Следующее могло привести Гитлера к такому решению. У Гитлера была очень определенная концепция английской теории баланса сил, но мой взгляд вероятно немного отличался от его. Моё убеждение заключалось в том, что Англия будет всегда стремится поддерживать свою старую теорию баланса сил, в то время как Гитлер высказывал мнение, что эта теория баланса сил устарела, и теперь, Англия должна была смириться, то есть, должна приветствовать, более сильную Германию в свете изменившейся ситуации в Европе, и в свете роста русской силы. С целью того, чтобы дать фюреру определенную и ясную картину того, как обстоят дела в Англии — это являлось в любом случае одной из причин моей отправки в Англию. Другой причиной было то, что тогда мы надеялись на то, что через обширные круги в Англии, которые были дружественны Германии и поддерживали германо—английскую дружбу с целью сделав отношения между двумя странами дружескими и вероятно придя к постоянному согласию.
Окончательной целью Гитлера всегда являлся германо—английский пакт.
Хорн: В чем заключалась ваша деятельность посла в Англии?
Риббентроп: Я хочу, прежде всего сказать, что я периодически бывал в Англии в 1930-х, в основном с 1935 по 1936, и, действуя согласно инструкциям фюрера, я озвучивал мнения по вопросу германо-британского пакта. Основа этого пакта известна. Это было постоянное морское соотношение 100 к 35. Во-вторых неприкостновенность так называемых Малых стран, Бельгии и Голландии, а также вечная гарантия двух стран Франции и — это являлось идеей фюрера — Германия признавала Британскую империю и должна была быть готовой стать рядом, если необходимо для помощи ей, для сохранения и поддержания Британской империи; и Англия в ответ признавала Германию, сильнейшей державой в Европе.
Уже говорилось, и я повторю, что эти усилия в 1930—х, к сожалению, не привели к каким-либо результатам. Это было одним из глубочайших разочарований фюрера — и я могу утверждать, здесь, что это имело важную роль в дальнейшем развитии событий — так как на этот пакт возлагались большие надежды и который должен был стать краеугольным камнем его внешней политики в те годы. Какие силы помешали этому, я не могу сказать, потому что я не знаю. В любом случае мы не пошли дальше.
Я возвращался к этому вопросу несколько раз за время пребывания послом в Лондоне и обсуждал это в кругах дружественных Германии. И я могу сказать, что было много англичан, которые имели положительное отношение к этой идее.
Хорн: А вы сталкивались с отрицательным отношением?
Риббентроп: Там в Англии естественно был сильный элемент, который не казался удовлетворенным этим пактом или такой идеей близких отношений с Германией, потому что имелись соображения британской политики против определенных обязательств такого рода. Я хочу кратко отметить, даже если вернуться в 1936, в ходе Олимпийских игр 1936 я пытался склонить очень влиятельного британского политика, нынешнего лорда Ванситарта[428], к этой идеи. У меня была тогдп очень долгая дискуссия на протяжении нескольких часов в Берлине. Адольф Гитлер также принял его и разговаривал с ним об этом. Лорд Ванситарт, даже, несмотря на хорошие личные отношения, оставался сдержанным.
В 1937, когда я находился в Лондоне, я увидел, что в Англии постепенно четко формируются два противоположных тренда; один тренд был заинтересован в развитии хороших отношений с Германией; второй тренд не желал таких близких отношений.
Сущестовали — мне кажется можно не упоминать имена, они известны — такие господа, которые не желали таких близких отношений с Германией, господин Уинстон Черчилль[429], позднее ставший премьер-министром, и другие.
Я предпринимал в Лондоне усиливающиеся попытки с целью развивать эту идею, но происходящие события делали мои попытки затруднительными. Прежде всего, испанская политика. Хорошо известно, что в Испании вспыхнула гражданская война[430] и, что в Лондоне заседала так называемая Комиссия по невмешательству[431].
