Четвертая играющая берет одну карту из колоды Плоти, другую из колоды Духа и кладет их на стол картинкой вверх, так, чтобы их могли видеть остальные. У нее есть тридцать секунд, чтобы решить, на какую из Первовещей указует эта комбинация. Когда таймер подает следующий сигнал, она начинает пантомиму, бессловесный показ невиданного.
Другие игроки вслух высказывают свои догадки касательно того, что бы это могло быть. Если кто-то называет вещь правильно, кон заканчивается. Если таймер звонит раньше, чем находится отгадка, то выигравших нет.
Завершение.
Любая из играющих может в любое время прервать игру, объявив Последнюю Вещь.
Она берет карту из стопки Возможного, никому не показывая. Мысленно соединяет значение невидимой карты со значениями двух других, видимых, и на основании этого сопряжения решает, каким будет конец.
Остальные играющие обязаны сохранять молчание.
Последнюю Вещь она изображает столько, сколько хватит сил.
Будет когда-нибудь и последний ребенок. Другая девочка будет играть, когда Земля уже почти остынет под покровом грязного, зернистого снега и почти забудет о том, что такое солнце. Но и тогда у людей будут свои радости, просто они будут меньше зависеть от цвета и света. Другая девочка будет подбегать к краю утеса и возвращаться, раскинув руки и урча, словно пропеллер. Анахронизм, конечно, но, подражай она хоть реактивному самолету, результат будет тот же самый: просто в ее время небо уже столетиями не будет знать никаких летательных аппаратов. Она последняя будет играть в игру, доставшуюся ей от предков. Не представляя, что именно она изображает.
И когда девочка, чье имя нам пока неизвестно, завершит эту последнюю, случайную, уже бессмысленную пантомиму, то с ней угаснет последний отзвук нашей краткой эпохи, и наступит время новых вещей. После этого все дети станут играть в другие игры, по-иному поднимая руки в тяжелой одежде, чертя ими контуры уже иных, не металлических крыл.
|
|
Район
Две ночи подряд я просыпался от дикого сердцебиения. В первый раз, лежа после этого без сна в темноте, я услышал на улице подростков. Они куда-то бежали с криками «Давай быстрей!» и «Мы все пропустим!». Я раздумывал, надо ли встать и сделать что-нибудь, но, судя по звукам, драки там не было и стекла нигде не бились. Так что я встал, когда они уже убежали. Не включая света, я подошел к окну и слегка раздвинул жалюзи.
Уличный фонарь под окном освещал мусор. Внизу стоял большой прямоугольный контейнер, и к его стенкам со всех сторон жались пригнанные ветром бумаги, сухие листья и пластиковые отходы.
Стоял август. Пластинки жалюзи оставили черную пыль на моих пальцах.
На следующую ночь меня разбудили лисы. Я хорошо знаю их сдавленное тявканье, но еще никогда не слышал, чтобы они поднимали такой шум. Помню, однажды, в детстве, когда мы еще не переехали в этот район, у нас была кошка, и у нее случилась течка – мама все это очень осторожно мне объяснила, – и я, закрывая на ночь шторы в спальне, глянул вниз и увидел, что дерево в нашем дворе буквально облеплено котами. Закат уже догорал, а они сидели на ветках и дергали хвостами. И смотрели, как мне показалось, прямо на меня. Как только стемнело, они завели свой оголтелый кошачий концерт.
|
|
Я лежал, прислушиваясь к лисьему лаю, и думал, то же самое у них там происходит или нет. Представлял себе, как они женихаются под городскими деревьями или на рифленых металлических крышах покосившихся сараев.
Недалеко от моей квартиры есть парк с небольшой детской площадкой, населенной добродушными пластмассовыми животными. Одно из них – лис с красно-рыжим мехом и в синей кепке. Я представил себе, как стайка настоящих лис кружит возле этого мультяшного персонажа в кромешной темноте.
Я вышел на улицу, постоял. Снаружи оказалось куда прохладнее, чем можно было ожидать, прямо как зимой. Лисы смолкли. Под фонарем была доска, куда собрание жильцов вывешивало свои объявления. Одно порванное, об утреннем кофепитии. Вот еще одно, про переработку отходов. Общественная инициативная группа под странным названием ОБИОСС созывала собрание по вопросам возрождения. Имя одного из ее учредителей показалось мне знакомым.
Площадка была недалеко. Пройдя мимо закрытого магазина, я окунулся в ряды неосвещенных домов.
Рядом с лисом стоит снегирь. Ростом он с трехлетнего малыша, одет пиратом. Еще есть барсук и свинка. И все одного размера: никакого правдоподобия.
В нескольких улицах оттуда проехали одна за другой две машины. Дождя не было, но в воздухе ощущалась какая-то сырость. Вдруг я услышал приглушенный дробный стук. Еле различимое ты-дык-ты-дык. Ритм, который выбивают копыта.
