Из медпункта выходит мужик, придерживая рукой карман телогрейки. Камера смотрит ему в спину и провожает его по сельской дороге. Следующий кадр: мужик валяется в кустах уже без телогрейки. (Крики в зале: «Расстреливать таких надо! Сволочи! Куда власти смотрят!») Рубаха на нем расстегнута почти до пояса. Крупным планом лицо мужика, выражающее полную безмятежность.
Голос за кадром: Когда впереди ничего нет – ни работы, ни семьи, ни будущего, остается только медленно убивать себя. Состояние безмятежности после укола героина нормально для тракториста Степана. Ему пока хорошо. Через какое‑то время он пожалеет о том, что делает. Пожалеют ли они? (Крики в зале: «Своими руками бы разорвала суку! Да что же вы их не арестуете прямо тут?!»)
Камера снова показывает Петухову и Дорохову, которые, улыбаясь, идут от медпункта. Экран гаснет. В студии Петухова тихо плачет, приговаривая: «За что же нас так?». Дорохова закрыла лицо руками.
Малахов: С одной стороны, этим женщинам нет оправдания, но с другой – обстоятельства…
Но договорить ему не дают. Левая половина рядов, состоящая почти из одних женщин, вскакивает со своих мест и с криками: «Наркоманки! Убийцы!» – бежит к героиням. Лица массовки искажены ненавистью. У некоторых на глазах слезы. Малахов отбегает к стене, между массовкой и героинями возникают милиционеры и охранники студии. Героини передачи – белые от ужаса.
Толпу разъяренных женщин растаскивают милиционеры. Некоторых выводят из студии, прочие рассаживаются по своим местам. Малахов возвращается в проход между рядами, поправляет очки и раскрывает папку, которую держит в руках.
– Наш следующий герой – Антон Дроздиков, человек, который снял все эти ужасы на пленку.
В зале раздаются аплодисменты и крики: «Молодец!», «Хорошо, что заснял этих тварей!», «В суде пригодится!». Я сижу в кресле, киваю залу и улыбаюсь.
Малахов: Скажите, Антон, как вы себя чувствуете?
– Отлично!
– Что вы можете сказать о своем фильме?
– В целом получилось очень своевременное кино о быте русского села.
Петухова: Вам не стыдно?
Дорохова: Что же ты, сволочь, наделал‑то?
Я криво улыбаюсь:
– Вы понимаете, дело в том, что современная медиа работает в разных жанрах…
Малахов: Действительно, Антон, вам не стыдно? Даже мне уже стыдно. Я расскажу историю, Антон, или вы сами ее расскажете?
Я: Мне, в общем, все равно. Вы ведущий, вы и рассказывайте.
Малахов: Хорошо. Антон Дроздиков, известный журналист, приехал в село Стаканкино и договорился с жителями о том, что снимет правдивое кино о русской глубинке. Елена Ивановна Петухова и Мария Александровна Дорохова действительно продают дальнобойщикам картошку и овощи со своего огорода. В качестве оплаты за них они берут у водителей анальгин, димедрол и но‑шпу в ампулах, которые невозможно достать в селе. Они относят их в медпункт. Антон Дроздиков знал об этом, снимал все на камеру, а затем сделал монтаж, включив туда кадры с пьяным трактористом. После чего Антон наложил закадровый текст, который вы слышали. И который, как понятно, не имеет ничего общего с действительностью. Антон считает это «работой в разных жанрах». А что думаете вы, уважаемые зрители?
В студии висит напряженная тишина, прерываемая поочередными всхлипами Дороховой и Петуховой. Наконец из первого ряда встает мужик в спортивном костюме и громко произносит:
– Да что тут думать! Мочить таких надо!
– Правильно!
– Мочить!
– Убить его, суку!
– Так оболгал честных рабочих женщин!
– Мочить суку!
Почти все зрители вскакивают со своих мест и несутся ко мне. Я встаю с кресла и отступаю к стене с экраном. Толпа движется на меня.
