Дикс: Что насчет обычного порядка дел? Вероятно, были какие-либо циркуляры направленные Ламмерсом согласно которым вы действовали?
Шахт: В целом — и я думаю это понятно после того, что я здесь заявил — я внимательно следил за любой возможностью вмешаться каким-либо путём, но я помню и заявляю с абсолютной точностью, что в течение всего времени до краха я получил всего три официальных меморандума. Ряд приглашений на государственные похороны и похожие общественно-государственные функции не упоминаются здесь как официальные сообщения. По таким поводам я также не участвовал. Однако, эти три примера интересны. Первый раз письмо от Гитлера — извините, от Гиммлера — циркуляр или запрос или законопроект предлагался Гиммлером, который намеревался передать судебную юрисдикцию по так называемым асоциальным элементам населения полиции, или скорее Гестапо, то есть, основной принцип отправления правосудия отделение функций преследования и суда…
Дикс: Что же, это известно, доктор Шахт. Вы можете полагать, что это известно.
Шахт: Относительно этого вопроса, я немедленно согласился с копией письма, которую министр Рейха Франк направил мне, в котором он занимал позицию против основного нарушения правовых принципов, и законопроект не стал законом. Именно это было чрезвычайно печальным, потому что я твердо убежден, что я сам был в точности антиобщественным элементом в смысле Гиммлера.
Вторым примером было письмо, касающееся неких обсуждений о государственном имуществе в Югославии, после нашей оккупации Югославии. Я ответил, что поскольку я не принимал участия в предварительных обсуждениях проекта закона, чтобы на меня не рассчитывали в этом вопросе.
Наконец, третий инцидент — это наиболее важно — случился в ноябре 1942. Видимо по ошибке рассылки мне поступил проект закона министра авиации Рейха, который содержал предложение изымать 15 и 16 летних учеников из средней школы для призыва их на военную службу в противовоздушной обороне, так называемой противовоздушной службе. Я ответил на это письмо из-за представившейся для меня возможности заявить о своём мнении о военной ситуации в длинном подробном ответе, который я отправил Герингу.
Дикс: Третьего ноября?
Шахт: Это письмо от 30 ноября, которое второго декабря, я думаю было лично вручено моим секретарём адъютанту Геринга в закрытом конверте, с просьбой, чтобы он сам его вскрыл.
Дикс: Секунду, доктор Шахт.
(Обращаясь к подсудимому)
Это письмо уже приобщалось под документальным номером 3700-ПС обвинением, но оно также в нашей документальной книге под экземплярным номером 23; страница 66 английского текста и страница 59 немецкого текста. Если нас не поджимает время, я буду крайне благодарен, если смогу полностью зачитать письмо. Это очень правильное письмо. Однако, я хочу принять во внимание время и просто прошу вас, доктор Шахт, кратко заявить о своём мнении по его содержанию.
Председательствующий: Трибунал прочитает письмо. Вам нет необходимости зачитывать его, не так ли?
Дикс: Очень хорошо. Что же, тогда, он поговорит совсем коротко о письме до перерыва или вы не желаете говорить чего-либо далее?
Шахт: Да. Я хочу сказать в этой связи, если разрешено, что по моим сведениям это письмо уже зачитывалось здесь американским главным обвинителем, то есть…
Шахт: Прочесть?
Шахт: Или упомянуть, или, по крайней мере, наиболее важные зачитанные положения. Я думаю этого достаточно, если вы приобщите письмо суду в качестве доказательства.
Дикс: Да, это сделано.
Итак, этим завершилась всю ваша деятельность в качестве министра Рейха без портфеля?
Шахт: Да, это был конец.
Дикс: Поэтому, если бы кто-то хотел определить ваше положение одним словом, он скажет, о своего рода отставном майоре (Charaktermajor).
Шахт: Я не знаю, что такое «Charaktermajor», в любом случае, я никогда не был майором, но у меня всегда был характер.
Дикс: Но, доктор Шахт, это историческое замечание о власти, переданной кайзеру Вильгельму Первому[1405] как немецкому императору Бисмарком.
Председательствующий: Я думаю сейчас подходящее время прерваться.
(Объявлен перерыв)
Дикс: Доктор Шахт, мы говорили о письме, датированном 30 ноября 1942, Геринга. Это письмо имело какие-либо последствия?
Шахт: Да, письмо имело очень значительные последствия. Результатом было, что 22 января я, наконец, получил своё долгожданное освобождение с поста номинального министра без портфеля. Причина, приведшая к ней, была менее радостной. Я думаю письмо уже в материалах Трибунала. Это письмо, приложенное к официальному документу об освобождении от Ламмерса.