Звук заметался между сырыми стенами. Мне показалось, что запахло пыльцой. Над неопрятным переулком поднялось какое-то зарево. Там что-то горело. Стук копыт приближался.
|
|
Воздух наполнился крутящейся пылью и мелкими листочками. Пришлось прищуриться, чтобы не засорило глаза.
Раздался какой-то трубный звук. Тени деревьев запрыгали, как безумные. Колеблющийся свет отразился в витрине магазина, в гладких корпусах автоматов, которые за несколько монет выплевывали игрушку или пакетик сладостей.
Свет вспыхнул ярче, метнулся из стороны в сторону и погас. Когда я добрался до входа в переулок, там уже ничего не было, только толкался ветер. Я принюхался – гарью ниоткуда не пахло. Кругом стояла тишина.
На следующий день я вернулся. Ребятишки на великах петляли между лужами. Двое стариков тащили покупки. Высоко на фонарном столбе я увидел отметину от огня. Перед небольшим домом молодые родители хихикали над своим раскапризничавшимся малышом. Тот явно был не в духе, но родители не обращали на это никакого внимания.
– Просто глазам своим не верю! – восклицала мамаша. – Еще вчера тебе было совсем плохо, ты, маленький ужас! А теперь погляди на себя!
Малыш рыгнул, и они опять расхохотались.
Сад перед их домом зарос каким-то цветущим кустарником. Наверно, вид у него и раньше был не очень, но мне показалось, что его совсем недавно ободрали, так мало на нем было листьев. Проходя мимо, я сорвал с куста одну из обломанных веточек, как будто по рассеянности.
Вернувшись к себе в район, я обнаружил, что на перекрестках между кварталами кучкуются люди. Я увидел женщину, которая живет почти по соседству; она симпатизирует мне из-за того, что я пару раз корчил ее годовалому малышу смешные рожицы.
– Мы ведь с вами ходили в одну школу, верно? – спросила она. Надо же, а я и не сообразил, пока она не сказала. – Вы знали Дэна Лока?
– Да, – ответил я удивленно. – То есть я знал, кто это.
– Он вернулся.
– Ясно, – сказал я. – Кажется, я видел где-то его имя недавно.
– Только не делайте вид, будто вам все безразлично. – Она улыбнулась так, словно мы с ней были заговорщиками.
Когда Дэна исключили из нашей школы, вся его семья выехала из района. Мы с пацанами видели, как они уезжали.
Семейство Локов снимало квартиру в длинном многоэтажном здании возле общественных туалетов, напичканных камерами слежения и всякой прочей дрянью, – любимое место всех окрестных наркоманов. Мы забрались на его крышу и улеглись там. С нашего наблюдательного пункта было прекрасно видно все семейство Дэна.
Его мамаша взвалила себе на плечо его плачущую сестренку, их зареванные лица были совсем близко. За ними шаркал отец, таща в каждой руке по чемодану. А впереди всех выступал Дэн. Он шел и нюхал воздух, как будто прокладывал путь по запаху.
Мы даже не пытались спрятаться. Все было как-то торжественно. Дэн поднял голову и, изогнув брови, дал понять, что видит нас. Взглянув на солнце, он на мгновение остановился, взмахнул рукой и повернул в сторону города, а его семья потащилась за ним.
– Он был в Париже и в Южной Африке, – продолжала соседка. – А теперь вернулся.
– А это, что ли, приветственный комитет? – поинтересовался я.
По углам площади тут и там шмыгали полицейские, хотя ничего особенного не происходило.
Мы не расходились до ночи. Среди присутствующих было много тех, кого я не узнавал. Это удивляет, если живешь на районе столько, сколько я. Некоторые были одеты как сельские жители и, судя по выговору, обитали в местах пошикарнее наших.
Стемнело, и люди заговорили громче. Многие слушали музыку по телефону, иные даже пританцовывали, дурачились, словно стараясь показать, что не воспринимают происходящее так уж всерьез. Стало накрапывать.
После десяти вечера мы услышали какие-то щелчки. В толпе многие обрадованно закричали.
Из-за угла одной башни показалась группа людей. Человек восемь-девять, все в комбинезонах, со спортивными сумками через плечо. У каждого в руке была палка с заостренным концом, ими они ловко накалывали попадавшийся по дороге мусор и отправляли его в черные мешки. Время от времени они сводили свои палки вместе, и тогда раздавался ритмичный стук. Среди них была женщина, совсем молоденькая, лет девятнадцати, не больше. Мужчина лет шестидесяти приветственно помахал нам, точно был знаменитостью. Вел их всех Дэн. Я бы вряд ли узнал его, если бы мне не напомнила о нем моя соседка.
