(Из стенограммы заседаний Международного Военного Трибунала от 28 марта-1 апреля 1946 [390])
Девяносто третий день
28 марта, 1946
Вечернее заседание
Хорн [391]: Я прошу разрешения провести допрос подсудимого в качестве свидетеля.
(Подсудимый фон Риббентроп занимает место свидетеля)
Председательствующий [392]: Назовите своё полное имя.
Риббентроп: Йоахим фон Риббентроп.
Председательствующий: Повторите за мной следующую клятву: «Я клянусь господом — всемогущим и всевидящим — что я буду говорить правду — и ничего кроме правды»
(Подсудимый повторяет клятву на немецком)
Председательствующий: Можете сесть.
Хорн: Пожалуйста, кратко расскажите Трибуналу о наиболее важных событиях вашей жизни.
Риббентроп: Я родился 30 апреля 1893 в Везеле. Я происхожу из старой солдатской семьи. Моя мать из деревни. Я ходил в школу в Касселе и Метце в Эльзас-Лотарингии, там в Эльзас-Лотарингии я впервые познакомился с основами французской культуры; и тогда мы научились нежно любить эту страну.
В 1908 отец ушел в отставку с военной службы. Причиной были разногласия связанные с личностью кайзера. Мой отец уже имел сильный интерес к иностранной политике и социальным вопросам, и я сильно почитал его.
В то время мы переехали в Швейцарию и прожив там, около года, я, молодым человеком отправился в Лондон, и там около года в основном изучал языки. Это были мои первые впечатления о Лондоне и величии Британской империи.
Через год, в 1910, я уехал в Канаду. Сначала я хотел поехать в немецкие колонии, но затем я вместо этого поехал в Америку. Я хотел посмотреть мир. Я оставался в Канаде несколько лет, приблизительно два года рабочим, работником пути на железной дороге, и позднее я перешёл в банковскую и строительную профессию.
Первая мировая война застала меня в Канаде. Как и у остальных немцев в тогда, у меня была только одна мысль — «Каждый мужчина нужен дома и как я смогу помочь родине?» Затем я отправился в Нью—Йорк, и наконец в сентябре 1914, после некоторых затруднений, я прибыл в Германию. После службы на фронте, приблизительно 4 лет, и после своего ранения, меня отправили в Константинополь, в Турцию, где я застал крах Германии в первой мировой войне. Затем я впервые увидел ужасающие последствия проигранной войны. Послы в то время, граф Бернсторфф[393], и позднее посол, доктор Дикхоф[394], были представителями Рейха в Турции. Их вызвали в Берлин с целью использовать в качестве преимущества связи графа Бернсторффа с президентом Вильсоном[395] и понять — это было надеждой для всех нас — что сила этих пунктов[396], вероятно, приведет к миру и примирению.
После некоторых затруднений, в марте 1919, я прибыл в Берлин и стал адъютантом генерала фон Секта[397] на мирной конференции в Версале. Впоследствии, когда Версальский договор[398] был подписан, я прочитал документ за одну ночь и у меня сложилось впечатление, что ни одно правительство в мире не могло бы подписать такой документ.
Таким было мое первое впечатление о внешней политике страны.
В 1919 я ушел в отставку из вооруженных сил, в звании первого лейтенанта и стал предпринимателем. Благодаря своим деловым контактам, я близко познакомился с Англией и Францией в последующие годы. Несколько контактов с политиками возникли в это время. Я пытался помочь своей стране поднять голос против Версаля. Поначалу это было очень сложно, но уже в 1919, 1920, и 1921, я нашел определенное понимание в этих странах, даже таким скромным путем.
Затем, приблизительно в 1929 или 1930, я увидел, что Германия после заметного благополучия 1926, 1927, и 1928 подверглась воздействию внезапного экономического потрясения и, что страна пошла под откос.
