– Мама родная! – хватаюсь я за виски. – Вадик, кто это снимал?
– Ну, так… паренек один, а что, не нравится? – обернулся Вадик в искреннем изумлении. – Что конкретно?
– Что ж он употребляет‑то? Барбитураты? Нет… скорее, кислоту…
Голос за кадром: «За ночь печень регенерировалась и даже чуть увеличивалась в размерах. Если посмотреть на нее поближе (наезд), то под тонкой пленкой можно различить нефтяные вышки, капилляры нефтепроводов, новые перерабатывающие предприятия, сотни бензовозов и тысячи бензоколонок, заседания совета директоров и рост акций, увеличение EBITDA и выплаты дивидендов, хороших друзей и верных подчиненных, жарящих вместе шашлык в Нахабино, лицей для талантливых детей и региональные программы развития…»
Признаться, я и сам люблю здоровый стеб и цинизм, который делает окружающий мир более удобоваримым. Но есть же пределы всякому глумилову. И потом, поймет ли Аркадий Яковлевич? В силу возрастных различий, так сказать. Я оборачиваюсь и смотрю на Вербицкого. Его лицо не выражает никаких эмоций. Он сидит, погруженный в просмотр, лишь изредка поправляя очки. Хм…
Голос за кадром: «Узник тишины? Нет, неправда. Народ не молчит. Те, к кому все эти годы обращался Михаил, помнят своего вождя. Своего духовного проводника».
Теперь на экране был долговязый парнишка, одетый в тертые джинсы и куртку‑«аляску». Он стоял на фоне не то гаражей, не то забора из ржавых металлических листов. В руках его был плакат с нарисованной нефтяной вышкой и Всевидящим Оком вроде того, что изображено на долларе США. Над оком полукругом было написано:
Liber Hodor!
– Этот материал еще не причесан, – шепотом сказал Вадим, наклонившись к моему уху, – рабочая версия.
– А что за парень‑то? – поинтересовался я.
– Не в курсе. Его Генка притащил. Говорит, новая звезда русского интернета. Типа, вся молодая аудитория на него дрочит.
– А… – делаю я понимающее лицо.
Голос за кадром: «Сергей, расскажите о себе».
Парень кашляет, зачем‑то поднимает над головой плакат, потом опускает и говорит:
– Я Сережа Шляхтич, основатель и руководитель движения высшей нефтяной справедливости «Либер Ходор!». Мы – прогрессивная молодежь России – видим свою цель в продолжении дела нашего великого учителя – Михаила Ходорковского в борьбе за идеалы свободы и демократии. Мы добиваемся скорейшего освобождения нашего учителя из темницы, в которую его бросил кровавый режим, и работаем над выдвижением Михаила кандидатом в президенты России!
Камера показывает крупным планом лицо Шляхтича. Я обращаю внимание на его широко раскрытые глаза с практически отсутствующими зрачками.
– Укурен, что ли? – шепотом спрашиваю я Вадима.
– Почему ты так думаешь? Говорит несвязно?
– Говорит‑то он как раз связно. Зрачков только нет.
Я поворачиваюсь назад, к Генке:
– Ген, он обкуренный?
– Я не в курсе, – по ходу прыскает в кулак Генка.
– Ну и кадры у тебя. Как он перед камерой‑то стоит? Он не упадет?
– Дальше смотри, – показывает пальцем на экран Генка.
Голос за кадром: «Движение «Либер Ходор!» создано Сергеем два года назад и уже насчитывает более трех тысяч человек. Ребята устраивают семинары, организовывают митинги гражданской оппозиции, конференции в интернете. Они работают в тесном контакте с бывшими сотрудниками ЮКОСа и надеются, что Михаилу Ходорковскому разрешат участвовать в выборах‑2008, в которых он, безусловно, победит».
На экране сменяют друг друга кадры с парнями и девчонками семнадцати‑двадцати лет, марширующими, расклеивающими листовки, расписывающими стены граффити, сидящими за компьютерами. Камера выхватывает паренька, в руках у которого плакат с надписью «Путин – уйди сам!». Парень смотрит в камеру, потом натягивает на голову капюшон кофты и уходит из кадра.