Они стали совещаться. Пошептались, тыча пальцами в разных направлениях – в переулки, под бетонные перекрытия. Наконец они вскинули руки и соприкоснулись ладонями в сложном салюте, после чего разошлись. Мы, разделившись на группы, тоже пошли за ними следом.
Я выбрал Дэна. Окликнул его по имени. Он оглянулся. Не сразу, но все же узнал меня, я видел.
– А-а, – сказал он. – Ты как, в порядке?
Он приложил два пальца ко лбу и повертел в руках палку. Это выглядело элегантно.
Я опять повторил:
– Дэн. – Но его уже не было.
Мимо прошли подростки.
– Заткнись, – бросил мне один из них. – Дай человеку сосредоточиться.
Дэн шел, касаясь пальцами стен и столбиков ограждений. Обошел кругом опрокинутый мусорный контейнер и присел, чтобы рассмотреть его содержимое. Мы уважительно держались поодаль. Мне казалось, что я вернулся в детство и снова вижу, как он с семьей покидает дом.
У бетонного пандуса и сдающегося в аренду магазина, который никто никогда не снимал, на стене были пятна копоти. Увидев их, Дэн перешел на бег.
Он вел нас путями, о существовании которых я даже не подозревал. В кварталах, через которые мы неслись, не было слышно других звуков, кроме топота наших подошв и жужжания велосипедов. Длинные цокольные этажи коричневых башен протянулись к соседним улицам, там были люди. Машины ехали по мосту над каналом.
Вдруг Дэн остановился в полосе света – она падала из витрины круглосуточного магазина – и стал вглядываться во тьму между полуразвалившимися велосипедными сараями, двери которых постоянно стояли нараспашку. Мы все стали чуть поодаль. Он сделал нам знак не шуметь. Сам осторожно, чтобы не зашуршать и не стукнуть, опустил на асфальт мусорный мешок и палку. Так же тихо он снял с плеча спортивную сумку и раскрыл ее.
Вспыхнул яркий свет. Затрещал огонь. Из темноты нам навстречу шагнул олень.
Он сиял. У него горели рога.
Олень был громадный и смотрел на нас без страха. Рога на его голове походили на охваченные пламенем ветви какого-то дерева. Огонь бесновался на них. Маслянистый черный дым поднимался над ними, красноватые отсветы плясали в стеклах машин, освещали парковку и спешащих мимо пешеходов. С рогов посыпались искры.
Олень повернул свою могучую шею и зашагал к нам так спокойно, точно был у себя в лесу. Потом остановился, опустил голову, полакал из канавы.
Мы словно окаменели. Олень почти дошел до дороги. И тут я услышал крик. Два мужика вышли из магазина, увидали оленя и кинулись наутек. Один не удержал равновесия, шлепнулся и проехался задницей по асфальту. Другой заорал и вернулся за ним.
Последовала серия страшных глухих ударов, когда сначала одна машина шарахнулась в сторону и врезалась в другую, а потом в них влетела третья. Пламя продолжало ползти по отросткам оленьих рогов.
В руках у Дэна что-то щелкало. Он собирал винтовку. Кто-то из пацанов на великах завопил было от восторга, но Дэн, даже не оборачиваясь, скомандовал ему:
– Ма-ал-чать! – И тот сразу заткнулся.
Куски отгоревших рогов падали у оленя с головы, и его шкура начала кое-где дымиться. Он перешел через дорогу прямо возле нас. Я ощутил запах паленого волоса. Зверь задрожал.
Дэн поднял винтовку. Его мишень споткнулась. Замешкалась, закачалась. Огонь пылал все ярче, спускаясь к основанию рогов. Олень моргнул.
Дэн выстрелил.
По телу оленя прошла судорога, у него подогнулись ноги, и он стал заваливаться вперед.
Раздались ликующие крики. Но Дэн выругался и стал что-то делать со своим ружьем. Это не от его пули упал олень. Просто языки пламени один за другим охватили голову животного.
Дэн опять прицелился. Из-за поворота выскочила еще одна машина. Олень уже погибал, его била такая дрожь, что ему было не до испуга – к тому же он, вероятно, ничего не видел, у него могли выгореть глаза. Машина врезалась прямо в его коленопреклоненную тушу.
Брызнуло стекло. Горящее животное с такой силой швырнуло к ограде моста, что я даже ощутил порыв ветра. Его рога треснули и отвалились, остались лишь пеньки на охваченной пламенем голове.
– О гос-споди! – закричал я.
Из автомобиля выпал человек, зажимая рукой кровоточащую рану.
– Черт, – снова ругнулся Дэн.