Поэтому, я, как посол при дворе Святого Джеймса[432], имел сложную задачу. С одной стороны, любыми средствами имевшимися в своём распоряжении, я желал дальнейшей германо-британской дружбы и заключения германо-британского пакта, но с другой стороны, я действовал согласно инструкциям своего правительства относительно Комиссии по невмешательству в Испании. Однако, эти инструкции, были часто противоположными целям британской политики. Поэтому в такого рода Лиге Наций, которую тогда представляла Комиссия по невмешательству, и в которой я являлся уполномоченным от Германии, преследовалась главная цель Адольфа Гитлера при направлении меня в Лондон.
Тут я хочу сказать — если я могу предложить объяснить тот период в интересах дела — что в те годы, с 1937 до 1938 это касалось не только политики в Испании, силы, не желающие пакта с Германией, недвусмысленно заявили о себе в Англии; что, сегодня является историческим фактом. Почему? Ответ прост, очень ясен. Эти круги относились к Германии усилившейся национал-социализмом как к фактору, который мог нарушить традиционную британскую теорию баланса сил и политики на континенте.
Я убежден, что Адольф Гитлер не имел намерений предпринимать что-либо против Англии, но он отправил меня в Лондон с пламенным желанием для достижения взаимопонимания с Англией. Из Лондона я докладывал фюреру о ситуации. И перед лицом Трибунала, я хочу прояснить одно положение, положение, которое часто упоминается и относится к моей защите. Часто утверждается, что я докладывал фюреру из Англии о том, что Англия разлагается, и вероятно не будет сражаться. Я могу и должен установить здесь как факт, что с самого начала я докладывал фюреру обратное. Я информировал фюрера о том, что, по моему мнению, английский правящий класс и английский народ определенно имеют героические стремления и что эта нация готова в любое время сражаться за существование своей империи. Позднее, в ходе войны и после совещания с фюрером, я однажды обсуждал этот вопрос публично, в своей речи в 1941.
Подытоживая ситуацию в Лондоне в 1937 и 1938, пока я являлся послом, я могу, по крайней мере, сказать, что я был полностью осведомлен о том факте, что заключить пакт с Британией будет трудно. Но даже так, и я об этом я всегда докладывал, все усилия были направлены на средства мирного урегулирования с Англией, как решающего фактора в германской политике, то есть, созданию таких отношений между развитием немецкой мощи и британскими основными тенденциями и взглядами на внешнюю политику, чтобы эти два фактора не конфликтовали.
Хорн: Будучи послом, вы заключили так называемый Антикоминтерновский пакт[433] с Японией. Как получилось так, что вы, посол, заключили пакт?
Риббентроп: Я хочу сделать предварительное замечание, что в 1938 я был назначен 4 февраля на должность министра иностранных дел. 4 февраля я находился в Берлине. Фюрер вызвал меня и сообщил мне, что я назначен министром иностранных дел. После этого — я не уверен, вы говорили о пакте трех держав[434]?
Хорн: Нет вы меня неправильно поняли. Работая послом вы заключили Антикоминтерновский пакт в 1936, к которому с 1937 присоединилась Италия и позднее Испания, как и остальные страны. Как получилось, что будучи послом вы заключили пакт.
Риббентроп: Адольф Гитлер тогда учитывал идеологические различия между Германией, то есть, национал-социализмом и коммунизмом, как решающие факторы своей политики. Поэтому, возник вопрос, как можно повлиять на страны, противостоящие коммунистическим тенденциям. Следовательно, проблема, являлась идеологической. Мне кажется в 1933, Гитлер впервые обсуждал со мной вопрос о том, можно ли установить близкие контакты с Японией в той или иной форме. Я отвечал, что лично я имею определенные связи с японскими деятелями и установлю контакт. Когда я сделал это, оказалось ясным, что Япония имеет такие же антикоминтерновские настроения, как и Германия. Мне кажется в ходе разговоров в 1933, 1934,1935, постепенно прояснялась идея о том, что можно придти общими усилиями к пакту. Мне кажется, что это было идеей одного из моих помощников заключить Антикоминтерновский пакт. Я представил эту идею фюреру и фюрер одобрил её. Однако, поскольку это являлось, так сказать, идеологическим вопросом, он не желал, чтобы это делалось через официальные каналы германской политики и следовательно проинструктировал меня подготовить пакт, который был заключен в моём ведомстве, как мне кажется, по ходу 1936 года.