– Во! – показываю я пальцем на экран. – Это же тот самый дятел, который весной хотел с митинга убежать. Он рядом стоял, когда мне вопросы журналисты задавали. Помнишь, Вадим?
– Не‑а, – отрицательно качает он головой.
– Ген, – оборачиваюсь я, – этот парень на митинг студентов ходил?
– Я не помню. Наверное. Я эих часто пользую. У банкоматов они тоже были, к примеру.
– Тогда ясно.
На экране снова крупным планом Шляхтич на крыше строительного вагончика и громким голосом вещает:
– Либер Ходор! Михаил Ходорковский может обращать воду в нефть своим Умным Взглядом Сквозь Очки.
– Либер Ходор!
Стоящая у вагончика толпа молодежи поднимает руки и скандирует:
– Либер Ходор! Либер Ходор!
Голос за кадром: «Иногда, вынуждаемые произволом властей, ребята переходят к акциям прямого действия».
Камера показывает приемную ФСБ, закиданную помидорами, и Шляхтича, который говорит на бегу:
– Последней каплей терпения гражданского общества стало закрытие властями сиротского приюта, где отобранные ЮКОСом со всей планеты милые и очаровательные ребятишки могли жить, учиться, дружить и познавать радости Свободы и Либерализма. В ответ на это мы перешли к прямым действиям!
– Вообще‑то приемную ФСБ «лимоновцы» закидывали, – говорю я Вадиму.
– Какая разница? Люди все равно не помнят, – разводит он руками и улыбается.
– Резонно, – киваю я, – а кадр со Шляхтичем надо переснять. Видно, что он не бежит, а просто руками машет на месте.
На экране снова возникает стена из ржавого металла. Шляхтич стоит, повернувшись к камере боком, и говорит, методично рубя воздух ладонью:
– Атмосфера клеветы, обмана и басманного правосудия, коей окутали нашу страну силы темной стороны, заслонив свет свободы, стала непроницаемой. И подлая цель их понятна – оболгать демократию, извратить парламентаризм и не дать гражданскому обществу осуществить Левый Поворот до 2008 года. Мы им этого не позволим…
Он выходит из кадра, затем возвращается и говорит:
– А… это… забыл… «Путин – уйди сам!»
Голос за кадром: «Бля…»
Шляхтич выходит из кадра, но продолжает говорить:
– Чё, все? Или еще гнать?
Голос за кадром: «Хорош, Серега».
– Может, еще про летающую тарелку Гитлера и связь с Арктическим рейхом? – спрашивает Шляхтич.
Голос за кадром: «Все‑все, спасибо».
– Ну, как хотите. А про гламурный фашизм?
Голос за кадром: «Ребят, а покажите Сергею, как к машине пройти».
Шляхтич входит в кадр, поднимает два пальца и говорит:
– Peace, кросафчеги!
Какой‑то мужик выталкивает его из кадра. Камера показывает стену, слышно, как Шляхтич говорит за кадром: «Ладно‑ладно, чего вы, я пошутил».
Фильм заканчивается. Все смеются и дружно аплодируют. Включается свет.
Мы сидим втроем в моем кабинете, и мы с Вадимом смотрим на Вербицкого, ожидая реакции. Вербицкий медленно допивает кофе и молвит:
– Если коротко, то… понравилось. Много шероховатостей, вашего вечного цинизма, но… я так понимаю, без него уже и нельзя. В общем, проект одобряю. Развивайте. Но я хочу сказать не о том. Как вам известно, в воскресенье я прилетел из Лондона. Так вот. Отдельные персонажи из администрации президента выходили на связь с Лондоном.
– Ого! – вырвалось у Вадима.