– Эй, эй вы чего? С ума сбрендили? Алё, Малахов! Вызови охрану. Вызови охрану, я тебе говорю! Ты чего, не понял?
Меня прижимают к стене. Толпа наваливается и начинает лупить меня. Я чувствую, как десятки рук рвут на мне одежду. Сначала я пытаюсь отбиваться, но меня быстро валят на пол и добивают уже ногами. Я теряю сознание.
В следующем кадре я вижу студию как бы с потолка. Мое тело за ноги волокут к выходу два охранника. За телом тянется слабый кровавый след.
Я слышу голос Малахова:
– Снято. До конца рекламной паузы минута. Массовка садится на свои места, удаленных из студии просим возвратиться. У нас еще два сюжета. Работаем на регионы в прямом эфире.
В студии раздается голос, отсчитывающий секунды до начала следующей темы:
– Сорок. Тридцать. Двадцать. Десять. Пять. В эфире! Здравствуйте! В эфире шоу Андрея Малахова «Пусть говорят». Мы прощаемся с героями темы «Справедливость торжествует!» и встречаем новых героев…
Viva hate!
Следующим утром я пересекаю площадь перед метро «Краснопресненская» и, страдая похмельной головной болью, пытаюсь сообразить, где всего десять минут назад парковал машину. Удивительно, но факт – вчерашние посиделки с Никитосом, равно как и выступление перед народом на Чистых прудах, отложилось в моей памяти пусть и не в мельчайших, но все‑таки в подробностях. И вот я иду по улице, вспоминаю все это и злюсь. Я смотрю по сторонам, разглядываю людей и понимаю, как я их всех ненавижу. Нет, дело не во вчерашнем метании бисера и не в драке, которую я затеял с тем мужиком. Злость подступает к горлу, когда я вспоминаю истоки моего вчерашнего бенефиса. Всю эту «оду протестному электорату». И мне хочется всех уничтожить, буквально всех.
У палатки с надписью «Носки‑чулки» разговаривают две девки. Одна в бесформенном джинсовом комбинезоне слушает свою подругу – блондинку в короткой джинсовой юбке и колготках в сетку. Блондинка вещает с характерным малороссийским акцентом:
– Идут мимо, видят меня. Заходят. По ходу дела разговорятся, лапши им на уши навешаешь, вот и купят чего.
– Натах, да ты просто королева местная!
– А то! А Рашид, хозяин палатки, тварь, не ценит. Только лапать пытается, скотина.
Почти миновав их, я услышал, как блондинка хамским тоном сказала мне в спину:
– Мужчина, вы носки чисто хлопковые приобрести не хотите?
– Нет, спасибо, я уже в носках, – пробурчал я.
Единственное, чего я хочу, – это подойти вплотную, взять пакет с колготками, открыть его и обмотать колготки вокруг твоей шеи, попутно пристрелив твою жабу‑подругу в джинсовом комбезе. Я хочу посмотреть, как ты будешь ползать по земле и хрипеть «помогите!», королева ты наша местная. А когда ты сдохнешь, я подумаю о том, что жизнь не такая уж скучная штука. Впрочем, ты об этом никогда не узнаешь.
Рядом с салоном сотовой связи стоит узбек, одетый в спортивные штаны и футболку с надписью «Damp;G». На грязных ногах шлепанцы. Пальцы, как вы понимаете, угольного цвета. Ногти будто обгрызаны. Он разглядывает пальцы ног и орет в мобильный, взвизгивая так, что слышно всем прохожим:
– Ало! Это… Расул, ту херню, чё я тибя просил, мине уже не надо, понял, да? Ало! Ало, слышишь меня? Расул, епта, я говорю, ту херню, чё я тебя просил, везти не надо! Я, билять, завтра пириеду и всех там рэзать буду, за то, чё они наделали на абъекте. Ишаки, бля. Я риальна гаварю…
За его спиной клетка с арбузами. Я прикидываю: если попасть из пистолета точно в голову, его отбросит аккурат в клетку. Издалека не сразу будет понятно, где его мозги, а где разбитые арбузы.
