— Вот и считайте — на фабрику Шмита штук пятьдесят, на завод Грачева тоже полсотни, — подсчитывал вполголоса новый знакомец на ухо склонившейся к нему Аночке. — Мамонтовцам надо полсотни, на завод Морис — Пальма столько же… — Он усмехнулся. — Вот и пальцы все вышли, — сказал он, показывая четыре загнутых. — Теперь на другой руке: на фабрику Миллера — тоже полсотни, брестским железнодорожникам — тоже… А Прохоровку забыли! К ним меньше сотни никак. Одним словом — полтысячи.
— У вас есть повсюду знакомые? — наивно спросила Аночка.
Савелий Иванович с чуть заметной усмешкой посмотрел на нее.
— Эх ты-ы, Нюра! — сказал он. — Говорю — приноси. Когда обернетесь?
— Дня через три, — сказала Аночка.
— Дня через три как раз будут атласные, — подхватила Маня. — Лаковых брать не советую. Они под дождём полиняют. Вот кабы китайский лак, крепкий, — вот тот не слиняет. Он и дождя не боится… Пожалуйста, дня через три…
Сходка была назначена на девятое февраля, но в последние дни озверелая жандармерия не смыкала ночами глаз, оцепляла целые кварталы для обыска, и в квартире, где печатались прокламации, вдруг, оказалась засада. Провал!
Вечером восьмого числа Аночка собиралась к Мане, сказать Савелию, что письмо провалилось. И вдруг у Никитских ворот, когда она шла от университета, кто-то в бобровой шапке и богатой шубе радостно схватил её под руку:
— Вот и поймал!
Аночка испуганно отшатнулась и чуть не вскрикнула, пока разглядела лицо «незнакомца». Это был рыжебородый Иван Иванович, но не в своей обычной студенческой форме.
— Идёмте от фонарей на Никитский бульвар, — коротко позвал он. И когда они повернули за угол, вынул из-под полы шубы свёрток с какой-то книгой. — Выручил. Вот пятьсот штук! Фокус-покус и чёрная магия!
|
|
— Да ведь там же засада! — прошептала удивленная Аночка, поняв, что в руках у нее готовые прокламации.
— Тщетны россам все препоны! — засмеялся рыжебородый. — Впрочем, молодцами оказались товарищи, которые делали это дело. Их всех посадили, а ровно за двадцать минут до обыска они отослали тысячу штук — куда бы вы думали? Под покровительство Трепова, в зубатовскую читальню! Пятьсот направлены по другому руслу…
Аночка рассмеялась.
— Значит…
— Значит, революционер должен найти дорогу к рабочей массе через любое русло… И значит ещё, что я вас перехватил как раз вовремя. Гнался на лихаче… Желаю успеха. Но надо добиться еще вот что. Мы призываем рабочих на девятнадцатое, но завтра на сходке в университете нас будут ловить — это известно из верных источников. Одним нам не вырваться из кольца. Вот если бы рабочие нам помогли, подошли бы к университету с фабрик. До вечера мы всё равно продержимся сами, а если вечером нагрянут рабочие…
— Понимаю. Скажу, но… — Аночка осеклась и умолкла.
— Да, да… «но»! И сам понимаю, что надо было подумать об этом раньше… Я вас попрошу добиваться, все же от известного вам товарища, чтобы рабочие поддержали нас завтра. С такими связями, как у вас… — значительно сказал Иван Иванович.
Аночка забежала к себе домой и снова заняла у Ивановны спасительный старый платок. Савелий уже дожидался ее у Мани.
— Ну что же, машина пойдёт. До свиданьица, — простился было Савелий.
— У меня к вам ещё поручение, — робко сказала Аночка и изложила все то, что сказал ей Иван Иванович. В разговоре она случайно назвала его имя, и тотчас в глазах у её собеседника смешливо блеснул огонёк.
|
|
— Мало ли на свете Иванов Ивановичей! — оправдывалась она в ответ на невысказанный упрек.
— Может, и много, но такой, как ваш рыжий, ручаюсь, только один, — сказал тот.