– По моей информации, власть собирается предложить нам сценарий выборов, учитывающий интересы оппозиции. – Вербицкий отворачивается к окну и на несколько секунд замолкает. – Речь идет о кресле премьер‑министра и нескольких министерских портфелях. Иными словами…
Не дожидаясь, пока он закончит, мы с Вадимом дружно аплодируем. Вербицкий царственно улыбается.
– Да, ребята, да. Мы их сдвинули. Я полагаю, они на грани истерики. Сами подумайте – общество разобщено, напугано, дестабилизировано, эмоционально перегружено… Что им остается делать? Нам бы еще один толчок, – Вербицкий комкает салфетку и щелбаном скидывает ее со стола, – и в пропасть. И тогда полная победа. В общем, нужен еще один проект… Есть мысли?
– Знаете, я тут на досуге размышлял, где их еще зацепить. – Вадим посмотрел сначала на меня, потом на Вербицкого. – И вот что мне пришло в голову. Социалка была – с Зайцевым и бомжами, экономика была – с банковским кризисом, хоррор был, – Вадим понизил тональность, – с метро. Сейчас фильм этот про Хайдера. Это же чисто идеологический ход, как правильно заметил Антон.
– Ага, – кивнул я, – идеология чистой воды.
– Да, – Вадим замешкался, будто собираясь с мыслями, – да. Правильно.
– Так что ты хотел предложить? – Вербицкий покрутил в руках чашку и поставил ее на блюдце.
– Все проекты, которые мы, начиная с февраля, реализовали, лежали в одной плоскости – внутренних событий. И реакция на них была прежде всего внутренних СМИ.
– Ты хочешь сказать, что мы недостаточно с западными поработали? (Ты, Вадик, хочешь бросить тень на меня как на главного идеолога? Взыграло ретивое?)
– Нет, Антон, не в том дело. Внутреннее поле мы уже вспахали, осталось внешнее.
– Работайте с фирмачами. – Вербицкий отворачивается. Кажется, он зевает. – Они же интересуются, что тут у нас происходит.
– Это верно. Но заставить западные СМИ серьезно отреагировать можно только затронув их среду обитания. Это должна быть реальная угроза.
– Ты думаешь, нам удастся уговорить Путина или Лаврова постучать по трибуне ботинком? – криво ухмыляюсь я.
– Я могу попытаться выйти на Лаврова, – улыбается Вербицкий, – только что он должен сказать, пристукивая башмаком? Войну США объявить?
Мы сдержанно смеемся. Вадим, как ни странно, тоже.
– Антон, помнишь встречу с твоим другом Никитой на Чистых прудах? – обращается ко мне Вадим.
– Ну… – при совмещении Чистых прудов с именем Никитоса у меня начинает ломить затылок, – в общих чертах. А что?
– Никита там двинул удачную мысль про страну в телевизоре, помнишь?
– Страна в телевизоре? Оригинально! – восклицает Вербицкий. – Это как «Городок в табакерке», что ли?
– Практически. Он предлагал показывать политиков, перерезающих ленточки на открытии несуществующих фабрик и заводов.
– И где мы будем строить первый завод или порт? – Я ловлю себя на мысли, что Вадик мне уже порядком надоел.
– Он еще говорил о маленькой военной инсценировке, – не обращает внимания на мои подколки Вадим. – О декорациях типа «Девятой роты»…
– Секундочку! – Вербицкий весь подбирается, как кот, готовый к прыжку. – А можно подробнее? С кем ты, Вадим, собираешься воевать?
– Я предлагаю организовать что‑то вроде приграничного инцидента, Аркадий Яковлевич, – кивает в сторону телевизора Вадим. – Что‑то вроде теракта в метро, только с прицелом на международный конфликт.
– С кем? – Я разглядываю стену напротив, понимая, о чем, скорее всего, пойдет речь. – Не с Китаем, случайно?
– Ну, полагаю, вариантов у нас не так уж много. – Вербицкий пристально смотрит на Вадика. – Вероятно, нам нужна маленькая гордая страна…
– Ясно… – Я рассматриваю свое запястье и думаю, что неплохо бы часы сменить. Может, купить «Seiko» пластмассовые? Хотя, конечно, это уже понты через край, я же не Абрамович. – На натуру поедем? Или Грузию будем в павильоне «Мосфильма» снимать?