Дикс: Да, очень хорошо. Мы ставили этот вопрос во время заслушивания Ламмерса.
Шахт: Да. Но я лишь хочу сослаться на заявление, которое говорило: «… в виду вашего общего поведения в настоящей судьбоносной борьбе немецкой нации…» — таким было моё отношение в целом.
Дикс: Господа Трибунал, это номер 26 документальной книги. Он на странице 76 английского текста и на странице 69 немецкого текста.
(Обращаясь к подсудимому)
Пожалуйста, продолжайте.
Шахт: Поэтому, всё моё отношение в течение этой войны привело меня к увольнению, и письмо об отставке также содержало заявление о том, что я буду уволен в течение времени. Согласно заявлению Ламмерса, как мы услышали, это выражение «в течение времени» было включено в письмо, также по инициативе фюрера. В этой формулировке было очень ясное предупреждение, когда я получил это письмо.
Двумя днями спустя, я был исключен из прусского государственного совета членом которого являлся — органа, между прочим, который не собирался по крайней мере 8 лет. В любом случае, я не бывал не заседаниях. Вероятно, так было 6 лет, я не знаю. Текст решения был сообщен мне председателем государственного совета, Германом Герингом, и из-за его почти забавного содержания, я всё еще вспоминаю его очень четко. Он заявлял:
«Мой ответ на ваше пораженческое письмо подрывающее силу сопротивления немецкого народа это ваше исключение из прусского государственного совета».
Я говорю, что оно было забавным, потому что моё запечатанное письмо написанное Герингу возможно не могло потрясти силу сопротивления немецкого народа. Дальнейшим результатом было, что партийный руководитель Борман потребовал от меня вернуть золотой партийный значок, и я сразу же это сделал. После этого за мной в особенности внимательно следило Гестапо. Я освободил свою резиденцию в Берлине немедленно, в 24 часа, и весь день шпионы Гестапо следовали за мной по Берлину пешком и на машине. Затем я тихо вернулся в своё поместье в деревне.
Дикс: Теперь, поскольку судебный обзор упоминал материальные и денежные причины для решений, которые вы принимали, мне кажется оправданным и необходимым спросить вас, каким было состояние вашего имущества и ваших доходов после 1933? В своём ответе, пожалуйста, учитывайте то, что утверждается, что в 1942 ваш доход возрос.
Шахт: Несколько месяцев назад, видимо с одобрения военного правительства, здесь в прессе появился список пожертвований, которые получали партийные руководители и министры в Германии, в этой связи, об их доходах и их имуществе. Я также находился в списке, не в «пожертвованиях», но было заявлено, что в 1942 я имел необычайно высокий доход. Этот список не верен, поскольку упоминалась его большая цифра, и не принят во внимание факт, что военный налог позже учитывался для этого. Когда список был составлен с налогом еще не определились, так что 80 процентов из сумм которые приведены должны вычитываться. Доход тогда не поразителен. В отношении моего имущества, список показывает, что за период в 10 лет оно мало изменилось, и я хочу подчеркнуть здесь в особенности, что в последние 20 лет моё имущество оставалось приблизительно таким же и не увеличивалось.
Дикс: Если я правильно помню, вы снизили свою зарплату в качестве президента Рейхсбанка на определенное время по своей собственной инициативе?
Шахт: Когда, по предложению Гитлера, президент Гинденбург в марте 1933 снова назначил меня на должность президента Рейхсбанка, Гитлер оставил мне определение своего дохода. Тогда, я добровольно уменьшил свой доход на 25 процентов от моего бывшего дохода в Рейхсбанке.
Дикс: Вы когда-либо получали подарки или пожертвования от Гитлера, как деньгами, так и ценностями?
Шахт: Как я только что упомянул, я никогда не получал каких-либо пожертвований от Гитлера, и я думаю он вряд ли рискнул бы предлагать мне. Именно, я получил один подарок от Гитлера, по поводу своего 60—ти летия. Он вручил мне картину, которая точно имела ценность около 20 000 марок. Она была кисти немецкого художника Шпицвега[1406]; и оценивалась бы в приблизительно 200 000 марок если бы была подлинной. Как только картину принесли в мою комнату, я признал в ней подделку, но с успехом после 3 месяцев поиска я нашел оригинал. Я начал слушания по предмету подлинности картины, и подделка была признана судом.