Олень, наполовину свисая с моста, бился в припадке. Сквозь пламя было видно, как он скалит зубы. Язык у него вывалился. Тут свисающая с моста часть его туши перевесила остальное, и он поехал вниз, а мы хором закричали:
– Нет! – как будто это могло предотвратить падение, чего, разумеется, не случилось. Олень скрылся из виду. Мы слышали, как его тело с шумом упало в воду.
– Что это значит? – раздался чей-то голос. – Сработало?
– Сразу не скажешь.
– А как ты думаешь?
Дэн разбирал винтовку. Заметив, что я смотрю на него, он закатил глаза, словно говоря: «Ну, что поделаешь». Махнул мне рукой и снова закинул сумку с винтовкой на плечо. Думаю, я был единственным, кто видел, как он поспешно возвращается назад, на район, скрываясь в темноте между башнями. Остальные уже столпились на мосту, глядя, как плывет по каналу, качая поплавком дымящегося крупа, мертвый олень.
Потом труп вытащили подъемным краном. Муниципалитет распорядился задействовать тот, что стоял на стройке напротив. Для этого кран даже не пришлось передвигать с места на место. Крановщик просто развернул его в другую сторону, опустил стрелу и мастерски подцепил оленя крюком.
Растерзанный труп болтался на цепях, пока его переносили на сушу, и ронял куски плоти.
Общественники созвали собрание. Люди пришли, но, как я слышал, не знали, что говорить. Собственно, они даже не понимали, зачем их позвали.
Вы, конечно, тоже слышали об этом происшествии у нас на районе. И дня не прошло, как все и каждый начали уверять, что были там и видели все своими глазами. Причем каждый по-своему объяснял, откуда он узнал, где и когда все будет. Никто ничего по-настоящему не знал, но, как всегда, нашлась пара придурков, которые, стоило только завести разговор на эту тему, напускали на себя отрешенный вид, или делились своими идеями о том, чего ждать дальше, или просто многозначительно постукивали себя пальцем по носу, точно намекая, что им известно больше, чем они хотят сообщить.
Я думал, что на этом все и кончится, но нет. Примерно месяц спустя в главной – правительственной – ветеринарной конторе устроили пресс-конференцию. Чтобы обсудить результаты вскрытия.
Нижнюю часть оленьих копыт, сказали они, покрывала эпоксидная смола, по плотности напоминающая резину. Рога были пропитаны составом вроде битума, который горит медленно и долго. Там, где рога и копыта соединялись с кожей, их еще дополнительно обработали замедлителем, чтобы задержать распространение пламени внутрь.
В крови животного было обнаружено большое содержание неизвестных производных кетамина, измененного способом, который так и остался неизвестным. Но ученые уверены, что с его помощью были отключены центры боли, а также подавлен инстинкт выживания.
То есть олень не чувствовал и не понимал, что его рога охвачены пламенем.
Все время, что мы шли за ним, он умирал, отравленный, заживо горящий.
Плакаты ОБИОСС, обещающие городское возрождение, поблекли. Никто их не снял. Я искал Дэна в квартире, где раньше жила его семья. Она много лет простояла пустой.
– Он вернулся в Корнуолл, – сказала мне соседка. – Так я слышала.
Я проходил мимо прачечной, когда парнишка-подросток распахнул дверь, откуда на меня пахнуло горячим воздухом из сушки, и сказал:
– Я видел, как вы искали того мужика, ну, Дэна. У меня кое-что есть… Хочешь купить? – продолжал он. – Купишь – да или нет? Стоит сотню.
В руке он держал большой кусок почерневшего рога, от которого пахло паленым.
– Зароешь у себя в саду, все будет расти. Спрячешь в доме, он будет приносить тебе деньги.
Он привел мне и другие причины, почему я должен купить у него рог, и я так и сделал. Рог оказался на удивление легким. Я положил его дома на телевизор, как предлагал пацан.
– Изображение будет что надо, – сказал он. – Проверь сегодня вечером, на четвертом канале.
Показывали репортаж о катании горящих бочонков или чего-то в этом роде – обычная народная забава в праздник урожая в каком-то ярмарочном городке.
– Ты только погляди, – сказал я вслух, точно человек на экране мог меня слышать, а репортаж не был снят несколько месяцев назад.
На экране был Дэн. Он был среди тех, кто взвалил себе на плечи тяжелую горящую штуку и тащил ее, неизвестно зачем и куда.
Никакого возрождения в нашем районе так и не произошло. Через два месяца после исчезновения Дэна сначала в Бирмингеме, а затем в Глазго на главных улицах появлялись олени с горящими рогами, которые бродили по ним до тех пор, пока не прекращалось действие наркотика. В Бирмингеме кто-то стрелял в оленя из толпы: сначала из лука, потом из ружья. Стрела попала животному в левую ногу, пуля убила его, и толпа разошлась. Другой олень, в Глазго, умер сам по себе.