– Я полагаю, снимать в России рискованно, – встает Вербицкий, – после известных событий. У меня неплохие контакты в Грузии, помогут. Вообще идея отличная.
– Гениальная идея. (Господи, как же ехать‑то не хочется!) Вадим, а ты уже прикидывал даты реализации проекта?
– Август лучше всего, я полагаю. Во‑первых, есть время для подготовки. А во‑вторых, – Вадим смотрит в потолок, – во‑вторых… в августе всегда что‑то происходит, так? То лодка, то телебашня, то самолет… Это уже традиция.
– Да, действительно, почему бы нет? – словно спрашивает меня Вербицкий.
– Да я не против, господа. (Мне вот интересно, почему иных вопросов не возникает? И проект уже не надо согласовывать, даже «Мне нужно все обдумать» не говорится. Вы так нам доверяете, Аркадий Яковлевич? Или это просто головокружение от успехов?) Август – хороший месяц, я с Вадимом согласен.
Вадим улыбается с чувством полнейшего превосходства. Вероятно, он думает, что мое кресло теперь не так уж недосягаемо.
«Надо бы тебя в Москве оставить, друг мой, а то зарвешься», – думаю я. О чем думает Вербицкий, я не знаю. Может, о пенсии?
– Кто будет медиареагированием в Москве рулить, а кто поедет в Грузию на съемку? – нарушает тишину голос Вербицкого.
– Я мог бы уговорить поехать со мной съемочную группу CNN, – предлагаю я. – Вадим уже имеет опыт координации департаментов, «темник» я напишу.
– А ты уверен, что нам необходима западная съемочная группа? – пытается отыграться Вадим. – Может, просто передадим кассету, как с метро?
– Лучше, чтобы такую операцию проводил на месте Антон, – Вербицкий смотрит в окно, – а мы тут отрулим. В конце концов, основная война в СМИ начнется дня через два после события. Антон уже будет здесь.
– Логично. – Вадик кивает с бесстрастным лицом, но в глазах его мелькает недобрая искра.
«Хер тебе, а не медали!» Я смотрю на него и добродушно улыбаюсь:
– Когда будем детали обсуждать?
– Мне нужно ехать, предлагаю встретиться завтра‑послезавтра. – Вербицкий смотрит на часы. – А вы пока «темник» набросайте.
Оставшись один в кабинете, я размышляю о том, что идея с Грузией неплоха, но вторична. И есть риск, что не получится все замутить так же ловко, как с метро. А главное – неясная цель. Для чего? Чтобы западная медиа обвинила Россию в агрессии против маленькой горной страны? Типа, танки против роз? И как это нам поможет?
* * *
Полулежа в кресле, я курю и пью прямо из горла довольно дрянной французский коньяк неизвестной марки, подаренный кем‑то из коллег. Включаю телевизор. По РТР показывают «Аншлаг». Клоун, одетый метростроевцем, или метростроевец, одетый клоуном, не поймешь, поет комические куплеты:
Выпить я хотел сто грамм.
На экране либерал
Говорит, что президент
С нас три шкуры ободрал,
Мол, ни водки, ни селедки
Не оставил вам, друзья!
Только вот не понял я
Диспут философский.
Раньше пил я спирт «Рояль»,
Теперь коньяк «Московский».
Медия, медия,
Не понятно не струя.
«Халтурщики, – отпиваю коньяк, – неужели тоньше нельзя? Хотя, наверное… наверное, и не нужно тоньше‑то». Клоуна‑метростроевца сменили две «новые русские бабки». Одна из них играла на маленькой гармошке, другая – на гавайской гитаре. Рядом топтался на месте дурацкого вида чувак в деловом костюме. Бабки запели хором:
Телевизор я включила:
В нем программа «НОВОСТИ»,
Про инфляцию трещит
Там Антоха Дроздиков.