Председательствующий: Трибуналу неприемлемо это слушать.
Дикс: Когда-либо Гитлер жаловал вам право носить форму или вручал вам какого-либо рода награду или военное звание?
Шахт: Если Трибунал мне разрешит, я хочу сказать, что вернул подделку и никогда её не заменял; так что я не получал подарков от Гитлера.
Гитлер предлагал мне форму. Он сказал, что у меня может быть любая форма, какую я пожелаю, но я развел руками и не принял какой-либо, даже формы чиновника, потому что я не желал иметь форму.
Дикс: Итак, другой предмет: вы знали, что-либо о концентрационных лагерях?
Шахт: Уже в 1933 году, когда Геринг создал концентрационные лагеря, я слышал несколько раз, что политические противники и остальные неугодные или неподходящие лица отправлялись в концентрационные лагеря. То, что эти люди лишались своей свободы, сильно меня волновало, конечно, я постоянно требовал, в ходе разговоров, пока я был в состоянии, чтобы аресту и переводу в концентрационные лагеря предшествовало разъяснение перед законом с защитой и так далее, и подходящие правовые процедуры. В то начальное время министр внутренних дел Рейха Фрик также энергично протестовал в таких же чертах. Соответственно такой тип заключения, и т.д., стал менее известен публике, и впоследствии я полагал, что эти вещи медленно спадут. Только гораздо позже — скажем во второй половине 1934 и 1935…
Дикс: Когда вы встретили Гизевиуса, вы подразумеваете?
Шахт: Да, когда я встретил Гизевиуса — я слышал по периодическим поводам, что людей ещё не только лишают свободы, но, что иногда с ними плохо обращаются, что имеют место избиения, и т. д.. Я уже сказал перед этим Трибуналом, что как результат, уже в мае 1935, я лично воспользовался возможностью обратить внимание Гитлера на такие условия и что я тогда говорил ему, что такая система, заставляющая весь мир презирать нас должна исчезнуть. Я упомяну, что я непрерывно публично выступал против всех таких вещей, при любой возможности так делать.
Но я никогда не слышал чего-либо о серьезном плохом обращении и беззаконии — убийстве и похожем — которые начались позже. Вероятно потому что, во-первых, эти условия не начинались до войны, после начала войны, и из-за того, что уже с 1939 и далее, я вёл уединенную жизнь. Я услышал о таких вещах и кошмарной форме в которой они происходили только здесь в тюрьме. Однако, я слышал, уже в 1938 и позже, о депортации евреев; но из-за того, что лишь об отдельных случаях мне становилось известно я смог лишь убедиться, что были депортации в Терезиенштадт[1407], где предположительно находился сборный лагерь для евреев, где евреев собирали до последующей даты, когда еврейской проблемой снова займутся. О каком-либо физическом насилии, не говоря об убийствах или похожем, мне никогда не становилось известно.
Дикс: Вы когда-либо осматривали концентрационный лагерь?
Шахт: У меня была возможность лично познакомиться с несколькими концентрационными лагерями, когда 23 июля 1944, меня самого бросили в концентрационный лагерь. До той даты, я не посещал ни единого концентрационного лагеря в какое- либо время, но после я узнал не только об обычных концентрационных лагерях, но также и о лагере уничтожения во Флоссенбурге[1408].
Дикс: Вы, находясь во Флоссенбурге, были навещены «товарищем по идее» — если так можно сказать?
Шахт: Я знаю, об этом вопросе только из письма, которое этот господин отправил вам или этому Трибуналу, и в котором я думаю он описывал факт, того визита. Я могу лишь, по моим наблюдениям…
Джексон: Я думаю неподобающе приводить содержание письма от неизвестного лица. Я говорил в этом Трибунале ранее, что эти письма, которые поступают от неизвестных лиц — если это устанавливается, не являются доказательствами — приходят всем нам. Я уверен члены Трибунала получают много таких. Если это доказательство, тогда обвинение должно заново открывать дело, потому что у меня таких корзины.
Я думаю, совершенно неподобающе принимать сообщения и представлять их в качестве прямых доказательств и ещё более неподобающе обращаться к ним путем устных показаний, когда документ не подготовлен. Я думаю, такого рода доказательства не имеют доказательственной ценности, и я возражаю им.