У метро два мужика в кепках и с сумками через плечо пьют пиво. Один после каждого глотка методично сплевывает себе под ноги. Второй говорит, покачивая в такт словам бутылкой:
– Сын баран. В сессию опять нахватал пересдач. Говорю ему, учись, сука, вылетишь из института – в армию пойдешь, а он только телок водит.
– Да это они все теперь. Моя только с подругами по телефону трещит да МТV смотрит. Пару раз приглашала в гости какого‑то козла в рваных джинсах. Пидор пидором.
Конечно, сын баран. Такой же, как и ты. Надо было пользоваться презервативами. Вам вообще нельзя размножаться.
– Это потому, что они в телевизоре таких видят. Вот пример и берут.
– Была б моя воля, я б телик выбросил на хер. Прям из окна.
Чего ж ты его не выбросишь? Футбольчик под пивко любишь смотреть? А в выходные вместе с женой ухахатываешься под Петросяна? Что тебе мешает, скотина? В телевизоре «таких видят»! Нет, давайте мы молодому поколению будем показывать таких, как ты! У них и так шанс небольшой вырасти иными, так давайте лишим их и его.
Интересно, если выстрелить обоим в живот, удержат они пиво, упав на колени?
Оставив мужиков истекать кровью, я мысленно расстрелял их жён и детей, которых, впрочем, никогда не видел.
Два парня идут мне навстречу. Оба в темных костюмах и лаковых ботинках из кожи китайца, с загибающимися носками. Косая сажень в плечах, прямая кишка в мозгах. Останавливаются у палатки. Один сует в окошко деньги и что‑то спрашивает, при этом сообщая дружбану:
– Говорят, на дешевые иномарки новый налог введут, а на русские тачки цены поднимутся. После Нового года.
– Да ладно! А ты откуда слышал?
– У моего дружбана корешок в вазовском салоне работает. Он точно в теме.
– Бля… А чё делать‑то? Может, мне свою «девятку» слить, взять кредит и новую «десятку» купить до Нового года?
– Не знаю. Кредит только дорого отдавать…
Действительно. Заставлять отдавать кредиты таких прекрасных парней может только бессердечный человек. Они же деньги берут не на бухло, а на тачку!
Я стреляю обоим в коленки, говоря: «Теперь у тебя не будет вопросов с покупкой новой тачки, брат». Одновременно я решаю проблемы с недобросовестными дебиторами, помогая только становящейся на ноги российской банковской системе.
Я жду, когда они получат из окошка запрашиваемое и отвалят, а пока покупаю сигареты, подъезжает маршрутное такси. Из него выходят две телки лет тридцати в джинсах с низкой талией и укороченных футболках. И, как вы понимаете, с сальными оковалками на боках. Они встают у палатки и дружно роются в сумках. Вероятно, в поисках сигарет:
– Не, Лен, я ему говорю: «Ты меня когда последний раз в ресторан приглашал?»
– А он?
– Мычит: «Мы же ходили в бар на той неделе с Пашкой и его женой».
– А ты?
– А я: «На хера мне твой бар, твой Пашка и его жена! Я хочу по‑человечески посидеть в хорошем ресторане, на людей посмотреть».
– Мой такой же козел, хорошо, что я с ним развелась. Я пару месяцев с Володькой была. Помнишь, рассказывала?
– Ну. И чего?
– Да урод жадный…
Договорить она не успевает, потому что получает пулю в рот. Вторая стопудово начнёт истерично визжать и закрывать лицо руками. Пуля входит ей в область переносицы, как раз между приставленными к лицу ладонями. Я достаю бумажник и кладу на грудь каждой по стодолларовой банкноте, приговаривая:
– Я не жадный, поверьте, не жадный. Вот, сходите куда‑нибудь вдвоём.