Он пугал, что скоро будем
Снова все мы нищими,
А мне пенсию подняли
Двумя с полстами тыщями.
Эх, хвост, чешуя,
Все наврала медия.
Понятно, чувак в деловом костюме – я… Когда‑то мне говорили, что настоящей звездой можно стать только после того, как тебя простебают на ОРТ или РТР. Поздно они спохватились. Пропустили тренд. Я простебал их раньше. Я стал медиазвездой.
Я улыбаюсь и смотрю на плакат в рамке, стоящий в книжном шкафу. Плакат представляет собой стебалово над известной обложкой брауновского «Кода да Винчи». Отличие состоит в том, что вместо Моны Лизы на нем голова Геббельса с гладко зачесанными волосами. Геббельс, как и Мона Лиза, криво улыбается. На месте названия книги характерным шрифтом написано: CODE 14/88. DISARM YOU WITH A SMILE! А внизу то же, но в русском переводе: КОД ЗА 14 р. 88 коп. МИЛЫЙ МОЙ, ТВОЯ УЛЫБКА!
После коньяка очень хочется спать. Запрокинув голову, я, видимо, захрапел. Мне опять приснились «нокиевские» гонки на спорткарах. Я сидел в прозрачном кубе‑комнате перед монитором и с помощью мыши управлял машинками доброго десятка игроков, которые жали на клавиатуры своих телефонов. Даже во сне я помнил, что все это уже было: и как я менял игрокам «Порше» на «Жигули», и как увеличивал или уменьшал высоту трамплина, и как потешался над игроками, которые думали, что это они управляют своей игрой.
Я зевал. Мне было ужасно скучно. Отчасти из‑за того, что я знал финал игры каждого из участников, отчасти из‑за того, что понимал: ни один из них так и не обернется назад. Слишком уж каждый был увлечен собой. И тогда я решил обернуться сам.
За прозрачной стеной куба не было ВООБЩЕ НИЧЕГО. Будто кто‑то приложил к стенке белый лист бумаги. Вероятно, именно так должна была выглядеть, по замыслу создателя, АБСОЛЮТНАЯ ПУСТОТА. Лишь изредка по этому листу бегали какие‑то блики. Я встал, подошел к стенке и уперся в нее лбом, чтобы хоть что‑нибудь различить. Вначале глаза, привыкшие к мерцанию мониторов, не уловили границы между пустотой и чем‑то еще. Но я все всматривался и через некоторое время понял, почему бликовала пустота. Мерцание исходило снизу, от светящихся квадратиков. Они то загорались, то гасли – так, как это происходит с клавишами телефона, на которые нажимают пальцем. Подумав об этом, я в ужасе отшатнулся и вернулся обратно за стол, ведь ЭТО И БЫЛ ЧЕЙ‑ТО ТЕЛЕФОН. Во всяком случае, все на это указывало.
«НЕТ, – подумал я, – ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, ВЕДЬ ЭТО Я УПРАВЛЯЮ ТЕЛЕФОНАМИ И МАШИНКАМИ!»
Я снова подошел к стене, прислонился к ней лицом и даже встал на цыпочки, чтобы увеличить угол обзора. Какие‑то секунды внизу было темно. Затем из ниоткуда выдвинулся белый столб, тыкнул в один из квадратиков – и тот загорелся.
Я проснулся от собственного крика и долго сидел на кровати, не включая свет, и тупо глядя перед собой, пока мне не показалось, что сбоку что‑то мерцает. Я повернул голову и увидел лежащий на тумбочке телефон со светящимся экраном. На экране было написано:
«Неотвеченный вызов: 1».
Просматривать, кто звонил, я отчего‑то не стал.
Киностудия «Грузия‑фильм»
Август 2007 года, где‑то на грузинской границе.