Дикс: Мне позволят сказать, что я никогда не делал и не делаю чего-либо неподобающего. Я не намерен каким-либо способом приобщать это очень безвредное шутливое письмо Трибуналу в качестве доказательства. Но это письмо, которое достигло меня путем обычных каналов, проинформировав доктора Шахта и меня о том, что существовал план его убийства во Флоссенбурге. Вот почему, я также спрашивал свидетеля Кальтенбруннера об этом вопросе. Единственная причина, почему я спрашиваю доктора Шахта это то, что я ожидаю от него информирования Трибунала о том, что согласно этой информации тогда был факт о приказе убить его. Этот факт, не письмо, имеет немалое значение, потому что режим тогда хотел убить человека, то есть по крайней мере подтверждался факт, что он не был в особенности хорошо расположен к нему. Это единственная причина, почему я попросил представить письмо, и оно, конечно, также в распоряжении господина Джексона. Это действительно достаточно забавное письмо, написанное простым человеком.
Но я никогда не рассматривал приобщение этого письма в качестве доказательства. Если Трибунал имеет возражения о заслушивании вопроса, вопроса который также обсуждался, когда допрашивался Кальтенбруннер, тогда я опущу его. Я очень удивлен, что вопросу придано такое большое значение.
Председательствующий: Доктор Дикс, Трибунал думает, что письмо не представлено в качестве доказательства, и поэтому не ссылайтесь на него. Что же, тогда не ссылайтесь на него.
Дикс: Хорошо, мы его оставим.
(Обращаясь к подсудимому)
А теперь, наконец, вы были освобождены. Что вы делали потом?
Шахт: После этого я не делал ничего кроме продолжения своих усилий по устранению Гитлера. Это была моя единственная политическая деятельность. Остаток, я жил в своём поместье.
Дикс: Вы не отправились в путешествие весной 1939?
Шахт: Простите меня, вы говорите о времени после увольнения с должности президента Рейхсбанка, я думал вы подразумевали министра. Я говорю о 1943.
Дикс: Нет. Нет.
Шахт: Вы вернулись в 1939 год. После увольнения в январе 1939 я уже упоминал, что Гитлер предложил мне, чтобы я совершил обширное путешествие за рубеж и тогда я отправился в Индию и по пути в Швейцарию, где я снова увидел своих друзей.
Дикс: Вы были каким-либо образом политически активны в Индии?
Шахт: В Индии я просто путешествовал как турист. Я не был политически активен, но конечно, я посетил нескольких губернаторов и я провёл 3 дня как гость вице—короля в его доме в Шимле.
Дикс: У вас не было политических связей с китайским деятелем в Рангуне?
Шахт: Когда я находился в Бирме, после оставления Индии, я совершил визит в Рангун с китайским другом, который посещал меня по поводу раньше в Берлине и который был послан своим правительством поговорить со мной о ситуации в Китае.
Дикс: То есть Чанкайшистким Китаем[1409]?
Шахт: Чанкайшистким Китаем, который уже воевал с Японией. Другого Китая тогда не было, и этот господин попросил меня по просьбе Чан кайши и китайского кабинета…
Джексон: Я не вижу в этом ни малейшей относимости к делу. В первую очередь, мы это однажды слышали и во-вторых, после услышанного у этого нет относимости к делу. У нас нет обвинений против него, в том, что он делал, что-либо в Китае и мы предполагаем, что он был чист как снег всё время, что находился в Китае. У нас нет к этому отношения, и это занимает здесь время, заводя нас в никуда и уводя нас от реальных обвинений в деле.
Председательствующий: Трибунал совершенно понимает, что вы говорите не относящееся к делу. Почему вы говорите об относимости к делу?
Дикс: Я сожалею, что я и господин Джексон мало понимаем друг друга. Вопрос допустим в следующей связи: также в этих показаниях и в письменных показаниях зачитанных…
Председательствующий: Я думаю, мы услышали три раза, что подсудимый Шахт отправился в Индию. Три раза в своих показаниях он касался факта, что он отправился в Индию и Китай. Как это относится к делу?
Дикс: Я не говорю о путешествии в Индию. Оно упоминалось только вкратце для объяснения связи со временем. Я поставил вопрос относительно переговоров Шахта в Рангуне с посланником от Чан кайши — с китайцем — и на этом положении господин Джексон заявил возражения. Но факт в том, что Шахт поддерживал дружеские связи с правительством Чан кайши и поддерживал его, этот факт относится к делу, по той же причине по какой я придаю важность факту, чтобы стало ясно, что в отношении Союза Советских Республик Шахт также следовал просоветской линии в своей экономической политике в течение лет, когда Гитлер проводил политическую кампанию против России. Здесь у нас второй пример, где он требовал отношений, которые противоречили принципам политики Гитлера; то есть отношений с Чан кайши, и также против союзника Гитлера, Японии. Эта связь в том, что переговоры с китайцами существенны. Они заняли немного времени. Они просто упоминались мимоходом.