В ходе 1931 и 1932, любой предприниматель, каким являлся и я, мог заметить, что на практике последствия Версаля были такими, что немецкая экономическая жизнь становилась все более и более упадочной. Тогда я осмотрелся. В то время, я был близко связан с Германской народной партией[399] и видел, что партий становится все больше и больше. Я помню, что ближе к концу в Германии было 30 партий или более, что безработица неуклонно росла, и что правительство все больше и больше теряло доверие народа. Я четко вспоминаю в то время, те действия предпринимаемые канцлером Брюнингом[400], которые, безусловно, были искренними и честными, но которые вместе с тем на дали результата.
Хорошо известно, что приходили другие правительства. Экспортные товары более не окупались. Золотые резервы Рейхсбанка сокращались, существовало уклонение от налогов, и вообще не было доверия к мерам, предпринимаемым правительством. Такой, грубо говоря, была картина, которую я видел в Германии в 1930 и 1931. Я видел, как множились забастовки, как раскалывался народ, и как много демонстраций проходило на улицах и как условия становились все более и более хаотичными.
Я не думаю, что преувеличу, если скажу, что такая картина в 1930, 1931 и 1932, и в частности 1932, сильно отличалась от симптомов гражданской войны. На меня как немца — я думаю всегда являлся патриотом, как и многие немцы — это производило пугающее впечатление. В действительности я не был очень близок к политическому миру, но во время тех лет я осознал, что следует что-нибудь предпринять и, что каждый, где бы он не находился, должен был помочь или содействовать созданию национального фронта на широкой основе, который будет иметь доверие людей и в частности рабочих масс народа. В тоже время, мне было ясно, что большинство людей ответственных за Версаль не стремятся к этому — я уверен в этом — этот факт никто не сможет опровергнуть сегодня. Я уже упоминал разочарование испытанное молодым офицером в личных контактах, и особенно, с немецким послом в то время, Дикхофом, который являлся моим отдаленным родственником по жене, разочарование которое испытывали все немецкие вооруженные силы, среди немецкого народа, и в правительственных кругах даже больше — о том, что эти пункты Вильсона были быстро отвергнуты. Я не собираюсь произносить здесь пропагандистскую речь. Я просто хочу представить печальные факты, которые я видел в то время. Не было сомнений в том, что беззащитность немецкого народа тогда приводила к тому, что к сожалению среди наших врагов поддерживалась тенденция не к примирению, но к ненависти или мести. Я убежден, что это не являлось стремлением Вильсона, в тогдашнего президента Соединенных Штатов, и я лично уверен, что позднее, он страдал от этого. В любом случае, это был мой первый контакт с немецкой политикой.
Версаль теперь стал…
Но известно, что даже суровые положения Версаля как мы их понимали, при близком рассмотрении, как известно не соблюдались. Это, вероятно, было следствие, последствие войны, которое бросало людей из стороны в сторону, в результате чего они не могли или не придерживались определенных вещей. Известно, что ограничения Версаля не соблюдались ни в территориальном смысле, ни в других важных положениях. Я могу упомянуть, один из самых важных вопросов — территориальных вопросов — в то время Верхней Силезии и в частности Мемеля[401], маленькой территории. Происходившие события произвели на меня глубокие впечатления. В частности, в Верхней Силезии, потому что я имел много личных связей здесь и потому что никто из нас не мог понять, почему жесткие условия Версаля не соблюдаются. Вопрос меньшинств играл очень важную роль. Позднее я более детально обращусь к данному вопросу в связи с польским кризисом. Но с самого начала, немецкие меньшинства, как известно, переживали трудные времена. Тогда снова, в частности в Верхней Силезии, и тех территориях которые страдали от этой проблемы, от такого обращения. Далее, вопрос перевооружения являлся естественно важнейшим положением Версаля. И это, также уже упоминалось в зале суда. Поэтому, я не буду вдаваться в подробности.
