняется так, что его крюк протягивается через его голову к старику, который висит над пропастью.
1:07–1:10
Крупный план лица молодой девушки.
Она шепчет:
– Ты никогда не сходил с конвейера. И никогда не сойдешь.
1:11–1:12
Крюк хватает брызгающего краской робота, тот отлетает в сторону.
1:13–1:16
Человек, шатаясь, бредет прочь от реки. К крюку над его головой привязана веревка, она туго натянута, ее другой конец уходит в темную воду. Он вытягивает из реки что-то большое и непонятное.
1:17
Мужчина крупным планом, скалится от напряжения.
1:18
Крупный план его спины. Там, где из его спины выходит шест, плоть кровоточит, металл трясется.
1:19–1:20
Фабрика, над цехом протянут под углом кабель. Слышно, как что-то со звоном едет по нему.
1:21–1:23
Темнота.
Голос за кадром, старик:
– От чего ты бежал?
1:24–1:27
Человек, гримасничая, висит высоко над полом цеха. Крюк над его головой снова подвешен на веревке. Руками он держится за тяжелую цепь, прикованную к полу.
Перехватывая руками звенья цепи, он опускает себя вниз, отчего трос, на котором он висит, натягивается.
На том же тросе болтаются и другие мужчины и женщины, тоже с крюками, как и он. Они висят, как неживые, закрыв глаза. Когда трос прогибается, они один за другим начинают соскальзывать по нему к мужчине, их тела трутся об него, их крюки собираются все в одном месте.
Мужчина вскрикивает.
1:28–1:29
Темнота.
Раздается громкий щелчок.
Голос за кадром, мужчина:
– От всего.
1:30
Титры:
«Беглец».
Нетипичная подсказка
Мы – Джонас и я – приехали сюда, чтобы поговорить с доктором. У нас общая цель. И, точнее, но, а еще точнее, и / но у каждого своя.
Нам нужен новый союз, слово, которое значило бы «и» и «но» вместе. Это мне не сейчас в голову пришло: я постоянно твержу об этом, особенно когда мы вдвоем с Тор – уменьшительное для Тори, другого уменьшительного, которым она все равно никогда не пользуется.
Это мое «и/но» до того вошло у нас в обычай, что мы больше не воспринимаем его как шутку. А раньше как только не прикалывались… Я говорил: «Я имею в виду и то, и другое сразу!» – а она отвечала: «Нои? Нио?» В конце концов решили, пусть будет и/но, как здесь написано, хотя она произносит его чуть-чуть врастяжку, так что у нее получается «ин/но». Короче, мы так к нему привыкли, что даже не улыбаемся, когда кто-то из нас его произносит. То есть теперь оно значит для нас просто то, что значит.
В общем, Джонас и я сидим здесь, в Сакраменто, и цель у нас одна, хотя и/но не та же. Правда, если честно, то, по-моему, ни он, ни я уже не верим в то, что это дело можно как-то распутать.
Из Тримонта мы добирались сюда семь часов. Бесконечно рулили по шоссе меж широких полей, мимо уродливых приземистых городишек, почти все время молча.
Дома, в Тримонте, у нас есть небольшой комитет, а в нем парень по имени Торен. Он тоже хотел поехать. Чтобы предостеречь остальных, как он выражается. Будь мы с ним короче знакомы, я бы дразнил его за то, как он сипит на слове «предостеречь». Он фармацевт в больнице и еще недавно, стоило завести с ним разговор о том, что там стало случаться, просто переставал слушать. Только скажешь ему «сверхъестественное», и он – хоп! – тебя уже не слышит, а когда подкорка сообщит ему, что ты снова говоришь как нормальный, опять включается.
Зато теперь у него одного теорий больше, чем у всех нас, вместе взятых. И в отличие от нас он не стесняется излагать их во всеуслышание, даже если они совсем бредовые. Таких у него тоже хватает. И сообщает он их тем самым сипящим голосом, предостерегает.
– Кто он, по-твоему, такой? – спросил я раз у Дианы.