На остановке курят мужики лет за сорок. Один, худой и длинный, как шпала, доверительно сообщает своему визави, маленькому «колобку» в плаще, с большой хозяйственной сумкой:
– Слышал, на водку опять цены поднимут.
– Да? Вот суки, ёпть… И на сколько?
– Раза в два.
– Охереть… чё ж делать‑то?
– А чё? Будем покупать. Хули тут остается?
– Может, щас закупиться?
– Да ладно! Все равно до конца жизни не затаришься.
Длинный сходу получает прикладом в область переносицы и падает. Что‑то разбивается. Из‑под мужика растекается большая лужа. Вряд ли это кровь, как вы думаете? Я вырываю у «колобка» сумку, достаю оттуда бутылку водки и спрашиваю:
– Кто тебе сказал, что до конца жизни не затаришься?
– Э‑э‑э… – блеет он в ответ.
– Правильно, чувак. Это смотря когда конец.
Я заставляю его открыть рот и заливаю ему прямо в глотку всю бутылку. Кажется, он теряет сознание. Я стреляю ему в затылок. Так, чтобы наверняка.
Людской поток продолжает плыть мимо, сливая мне в уши кисель из обрывков разговоров, телефонных звонков, восклицаний и матерных шуток. К остановке подбегают две девчонки лет по двадцать. Остановившись, продолжают начатый разговор:
– Я прихожу на работу в девять и ухожу в шесть. Кручусь как белка. То телефон, то факс, то электронная почта. А Свиридов…
– Это кто?
– Начальник. Он только и делает, что в загранкомандировки летает. Другим хоть зарплату прибавляют, а нам – ни фига!
– Лен, а ты просила?
– Просила, а чё толку? Он как полено. Так всегда: кто больше всех пашет – меньше всех получает.
– Слушай, Лен, а ты с ним не пробовала?… Ну… того?
– Оль, я тебя умоляю! Ты б его видела. Студень. Глазки еще маленькие такие, как у свиньи… бр‑р‑р… Оль, я тут с таким мужиком познакомилась!
– Где?
– В интернете. Я же днем торчу на сайте знакомств…
Я представляю, с каким наслаждением я забил бы их обеих прикладом винтовки. На работе надо работать, блядь, а не висеть, глупые суки. Неужели так сложно понять?! На работе надо работать. Она потому так и называется – работа. Надо просто работать, и все…
Когда мозги уже готовы закипеть, я наконец дохожу до своей машины, отключаю сигнализацию и открываю дверцу.
– Антоха!
Я резко оборачиваюсь. У тротуара стоит ярко‑желтая мусороуборочная машина, рядом – чувак в синем комбинезоне и красной бейсболке.
– Антох, здарова, сто лет не видел тебя!
– (Блядь, это Васька. Мудило гороховый, черт его дернул здороваться со мной в центре города!) Привет‑привет. Извини, Вася, я тороплюсь.
– А я тебя по телевизору видел на митинге! – кричит он еще громче.
– Да? Здорово. – Я сажусь в машину. – Давай, увидимся.
– Антох, погоди!
– Чего?
– А меня повысили! – Васька подходит к моей машине. – Месяца два уже, прикинь!
– Круто. И кем ты теперь?
– Я теперь на спецучастке. Центр, спецобъекты. – Вася переходит на шепот. – Администрация президента.
– Да ну? И чего там? Больше мусорят?
– Да вроде так же. Только секретности больше.
– Ясно. Вась, увидимся как‑нибудь, я опаздываю.
– Ну давай, – Васька приветственно поднимает руку. – Ты, кстати, на экране толще выглядишь. Ну, до скорого!
Я трогаюсь и выезжаю в правый ряд.
Нет, я готов принимать окружающих с улыбкой и даже с распростертыми объятиями. Я хочу улыбаться людям и смотреть в будущее с оптимизмом. Но они не дают мне ни единого шанса это делать. Я пытаюсь, но не могу. Поверьте.