В любом случае, существовал отказ от равенства в таких сферах, отказ от равных прав, что заставило меня в тот год принять активное участие в политике. Я хочу сказать сейчас вполне открыто, что тогда я часто говорил с французскими и британскими друзьями, и конечно уже был известен факт, даже тогда — после 1930 НСДАП[402] получила более 100 мест в Рейхстаге[403] — что есть сила естественной воли немецкого народа сломать такое отношение, которое лишь означало желание народа жить. Тогда эти друзья спрашивали меня об Адольфе Гитлере[404], которого я не знал тогда, они спрашивали меня: «Что за человек Адольф Гитлер? Что он принесет? Что это?». Я откровенно говорил им тогда: «Дайте Германии шанс и Адольфа Гитлера не будет. Если не дать ей шанса, Адольф Гитлер придет к власти».
Это было приблизительно в 1930 или 1931. Германии не дали шанса, и так 30 января 1933 он пришел — национал-социалисты захватили власть.
Хорн: Как и когда вы узнали Адольфа Гитлера?
Риббентроп: Я впервые увидел Адольфа Гитлера 13 августа 1932 в Бергхофе. Поскольку с 1930 или 1931 я знал графа Хелльдорфа[405] в Берлине, который был известен, как национал-социалист. Он был моим полковым товарищем, и мы вместе с ним прошли 4 года войны. Через него я впервые познакомился с национал-социализмом в Берлине. Он сделал так, насколько помню, с участием господина Рёма[406]. Я посетил Адольфа Гитлера и имел с ним долгую беседу, то есть, Адольф Гитлер объяснял мне своё видение ситуации в 1932. Я особенно отметил его голубые глаза в темном окружении, и затем, вероятно выдающуюся, отчужденную, я скажу сдержанный — не недоступный, а сдержанный — характер, и манеру в которой он выражал свои мысли. Эти мысли и заявления всегда были окончательными и определенно исходящими из его души. У меня было впечатление, что я встретил такого человека, который знал чего он хочет и который имел непоколебимую волю и являлся сильной личностью. Я могу подытожить, сказав, что я покинул встречу в убеждении, что этот человек, являлся тем, кто тогда может спасти Германию от огромных трудностей и бедствий. Мне не нужно вдаваться в подробности о событиях января. Но я хочу рассказать об одном эпизоде, который произошел в моем доме в Далеме, когда возник вопрос, будет ли Гитлер рейхсканцлером или нет. Я знал, что тогда, мне кажется, ему предлагали вице—канцлерство и я слышал с огромной силой и убеждением — если хотите, также жесткостью и твёрдостью — он мог высказать свое мнение, когда он верил, что препятствия могут появиться на пути к воскрешению и спасению народа.
Хорн: Вы верили в возможность пересмотра Версальского договора путем взаимопонимания?
Риббентроп: Я могу сказать, что множественные деловые поездки за рубеж с 1920 по 1932 убедили меня, в том насколько бесконечно далеки такие возможности для пересмотра Версальского договора путем переговоров в существующих условиях. Несмотря на это, я ощущал рост кругов в Англии и Франции, которые были убеждены, что Германии следует помочь. В те годы, я установил много контактов с деловыми людьми, общественными деятелями, учеными и деятелями искусства, в частности университетах Англии и Франции. Так я узнавал об отношении англичан и французов. Я хочу сказать теперь, что даже вскоре после Версаля моим убеждением было, что изменений в договоре можно добиться только путем взаимопонимания с Францией и Британией. Я также верил, что только таким путем можно улучшить международную ситуацию и устранить существенные поводы для конфликтов оставшиеся после мировой войны. Поэтому, было ясно, что только путем взаимопонимания с западными державами, с Англией и Францией, было возможно пересмотреть Версаль. Даже тогда, я отчетливо ощущал, что только путем такого взаимопонимания можно действительно сохранить мир в Европе. Мы молодые офицеры прекрасно это осознавали. И я думал о фрайкоре[407] в Силезии и подобных вещах в Балтике, и т. д. Я должен добавить, и сказать достаточно откровенно, что с самого начала, с первого дня, когда я увидел и прочитал Версальский договор, я, как немец, чувствовал своим долгом противостоять ему и попытаться заменить его более лучшим договором. Именно оппозиция Гитлера Версалю, впервые привела меня к нему и к национал-социалистической партии.