Гигантское животное-альбинос в короне огня вышло из леса на улицы какого-то занюханного района в Монреале, где его подстрелили перепуганные насмерть полицейские. Еще один олень вышел на пригородную улицу в Париже, где обалдевшие юнцы ходили за ним по пятам, но что-то пошло не так, и он умер практически сразу.
Еще два дня спустя в Нью-Йорке кто-то впустил на Рузвельт-Айленд два десятка зайцев. Они носились повсюду, скакали, как угорелые, вступали друг с другом в бои, как весной, проявляя драчливую настойчивость на ничейной земле. Что-то было не так с их ушами, какой-то металлический блеск. Я видел ролик на Ютьюбе. Через несколько минут они начали умирать. Они совсем не боялись местных, которые пытались хватать их прямо голыми руками, и иногда, на свою беду, им это удавалось.
По всей длине заячьего уха тянулись клинки. Они резали людям руки в клочья. Прямые и длинные, как опасные бритвы, они крепились одним концом прямо в черепах зайцев. Большая часть торчала наружу, пришитая к ушам леской. Издали стежков не было видно – кровь была аккуратно стерта, – но если осторожно взять умирающую зверушку в руки и приглядеться, то следы недавних вмешательств становились видны.
У нас строят новую игровую площадку. Я видел планы: она будет куда лучше предыдущей. Видел землекопов с лопатами и других рабочих в комбинезонах, когда они пришли, чтобы извлечь из земли пластмассового лиса и других зверей.
– Куда вы их? – спросил я, но рабочие только пожимали плечами. До сих пор так и вижу этих ярких животных, как они лежат, погребенные в слоях мусора, под землей.
Крепость
Анна Сэмсон давно уже не спала всю ночь целиком. Как-то она сказала об этом боссу, и он тут же спросил, нет ли у нее проблем с проектом.
– Есть. А что? – переспросила она. – В смысле, каких проблем?
– Этических.
– Ну, он ведь тут, в общем-то, против своей воли.
О том, что бессонница у нее началась еще за несколько месяцев до приезда сюда, она промолчала.
– Понимаю, что вы чувствуете себя странно, но вашей вины в этом нет, – сказал Олсон. – Нам всем мало радости видеть его здесь. – Он помешкал – как эпидемиолог он всегда чувствовал себя увереннее, чем как начальник. – Ладно, я посмотрю, что тут можно сделать.
Анна с радостью испробовала новые оранжевые таблетки, которые он тем же вечером занес в ее рабочий уголок, но толку от них оказалось не больше, чем от зопиклона, который она принимала регулярно. Тем не менее она не отказалась от них: ее заинтересовали расплывчатые сны, которые они вызывали.
– Я была в коридоре… – рассказывала она Дэвиду по видеосвязи.
– Ты и так всю жизнь проводишь в коридорах, – перебил он. Тогда она сменила тему, а он и не заметил. Позже она пересказала свой сон Саре. Та спросила, хорошо ли она питается.
Когда Анна пошла к Олсону попросить у него еще пилюль, того уже не было.
– Теперь обо всем будете докладывать мне лично, – заявил полковник Гомес. Он печально посмотрел на нее, и она сразу поняла, почему исчез его предшественник.
Сорокачетырехлетняя блондинка, Анна никогда особенно не занималась своими ломкими сухими волосами, и те всегда торчали в разные стороны, придавая ее преувеличенно-восторженному, а иногда и столь же преувеличенно-встревоженному лицу вид «модного замота», как выражалась одна ее приятельница, что Анне отчасти даже импонировало. Солдаты у входа на базу каждый раз проверяли ее удостоверение, хотя она знала, что они и так ее помнят.
Олсон хотел, чтобы Анна жила на базе, но она настояла и сняла квартиру в городке. Он находился в нескольких милях от базы – по обширному пространству были рассыпаны тут и там уродливые бунгало, в которых жили около пятисот человек. Окна ее квартиры выходили на пересохшее болото – неглубокую впадину в окружении мертвых древесных стволов. Иногда она гуляла по дну этого естественного бассейна, покрытому твердой, как бетон, грязевой коркой, бывшей в прошлом непролазной трясиной, кишевшей лягушками. К подлеску, который покрывал весь противоположный берег и тянулся еще четыре мили до заброшенного аэродрома, она старалась не приближаться – ее квартирохозяин утверждал, что там полно клещей.
– А вы, значит, с базы, – сказал он, едва она переступила порог.
Табличка на двери его магазина утверждала, что рабочий день начинается в восемь, но Анна обычно заставала его на месте уже в семь с небольшим. По утрам они вместе пили кофе.
– Школу у нас закрыли, – рассказывал он ей. – Поэтому те детишки, которые еще остались – а их тут раз-два и обчелся, – так вот, они учатся удаленно. Через Интернет. А вы сами откуда?