Хорн: Если я правильно вас понимаю, пакт был заключен, потому что вы были главой Бюро Риббентропа[435]?
Риббентроп: Верно. Бюро Риббентропа состояло главным образом из меня и нескольких помощников. Но верным будет сказать, что фюрер желал, чтобы я заключил этот пакт, потому что он не желал придавать ему официальный дух.
Хорн: Данный пакт касался практической политики или только идеологии?
Риббентроп: Безусловно данный пакт, я скажу, в принципе, имел идеологическую цель. Он был средством противодействия работе Коминтерна[436] в различных странах. Но естественно он содержал политический элемент. Данный политический элемент был тогда антирусским, поскольку Москва являлась представителем идей Коминтерна. Поэтому фюрер и я отмечали, что данный пакт представляет собой опредленный баланс или противовес против русских усилий или против России в политическом смысле, потому что Россия была против Германии в плане идеологии и также, конечно, в политике.
Председательствующий: Доктор Хорн, вы и подсудимый действительно считаете, что для нас так важны детали о том, что он, являясь послом в Лондоне, был вызван на подписание Антикоминтерновского пакта?
Хорн: Ваша честь, я плохо слышу вас.
Председательствующий: Я спросил вас о том, что вы и подсудимый думаете, что необходима такая долгая речь подсудимого, отвечая на ваш вопрос, почему он, как посол в Лондоне, был привлечен к подписанию Антикоминтерновского пакта. Он говорил об этом 5 минут до этого.
Хорн: 4 февраля 1938, вас назначили министром. Каковы были причины этого назначения?
Риббентроп: Я уже говорил, что 4 февраля 1938 я находился в Берлине. Фюрер вызвал меня и проинформировал о том, что в силу перестановок в высших постах, он собирался назначить нового министра иностранных дел, а также назначил министра иностранных дел фон Нейрата, председателем секретного правительственного совета. Я ответил фюреру, что я, конечно, буду рад принять это назначение.
Хорн: По этому случаю вам также присвоили высокое звание СС[437]? Обвинение утверждает, что это звание не носило только почетный характер. Это правда?
Риббентроп: Мне кажется, я должен это поправить. Я получил звание в СС до того момента и я не могу вспомнить было ли это связано с назначением или позднее я стал группенфюрером СС. Фюрер пожаловал мне звание и форму группенфюрера СС. Это была должность, которая ранее в армии была известна как звание для антуража. Тогда я разделял идеи СС. Мои отношения с Гиммлером[438] тогда были довольно хорошими. Тогда я рассматривал идею СС, как возможную основу для выявления и создания идеалистического класса лидеров, нечто такое, что существовало в Англии, и такое проявлялось в виде героизма Ваффен-СС[439] в ходе войны. Позднее, и это правда, мои взгляды на Гиммлера изменились. Но фюрер пожаловал мне это звание, потому что он желал, чтобы внутри партии, на партийных митингах, я носил партийную форму и имел партийное звание.
Могу я сейчас, коротко описать свое отношение к партии. Мне кажется, вчера или позавчера, был поднят вопрос, являлся ли я настоящим национал-социалистом. Я не могу пожаловаться, что я не компетентен в данном вопросе. Фактом является то, что я присоединился к Адольфу Гитлеру в поздние годы. Я не буду уделять много внимания национал-социалистическим доктринам и программе, ни расовым теориям, с которыми я не очень знаком. Я не являлся антисемитом, не понимал церковный вопрос, также покинув церковь задолго до этого. У меня были внутренние причины так сделать, причины связанные с развитием церкви в Германии в начале 20-х. Однако, мне кажется, что я всегда был хорошим христианином. Что привело меня в партию, как я осознавал в то время, был факт, что партия хотела сильной, процветающей, и социалистической Германии. Я тоже этого хотел. По этой причине, в 1932, я, после раздумий, стал членом НСДАП.
Хорн: Вы предоставляли свои услуги для партии до этой даты, как утверждает обвинение, называя, 1930?