– Блядь, куда ты лезешь, скотина? Ты светофор видишь, нет?
Мир пропитан ненавистью. Мужики ненавидят баб, бабы – мужиков, родители ненавидят своих детей, дети жаждут смерти своих родителей, начальники готовы уничтожить подчиненных, а подчиненные – вцепиться в глотки своим начальникам, чтобы потом занять их места. Депутаты ненавидят своих избирателей, а избиратели – тех, за кого голосуют. Народ ненавидит олигархов, а те ненавидят народ.
Как же надоела эта вечная пробка перед тоннелем под Новым Арбатом! Уроды, все уже должны сидеть в своих офисах! Ну почему если мне нужно на «Парк культуры», всему городу сразу нужно туда же, а? На чем я остановился? А!
Евреи ненавидят арабов, а арабы евреев. Все вместе они ненавидят русских, а последние, в свою очередь, ненавидят всех вокруг. Все ненавидят всех, при этом забывая, что окружающие не лучше и не хуже их самих. Мы все чьи‑то родители и одновременно чьи‑то дети. Мы сами суки‑бабы и козлы‑мужики, мы чьи‑то начальники и чьи‑то подчиненные. Мы сами и электорат, и президенты. А главное – мы многонациональны и исповедуем разные религии. Так почему же, еб вашу мать, мы не можем просто ужиться друг с другом? Это же не так сложно, правда? Это не требует материальных затрат, душевных мук и растраченных калорий. Все, что нам нужно, – немного терпимости. Но нет. Границы, религии, национальности, государственный строй, экономические разногласия – все это ничто по сравнению с тем, что по‑настоящему движет нами. Имя этой движущей силы – НЕНАВИСТЬ.
Ага. Точно. Посигналь мне. Да, посигналь. Чего дудишь, газелист тупорылый? Куда я подвинусь, если там стоит такой же баран, твой брат водитель‑экспедитор? Надуделся? Баран. Давай, двинь мне в бочину. Боишься? Вот именно.
Есть еще одно. То, что всех тут объединяет, – СТРАХ. Всеобщий парализующий страх. Клерки боятся потерять работу, бабы – мужиков, мужики – своих баб, телка, торгующая колготками, боится потных рук хозяина палатки, тот боится, что она его обворует, узбек боится скинхеда и мента, мент боится их обоих, народ боится олигархов и собственного правительства, правительство боится народа. Еще они боятся финансового кризиса, куриного гриппа, роста цен на бензин, расширения НАТО, войны и международных террористов. И наконец, все вместе, включая международных террористов, боятся падения цен на нефть и исчезновения с прилавков водки. Причем неизвестно, чего больше.
И только медиа не боится никого и ничего. Потому что у медиа никого и ничего нет, кроме ее самой и, отчасти, аудитории. Не делайте из нее монстра. Как раз наоборот. Она – добренький старичок вроде Оле Лукойе, который ходит со своими зонтиками и показывает всем сны. То цветные, то черно‑белые. А так как эти сны сотканы из ваших чувств, медиа просто выбирает самые сильные. СТРАХ И НЕНАВИСТЬ. Ведь это ваши самые любимые, а главное – самые искренние чувства, не правда ли?
Ну, переключай светофор. Сколько можно его держать? Кто‑то проехать, что ли, должен? Так он наверняка через Арбат поехал, а не по набережной. А ты все тупишь. Гаишники все‑таки тупые, падлы. Наконец‑то. Слава тебе, господи, поехали!
И не пеняйте медиа на то, что она вами управляет, используя «эйфорию единства от безысходности», «истерию ужаса» или как вы там это называете. Разве может быть иначе? Страх и ненависть – единственные средства для управления трусливым и озлобленным стадом. Все зеркально, не так ли? Мы играем только ту музыку, которую вы заказываете. Только ту, которую готовы слушать. Только ту, которой вы достойны. Вы не хотите, чтобы медиа вами управляла? Отлично!