– Иоанн Богослов, – тут же ответила она, – который несет проповедь миру, и на этот раз решил начать с Сакраменто.
Диана тоже поехала бы, но мы ее не пригласили. Она работает где-то в городской управе и давно уже добывает для нас разные конфиденциальные (в кавычках) бумажки. Она же разузнала все и про эту конференцию. Я бы не удивился, если бы оказалось, что добрая дюжина докладчиков получали от нее письма, этакие осторожно сформулированные запросы с целью прозондировать почву.
Мы с Джонасом сидим в кофе-баре отеля, где проводится конференция. Изучаем программу. У нас есть папки с материалами конференции и бейджики на шнурках с нашими именами.
– Что ты им сказал? – спрашиваю я Джонаса. – Насчет того, почему мы здесь?
– Да им плевать, – отвечает он. – Регистрационный взнос уплачен, и ладно.
На бейджике с моим именем значится «Независимый исследователь».
Для Джонаса приезд сюда – это последняя, отчаянная попытка разобраться в том, что происходит. Для меня тоже. Еще он здесь потому, что происходящее сильно его увлекает, для него это почти как любовь.
Я здесь из-за Тор.
Вообще мне кажется, что это Диана на какой-то встрече, где я не был, уговорила остальных членов группы взять меня с собой под тем предлогом, что когда я говорю о Тор, то становлюсь особенно красноречивым. И убедительным, потому что, когда человек волнуется, ему всегда верят больше, а ей нужно, чтобы я, точнее, мы хоть кого-то заставили поверить, что все происходящее серьезно.
Я инженер. Несколько месяцев работал на строительстве нового шопинг-молла по заказу города, потом взял небольшой отпуск по личным причинам, а потом Диана что-то сделала с моими бумагами, так что теперь этот отпуск растянулся на неопределенное время, и никто меня из-за него не достает.
Тор – актер. Когда мы с ней только познакомились, и она рассказала мне, чем занимается, я стал называть ее актрисой, но потом она попросила меня не называть ее так и объяснила почему.
Родился я не в Тримонте, но живу тут почти всю жизнь. Уезжал, когда учился в колледже, бывал в Нью-Йорке, в Сан-Франциско, еще в паре мест, думал даже пожить в каком-нибудь из них, но не вышло, да мне, честно говоря, и здесь оказалось неплохо.
Тримонт не маленький. Я много гуляю. Люблю ходить пешком. И до сих пор нахожу в городе такие места, о которых раньше даже не знал, что они существуют. Думаю, пока так будет продолжаться, я вряд ли почувствую себя здесь несчастным.
С Тор мы повстречались на вечеринке четыре года назад. Оказалось, что у нас есть общие знакомые. А еще она сказала, что мы с ней учились в одной школе, хотя я ее не помню. Она немного моложе, чем я; у нас были разные компании.
В то время я работал на строительстве большого моста в северной части штата. Она попросила показать ей фотографии стройки. Я отказался, потому что на самом деле это никому не интересно, но она настаивала, и тогда я открыл ей одну или две, объяснил, что на них, и сказал, чтобы она не изображала любопытство, если ей скучно, но она продолжала смотреть. Потом показала мне свои фото в роли Фесте в постановке «Двенадцатой ночи», где играли одни женщины, и тут оказалось, что я знаком с Мальволио, и мы еще поговорили об этом.
Мои родители уже умерли, а я живу в их старом доме, что некоторым людям кажется странным, хотя это вполне разумно с финансовой точки зрения. Через несколько месяцев после нашего знакомства Тор переехала ко мне. Еще через год мы с ней устроили большой праздник, когда она получила роль в комедийном сериале про туповатого старшеклассника, который занимается борьбой и втихомолку пишет гениальные стихи. Ей предстояло играть хозяйку книжного, дамочку с приветом: в своем магазине она устраивает поэтические чтения для любителей, где этот самый борец выступает под чужой личиной, и она оказывается единственной, кто его узнает.