Хорн: Вы пытались рассказать о своих взглядах Гитлеру?
Председательствующий: Доктор Хорн, уже 5 часов, и Трибунал думает, что лучше прерваться.
(Трибунал отложен до 10 часов 29 марта 1946)
Девяносто четвертый день
Пятница, 29 марта 1946
Утреннее заседание
Председательствующий: Прежде чем допрос подсудимого фон Риббентропа продолжится, Трибунал хочет обратить внимание доктора Хорна и подсудимого фон Риббентропа на то, что Трибунал говорил последние несколько дней.
В первую очередь Трибунал сказал: Трибунал позволил подсудимому Герингу, который давал показания первым из подсудимых, и который называет себя вторым человеком в нацистской Германии, давать показания без каких-либо прерываний, и он осветил всю историю нацистского режима от его зарождения до поражения Германии. Трибунал более не позволит любому другому подсудимому освещать те же вопросы в своих показаниях за исключением необходимых для вашей защиты.
Во-вторых, Трибунал установил правило, что несправедливость Версальского договора или его заключение под принуждением являются не относящимися к делу.
В-третьих, хотя это и не распоряжение Трибунала, я хочу указать, что Трибунал по множеству случаев был проинформирован о взглядах подсудимых и их свидетелей на Версальский договор, как несправедливый и, следовательно, любое доказательство исходя из данного положения, помимо того, что оно недопустимо, также кумулятивно, и Трибунал не будет заслушивать их по этой причине.
И последнее, Трибунал желает указать доктору Хорну, что обязанностью защитника во время допроса свидетеля является не допускать речей подсудимого, и если ему известно, что такие показания недопустимы согласно решениям Трибунала, его долг останавливать свидетеля в таких случаях. Это всё.
Доктор Зейдль[408], если вы собираетесь сослаться на письменные показания Гаусса[409], Трибунал сейчас не будет ими заниматься, мы перейдем к ним после дачи показаний подсудимым Риббентропом.
Зейдль: Господин Председательствующий, я согласен с доктором Хорном, защитником подсудимого Риббентропа…
Председательствующий: Доктор Зейдль, меня не волнует ваш разговор с доктором Хорном и ваши договоренности с ним; для Трибунала неприемлимо заслушивать показания доктора Гаусса в настоящий момент; он желает продолжать заслушивать Риббентропа.
Хорн (Обращаясь к подсудимому): Вчера в конце вы говорили о своих политических впечатлениях в Англии и Франции. В связи с этим я поставлю следующий вопрос: вы тогда предпринимали попытки рассказать о своих взглядах на французскую и британскую политику?
Риббентроп: Да, после 30 января 1933 я периодически видел Гитлера и конечно рассказывал ему о впечатлениях, которые я черпал из частых поездок, в частности в Англию и Францию.
Хорн: Каким тогда было отношение Гитлера к Франции и Англии?
Риббентроп: Отношение Гитлера было следующим: он видел во Франции врага, потому что вся политика Франции, которую Франция преследовала после окончания первой мировой войны, и особенно из-за её позиции в вопросе равных прав. Это отношение нашло выражение в его книге «Mein Kampf [410]«.
Я хорошо знал Францию, поскольку многие годы имел с ней связи. Тогда я много рассказывал фюреру о Франции. Она интересовала его, и я заметил его растущий интерес к французским делам в 1933 году. Затем я организовал к нему визиты множества французов, и мне кажется некоторые из этих визитов, и вероятно, также некоторые из таких описаний об отношении французов, и всей французской культуре…
Хорн: Что это были за французы?
Риббентроп: Это были многие французские экономисты, журналисты и также некоторые политики. Эти доклады интересовали фюрера, и постепенно он получил представление, о том, что, прежде всего, во Франции есть люди не отвернувшиеся от идеи понимания с Германией.