VIVA HATE! Так давайте наконец уничтожим друг друга. Только сделаем это красиво. И не спеша. Мы, медийщики, найдем общего врага, против которого все объединятся. А когда он будет повержен, приступим к уничтожению более мелких врагов, и так постепенно перебьем всех, пока на планете не останется ни одного человека. Наконец‑то в мире воцарится тишина и покой. Хотя нет, вру. Абсолютной тишины все‑таки не получится. Последний свидетель этой Великой войны свиней будет еще какое‑то время тупо отображать опустевшую действительность: телевизор. Некоторые телевизоры, уцелевшие в пожарах и побоищах, будут транслировать друг другу картинку пустой планеты. И круг наконец замкнется. Медиа будет воспроизводить саму себя и потреблять саму себя, пока не кончится электричество. Хотя, уверен, она что‑нибудь придумает.
Вам страшно? Все это сделали вы. Своими руками.
Своим страхом и своей ненавистью. Вы отлично научились бояться и ненавидеть. Может, стоит попробовать научиться любить? Слишком сложно? Ну, тогда включайте телевизор, вы снова в студии.
Viva Hate!
Viva Fear!
Viva Mediа!
Ага, ну вот и РИА «Новости». Гениально. Не прошло и часа. Найти бы еще место. Поставлю тут, ебись они в рот, эти эвакуаторы.
Я прохожу через центральный вход, называю охраннику свое имя, даю в окошечко паспорт и иду через турникет. В большом конференц‑зале толпа журналистов. Я протискиваюсь, жму кому‑то руки и вижу Генку Орлова, который занял два места в последнем ряду. Я сажусь рядом, собираюсь спросить, давно ли началось, и вижу стоящего в первом ряду с микрофоном Дениса Квашина, который спрашивает Шойгу:
– То есть вы хотите сказать, что теракта не было?
Как и предполагалось, на роль жертвы выбрали Шойгу. Он сидит, часто отпивает из стакана воду и подолгу вытирает салфеткой рот:
– Я хочу сказать, что нами не зафиксировано в связи с данным случаем ни одного поступившего в больницы города Москвы человека. – Шойгу кашлянул и закончил более приглушенным голосом: – Равно как и в морги.
– Александр Фадеев, информационный портал Lenta.ru. А как вы объясните наличие видеорепортажей, показанных CNN и некоторыми другими западными телеканалами?
– Я не знаю, почему эти телеканалы поставили в эфир сюжеты, которые не имеют ничего общего с действительностью. Я не отвечаю за эфирную сетку на CNN.
– Да, но вы отвечаете за чрезвычайные ситуации в стране, разве не так?
– Безусловно так.
– Тогда не потрудились бы вы ответить на два простых вопроса: были ли те машины машинами «скорой помощи»? И кого забирали «скорые» у метро «Проспект мира»?
– Повторяю. Ни одна из так называемых машин «скорой помощи» не принадлежит медицинским учреждениям города Москвы. Я не знаю, кого они забирали от здания метрополитена. Когда на место события прибыли настоящие бригады «скорой помощи», на площади не было никаких тел.
– А «так называемые» наряды милиции и спецназа также не имеют ничего общего с государственными органами?
– Сотрудники милиции, ФСБ и МЧС, прибывшие на место события, безусловно, представляют официальные органы. Кроме двух автомашин «Жигули», которые отбыли сразу с так называемыми машинами «скорой помощи».
– Господин Шойгу, почему вы упорно называете машины «скорой помощи», зафиксированные видеокамерами, «так называемыми»? А вместо того чтобы назвать террористический акт террористическим актом используете трусливое словечко «событие» или еще того хуже – «случай»? Случай – это когда у вас на государственной даче пятидесятиметровый бассейн засорился, а здесь мы имеем дело с терактом, который государство в вашем лице пытается скрыть. Почему вы так бесстыдно лжете нам, Сергей Кожугетович?