— Я разве сказала, что рыжий? — растерянно пролепетала она.
— Небось, небось, Нюрочка, не сказала, я, может, раньше ещё и сам догадался, — ответил Савелий. — Я понимаю, что надо вас выручать, но трудно… Хотя бы в листовке было написано, а то… Ну ладно. Раз сказано — надо завтра, то завтра! И время терять вам нельзя. Попытаюсь. А вы оставайтесь у Мани. Оставишь? — спросил он Маню. — Я утром, а то и ночью пришлю человека сказать, как дела, чтобы знали.
После его ухода Аночка всё-таки снова пошла домой, чтобы сменить Ивановнин старый платочек на шляпу, потому что утром идти на сходку в университет в платке было бы невозможно.
К Мане она возвратилась, когда во всех окнах подвала было уже темно. Только окошко цветочницы тускло и одиноко светилось. Аночка принесла с собой сахару, сухарей, колбасы.
— Познакомься с моим, — сказала Маня.
Сутулый и близорукий, такой же, как Маня, худой, бритый молодой человек подал руку, неловко назвался Сашей.
— Садитесь как дома, — пробормотал он. — Я-то сейчас ухожу, чтобы вам не мешаться. У меня ведь тут комнатка рядом, в соседней квартире…
— Да чем же вы помешаете?! Чай будем вместе пить.
— Я не люблю, — сказал Саша, — не пью…
— Да будет тебе! Как маленький, право! — почти прикрикнула на него Маня. — Неси от себя стакан… Гимназист! Образованным быть собирался. Не получилось… Вот и стесняется… — сказала Маня, когда Саша вышел к себе в комнату. — Он со своими не так, а как образованных видит, так и начнет ломаться! Ты на него не гляди, он тотчас обыкнет и станет как человек. — И, едва дыша, Маня добавила: — Он стихи сочиняет… про грусть… А чужих наизусть сколько знает — несчетно!..
|
|
— Работает? — осторожно спросила Аночка.
— Слесарем тут в мастерской у хозяина — замки починяют, лудят самовары, то, сё. Их там трое всего. А домой придёт, так разом за книжку. Бывает, за вечер мы слова не скажем друг с другом, сидит молча, читает, а я цветочки леплю. А то прорвется и пойдёт говорить, как надо устроить всю жизнь, как придет революция, социализм… Вот идёт! — остановила себя Маня. Но уже по тому, как трудно ей было заставить себя замолчать, как охотно она говорила о Саше, видно было, что он не только предмет любви её, но вместе и гордости.
— А ты ведь и воздухом, Маня, не дышишь со своими цветами. Они тебя хуже в чахотку вгоняют, — сказала Аночка.
— Ну, уж хуже не вгонишь! Конечно, на улице не бываю. Одно только — в лавочку да на базар. А что ещё делать? Тяжелой работы я не могу. Нанимали вон женщин на конку по рельсам ходить со скребком после снежной погоды, два дня походила — измерзлась, простыла, слегла. Вот тебе воздух! Пальтишко-то рыбьими потрохами подбито, а валенцы каши просят… Эх, сухарики, сухарики! Люблю, как хрустят. Была бы богата, и все сухарики грызла бы, колбасой заедала, — заключила Маня, прихлебывая горячий чай. — Пей, пей, не стесняйся! Аночка барышня свойская! — сказала она, подвигая Саше редкие в этой комнате лакомства.
— Хотела она цветы заменить на куклы, — сказал Саша. — Кукол одевать в магазин. Головы, руки да ноги выдали ей. Сидит, как палач, обложась головами. Туловища с руками-ногами отдельно лежат. Ну прямо смотреть невозможно!..
— От нервов твоих! — усмехнулась Маня. — Головы — дело пустое. Не человечьи ведь, куклины. Главное — и того заработать не выйдет, что на цветах получаю. Сидела-сидела, руки все исколола иголкой, тридцать копеек за весь день и то не успела: ну их к чертям! И Сашенька тоже не сладко работает: зайдешь в мастерскую — угар! Оловом, медью да, черт его знает, еще кислотой, а двери отворят — мороз… У нас на Прохоровке в механическом и то легче дышать…
— Вентиляции нет, потому. У нас и хозяин как рыба дышит, хоть то не обидно, что вместе, — скромно сказал Саша.