– Трой. Штат Нью-Йорк.
– Мои-то дети уехали. Дочка в Сан-Франциско, сын в Сакраменто. С сыном мы, правда, не разговариваем… Глядите-ка, неужто опять дождь? Обычно у нас так не бывает. По крайней мере, в это время года. Может, тоже из-за этого… ну, сами знаете. Как, по-вашему?
Каждый раз, когда дождь заставал ее в его магазине, она покупала дешевый зонтик.
– Они ведь многоразовые, вы в курсе? – спрашивал он.
– Очень может быть, – отвечала она.
– Не хотите подойти ближе? – спросил объект.
– А разве сейчас я стою недостаточно близко? – ответила Анна.
– Вообще-то даже ближе, чем все ваши предшественники, – сказал он. – И вы не боитесь? А зря. Вот ваш босс, ему все надоело. Как и мне. Меня уже тошнит.
– Тошнит? Ты что, болен?
– А что, непохоже?
– Похоже, что ты устал, – ответила она, – а в остальном выглядишь нормально. Конкретные жалобы есть?
– Еще бы, мать вашу! Вы хотя бы представляете, когда я в последний раз видел солнце?
– Тебе известно, что будет, если тебя переведут в камеру на наземном уровне. Тебе положено быть внизу, и ты это знаешь. Ты прекрасно понимаешь, что такое карантин. Разве ты сам только что не сказал, что тебя тошнит? А вдруг ты действительно болен, куда мы тебя тогда отпустим?
– Да нет, просто я немного того…
– Если, конечно, это ты, – сказала она. Он взглянул на нее насмешливо. – А вдруг это не ты того? – продолжала она. – Вдруг это весь мир того?
– Точно.
– В этом я и пытаюсь разобраться.
– Ну и как успехи, док? Док, у вас костюм не застегнут.
– Ник, – сказала она. – Можешь повернуться кругом?
– Хотите посмотреть, не изменилось ли чего, да? – сказал он. – Нет. И вы это знаете. Так что сами ходите вокруг меня. Это еще что за фигня?
– Фибро-оптическая камера, которую я собираюсь установить.
– Ну, слава богу, а то я все думал: «Куда она собирается заткнуть мне эту трубку?»
– Ты же знаешь, что я не тот доктор. А ты не тот пациент.
Почти каждое утро на восходе солнца Анна отправлялась на прогулку, а уж потом, загрузив заднее сиденье машины книгами, ехала на базу. Кто бы ни стоял на дежурстве, обязательно тратил минуту-другую на их просмотр. Первый набор предохранительных полос отмечал конец общественной дороги. Дальше простирались сотни ярдов сухой земли, из которой выкорчевали даже самые кряжистые суккуленты. За ней вторая предохранительная полоса отмечала границу базы.
Утром после беседы с Ником – Анна никогда, даже в мыслях, не звала его Объектом Зеро – она проснулась рано, причем как-то внезапно и сразу. Телефон молчал, но она была уверена, что воздух только что вибрировал от звонка. Отыскав последний входящий, она поняла, что на ее номер уже несколько часов не поступало никаких звонков.
Анна опять начала обливаться потом. Так, как здесь, она не потела никогда в жизни.
Возвращаясь днем с базы, она увидела, что перекресток с магазином огорожен со всех сторон полосатой лентой. Рядом стоял Марш, городской полицейский, и кивал военному сержанту, которого Анна видела на базе. Там были и другие солдаты, которые что-то снимали и записывали. В магазин они входили и выходили по длинной доске, переброшенной через яму в том месте, где раньше была подъездная дорожка над неизвестно куда девавшимся крыльцом.
– О черт, только не это, – пробормотала Анна, но тут же увидела хозяина магазина – он как раз выходил наружу. Вид у него был осунувшийся. Он подошел к ней.
– Это не я, – сказал он. – Думали, что-нибудь со мной? Эге, да вы явно струхнули. Не знал, что вам не все равно. – Он кривовато улыбнулся и взглянул вверх, на кружащего в небе ястреба. – Это миссис Боллинг. Знаете ее?
Она покачала головой.
– Ну и ладно. Славная была леди, но совсем уже старая, так что, когда все началось, она наверняка растерялась.
– Что началось?
– Она прибежала в магазин… Черт, я ведь не всегда запираюсь на ночь, вы же знаете. Дело, наверное, было где-нибудь около двенадцати. Она вошла и, похоже, просто стояла там, посреди магазина, пока все вокруг ходило ходуном, а потом… – Он показал на обрушенные ступеньки.
– Внизу подвал? – спросила она.
– Туда она и провалилась. Он не глубокий, но она была старая, кости хрупкие. Пола внутри больше нет, одна дыра.
Анна прищурилась и сквозь горящую закатным огнем витрину разглядела посреди торгового зала большое черное пятно.