Прежде всего, я ознакомил фюрера с аргументами вытекавшими из моего глубочайшего убеждения и годов моего опыта. Как известно у фюрера было огромное желание, придти к определенной дружбе и согласию с Англией. Поначалу у фюрера была такая идея помимо франко—германской политики. Мне кажется, что тогда я успешно убедил фюрера в том, что взаимопонимания с Англией можно достигнуть, только достигнув взаимопонимания также и с Францией. Это произвело, как я очень ясно понял из наших разговоров, сильное впечатление на него. Тогда он сказал мне, что я должен продолжать мой личный курс на поиск взаимопонимания между Германией и Францией и, что я должен продолжать докладывать ему о таких вещах.
Хорн: Затем вы стали внешнеполитическим советником Гитлера, а не партийным советником? Как так получилось?
Риббентроп: Я уже говорил, что докладывал Гитлеру о своих впечатлениях от поездок. Эти впечатления, которые я черпал в Англии и Франции интересовали его, и, без подготовки отдельных совещаний и обсуждений, я часто принимался Гитлером. Я периодически разговаривал с ним и таким способом, помимо официальных каналов, он узнавал о моём содействии и моих советах, о том, что я видел и слышал в зарубежных государствах.
Конечно, он особенно интересовался всеми вопросами касающимися Англии. Я рассказывал ему о публичном мнении и личностях и представлял ему, кроме французов, ряд англичан, с которыми он мог обмениваться идеями не по официальным каналам, как он любил делать.
Хорн: В чем заключалось ваше персональное содействие в попытках Гитлера придти к соглашению с Францией в 1933—1935 годах?
Риббентроп: Тогда решение проблемы Саара являлось первым предметом споров. Я пытался через свои частные каналы дать понять французам в Париже, что разумным и ясным решением саарского вопроса будет плебесцит, как было установлено Версальским договором, что будет добрым знаком для отношений двух стран. Я разговаривал с многими людьми в те годы в Париже и также впервые установил контакты с членами французского правительства. Я могу отметить, что я вел переговоры с французским президентом Думергом[411], с министром иностранных дел Барту[412], который был убит, с господином Лавалем[413], и особенно с господином Даладье[414].
Я помню, что в особенности в связи с саарским вопросом я встретил значительное понимание позднее. Затем позже я заметил в ходе визитов французов к Гитлеру, что всегда отмечалось: «Да, но есть «Mein Kampf» и ваша политика к Франции содержится в книге». Я попытался убедить фюрера официально пересмотреть этот момент в «Mein Kampf». Однако, фюрер, сказал — и я помню эти слова — о том, что он определился со своей политикой на практике, подтверждая изменение своих взглядов в этом отношении: написанное нельзя было изменить, это были исторические факты, и его бывшее отношение к Франции вызывало в то время ответное отношение Франции к Германии. Но следовало перевернуть страницу в истории двух стран.
Затем я попросил Адольфа Гитлера принять французского журналиста, с целью сделать возможным публичное заявление о пересмотре для мира его взглядов из «Mein Kampf».
Он согласился с этим и затем принял французского журналиста и дал ему интервью в 1933. Я не помню точную дату. Мне кажется статья появилась в «Le Matin[415]«и вызвала восхищение. Я был очень рад, тому, что соответственно был сделан шаг к взаимопониманию с Францией. Затем я размышлял над тем, что следовало сделать далее, и теперь, благодаря простой публичной статье, любой мог работать над установлением прямых контактов французских и немецких государственных деятелей.
Хорн: Тогда вы размышляли над встречей Гитлера и Даладье? Какие практические меры вы предпринимали?
Риббентроп: Я подхожу к этому. Тогда Даладье являлся французским премьером. У меня было несколько разговоров с ним и я предложил ему встретиться с Адольфом Гитлером для того, чтобы откровенно, лицом к лицу, провести беседу и посмотреть удаться ли поставить франко-германские отношения на совершенно новую основу. Я доложил об этом Гитлеру и Гитлер готов был встретиться с Даладье.