— Уж хозя-яин! — с насмешкой ответила Маня. — Какой он, к шутам, хозяин, только слово одно. За клетушку свою расплатиться не может. Водки не пьет и ребятам троим, молока покупать не в силах.
— Место такое у нас. Заказчик — рабочий. Что с него взять! Самовар принесёт, — мол, кран прохудился. «Сделай милость, ребят поить нечем!» Когда запаяешь и в долг, а когда за спасибо, — сказал Саша. — Мы хозяина в шутку так и зовём — Эксплуататор Абрамыч.
— А зачем же он мастерскую содержит? — спросила Аночка.
— Еврей! Либо хозяином будь, либо вон из Москвы. А у него тут дочурка попала учиться в гимназию. Хочет, чтобы окончила. А недавно к нам околоточный входит: «Хозяин, пойдёшь у пристава на квартире замки поставить». И пошёл. Поставил, запасные ключи изготовил, да так и шабаш, ни копейки! Тут было два дня без угля сидели — ни ковать, ни лудить, и холод собачий… Мы с Сережкой смеёмся: «Самсон Абрамыч, мы в полицию против тебя пойдём, чтобы вступилась за наши права…» Так что же думаешь — в шутку, не в шутку, а к нам принесли из «Общества рабочих механического производства» листовку: зовут девятнадцатого «почтить общим шествием память государя-освободителя с возложением венка на памятник».
— Неужели рабочие все же пойдут? — спросила с сомнением Аночка.
— А куда же Федот с Лизаветой денутся? Думаешь, с нами будут?! — откликнулась Маня.
— Я думаю, завтрашний день может многое решить: придут к нам на помощь фабричные или одних нас покинут, — вздохнула Аночка.
Так говорили они до глубокой ночи, когда уже не осталось надежды на то, что будет весть от Савелия.
Саша ушел к себе, Аночка не ложилась, еще ждала.
— Брезгуешь лечь, на подушку? — сказала Маня. — Я застелю. Полотенце есть чистое, хочешь?
— Ой, Маня, да мне не до сна, — говорила Аночка сонным голосом, сидя возле стола.
Маня заснула. Аночка задремала, уткнувшись носом в какой-то бульварный роман без начала и без конца.
Утром, часов в шесть, в окно постучали. Явился посланец Савелия, который сказал, что всюду к фабрикам движутся солдаты, полиция.
— Тот человек повидался со всеми, с кем надо, и листовки пустил, но ни за что ручаться не может. Надо, чтобы сюда приходили от вас с вестями о том, что творится в университете. Тот тоже пришлет сюда узнавать. Если станут студентов бить, то все равно, мол, силой прорвёмся на выручку. А без крайности лучше силы рабочих сберечь…
Аночка помчалась на явочную квартиру, к Ивану Иванычу.
Тот уже ожидал. Она рассказала, что знала.
— Вам, товарищ Аночка, придется занять наблюдательный пункт у рязанцев в Лоскутном с двумя товарищами. На сходку лично вам не ходить, а следить оттуда, что будет. Найдите сами себе двух надежных помощниц, лучше женщин. Полиция верно уж будет на улице караулить студентов. По ходу действий дадите вести Савелию.
На углу Лоскутного, против Манежа, жили трое немного знакомых Аночке медиков. В одно окно из их комнаты был виден старый университет, в другое — Манеж и новое здание университета. «Анатомический театр в трех минутах ходьбы», — бывало, хвалились они своей квартирой. Уходя на сходку, один из них взял револьвер.
— А это зачем? — спросила Аночка.
— Мало ли что… Не мешает для обороны. Будут драться — и мы не посмотрим…
— Девочки заняли наше жилье под какой-то таинственный штаб, — пошутил второй.
— А вы не шутите, коллега, такими словами, не стоит, — строго остановила Аночка, оставаясь одна на своем наблюдательном пункте и даже с биноклем в руках.