Риббентроп: В 1930, когда на крупных выборах в Рейхстаг национал-социализм получил более 100 мест в германском Рейхстаге. Я излагал вчера, и вероятно не следует вдаваться в подробности условий в Германии, которые существовали тогда. Однако, в течение 1930, 1931 и 1932 я постепенно становился ближе к партии. Затем с 1932 — мне кажется, я вступил в партию в августе 1932 — с этого момента до самого конца войны я целиком посвятил себя национал-социалистической Германии и отдавал свои силы этому делу. Я желаю откровенно исповедаться перед Трибуналом и перед миром в том, что я всегда стремился быть хорошим национал-социалистом и, что я горжусь тем фактом, что я принадлежал к небольшой группе людей, идеалистов, которые не хотели ничего, кроме восстановления престижа Германии в мире.
Хорн: Какие внешнеполитические проблемы описал вам Гитлер, как требующие решения, когда вас назначил? Какие указания он дал вам для проведения внешней политики?
Риббентроп: Когда я назначался на должность, фюрер относительно мало сказал мне. Он лишь сказал, что Германия теперь уверенно имеет новое положение, что Германия теперь присоединилась к нациям с равными правами и ясно, что в будущем следует решать определенные проблемы. В частности, я вспоминаю, четыре проблемы, которые рано или поздно, следовало решить. Он утверждал, что такие проблемы можно решить только имея сильный Вермахт, не используя его, но в силу его существования, потому что страна, которая слабо вооружена, не имеет внешней политики как таковой, но скорее страна оказывается, так сказать, в вакууме, как мы понимали из опыта предыдущих лет. Он сказал, мы будем достигать четких отношений с соседями. Четырьмя проблемами, которые он перечислил являлись, прежде всего, Австрия; затем он упомянул решение судетских вопросов, вопрос маленького мемельского округа и Данцига и польского коридора[440], все проблемы должны были быть решены так или иначе. Он сказал, что моим долгом было, дипломатически помогать ему в его задаче. С этого момента я старался прикладывать все усилия в помощи фюреру по подготовке решения этих проблем приемлемым для Германии путем.
Хорн: Вскоре после назначения вы…
Председательствующий: Мне кажется, что сейчас следует прерваться.
(Объявлен перерыв)
Хорн: Какой курс имела германская внешняя политика Германии после вашего назначения министром иностранных дел?
Риббентроп: Сначала я попытался понять общую картину неотложных дел министерства иностранных дел и ситуацию в нем. Германская внешняя политика, как я уже сказал, достигла определенного уровня, то есть, Германия получила престиж в глазах мира, и задачей будущего было тем или иным путем решить жизненно важные проблемы, созданные в Европе Версальским договором. Это являлось более необходимым поскольку, например, этнические вопросы всегда повод для конфликта, то есть, содержат возможности опасностей для мирного развития в Европе.
В последующий период я познакомился с делами министерства. Поначалу это было нелегко, я работал с новыми людьми. Я хочу упомянуть здесь об отношениях Гитлера к министерству иностранных дел, которое не всегда было положительным и, продолжая усилия министра фон Нейрата, своего предшественника, я считал своей важнейшей задачей приблизить министерство иностранных дел к Гитлеру и навести мост между двумя сферами идей.
После занятия должности мне было ясно с самого начала, что я буду работать, так сказать, в тени титана и, что я буду налагать на себя определенные ограничения, то есть, что я не буду в таком положении, чтобы можно было говорить о, проведении внешней политики как это делается другими министрами иностранных дел, которые ответственны перед парламентарной системой парламента. Руководящая личность фюрера, естественно доминировала во внешней политике. Он посвящал себя в её детали. Это делалось так: я докладывал ему и обращал его внимание на важные внешнеполитические доклады через порученца, и Гитлер в ответ давал мне определенные приказы, о том какие взгляды я должен иметь относительно проблем внешней политики, и т. д.