После этого она снялась в паре информационных роликов и чуть не получила роль в рекламе. У нее есть свой агент, ей звонили, и она то и дело бегала на просмотры. Много играла в театрах, просто обожала эту работу, хотя платили за нее не очень; но нам хватало – у меня хорошая зарплата, да и мы с ней оба не из тех, кто любит сорить деньгами. Вот иногда начнешь вспоминать, да и поймешь, сколько уже прошло времени.
Тор как-то сказала, что если до тридцати она не начнет зарабатывать актерством столько, чтобы на это можно было жить, то бросит это дело. Чего ей на самом деле совсем не хотелось.
Тогда уже начинали ходить слухи о строительстве этого самого шопинг-молла, и я стал подбивать туда клинья. Прихожу как-то вечером домой, а Тор сидит в кухне, и на столе перед ней какие-то бумаги.
– Ты же помнишь Джоани? – говорит она мне.
– Которая из «Мышеловки»? Конечно.
– Я ее сегодня видела. И знаешь, чем она сейчас занимается? – Она взмахнула пачкой бумаг. – Она – стандартный пациент.
Мимо нашего маленького кофе-бара в уголке фойе ходят люди, одни в строгих костюмах, другие в одежде попроще. В отеле проходят несколько конференций сразу, но я не успеваю прочесть, у кого что написано.
Тогда я начинаю читать названия семинаров и биографии участников той конференции, на которую мы сюда приехали. «Стандартные пациенты и методика их подготовки». «Анализ заупокойных разговоров». «МУТА и симуляция проблемы».
Я бормочу вполголоса, Джонас поднимает голову и переспрашивает:
– А?
– Я говорю, «Еще раз об эпоксидной фиксации накладок», – повторяю я.
– А, ну да, – говорит он и снова опускает голову.
Я был не из тех сыновей, которые вечно ходят с мамой за ручку, но у нас с ней была одна страсть, которая нас объединяла, – мы обожали журналы для специалистов. В городе есть пара крупных книжных, где их продают – по крайней мере, раньше продавали, сейчас не знаю, может, люди на них в Сети подписываются. Короче, мы с ма обычно шли к Мейли, брали с прилавка первый попавшийся журнал и выбирали в нем парочку публикаций, причем с одним условием – ни она, ни я не должны были разбираться в том, что в них написано, не только как профессионалы, но даже и как любители.
Мы не просто прикалывались. Нет, нам, конечно, было смешно, и все же в нашем смехе звучало уважение. Даже так – почтительности в нем было куда больше, чем издевки.
Просто невероятно, до чего человек быстро учится. Полистав журнал всего каких-то пару минут, мы усваивали специфический жаргон и терминологию, проникались ощущением крупных противоречий, нерешенных проблем и даже внутренней микрополитики того или иного хобби. Мы с легкостью определяли, какую из публикаций оплатила компания, во главе которой стояли политические радикалы. О чем бы ни шла речь в статье, пара-тройка выражений из профессионального жаргона обязательно перекочевывала в мой персональный словарный запас: так, аквариумистика подарила мне рефугиум – разновидность убежища для рыбок, выражение «выбирать пазы» пожаловало из плотницкого дела, а «веерное депо» – из железнодорожного моделизма. Я начинал поддерживать ту или иную сторону в дискуссии, о самом существовании которой еще не подозревал считаные минуты тому назад. Могу поспорить, что любой непрофессионал, полистав журнал по инженерному делу, испытает то же самое.
Короче, когда у матери или у меня вдруг возникала какая-нибудь навязчивая идея, или один из нас начинал слишком категорично высказываться на тему, которая нам была, вообще-то, не по зубам, другой обязательно говорил: «Еще раз об эпоксидной фиксации накладок». Так называлась статья, которую мы с ней читали как-то раз в журнале «Тропические аквариумные рыбы». В ней обсуждался вопрос о том, стоит или не стоит полагаться исключительно на гравитацию, обустраивая кораллами свой аквариум с подогревом.