В окно было видно, как подходили к университету студенты, курсистки. Ни войск, ни полиции не было, кроме обычных городовых на постах. Молодежь проходила в ворота, входила в здание. Все было спокойно и тихо.
По уговору с Аночкой явились Галя Косенко и Лида Самаркина.
— Публика сходится с Охотного, от Никитской — со всюду, — сообщила Галя, запыхавшись от ходьбы.
— Кто же так говорит — «со всюду»! — заметила Анечка, не отрываясь от своего бинокля. — Знаете, девочки, надо было нам с вечера посадить здесь наблюдателя: по-моему, в Манеже засада жандармов и казаков. Уже третий раз к воротам подходит пристав и говорит через щелку, потом так лихо берет под козырек перед закрытыми воротами Манежа и так пристукивает каблуком, что там, должно быть, кто-то повыше чином. Вот и опять: посмотрите скорее.
Аночка отдала бинокль, и Галя увидела то же.
— Козырнул и прищелкнул, воистину как баран на новые ворота! — со смехом заключила она, возвращая бинокль.
— Ой, Галя, смотри-ка, ведь там, за Манежем, разъезжают казаки, — позвала Аночка.
— Они! Только прячутся… А публика смотрит на них из Александровского сада. Я выйду взгляну поближе.
— Попробуй, однако, из тех ворот, не из этих. Вот, шалью накройся, бутылку возьми из-под постного масла. Вот так. Лидушка, ты там наблюдай, пока я ее наряжаю.
— Полиция! — в испуге крикнула Лида, как будто полиция направлялась к ним в комнату.
Аночка бросилась к ней и схватила бинокль.
— Вот так история! Как горох рассыпались всюду городовые! Галя, пора! Одевайся. Запомни адрес, иди поскорей. Вот тебе на извозчика, — деловито распоряжалась Аночка. — Но до самого дома не езди, сойди у Грузинской. Постучишься в окошко. Вот тебе три бумажных цветка, передашь их цветочнице Мане, расскажешь, что сходка уже началась, что в Манеже, должно быть, засада и университет оцепляют.
— Понимаю.
— Ну, Галя, беги, — послала Аночка. — А если Маня сама еще ничего не знает, то все равно приезжай обратно. Там скажи, что как только будут новости, так мы опять сообщим. Да пусть она даст тебе и ещё цветочков с собой. Может быть, посылать придётся кого другого, если из нас кого-нибудь арестуют.
Галя уехала.
Около двух часов дня вышли университетские дворники запирать ворота университета. Целая рота городовых выстроилась по улице. Раздались пронзительные свистки, какая-то схватка в воротах, полиция бежала в помощь толпе городовых. Посторонняя публика плотной толпой наседала с Никитской. Ее оттесняли конные жандармы.
Аночка наблюдала, дрожа от волнения.
Наконец распахнулись ворота Манежа, и в строю вышли две роты солдат с ружьями. Что-то громко командовали офицеры. Солдаты выстроились шпалерами от университетских ворот до Манежа, и между рядами солдат полиция погнала в Манеж группу студентов… Погнали?! Опять… Аночка чувствовала, что надо немедля мчаться куда-то самой, самой врываться на фабрики, звать рабочих, кричать, что творится такое насилие!
Посторонняя публика с панели рванулась на помощь к студентам, что-то возбужденно крича городовым и солдатам, но набежали еще городовые и стали хватать людей из публики, вталкивая в поток студентов и подгоняя к. Манежу…
Однако странно: вот все и кончилось! Провели небольшую кучку студентов — и всё. И солдат уже отвели к стороне, построили у Манежа в ряды… Полицейские пристава прохаживаются, отгоняя толпу любопытной публики.
— Лида, возьми бинокль. Наблюдай, пока не стемнело, и записывай всё, что увидишь, — распорядилась Аночка. — Галя что-то долго не возвращается. Я поеду «туда» сама. Ты запомнила адрес, куда сообщать? Вот тебе искусственные фиалки, вместо пароля для Мани-цветочницы… Если я через час-полтора не вернусь, то спеши с сообщением «туда».