Председательствующий: Трибунал думает, что если вы придаёте его отношениям с Китаем какую-либо важность, о них могло быть заявлено в одном предложении.
Дикс: У меня такое же мнение.
Шахт: Я подытожу одним предложением. В письменном меморандуме я советовал правительству Чан кайши продолжать держаться против Японии, приводя в качестве причины большие экономические ресурсы Китая чем экономические ресурсы Японии; и я советовал Чан кайши полагаться в первую очередь на Соединенные Штаты Америки в своей внешней политике.
Дикс: Тогда по вашему возвращению из Индии, в августе 1939, вы обнаружили ситуацию, которая должна показаться достаточно напряженной для того, кто только, что вернулся. Вы тогда не пытались связаться с кабинетом Гитлера с целью обсудить эту ситуацию?
Шахт: Конечно, я обнаружил очень напряженную ситуацию в вопросе Польши и использовал своё возвращение как повод написать письмо Гитлеру, письмо Герингу и письмо Риббентропу; то есть трём ведущим людям, с целью проинформировать их о своём возврате из Индии, оставляя на их усмотрение и ожидая, что по крайней мере один из них спросит меня насчет моих впечатлений; и тогда, я должен бы был снова получить возможность поговорить с ведущим человеком еще раз. К своему большому удивлению, я вообще не получил ответа от Гитлера; я не получил ответа от Геринга; и господин фон Риббентроп ответил мне, что он уведомлен о моём письме. Поэтому, для меня не было иного пути, как сделать своё собственное изучение реального положения дел о Польше, и когда вещи стали критическими я совершил известный шаг, который уже описывался здесь господином Гизевиусом; а именно попытку попасть в штаб-квартиру фюрера.
Дикс: Нам не нужно повторять это. Единственный вопрос, который я всё еще хочу вам задать, это что вы собирались сказать генералам, в частности генералу фон Браухичу, в тот последний момент?
Шахт: Что у него ещё был шанс предотвратить войну. Я прекрасно знал, что чисто экономические и общеполитические заявления конечно никак бы не повлияли на фон Браухича, потому что он тогда точно сослался на руководство Гитлера. Поэтому я хотел сказать ему нечто совершенно иного характера, и, по моему мнению, у этого наиболее решающее значение. Я собирался напомнить ему, что он давал клятву верности Веймарской конституции. Я хотел напомнить ему, что указ о чрезвычайных полномочиях не делегировал власть Гитлеру, а кабинету Рейха и я хотел напомнить ему, что в Веймарской конституции было положение, которое никогда не отменялось и согласно которому, война не могла быть объявлена без предшествующего одобрения Рейхстага. Я был убежден, что Браухич сошлется на свою присягу Гитлеру и я сказал бы ему: «Я также присягал. Вероятно вы не клялись иначе, чем как военный, но эта присяга никоим образом не отменяет присяги Веймарской конституции; напротив, присяга Веймарской конституции единственно верная. Поэтому ваш долг, понять, чтобы весь вопрос войны или не войны был поставлен перед кабинетом и обсуждался там, и когда кабинет Рейха примет решение, вопрос передадут в Рейхстаг». Если предпринять эти два шага, тогда я твёрдо убежден, что войны не будет.
Дикс: Вы не добрались до Браухича. Мы не хотим повторять описание вопроса в целом или ваших попыток на Бендлерштрассе и тому подобного. У вас есть, что-нибудь добавить к показаниям Гизевиуса или вы желаете, что-нибудь поправить?
Шахт: Я могу лишь подтвердить, что показания Гизевиуса верны по каждому пункту и я сам просто хочу добавить, что Канарис упоминал среди многих причин, которые удерживали нас от визита, что Браухич вероятно немедленно арестует нас если мы скажем ему что-нибудь против войны или если мы хотели отвратить его от выполнения своей присяги Гитлеру. Но основная причина, почему визит не состоялся совершенно верно заявлена Гизевиусом. Более того она также упоминалась генералом Томасом в своих письменных показаниях, которые мы приобщим позже. Основной причиной была: война была отменена. И таким образом я отправился в Мюнхен по деловому вопросу и к своему удивлению пока я был в Мюнхене, война была объявлена Польше; в страну вторглись.