Местом встречи был выбран Оденвальд и он был согласован. Я отправился в Париж для последних приготовлений с Даладье.
Додд [416]: С позволения вашей чести, я не хочу каким-либо образом вмешиваться в допрос подсудимого, но и я и мою коллеги чувствуем, что эта часть допроса беспредметна и слишком насыщена деталями и так мы никогда не закончим. Если защитник будет соблюдать указания Трибунала данные этим утром, мы сможем продвигаться более определенно и быстро.
Председательствующий: Доктор Хорн, Трибунал считает возражение обоснованным. Подсудимый рассматривает период с 1933 по 1935 и его усилия по созданию хороших отношений с Францией. Пожалуй, это очень далеко от любого вопроса, который мы рассматриваем в настоящем деле, и поэтому изучение его в деталях является тратой времени.
Хорн: Тогда я поставлю вопросы, касающиеся его прямого содействия.
Что заставило Гитлера назначить вас уполномоченным по разоружению?
Риббентроп: Мне кажется я был назначен уполномоченным по разоружению на год — в марте или апреле. Причина была следующей:
У Гитлера было мнение о необходимости равенства при разоружении. Он верил, что это было возможно только путем переговоров с Францией и Англией. Это являлось и моёй позицией. Из-за моих усилий по установлению хороших отношений между Германией и Англией, поскольку это являлось серьезным желанием фюрера, я находился тогда в Лондоне и там мог создать контакты с влиятельными людьми в английской политике.
В основном это был контакт с лордом Болдуином[417]. Я разговаривал с лордом Болдуином и затем с премьер-министром Макдональдом[418], о немецком желании равенства и обнаружил, что эти министры готовы слушать. В результате долгого разговора с тогда лордом—канцлером, ныне лордом Болдуином — последний, мне кажется 1 декабря 1933, выступил с речью в Палате Общин[419], в которой указал, на то, что Германия стоит на перепутье. Было обещано паритетное разоружение и поэтому, его нужно было достичь. Для этих целей было две вероятности: первая была такой, что Германия вооружиться до уровня остальных держав, и это не было желаемо; второй вероятностью было, что остальные разоружаться до уровня Германии, и такого не могло произойти; и поэтому надо было остановить Германию на половине пути и разрешить ей ограниченное перевооружение, а другие страны со своей стороны должны были разоружиться. Адольф Гитлер был очень рад такому отношению, он считал это практическим для достижения равенства Германии. К сожалению эти хорошие и разумные заявления Болдуина не стали возможными в последующем развитии событий. Поэтому Адольф Гитлер занял позицию, что в такой системе преобладающей в мире совершенно невозможно, достичь путем переговоров, паритетного разоружения — паритета прав — для Германии.
Председательствующий: Подождите. Переводчик не расслышал вас. Могли бы вы поднести микрофон ближе к себе? И повторите последнее предложение, которое сказали?
Риббентроп: К сожалению Адольф Гитлер, понял, что в той преобладающей международной системе, хорошие идеи лорда Болдуина не могли быть осуществлены путем переговоров.
Хорн: Какие практические шаги по ограничению вооружений вы предпринимали в Лондоне?
Риббентроп: Известно, что Адольф Гитлер, что значит Германия, покинул Лигу Наций[420] и Конференцию по разоружению[421], потому что было невозможно проводить необходимые Германии переговоры. Поэтому, Гитлер не видел другой возможности, кроме приложения усилий самого немецкого народа. Он знал это, и конечно, осознавал, что идет на риск, но по опыту предыдущих лет не оставалось никаких других средств, а значит Германия начала независимое перевооружение.
(Доктор Хорн пытался прервать)
Риббентроп: Я должен закончить ответ на ваш вопрос.