Аночка быстро оделась, но любопытная публика и полиция уже наводнили переулок, в воротах кучкой стояли городовые.
— В аптеку пройти, — на вопрос пристава пояснила Аночка, вспомнив, что у нее есть с собой случайно оставшийся Клавусин рецепт.
— В какую? Куда? — добивался пристав.
— Господи, да в какую вам больше нравится, сударь, — на Тверскую, на Моховую, к Никитским. Мне нужно в аптеку. Хотите — пойду к Феррейну, какая мне разница! Вы с ума сошли с этими вашими студентами, чтобы вам всем вместе с ними…
— Ба-рыш-ня! — внушительно сказал пристав. — Вы оскорбляете…
— Никого она не оскорбляет! — зашумела вокруг публика. — Она сказала, что все посходили с ума. И правильно! Что за город у нас получается?! Человеку в аптеку надо — его не пускают!.. Другой, извините, в баню идет — его тоже ловят… Вот тут господин не может домой пройти, на. Никитскую…
— Барышня, проходите направо, идите в какую хотите аптеку, только туда, туда, на Тверскую. По Моховой и Никитской нельзя.
Аночка проскользнула в толпе.
Обогнув Лоскутную гостиницу, оглянулась. Из Охотного ряда было видно войска, полицию и жандармов вдоль всей Моховой. Надо было разведать, что делается на Никитской. По Тверской до Газетного и там на Никитскую она шла деловым, торопливым шагом.
У выхода из Газетного переулка на Большую Никитскую стоял полицейский кордон.
— Позвольте пройти, — требовательно сказала Аночка.
— Куда? — грубовато спросил пристав.
— Здравствуйте! Вот интересный вопрос! Домой. Кисловский, дом Поповой, квартира три. Разрешается? Или ещё есть вопросы? Может быть, рассказать вам, зачем мне домой!? — напала она на пристава.
В окружающей публике засмеялись.
— Господин пристав вас проводит, мадам! — пошутил кто-то.
— Благодарю вас, молодой человек, за находчивость! Уж вас-то провожать меня не прошу! — строго сказала Аночка шутнику.
— Проходите, мадам! — обратился к ней пристав.
Аночка оглянулась налево. Всюду по панелям стояла густая толпа любопытных, как тогда, в прошлом году. Аночка перешла дорогу и смешалась с толпой.
— И в Шереметьевском, всюду, всюду солдаты, казаки, полиция, — слышала она разговор.
— А с Воздвиженки подошли жандармы.
— Да, всюду! Со Знаменки тоже пришла полиция.
— Окружили голубчиков, будто крепость какую-то брать собрались!..
— Да сходку-то, сходку ведь разрешили, а сами ловушку устроили молодежи!
— Господа, не толпитесь здесь! Проходите! — кричал на публику полицейский пристав.
Его не слушались, не обращали внимания на его возгласы. Господа в каракулевых шапках, мещане в простых ушанках, чиновники, ремесленный люд, различно одетые женщины, гимназисты стояли неподвижной толпой.
С Моховой послышались крики «ура». Не грозное «ура» сражений, штурмов, борьбы, а приветственное, радостное «ура».
— Что там, Середкин? Сходи узнай, — приказал пристав.
— Юную жизнь попирают копнем и мечом, плетьми и скоропионами, юные бо правды взалкали! — гудел голос какого-то, монаха или заштатного дьякона в замусоленной, порыжелой скуфейке, толкавшегося в толпе. — За правду гонимы. «Блаженны изгнанные правды ради…» — проповедовал он.
— Ура-а!.. — доносилось с угла Моховой.
Там уже раздавались частые свистки полицейских.
— Ваше благородье, — насмешливо позвал пристава мастеровой из публики, стоявшей на тротуаре, — разрешите вам доложить…
Пристав обернулся к нему:
— Что такое?
— Вы городового послали узнать, а нам телеграф сообщил: студенты в университете окна разбили, красными флагами машут, а полиция и жандармы «ура» им кричат…
— Идите сюда, господин! — приказал пристав.
— Мне и здесь хорошо! — отозвался мастеровой.
— Я вам приказываю — идите сюда!