За семь месяцев до выборов Президента РФ
К месту съемок приехали в семь утра. Пока из автобусов выгружались американцы и аппаратура, я с оператором из своей команды пошел на встречу с грузинами. Из открытого «уазика» на ходу выскочил здоровый бородатый мужик в камуфляже. Подойдя, он снял темные очки, улыбнулся и протянул мне руку:
– Ваха.
– Антон. У тебя общая информация о сегодняшнем событии имеется?
– Канешна имеетса, дарагой.
– Вот и отлично. Значит так, Ваха. Мы тут у тебя поснимаем и уедем. Сейчас главное – понять диспозицию, чтобы мы все, разом, слаженно сработали, понимаешь?
– Канешна панимаю, дарагой. Я по‑русски харашо панимаю. Русскую школу заканчивал, в армии служил, мнэ три раза гаварить нэ нада. А на акцэнт внимания не обращай, дети гор, что с нас возьмешь. – Закончив фразу на чистом русском языке, Ваха улыбнулся, как человек, готовящийся привести в исполнине приговор.
– Прости, Ваха, прости. Это издержки профессии. Приходится часто с иностранцами работать, вот и говорю медленно. Условный рефлекс. Извини, если обидел.
– Нэ проблэма, дарагой.
– У тебя опыт съемок боевых действий или вообще опыт подобных съемок имеется?
– Ну, так… – Ваха отвернулся и сплюнул. – У меня в девяносто первом – девяносто третьем нэбольшая киностудия была. Там. В лесах, – ответил Ваха и махнул рукой куда‑то в сторону Чечни. – Я был вроде продюсера, так у вас говорят? Малэнкая савсем. Мэнше, чем «Грузиа‑филм».
Я посмотрел Вахе в глаза, и мне показалось, что в этот момент в них отразились инструкции по взрывному делу, организации боевых отрядов, внезапным рейдам в тыл противника и всему тому, что должен знать и уметь каждый уважающий себя кинопродюсер, становление карьеры которого пришлось на первую Чеченскую войну.
– Это очень хорошо, Ваха. Рассказываю. Работать во время съемок будем без связи. Вертолеты прилетят со стороны России в семь сорок пять. Отстреляются и в восемь нуль‑нуль развернутся обратно. Мы все снимаем и ретируемся отсюда в восемь десять – восемь пятнадцать. Нам дан коридор до восьми двадцати. Автобусы с аппаратурой уезжают своим ходом, а твои ребята увозят нас на своих машинах и переправляют завтра в Россию. Нам сейчас надо договориться, кто и куда садится после съемки, где будут стоять твои машины и кто повезет, потому что через пять минут мы отрубаем рации и мобильники и будем без связи, понимаешь?
– Без связи так без связи. – Все время пока я говорил Ваха счищал прутиком грязь, прилипшую к подошвам его высоких армейских ботинок. – Нэ проблема. Пойдем, покажу позиции.
– Подожди, я переводчиков и старших иностранцев позову.
– Им все покажут, нэ волнуйся, дарагой.
Мы миновали кусты, растущие у дороги, и вышли на плоскую местность. Муляж пограничной заставы представлял собой квадрат, образованный четырьмя огневыми точками. Из двух точек торчали орудия, две другие были пусты. Недалеко от нас находилось некое подобие сарая, наполовину врытого в землю («Блиндаж, где командный пункт располагается», – пояснил Ваха), далее стояли два барака, имитировавшие казармы, между ними – ветхий ЗИЛ, а по периметру квадрата стояли телеграфные столбы, врытые наспех и без проводов.
– Халтура, – резюмировал я, обозрев местность, – провода лень было повесить или по смете не прошли?
– Времени не хватило. Ну… и денег тоже, – щелкнул пальцами Ваха.
– Пойдем, огневые точки посмотрим, а то, может, это не пушки, а елки торчат.
– Абижаешь, а? Какие елки, там даже солдаты настоящие сидят.
В двух огневых точках действительно находились орудия и солдаты. По трое у каждого. При нашем появлении они нехотя встали, поправили ремни, но сигарет изо рта не вынули. Ваха что‑то сказал по‑грузински, довольно резко, бойцы принялись расчехлять орудия и даже надели каски. В двух других гнездах обнаружились пустые бутылки («Долго сидэли, холодно», – сухо заметил Ваха) и отхожая яма.