Дикс: Вы недавно упоминали Рейхстаг. Заседание Рейхстаг имело место, хотя не перед войной ни до объявления войны, но непосредственно после. Тогда вы всё еще были министром без портфеля.
Обычно вы должны были сидеть на министерской скамье в ходе того заседания.
Вы принимали участие в том заседании?
Шахт: Я вообще не участвовал в том заседании, и я хочу добавить сразу, что за всю войну, я присутствовал только на одном заседании Рейхстага. Я не мог избежать его, учитывая вопросы, которые я уже упоминал вчера. Это было после возвращения Гитлера из Парижа. Я участвовал в том заседании Рейхстага, которое последовало за приёмом на станции, потому что, как я сказал, это было бы слишком очевидным оскорблением. Это было заседание, во время которого не касались политических вопросов, но на котором дюжине было присвоено звание фельдмаршалов.
Дикс: Итак, эта последняя попытка, которая только что упоминалась для остановки начала войны через Канариса приводит нас к особенной главе ваших попыток свергнуть Гитлера и его правительство. Мы хотим взять за правило, если возможно, не повторять того, что уже заявлял свидетель Гизевиус, но лишь дополнить или поправлять или заявлять о том, что вы знаете согласно вашей памяти. Однако прежде чем я затрону эту главу, могу я спросить вас, знали ли вы из получаемой информации или других признаков, что ваше оппозиционное отношение и ваши друзья единомышленники, и ваши оппозиционные цели, были известны авторитетным кругам за рубежом?
Шахт: Я не желаю повторять чего-либо; и просто хочу указать на то, что я уже здесь непрерывно заявлял, что я постоянно обсуждал ситуацию в Германии — таким же образом, и о своей позиции — со своими друзьями за рубежом — не только с американцами и французами, но также с нейтралами — я хочу добавить ещё одну веешь; зарубежные вещательные станции не уставали постоянно говорить об оппозиции Шахта Гитлеру. Мои друзья и семья получали шок всякий раз, когда информация об этом предмете просачивалась в Германию.
Дикс: Когда начались ваши попытки по свержению правительства Гитлера?
Шахт: Уже в 1937 я пытался определить на какие группы в Германии можно положиться в попытке устранить режим Гитлера. К сожалению, в 1935, 1936 и 1937 годах, я узнал, что все эти круги, на которые я возлагал свою надежду провалились, а именно ученые, образованный средний класс, и руководители экономики.
Мне требуется лишь упомянуть, что ученые позволяли себе слушать наиболее бессмысленные национал-социалистические лекции, даже не противостоя им. Я обратил внимание на факт, что, когда экономические руководители увидели, что я больше не фигура в экономике, они исчезли из моей приемной и толпились у Геринга. Одним словом, нельзя было полагаться на эти круги. Впоследствии, можно было полагаться только на генералов, на военных, потому что согласно моей тогдашней концепции, следовало точно учитывать вооруженное сопротивление даже от охранников СС.
Поэтому, как заявлено здесь — и я не хочу развивать это далее — я пытался контактировать с такими генералами как Клюге[1410], например, просто с целью удостоверится с кем я мог говорить открыто. И этот первый повод привел меня ко многим генералам, с которыми я контактировал по ходу времени.
Дикс: Это было в 1937 году; теперь мы подошли к 1938, всё еще ограничивая себя тем, что уже сказал Гизевиус, просто кратко затроньте их и подтвердите их. Кстати, вы были каким-либо образом прямо или косвенно вовлечены в переговоры в Годесберге или Мюнхене?
Шахт: Никоим образом.
Дикс: Теперь мы продолжим с вашей политической работой, направленной на восстание. Отчет Гизевиуса о 1938 годе верен или есть, что к нему добавить?
Шахт: Заявление Гизевиуса полное и достоверное.
Дикс: Это также относится к попытке переворота летом 1938?
Шахт: Да.
Дикс: Затем пришла война. Вы опустили свои руки после начала войны?
Шахт: Нет; за всю войну я умолял каждого генерала с кем я мог контактировать. Я использовал такие же аргументы, которые я только что упоминал в связи с предполагаемой беседой с Браухичем; поэтому, это была не просто теория, но я действительно говорил со всеми этими генералами.
Дикс: Визит к генералу Гёпнеру[1411] не был существенным в этой связи?
Шахт: В 1941 я пытался не только вступить в контакт с генералом Гёпнером, но в целой серии разговоров я пытался заставить его действовать. Гёпнер был готов и подготовлен и позже он, также, к сожалению, лишился жизни вследствии 20 июля 1944[1412].