— Городовыми командуйте, а я вам не подчиненный! — вызывающе огрызнулся мастеровой.
— Данилочкин, Федоров! Взять его! — крикнул пристав. Двое городовых кинулись выполнять приказание, но густая толпа публики, сомкнувшись, не пропускала их.
Аночка отступила подальше в толпу: надо было спешить «туда»…
Она проскользнула в Кисловский переулок, оставив кипящую улицу» а спинок, нашла извозчика и помчалась на Пресню.
Маня была не одна. У неё сидел незнакомый Аночке молодой рабочий с рукой на перевязи.
— Вот от Савелия Сеня пришёл, — сказала Маня. — А это та самая Аночка, — пояснила она рабочему.
— Здравствуйте… Вести-то нехорошие у меня, — сказал он, подавая Аночке руку и взглянув на нее смелым взглядом больших серых глаз. — Вокруг заводов войска и полиция. Не пройти. На Прохоровской бумажки в отхожем повесили, долго висели, — чтобы идти в Александровский сад. Мастера узнали и объявили, что за нынешний день за работу заплатит вдвое. У Шмита время смены подходит, но видно — фабрику обступили войска. В переулках повсюду солдаты, как будто всюду идёт учебная маршировка. Жандармы по улицам ездят… Пожалуй, рабочих не выпустят.
— А как же Савелий сказал, что если начнут обижать студентов, то рабочие вступятся! — возмущенно и требовательно воскликнула Аночка. — Что же, он обманул?!
Сеня смущенно замялся.
— Да кто же, товарищ Аночка, хочет обманывать! Странно вы рассуждаете, — сказал он. — Что там у вас-то творится?
— Войска, жандармы, казаки, полиция. Студенты заперлись. Университет окружен. Человек пятьдесят студентов, видно, струсили, сдались полиции, их отвели, посадили в Манеж. Остальные в осаде. Окна разбили, красным флагом машут. Публика кричит им «ура», полиция публику разгоняет… Вот и всё. А потом я поехала к вам, — заключила Аночка. — Если бы вот сейчас да рабочие вышли, да в Александровский сад прорвались!..
— А много там посторонней-то публики? — спросил Сеня.
— По всем панелям стеной.
— Как прошлый год! — радостно подхватила Маня. — Анечка, отпусти ты меня, я пойду, подерусь маленько с полицией, легче станет… — взмолилась она.
Но вмешался Сеня.
— Дуришь! — строго сказал он. — Как же она тебя отпустит, когда ты должна сидеть дома? Все равно что солдат с караула сбежал бы!
— Не могу отпустить, понимаешь сама, — подхватила Аночка, хотя, если бы не вмешался Сеня, готова была сказать: «Одевайся, да только живей!»
— Да ты не серчай, — вдруг извиняясь, сказала Маня. — Ведь я — живая. Закисла я тут, в подвале, как в похоронном бюро, прежде время в могиле, будь оно проклято всё!.. Я понимаю, Анька, что ты не отпустишь. Не я попросилась — душа хочет воли… Аночка обняла её.
— А думаешь, я не хотела быть там, со всеми на сходке, а мне поручили вон что!.. — дрогнувшим от слез голосом сказала она.
— Дело большое нам с вами, девушки, поручили! — серьёзно вмешался Сеня. — Вы горевать погодите, товарищ Аня. Давайте обсудим, что делать.
— Разыщите сейчас же Савелья Иваныча. Скажите, что надо во что бы то ни стало прорваться с заводов к Манежу. Немедленно, слышите! — Аночка и сама удивилась своим решительным, командирским ноткам. — Там у студентов оружие. Может начаться побоище… Надо спешить. Я буду на месте, там, вот вам адрес, прочтите, запомните и разорвите. Ну, пошли, вы — туда, я — сюда. Постойте. У меня на извозчиков деньги есть, вот возьмите полтинник.
Сеня сделал было протестующий жест.
— Ты, Сеня, глупость оставь! — в свою очередь просто и строго вмешалась Маня. — От копеек какое ведь дело зависит. Бери да живее скачи!