– У меня нет бассейна, вы что‑то напутали, это во‑первых. А во вторых…
– Может, у вас и государственной дачи нет?
Напряжение на прессухе нарастало. Понятно, что Шойгу, которого выставили в окопы первым номером, напрягался, пускаясь в объяснялово. Сам он точно еще не был уверен, что произошло у метро «Проспект мира». Ситуация развивалась по плану. Коля из ньюсрукома сбросил мне уже три эсэмэски. Он очень торопился раньше времени порвать Кожугетыча и все испортить.
– У меня есть госдача, но дело не в этом. Я хотел сказать, что прежде чем называть это террористическим актом, необходимо…
– Я знаю, что у вас есть дача, и знаю, что у вас есть в ней бассейн. Вы даже в мелочах боитесь правды, Сергей Кожугетович.
– Я имел в виду, что у меня нет пятидесятиметрового бассейна. Вот что я хотел сказать, но вы меня постоянно перебиваете. Может, будем взаимно корректны? Это все‑таки пресс‑конференция, а не базар.
Тактика сталкивания Шойгу в бои местного значения постепенно давала результаты. Привыкший максимум выступать с докладом по реальной ситуации, он не обладал искусством выступлений на публике подобно Геббельсу. Тем более что последнего никто никогда не перебивал.
Шойгу имел дело с профессионалами, и я предполагал, что минут через двадцать эти ландскнехты свободной прессы его банально угандошат. В любом случае, нервничал он уже прилично.
– Господин Шойгу, у меня последний вопрос: куда машины отвозили тела мертвых и раненых? Где вы их прячете?
– Повторяю вам, ни мертвых, ни раненых мы в больницах не видели и никого не прячем.
– Алексей Алферов «Эхо Москвы». Вам не кажется это странным, господин Шойгу? Миллионы телезрителей в мире видели убитых и раненых в городе Москве, столице России. Вы понимаете, о чем я? Люди видели лужи крови и оторванные конечности. Видели детские трупы. Они видели, а вы не видели, вот что странно.
– Показанные западными каналами лужи крови и оторванные конечности не есть доказательства того, что теракт на самом деле имел место. Россия прошла через десятки терактов. Взорванные дома в Москве, Буйнакске, «Норд‑Ост», Беслан. Тысячи жертв. Вы полагаете, что, пройдя через все это, государственные органы почему‑то решили «замылить» совершенное кем‑то преступление? Причем под прицелами видеокамер западных СМИ. В чем логика?
– Вы, то есть правительство, президент, администрация президента решили, что безнаказанно можете «замылить» любое преступление. Особенно в свете рапорта министра внутренних дел о полной победе над боевиками в Чечне. Этот теракт никак не вяжется с «полной победой». А на носу президентские выборы. Вчера сюжет о теракте был показан в прямом эфире по РТР через десять минут после взрыва. В вечерних новостях его уже не было. Вы решили, что вам сойдет это с рук? Вы решили, что можете нагло манипулировать людьми?
– Вероятно, на РТР поставили сюжет, не проверив, действительно ли имели место подобные обстоятельства. Повторяю: я не отвечаю за сетку вещания…
– Поймите, господин Шойгу, нам все равно, за что вы отвечаете. В вашем лице мы обращаемся к власти, которая чинит произвол и диктатуру не только в области СМИ. Мы ждем ответа, господин Шойгу, а от него уходите. Мне это напоминает допрос фашистами коммуниста Димитрова, помните? «Вы боитесь моих вопросов, господин министр?» Я тоже хочу спросить: вы боитесь моих вопросов, господин министр?
Да, Шойгу попал. Зная этих придурков спичрайтеров, я вполне допускаю, что они не успели написать отмазку по поводу столь быстрой реакции РТР и последующего молчания в вечернем эфире. Ситуация патовая. Ошибочка вышла, граждане. Сейчас он, конечно, сошлется на то, что утром по всем каналам передали, что обстоятельства выясняются. Но поздняк метаться. Я набираю Коле эсэмэс: «Давай».