– И сколько займет ремонт? – спросила она.
– Черт побери, не знаю, да и знать не хочу, меня это больше не касается, – отвечал он. – С меня хватит!
Они увидели, как из магазина вышел крепко сбитый молодой солдат. Его сапог зацепился за край полицейской ленты, потянул ее за собой и оборвал на ходу. Полосатый периметр медленно сполз на землю.
– Я хочу сказать, мы и думать не думали, что эта зараза переползет сюда, верно? – продолжал хозяин магазина. – Уж я-то точно не думал.
Анна промолчала.
– Ладно, – вздохнул он. – Что теперь поделаешь… Магазинчик приобрести не желаете? По дешевке. Правда, без пола.
Она не улыбнулась.
Полковник Гомес сидел, нахохлившись, перед дисплеем в комнате контроля и совещаний рядом с незнакомым Анне человеком.
– Доктор Сэмсон, – сказал он. – Это Стюарт Перри.
Тот ненадолго оторвался от экрана и пожал ей руку. На голове у него были наушники. Он был лет на десять моложе ее, красив, хорошо одет. «Здесь в таком костюме долго не пропижонишь, – подумала она, – хотя для столицы он, может, и то что надо».
– Я подключил его напрямую, для скорости, – пояснил полковник и повернулся к Перри. – Раньше Анна работала в Лондоне.
Перри взглянул на нее снова, на этот раз с интересом.
На экране был Ник. Он стоял в своей камере между стулом и узкой койкой, окно перед ним занимало почти всю стену. Он размахивал руками.
– Когда это случилось? – спросила Анна.
– Вчера, – ответил полковник. – Сразу после вас.
Полковник Гомес был смугл, морщинист, несмотря на возраст, мускулист, короткий ежик цвета сигаретного пепла покрывал его череп. Ее всегда поражало то, как он тихо говорит.
– Давно вы уже здесь? – спросил Перри и опустил глаза, привлеченный словами Ника. Без наушников Анна ничего не слышала. – Черт, да он наглец!
– Несколько недель, – ответила она. – Тестирую образцы почвы. Его вижу нечасто. А кто вы по специальности?
– Историк, – сказал он. – Он с кем-нибудь разговаривает?
– Он весьма сердитый молодой человек. Скучает по своим друзьям, по девушке, по свежему ветру в лицо.
Ник был высок ростом и несколько полноват, больничный халат, который его заставляли носить, отнимал все достоинство у его фигуры. К тому же его обстригли чуть ли не наголо.
– Я еще не видел всю комнату, – сказал Перри. – Вид сверху можно?
Полковник пощелкал кнопками и переключился на камеру, установленную на потолке.
На экране снова возникли койка, стул и размахивающий руками Ник. Вокруг парня, на расстоянии примерно шести футов от его ног, по белому керамическому полу шла кольцевая траншея, а он стоял посреди нее.
Траншея была шириной фута в три, не меньше. Ее края и внутренние стороны были неровными, точно обгрызенными. Под тонким настилом из белого кафеля Анна видела слои грязи, глины и камня. Между провалом и стеной сохранялась полоса пола, достаточно широкая, чтобы по ней можно было ходить.
– Мы не можем остановить этот процесс, – произнес Перри.
Анна и полковник покачали головами, хотя это был не вопрос.
– Но и ускорить его мы тоже не можем.
– Он умеет что-нибудь особенное? – спросила Анна. – Зачем он здесь?
– Он хорошо соображает, – отвечал полковник. – И еще он меня похоронит, это я знаю точно. Думаете, они там, наверху, докладываются мне, что ли? Не давайте ему мой телефон.
Гомес дал свой личный номер Анне в ее третью неделю на базе, чтобы она позвонила ему, как только у нее наметится прогресс, причем в любое время, хоть днем, хоть ночью.
– Но я только собираю информацию, – сказала Анна ему тогда, понимая, что ей следует притвориться смущенной. – Не знаю даже, пригодится она когда-нибудь или нет.
– Пригодится, – ответил он.
Сквозь окно наблюдения они смотрели на Перри, сгибавшегося под тяжестью защитного костюма. В углу в другом таком же костюме скучал солдат, он тоже смотрел.
– Разведи ноги, подними руки и попрыгай! – командовал Перри. – Звездочкой! Звездочкой!
Стоя на краю канавы, он смотрел вниз. Анна уже взяла образцы почвы оттуда и проверила их, заранее зная, что они окажутся обычной землей, неотличимой от земли из любого другого места.
– Ближе к траншее, пожалуйста, – продолжал Перри. – Подойди ко мне и встань напротив.
Из центра траншеи, с того пятачка, который они называли нуклеусом, с кислой миной смотрел на него Ник.
– А теперь побегай вокруг койки, – скомандовал Перри.