— Идите вы первым. Вам надо скорее, — сказала Аночка Сене, — а я чуть-чуть позже…
— Ух, Анька, какая ты девка-то золотая! — воскликнула Маня, когда, они остались наедине. — Откуда в тебе что берется! Ты не серчай, что я попросилась. Как Саша с работы придет, я тогда тоже пойду к Манежу, а его на квартире оставлю…
Аночка повернулась уж к выходу, когда в окно застучали с улицы.
— Может быть, от Савелия весточка, я подожду, — шепнула Аночка Мане.
Это была Галя Косенко, возбужденная, бурная.
— Как хорошо, что ты здесь! Я боялась разъехаться! — выпалила она. — Какого-то сторожа мать-старушонка выбралась из университета через чужую квартиру, с переулка, как будто в Охотный за маслом, и к нам принесла записку «для Аночки», так и сказала. Вот она.
Аночка развернула клочок.
«Во двор к нам вводят солдат, нижний этаж занимают жандармы. Ректор, подлец, обманул, устроил ловушку. Садимся в осаду в актовом зале. Двери начали забивать гвоздями, устраиваем баррикады, готовим знамена и транспаранты. До утра продержимся. Нас здесь 517, в том числе 60 курсисток. Приняли резолюцию: политические свободы, общедоступность образования, без различия пола и национальности. Вместе с рабочими требуем восьмичасового рабочего дня и свободы стачек, Требуем Учредительного собрания. Настроение бодрое. Поем революционные песни. Ждем и верим в поддержку рабочих.
Иван»
— Галя, Лидушка на месте? — спросила Аночка.
— Дежурит. Да из окна уже ничего не видать. Студентов ловят по всей Москве. Жандармы и казаки по улицам скачут. Извозчик сейчас сказал, что в Орехово-Зуеве бунт. Офицеров возил на вокзал, — мол, они говорили, что там сорок тысяч народу бунтует. Солдат туда повезли экстренным поездом!
— Сорок тысяч?! — вмешалась Маня. — Ого! Начинается, Анечка, девонька, слышишь? Ой, господи, легче дышать, ведь ей-богу, девки! Плясать готова! — оживилась Маня.
— Да, если бы в Москве! — возразила Аночка. — А то до Орехова верст шестьдесят. Вот что, Галя, сейчас же спеши на квартиру назад. Маня, дай Гале пучочек фиалок вместо пароля. Ну, поезжай.
Галя вышла.
— Надо сейчас же, сию минуту, найти Савелия. Где он? — спросила у Мани Аночка.
— Да кто же его знает. Ведь я у него не бывала. Саша знает.
— Беги зови Сашу.
— Да-как же его… Ведь работа… Вот после шести… — заикнулась Маня.
— Ну, я сама позову его. Где мастерская? Он же ведь знает меня, — волновалась Аночка. — Ты понимаешь, что время не ждёт? Понимаешь?!
Минут через десять Аночка вошла в мастерскую, пропахнувшую металлическим чадом. У едва освещенного верстака над тисками трудился напильником Саша. Его товарищ возился с шипучей паяльной лампой.
— Мне надо замок отпереть, — громко сказала Аночка. — Понимаете, заперся, и не могу открыть.
— Где замочек, мадам? — подошел к ней маленький, щуплый еврей, в котором Аночка сразу узнала хозяина.
— В квартире замок, да вот Саша ведь знает, он был уже у меня на квартире, — ещё громче сказала Аночка, чтобы перекричать шипение паяльной лампы и скрежет напильника.
Но Саша не слышал.
— Саша, вас спрашивает заказчица, вы отпирали у них замок! — позвал хозяин.
Тут только Саша взглянул и сквозь чад мастерской узнал посетительницу.
— Здравствуйте. Вы у меня отпирали замок у двери, помните? — заторопилась Аночка. — Я опять не могу отпереть.
— Ушли и войти не можете? — добродушно усмехнулся хозяин. — Что же вы, Саша, так плохо им сделали? Такая интересная барышня или, простите, дама, а вы осрамились!..