В ходе таких разговоров проявилась проблема Австрии, как первая и наиболее важная проблема, которая так или иначе должна была быть решена. Австрия всегда являлась вопросом близким для сердца фюрера, потому что он был по происхождению австрийцем и естественно, с ростом мощи Германии, усилия направленные на соединение Германии и Австрии продолжавшиеся долгое время, становились еще более выраженными. Тогда я немного знал об этой проблеме, поскольку Гитлер по большей части сам занимался данной проблемой.
Хорн: Когда вы заняли должность, или позднее, вы узнали о протоколах совещания 5 ноября 1937, которая известна под названием документ Хоссбаха[441]?
Риббентроп: Мне неизвестен этот документ, который упоминался здесь в разной связи. Я впервые увидел его здесь.
Хорн: Гитлер, когда-либо говорил, что-либо соответствующее содержанию документа?
Риббентроп: Я не помню документ подробно, но практикой фюрера было говорить очень мало о своих целях и намерениях в отношении принципиальных вопросов. В любом случае, так он поступал со мной. Он говорил, что Германия будет решать определенные проблемы в Европе, как я сказал ранее, и для этого нужно быть сильным. Он также упоминал возможности того, что это приведет к разногласиям, но он не говорил об этом ничего особенного. Напротив, он всегда отмечал мне, что его желанием было решать проблемы в Европе которые следовало решить дипломатическими средствами, и разрешив которые, он стремился создать идеальное социальное государство для народа и чтобы Германия создала современную модель социального государства со всеми институтами, которым он придавал особую значимость. Другими словами, для меня он признавал возможность вооруженного конфликта, но он всегда говорил, что его неотьемлимая цель, и что у него всегда есть намерение, достич решения «недопустимого Версаля», как он его иногда называл, мирным путем.
Хорн: Вскоре после вашего назначения министром иностранных дел, Гитлер вызвал вас в Берхтесгаден на совещание с Шушнигом[442]. Что там обсуждалось и какой была ваша роль в этом совещании?
Риббентроп: Гитлер сообщил мне — я помню, это было 12 февраля 1938 — что он собирается встретить федерального канцлера Шушнига в Оберзальцберге. Я не помню подробностей. Я вижу из своих записей, что это было 12 февраля. Одну вещь я знаю, он сказал мне, что решение будет достигнуто, в той или иной форме, немецким национал-социалистам в Австрии следует оказать поддержку. Сложности любого сорта вытекали отсюда, подробности которых я уже не помню. В любом случае, мне кажется, в тюрьмах там находилось много национал-социалистов, как следствие этих естественных усилий этих австрийских людей по установлению связи с Рейхом, эта австрийская проблема угрожала стать серьезной проблемой между Германией и Австрией.
Адольф Гитлер тогда сказал мне, что я должен присутствовать в Берхгофе. Позднее было сказано, и я слышал это ранее, что Адольф Гитлер заявлял однажды, что он намерен бороться за право 6 миллионов немцев решить свою судьбу при любых обстоятельствах в 1938. Я не помню, что он сказал, но вполне возможно, что так он говорил. По случаю приема Шушнига я находился в Оберзальцберге. Гитлер принял Шушнига наедине и долго с ним беседовал. Детали беседы не были мне известны, потому что я не присутствовал. Я вспоминаю, что Шушниг видел меня после этого разговора и, что я имел с ним долгий разговор.
Хорн: Вы оказывали на Шушнига политическое давление, как утверждает обвинение?
Риббентроп: Нет, не правда. Я очень хорошо помню разговор с Шушнигом, несмотря на то, что другие подробности происходившего в Оберзальцберге мне не запомнились, поскольку я не присутствовал даже на первой или второй встрече между Шушнигом и Гитлером. Моя дискуссия с Шушнигом проходила в очень дружелюбной манере. Я чувствовал, что Шушниг очевидно был сильно впечатлен фюрером и личностью фюрера. В первую очередь я хочу сказать, что не знал подробностей того, чего хотел достичь Гитлер в дискуссии с Шушнигом, так что по этому вопросу я могу сказать очень мало, или скорее ничего. Поэтому, наша дискуссия ограничивалась более общими вопросами. Я рассказал Шушнигу о том, что, по моему мнению, две страны должны находиться в близком контакте и, что вероятно его исторической задачей является помогать и содействовать этому; неопровержимым фактом было то, что обе нации были немецкими, и две таких немецких нации не могли быть вечно разделены искусственными преградами.