– Я ж тебе говорю: халтура, а ты – «времени не хватило». Твои бойцы зассали и засрали тут одну яму почти целиком, а в другой бутылок полмашины. Совести не хватило вам, а не времени.
– Слушай, Антон, ты тут собрался противовоздушной обороной заниматься или кино снимать, а? – развел руками Ваха. – Меня просили макет – я построил макет. Что еще надо? Может, тэбэ еще аэродром за неделю построить и федералов два полка нагнать?
– Ваха, ты не кипятись. Уж кого‑кого, а федералов мне тут точно не надо. Просто я перфекционист и сторонник съемок, максимально приближенных к реальности.
– Как скажешь, дарагой. Вот еще что. Тут у меня два мешка с грузинской формой, пайдем пакажу.
Мы подходим к блиндажу, у которого стоят два похожих на Ваху грузина, одетые в спортивные костюмы. Ваха делает им знак рукой, и они молча вываливают содержимое мешков на землю. Я сажусь на корточки, беру в руки камуфляж и верчу его так и сяк. Камуфляж весь в дырках на груди и спине, бурых пятнах, местами обожжен.
– Ваха, а почему дырки такие большие? Такое впечатление, что в человека не пулемет, а пушка снарядами лупила. Вы тут не перестарались?
– Ты когда‑нибудь видел, как вертолетный пулемет работает?
– Честно говоря, не видел.
– И нэ дай тэбэ Бог увидеть. Не придирайся. Нормальные дырки. В самый раз.
Отчего‑то мне не захотелось больше расспрашивать и придираться, понимая, что это последнее, в чем мне хотелось бы разбираться профессионально. Я прошу своего оператора позвать главного у статистов, а также проверить, разместились ли камеры.
Массовка лениво разбирала военную форму, камеры уже заняли указанные места, и операторы деловито копошились вокруг небольших песчаных насыпей, устраиваясь удобнее. Трое грузин молча стояли в центре площадки. Почти все было готово, лишь у блиндажа два американских оператора безуспешно боролись с маскировочной сеткой, которая закрывала окна. Я двинул к ним. Один из тех грузин двинулся вместе со мной. Мы почти одновременно подходим к блиндажу и смотрим, как америкосы неловко тянут сетку на себя, пытаясь оторвать ее от окна. Грузин подходит к окну, отстраняет америкосов, достает большой нож, делает два взмаха и освобождает окно от сетки. Лишь с одной стороны сетка закрывает окно чуть больше, чем нужно, кто‑то из америкосов указывает ему на этот небольшой недочет. Грузин молча указывает рукой на небо и уходит, оставив америкосов в замешательстве. Поняв, в чем дело, я говорю переводчице:
– С этой стороны солнце будет мешать, переведи.
Америкосы дружно аплодируют грузину. Он оборачивается, кивает и идет к Вахе. Переводчицы приносят кофе в термосах, разливают его по пластиковым стаканам и угощают окружающих.
Подходит Ваха:
– Я нэ нужэн болшэ, Антон?
– Как не нужен?! А кто нас увезет отсюда? – смеюсь я.
– Мои машины там будут, за лесом. Как вертолеты улетят, идите к нам, аппаратуру бойцы погрузят. Они аккуратные. Удачи тэбэ, дарагой. – Ваха жмет мне руку, надевает очки и уходит вместе со своими молчаливыми грузинами.
Я снова про себя отмечаю его странную манеру говорить то с сильным акцентом, то на чистом русском языке. Наверное, кагэбешник бывший, не иначе, объясняю я эту странность. Еще, мне кажется, он как‑то печально посмотрел на меня, прощаясь. Возможно, эта неземная грусть во взгляде свойственна всем продюсерам, работавшим в 1991–1993 годах в лесах Чечни, а может, мне просто показалось. В любом случае Ваха профессионал своего дела. Что приятно.