– Я не боюсь ничьих вопросов. Я сообщаю информацию, которой мы располагаем. Есть видеокадры с места события, есть показанные машины и тела. Но пострадавших нет. Машины неясной принадлежности. В больницах и моргах ни одного тела. Хотите вместе со мной проехать посмотреть?
– Николай Вострецов, Ньюсру. ком. Не хотите ли вы сказать, что теракт инсценирован?
Туше. Коля обводит окружающих взглядом победителя. Но истинный триумфатор не он, ох не он.
– У нас нет никаких свидетельств того, что теракт имел место. Никаких свидетельств и никаких обращений родственников. Ничего, кроме видеокадров.
Двери зала, где проходит пресс‑конференция, открываются. Камеры дружно переключаются на входящих. В дверях плачущая женщина, которую ведут под руки двое мужчин. Журналист с «Эха Москвы» берет микрофон и говорит, что у него есть заявление. Затем передает микрофон женщине.
– Сергей, я к вам обращаюсь по имени, потому что вы ровесник моему сыну. Вчера мы с ним должны были встретиться у метро «Проспект мира». Он ехал с работы, мы договорились встретиться, он вез мне лекарства. Я увидела Володеньку, а потом раздался взрыв… (плачет) и я видела, как он там лежал… А потом приехали «скорые», его погрузили, и больше я его не видела. Я вас очень прошу, скажите, где мой сын. Я вас ни в чем не обвиняю, просто покажите мне моего сына…
Шойгу начинает говорить что‑то своим соседям по столу. Прессуху сворачивают. Женщину уводят милиционеры. Финита ля комедиа.
Прием
Oh no not I, I will survive
Oh as long as I know how to love I
Know I’ll stay alive
I’ve got all my life to live
I’ve got all love to give
I’ll survive I will survive
Hey, hey
Из колонок музыкального центра звучит Глория Гейнор, а вся наша команда – Вадим, Пашка, Генка, Женька и я – на кухне Пашкиной квартиры и чокается водкой. Мы отмечаем наш сегодняшний успех. Все уже довольно пьяные, тогда как я почти не пью, собираясь к шести на встречу с Вербицким.
– А помните, как Фадеев с «Ленты» загонял Шойгу с этой госдачей и бассейном? – спрашивает Женька.
– Ага, «никаких мертвых мы в больницах не видели», – захлебывается смехом Генка. – Кожугетыч сам, что ли, по больницам ходил?
– А как эта старая дура выступила! – Паша завязывает полотенце на манер платка и гундосит, изображая ту безумную тетку: – «Сергей, вы не знаете, где мой Володенька?» Кто ее придумал, Антон?
– Это Вадик, – улыбаюсь я, – он режиссировал.
Пашка берет со стола круглую картонную подставку под пивную кружку и пришлепывает ее на пиджак Вадика со словами:
– За проявленное во время съемок антиутопии «Метро‑2007» мужество и героизм Вадим Даев награждается орденом Сутулова!
– Первой степени! – кричит в дымину пьяный Генка, воздев палец к потолку. – Первой степени! Это же додуматься нужно до такого!
– Ура‑а‑а‑а! – кричим мы и дружно хохочем.
Все снова чокаются, выпивают, а я выхожу на балкон и закуриваю. Следом за мной выходит Вадик:
– Ну что? Думаешь про метро?
– Мы сегодня их обыграли. – Я пытаюсь выпустить несколько колец подряд, но они рассыпаются. – Интересно, как они ответят?
– Это уже не важно, – пристально смотрит на меня Вадим. – Ты вошел в историю.
Сначала я хочу как обычно ответить ему «мы все – команда» или «мы сделали это вместе», но, немного помедлив, просто говорю:
– Я знаю…
– Как думаешь, мы попадем в учебники по информационным технологиям? – продолжает Вадик.
– Вряд ли. Мы же отрицательные персонажи, – улыбаюсь я.