Хорн: На этом совещании обсуждалось расторжение германо—австрийского договора 1936[443]?
Риббентроп: Я не обсуждал это положение с Шушнигом и мне кажется, что фюрер также не касался этого каким-либо образом, потому что согласно тому, что Шушниг рассказал мне, фюрер говорил ему об определенных мерах, которые следует провести в Австрии с целью устранить причины конфликта между двумя странами. Так я запомнил его слова, не вспоминая подробности. Как я сказал, моя дискуссия с ним была очень дружелюбной, и я могу утверждать, что, когда я предложил Шушнигу то, чтобы две страны вошли в близкий контакт, Шушниг показал в целом позитивное отношение к этой идее, так что я в определенной степени был удивлен его положительному отношению. Нельзя говорить о том, что давление в какой-либо степени оказывалось на Шушнига во время дискуссии. Однако, мне кажется, дискуссия с фюрером велась с ним, на очень ясном языке, потому что фюрер хотел достичь некоторого продвижения в отношениях с целью решить проблемы между двумя странами, и достичь их если необходимо открытой беседой двух государственных деятелей. Я слышал здесь, и я думаю, это из дневника Йодля о том, что оказывалось возможное политическое и военное давление. Мне кажется, я могу свидетельствовать здесь о том, что я ничего не знал о каком-либо военном давлении или сильном политическом давлении на встрече Шушнига и Гитлера. Я могу повторить, что уверен в том, что фюрер использовал с Шушнигом ясный и откровенный язык, но я определенно на заметил какого-либо военного или политического давления, или что-либо в духе ультиматума. Также я убежден, что замечание генерала Йодля — я не уверен, что он присутствовал — это дневниковая запись слухов. Я хочу добавить, что тогда — и я также заявлял это нескольким лицам, кто находился со мной и фюрером — я имел в целом положительное и удовлетворительное впечатление от личности Шушнига. Шушниг даже сказал, что две страны, и я точно помню эти слова, были связаны общей судьбой и, что он будет помогать каким-либо способом достижению сближения двух стран. В дискуссии не шла речь об аншлюсе[444] или подобной вещи. Упоминал ли это фюрер, мне не известно, я не уверен.
Хорн: Тогда, или вскоре после этого, Гитлер утверждал, что он хочет нарушить германо-австрийский договор 1936 и найти другое решение?
Риббентроп: Гитлер не обсуждал со мной данный вопрос. В целом, я очень мало говорил с ним об австрийских проблемах. Это звучит удивительно, но это понятно, если учесть, тот факт, что только 4 февраля я занял министерский пост, и я впервые познакомился со всеми проблемами. Австрийская проблема являлась в любом случае, как я сказал, проблемой с которой разбирался сам Гитлер и которая являлась, так сказать, просто сведением для министра иностранных дел, при том, что она лично им решалась. Я знаю и помню, что тогдашний посол фон Папен также имел право докладывать напрямую фюреру и о том, что министерство иностранных дел получало копии этих докладов. Мне кажется данные доклады, напрямую представлялись Гитлеру в рейхсканцелярию, так скорее проблема больше касалась рейхсканцелярии чем министерства иностранных дел.
Хорн: Затем вы отправились в Лондон, с целью передать пост посла. Что вы услышали в Лондоне, относительно австрийского вопроса?