— Я схожу посмотрю, Самсон Абрамыч, — сказал Саша, поняв, что приход Аночки означает какую-нибудь необычайную срочность.
— Раз заказчику надо, конечно, идите. Заказчик не может сидеть на улице, когда квартира заперта на замок, — отозвался тот.
Саша вышел на улицу вместе с Аночкой.
— Надо срочно найти Савелия. Самым срочным порядком.
— Говорят, оцепили вокруг весь квартал? — спросил Саша, имея в виду университет.
— Все вокруг запрудили.
По Пресне текло необычно много народа. Улица показалась Аночке какой-то особенно шумной и тесной.
— Попробую съезжу, — сказал Саша, — да кто его знает…
— А если я с вами?
— Неловко. Уж очень я вам не пара. Внимание обратят, ведь полиция всюду.
Аночка удивилась предусмотрительности спутника.
— Как же быть?
— Посидите у Мани. Уж если так надо, я мигом слетаю.
— Вот вам на извозчика. Туда и обратно скорей, а то знаете что, я у Мани платок спрошу, повяжусь.
Закутавшись в Манин старенький полушалок, выпустив кудряшки на лоб, Аночка бойко вскочила первая в извозчичьи санки; Саша назвал адрес, где-то возле Горбатого моста.
— Фабрика Шмита, — пояснил ей Саша. Они поехали переулками, и вдруг Саша в испуге толкнул в спину извозчика.
— Дуй прямо дальше. Не стой, мимо, мимо! — тревожно пробормотал он.
Извозчик хлестнул лошадь, и тут только Аночка увидала, что они проезжают мимо строя солдат, а в оставшемся влево от них переулке маячит отряд жандармов.
— Видали? — шепнул Саша Аночке, когда переулок остался сзади.
— Весь город — как чисто война началась! — полуобернувшись, сказал извозчик. — Куда же теперь вас, дорогие, выходит, везти-то? — понимающе спросил он.
— Помаленьку вперед, а там где-нибудь в тихом месте сойдем.
Они сошли в Девятинском.
— Теперь нам одно остается — домой, да сидеть-дожидаться, сам не придет ли.
— А пешком не пройдемся назад, через мост? — спросила Аночка.
— Не боитесь, что остановят?
— А мы с работы, домой идем, — что же такого? У Смоленского рынка работаем. Я — кассирша. В одной квартире живём…
— Ну, идемте.
Они не спеша прошли мимо наводненного солдатами переулка:
— Куда, куда скопом?! — кричал у фабричных ворот повелительный голос полицейского пристава. — Вас пропустили — идите домой! И нечего, нечего дожидаться, без вас остальные домой придут! — требовал он, видно, в ответ на возражения. — Не задерживай, расходись по домам! В толпу не скопляться!
По улице проскакали попарно казаки, патрулируя прилегающие переулки.
Когда они дошли, у Мани сидел, поджидая их, Сеня.
— Не нашли? — спросил он.
— Не нашли.
— Всё равно, — махнул рукой Сеня. — Теперь уж как утром дело пойдет! Видали, сколько солдат? Говорят, по всем фабрикам и заводам такое творится, — растерянно сообщил он.
— Аночка, ты куда же теперь? — спросила Маня. — К Манежу небось?
Аня молча кивнула.
— Я с тобой. Саша дома побудет, на случай, если Савелий придет, а я с тобой. Все дома, все дома сижу, а больше невмочь… То все боялась — пальтишка худая, а нынче нагреешься изнутря — никакой мороз не прохватит! Ты, Саша, смотри, не усни, постучат — чтобы сразу открыть…
— А ты, я гляжу, распалилась уж больно. Не лезь на рожон-то, смотри. Ведь тебя не то что прикладом ударят, пальцем пхнут — и рассыплешься на кусочки. Вы, Нюра, ее не пускайте, а то она вправду ведь в драку полезет! — заботливо попросил Саша.
Конка шла только до Кудринской площади. На Кудринке у «пятачка» дежурил усиленный наряд городовых.
У Никитских ворот стояла застава из войск и полиции. У Большого Кисловского снова стояла застава.
— Куда?! Чего надо? — остановил их околоточный.