Как практический результат, произошло следующее: в течение 1934 настало время близких контактов между немецким и британским правительствами. Последовали визиты британских политиков в Берлин, сэра Джона Саймона[422] и господина Идена[423], и в ходе этих визитов было сделано предложение, о том нельзя ли прийти к соглашению, по крайней мере, что касалось морских вопросов.
Гитлер был сильно заинтересован этой идеей и в ходе переговоров между немецким и британским правительствами было согласовано, что я отправлюсь в Лондон с целью заключить морское соглашение[424] с британским правительством.
Мне не нужно вдаваться в детали пакта, который действительно материализовался. Сам Гитлер сказал в самом начале, что с целью достижения взаимопонимания с Англией, любому раз и навсегда следует признать абсолютное морское превосходство Британии. Он был тем, кто предложил морское соотношение 100 к 35, которое полностью отличалось от соотношения, обсуждаемого между Германией и Англией до 1914.
После относительно коротких переговоров в Лондоне было заключено морское соглашение. Оно явилось очень важным для англо—германских отношений, и представляло тогда первый практический результат действительного ограничения вооружений.
Хорн: Тогда, Франция согласилась с перевооружением и какими были ваши усилия для этого шага?
Риббентроп: Я могу сказать заранее, что Гитлер и я были очень рады этому пакту. Я знаю, ему в определенных кругах ему присвоили английское выражение «очковтирательство». Из своего опыта я могу сказать, что я не видел Адольфа Гитлера более радостным, чем в момент, когда я лично рассказал ему в Гамбурге о заключении соглашения.
Хорн: Каким было отношение Франции к этому пакту?
Риббентроп: С Францией ситуация была конечно немного сложнее. Я заметил это уже в ходе переговоров о возможности отклонений от ограничений вооружений установленных Версальским договором. Затем я лично предложил господам из министерства иностранных дел — я могу упомянуть их имена, это были сэр Роберт Крейги[425] и в частности, также Литтл[426], который тогда являлся британским адмиралом — о том, что я должен отправиться во Францию для того, чтобы я также мог наладить отношения с французскими государственными деятелями и разъяснить им важность и пользу этого соглашения для будущего германо—англо—французского взаимопонимания.
Я должен здесь кое-что отметить. В зале суда, ранее, показывался фильм с речью, которую я произносил для кинохроники, с выводами в отношении морского соглашения, как доказательство двуличности германской дипломатии. Тогда я произнёс эту речь в Лондоне с целью объявить всему миру, что это не просто касается британо-германских вопросов, но это было желанием Гитлера — и также духом морского соглашения — принести общее ограничение вооружений, и о том, что это морское соглашение было призвано наконец-то улучшить отношения между Францией и Германией. Это было искреннее желание.
Затем я отправился во Францию, для встречи с французскими государственными деятелями и мне кажется, помог в некоторой степени сделать первый шаг, в понимании ограничения вооружений рассматриваемый разумной мерой многими французами в виду факта того, что право равенства не могло быть отнято у немецкого народа.
Хорн: Затем вас назначили послом в Лондон. Что привело к этому назначению?
Риббентроп: Это вытекало из следующего: за время последовавшее за морским соглашением, которое было принято с воодушевлением широкими кругами в Англии, я приложил большие усилия с целью объединить лорда Болдуина и фюрера, и я должен отметить, что предварительные мероприятия для встречи уже были сделаны другом лорда Болдуина, господином Джонсом. Фюрер согласился прилететь в Чекерс для встречи с лордом Болдуином, но к сожалению лорд Болдуин отказался от встречи в последний момент. Что привело к отмене, я не знаю, но несоменно, что определенные силы в Англии тогда не желали германо-британского взаимопонимания.
Затем в 1936, когда немецкий посол фон Хош[427] умер, я сказал себе, что для блага Германии следует предпринять последнюю главную попытку для достижения взаимопонимания с Англией. Я могу утверждать в этой связи, что тогда я уже был назначен государственным секретарем министерства иностранных дел Гитлером и я лично обратился к Гитлеру с просьбой отменить это назначение и направить меня послом в Лондон.