Риббентроп: В этой связи я могу сказать следующее: я лично всегда считал, что австрийская проблема должна быть решена путем договора, таможенного и валютного союза, между двумя странами, поскольку лично я верил, что это наиболее естественный и простой путь для сближения связей между двумя странами. Я могу, вероятно, напомнить вам в этой связи, что идея валютного союза, или, по крайней мере, таможенного союза, не являлась чем-то новым и уже предлагалась правительствами до Гитлера; тогда это не материализовалось, мне кажется, из-за вето союзных держав. Но это являлось давним желанием обеих народов. Я могу сначала ответить на вопрос касающийся Лондона. По моим записям, я отправился в Лондон 8 марта. Как я уже отмечал, мне кажется, я присутствовал на праздновании захвата власти 30 января, и затем был назначен министром иностранных дел 4 февраля. Из-за назначения я не имел возможности провести официальный отпуск в Лондоне. 8 марта 1938 я отправился в Лондон. Перед тем как покинуть пост я имел короткий разговор с Гитлером, в основном об английских вопросах. Я помню, что он отмечал в связи с австрийской проблемой о недвусмысленном продвижении путем согласований, достигнутых с Шушнигом в Берхтесгадене. Я хочу добавить, что я не знал всех подробностей соглашений, но я помнил небольшие детали тех о которых мы запросили рейхсканцелярию спустя несколько недель для информации нашего специалиста по австрийскому вопросу. Мне кажется, после прибытия в Лондон, это было после полудня, мне кажется я услышал по радио в посольстве, речь федерального канцлера Шушнига в Инсбруке или Граце. Я могу сказать, что эта речь меня удивила. Разбираться в деталях будет слишком долго. Да я и не помню все подробности. Я в целом не знал вопрос, и, как выглядело для меня, тон этой речи, был таким, что я немедленно понял, что фюрер не потерпит такого, и что вся речь, без сомнений, противоречила духу соглашений с фюрером в Оберзальцберге. Как я сказал, я был убежден, что Адольф Гитлер предпримет, что-либо по этому поводу; и я могу сказать вполне открыто Трибуналу, что мне стало ясно, что вопрос будет решен тем или иным путем, я подразумеваю, что следовало откровенно поговорить с Шушнигом, чтобы предотвратить катастрофу, вероятно европейскую катастрофу. Затем, на следующее утро, у меня был долгий разговор с лордом Галифаксом[445]. Лорд Галифакс также получал доклады из Австрии, и я пытался, не зная полностью ситуации, объяснить ему, что лучше решить проблему сейчас в той или иной форме, и что это будет точно отвечать интересам германо-британских усилий по налаживанию дружеских отношений; что долгосрочно подтвердилось как ложное, предположение о том, что дружба между Германией и Англией, за что они обе боролись, может быть разрушена такой проблемой. Лорд Галифакс не был предупрежден о ситуации и сказал мне, насколько я помню, что я все еще имею возможность обсудить вопросы с британским премьер-министром Чемберленом[446] на завтраке. После завтрака с премьер-министром Чемберленом; в ходе или после завтрака у меня был долгий разговор с Чемберленом. В ходе разговора с господином Чемберленом снова отмечалось его желание достичь взаимопонимания с Германией. Я был чрезвычайно рад слышать это, и сказал ему, что я твердо убежден, что такого же мнения и фюрер. Он вручил мне специальное послание фюреру, о том, что это было его желанием и что он сделает все возможное в этом направлении. Мне кажется, вскоре после этого разговора прибыла телеграмма из Австрии, из Вены, от посланника или британского консула. Господин Чемберлен и лорд Галифакс попросили меня отправиться в их ведомство. Мне кажется завтрак проходил на Даунинг стрит 10 и я затем отправился в их ведомство с целью обсудить телеграммы. Я сказал им, что конечно у меня нет точных докладов; затем появились новости об ультиматуме, и позднее о вступлении германских войск. Мы решили, что я должен связаться со своим правительством и что лорд Галифакс прибудет ко мне в германское посольство после обеда, чтобы обсудить дальнейшие события. Я хочу отметить, что господин Чемберлен этим случаем занялся серьезно и, для меня видно было, его очень чувствительное отношение к австрийскому вопросу. В полдень лорд Галифакс посетил меня и у нас была долгая беседа. Тогда стало известно о вступлении германских войск. Я отмечаю тот факт, что разговор с лордом Галифаксом был дружеским и что в конце я пригласил английского министра иностранных дел нанести в Германию ответный визит. Он принял это с замечанием о том, что будет рад прибыть и вероятно сможет пополнить собрание охотничьих трофеев.