Ко мне подходит главный америкос, Джефф Райот. Его ветровка застегнута под горло, но он стучит зубами от холода.
– What’s up, dude? – спрашиваю я со смехом, хотя и так все ясно.
– Such a cold, Anthony. It’s always like that here?
– Of course, it’s not Miami beach, but I’m OK, Jeff.
– You’re Russian bear, – смеется Джефф.
Я снимаю куртку и отдаю Джеффу, а сам достаю из заднего кармана джинсов плоскую фляжку с коньяком. Джефф надевает мою ветровку, я протягиваю ему фляжку, он делает большой глоток, чуть кривится и произносит:
– Excellent…
Все участники съемок сгрудились у блиндажа, курят и передают по кругу какую‑то бутылку. Кто‑то включает непонятно как сюда попавший магнитофон, и над площадкой звучит хит Глории Гейнор «I will survive»:
I’ve got all my life to live
I’ve got all my love to give
I’ll survive! I will survive!
Ooh
Я смотрю на часы и понимаю, что до появления вертолетов осталось семь минут. Взяв мегафон, я скорей шутливо, чем строго, говорю:
– Але, дорогие товарищи, бухать прекращаем, нам работать еще.
От блиндажа раздается смех, музыку делают тише, но не выключают.
Все пританцовывают якобы от холода и продолжают передавать бутылку по кругу, а кто‑то из американцев подпевает. Выглядит это так, как если бы большая компания выехала играть в пейнтбол, и сейчас все разминаются коньячком, а после игры день плавно перейдет в пикник. В общем, всем кайфово.
И тут я услышал гул. Сначала он был где‑то далеко, затем стал нарастать и скоро превратился в стрекот пропеллеров. Началось. Над лесом появился первый вертолет, за ним другой, третий, четвертый.
– Всем камерам приготовиться! Командам занять свои места! Внимание на крупные планы. «Жертвы» готовы? – объявляю я начало мероприятия.
– Готовы! – поднимает руку ответственный за массовку. Люди в массовке снимают куртки и предстают в изорванной военной форме, покрытой пятнами крови. Кто‑то в форме сотрудника МЧС тащит сетку с пластмассовыми конечностями и банки с кинематографической кровью.
– Эй, ты, дятел! – кричу я. – Але, я к тебе обращаюсь, эмчеэсник, куда ты прешься?
– Так ведь вы же скомандовали! – Мужик останавливается и кладет сетку и банки на место. – Как скомандовали, так я и пошел!
– Баран, это я камерам и массовке скомандовал, а не тебе. Декораторы появляются только после боя, когда мы «убитых» снимать будем, понятно?
– Понятно, Антон Геннадьевич. И что мне делать?
– Обратно вали, туда, где стоял. Снимать по моей команде «Оn the air», – объявляю я операторам. – Переведите американцам.
Девушки бросаются к главным в иностранных командах и, отчаянно жестикулируя, начинают тараторить. Иностранцы дружно смотрят в мою сторону, затем в небо и согласно кивают. На дальних закоулках моего сознания рождается вопрос: «Какого черта „вертушки“ летят со стороны Грузии? Должно же быть наоборот!» Но он тут же подавляется контраргументом о всегдашней тупости военных, заряженных на эту операцию. Картина в моем сознании нарисовалась примерно следующая. Генералы, получившие бабки, передали по цепочке приказ направить четверку вертолетов для чего‑то вроде учений. Приказ миновал все звенья и наконец дошел до командира звена (или как он там называется). А командир решил сэкономить топливо, продать сэкономленное и купить пару ящиков водки. И то, что вертолеты появляются со стороны Грузии, в то время как мы снимаем репортаж о нападении российских вертолетов на грузинских пограничников, его, командира, не волнует. Не ему потом все монтировать и ретушировать. Его задача – купить пару ящиков водки. И в этом, как мне в тот момент казалось, вся сермяжная истина российской истории. В паре ящиков водки…