Ник послушно затрусил по внутреннему периметру траншеи. С каждым кругом он добавлял скорости, пока не разогнался настолько, что, оттолкнувшись, смог перескочить через канаву к двери.
Солдат тут же вскинул винтовку и прицелился. Анна напряглась. Она читала досье Ника и знала, что он проделывает такое уже не в первый раз.
– Хватит, Ник, – сказал Перри. Голос у него был спокойный.
Солдат сделал какое-то движение, винтовка в его руках щелкнула. Полковник зашипел. За стеклом Ник скорчил рожу и снова скакнул назад, к кровати.
– Я здесь с ума схожу, – закричал он. – Вы никуда меня не выпускаете, с друзьями видеться не даете!
– Рано или поздно он снова попытается, – сказал Гомес. – И, если хотите знать, Сэмсон, я его не виню.
– Хотите знать, что это такое, – орал на Перри Ник, – спросите у них! Или спуститесь туда сами!
– А ты туда спускался? – спросил Перри. – И что это, по-твоему, такое?
– Да, я спускался. Это дыра.
– Ну, не совсем дыра, – поправил Перри. – Скорее, траншея. Или, иначе, дыра без дыры в середине. С нуклеусом. На котором стоишь ты.
– Он знаком со всеми материалами по объекту, какими мы только располагаем, – сказал Гомес. – Просмотрел все диаграммы, снимки его самого, Лаи, Шэрон, Террелла, короче, всей той гребаной команды, с которой он связался, пока искал себя. И все их фото из других досье, которые у нас есть, он тоже видел.
– Я тоже, – проговорила Анна. – Пришлось познакомиться, когда я приехала сюда.
– Ага, ну да, но для Перри это работа. Он и мое досье просматривал. И ваше.
– Спросите Лаи, – продолжал Ник. – Спросите Биргит. Они говорили об этом еще до того, как все началось. Думаете, они ничего не знают?
– Это невозможно, Ник, ты же знаешь, – сказал Перри, и Ник сморщился, точно от боли. – Ты уже говорил нам о своей девушке раньше.
Ник был в бегах, когда начались перемены. Он видел, что происходит, и знал, что это отчасти из-за него. Когда его поймали, он с неделю молчал, а потом заговорил о своих недавних компаньонах, об их постоянных намеках и о Биргит, которая, судя по тому, как он ее описывал, была сущей помешанной.
– Она знала, что под землей есть пустоты, – рассказывал он. – Говорила, там что-то затевается. Она что-то искала. Собирала всякие легенды, сказки, разное старье.
Вспоминать о ней ему было и больно и приятно.
Анна заметила, с каким жадным расчетом разглядывает Перри открывшуюся перед ним дыру. И отвернулась, не скрывая от Гомеса неприязни.
– А вам по-прежнему не страшно? – спросил он. – Когда вы там, с ним?
Она чуть заметно улыбнулась.
Траншея присущим ей градуализмом, думала она, своей формой, глубиной и другими особенностями как будто бросает вызов служению смерти и государству. А это что-нибудь да значит, думала она. В ней явно заключено обещание. Вот только чего именно, она не знала.
Анна поддерживала связь кое с кем из друзей. Она считалась с приказом не раскрывать подробностей своей здешней работы, но, учитывая ее опыт, время, которое она провела в Лондоне, и тот факт, что ей было все равно, неудивительно, что слухи постепенно распространялись.
Она даже получила письмо от бывшего мужа, о котором ничего не слышала много лет, с тех пор, как тот переехал в заштатный городишко где-то в Португалии. Письмо удивило ее монотонностью интонации, словно призванной компенсировать всеобщее возбуждение, царящее повсюду в ожидании миллениума. Бывший желал ей удачи в исследовательской работе, в чем бы она ни заключалась, говорил, что часто вспоминает ее, выражал надежду, что она сможет вырваться и погостить в его уединенном доме на берегу моря.
«Нас было слишком много, – написала она ему в ответ. – Даже не знаю, зачем я тебе это пишу, ты и так знаешь. Просто я хочу сказать, что наши компании слишком часто пересекались.
За мной пришли после Лондона и Мэдисона. Может быть, я зря говорю это тебе, но мне хочется объясниться. – Ее пальцы быстро сновали по клавиатуре. – Помнишь мою подругу Яну? Она теперь в Сан-Диего. Я гостила у нее в прошлом году. С этого все и началось. Мы с ее дочкой поехали в библиотеку на встречу с каким-то писателем, которого она любит, он пишет приключенческие книжки. Девочке десять лет. На обратном пути что-то в конце проулка привлекло ее внимание, и мы пошли посмотреть, что там. Я ведь знаю, что Яна никогда ничего такого не сделала бы, а значит, я в своей роли «тетушки» просто должна была, понимаешь?