Цитата сразила тетушку повал. Она, схватившись за сердце, рухнула на кушетку. Врачи забегали вокруг неё, запричитали. В это время Пруденс беззвучно посмеивалась у них за спинами и поглядывала на Кенди с некоторым уважением.
–Тетушка, – устало позвала Кенди. – Вы, кажется, нездоровы. Давайте, положим вас на недельку в палату! Вы сможете присматривать за моим благополучием, а мне будет приятно присмотреть за вашим.
– Оставьте нас! – потребовала мадам Элрой
Доктор Леонард торопливо покинул собственный кабинет.
– Всего вам доброго, мадам, – доктор Пирсон поклонился тетушке и с достоинством отбыл.
Пруденс последовала за ним. Под пристальным взглядом мадам Элрой она не осмелилась гримасничать, однако каблуками цокала с какой-то особенной дерзостью. Кенди оценила.
– Кендис, вы меня не уважаете? – спросила тетушка, как всегда, прекрасно зная ответ.
– Я вас очень уважаю, – почтительно склонила голову Кенди.
"Такой спектакль! Бродвей по вам плачет."
– Тогда как прикажете понимать ваше безобразное поведение? Как вы посмели дерзить мне при посторонних? – повысила голос мадам Элрой.
– Так вы сами настояли на том, чтобы они присутствовали! – оправдывалась Кенди с горячностью, но уже понимала: с тетушкой надо по-другому. – Ох, ну, простите. Я так разволновалась, что утратила контроль и на минуту забылась.
– Для леди это непозволительно, – оценила пассаж тетушка. – Ваши извинения приняты, собирайтесь.
–При всем уважении, - Кенди прижала руку к сердцу. – Спасибо за вашу заботу, и всё же я никуда поеду. Врачи признали меня здоровой. Я чувствую себя отлично. У вас нет причин беспокоиться. Вечером мы увидимся на ужине, и вы сами в этом убедитесь.
– Вы очень, очень меня огорчаете, Кендис! – угрожающе начала тетушка.
– Мне очень, очень жаль, – подхватила Кенди. – Прошу вас, не огорчайтесь.
Мадам Элрой смерила её тяжелым взглядом.
– Думаю, на сегодняшнем ужине я прекрасно обойдусь и без вас.
Кенди изо всех сил постаралась выглядеть опечаленной.
– Какая жалость, что придется отменить танцы, - добавила мадам Элрой, всё еще надеясь на успех.
– Я понимаю, тетушка, – решила подсластить ей пилюлю Кенди. – Ваше недовольство оправдано. Лишение танцев послужит мне уроком впредь не вам дерзить при посторонних, – когда она подняла глаза от пола, тетушка уже выходила из кабинета.
На прощанье леди с большим чувством хлопнула дверью.
– Как сложно быть тактичной, – пробормотала Кенди, осознав, что дерзить тетушке без посторонних тоже как-то невежливо.
– Поверить не могу! – воскликнула Пруденс, заглянув в кабинет, - Неужели твоя взяла?
Кенди со вздохом кивнула, понимая, что тетушка возьмет еще не один реванш.
Пруденс рассмеялась и с видом человека, который сделал верную ставку на скачках, заняла место доктора Леонарда в кресле за письменным столом.
– Мужчины малодушно попрятались, – весело объяснила она свой бесцеремонный поступок.
– Не понимаю, – всплеснула руками Кенди. – Почему они объявили меня больной, если я здорова?
– Испугались, – пожала плечами Пруденс.
– Чего? – недоумевала Кенди. – Тетушка не может наказать их отменой танцев!
– Эпидемии, конечно, – скривила губы Пруденс. – Эндри, не тупи.
– Я не тупая, – обиделась Кенди. – И чтобы ты знала, моя фамилия Уайт!
– В твоем личном деле написано Эндри, - возразила Пруденс, разглядывая фотокарточки на столе начальника. – Ты можешь называть себя Уайт, Брайт, Старлайт, но для всех здесь ты – Эндри.
Кенди порывисто села напротив и устремила на неё взгляд полный надежды.
– Меня поэтому не любят, да?
– Не любят? – переспросила Пруденс, отложив снимки. – Ты думаешь, тебя не любят?
– А разве это не так? – с горечью откликнулась Кенди.
–Так, – легко согласилась начальница. – А разве ты здесь за тем, чтобы тебя любили? Я-то думала, ты работать сюда приходишь, пользу людям приносить, а ты оказывается ищешь любви, бедняжка!
– Нет, – помотала головой Кенди. – Нет! – повторила яростно. – Ну, почему ты всегда так плохо обо мне думаешь? Я не хочу, чтобы люди болели, не ищу никакой любви, и не целуюсь с иммигрантами, которые целуются с женщинами легкого поведения!
– Заметь, – встряла Пруденс, – вот это последнее, не я сказала.
– Ну и что? – отмахнулась Кенди. – Ты вполне могла сказать и такое! Но – зачем? Зачем ты всё время придумываешь про меня глупости, вместо того чтобы честно ответить, почему я тебе не нравлюсь? Почему я всем здесь не нравлюсь? Раньше так не было! Ко мне относились серьезно, меня уважали, у меня были подруги! Я уже привыкла, что люди начинают смотреть на меня иначе, когда узнают, что я – Эндри, но почему, скажи, здесь это важнее того, что я – хорошая медсестра?
– Очень скромная медсестра, – насмешливо ввернула Пруденс.
– Я не скромная! – разъяренно вскричала Кенди. – Я закончила курсы с отличными отметками! Работала в передвижном госпитале для рабочих железной дороги! Помогла многим пациентам! У меня хорошо получается моя работа, когда мне дают её делать! Мне есть, чем гордиться!
Пруденс равнодушно пожала плечами.
– Так почему же ты не гордишься?
– Я не… горжусь? – задыхаясь от возмущения, переспросила Кенди.
– Нет, – Пруденс критически оглядела ее от туфель до макушки. – Нет, у тебя нет чувства собственного достоинства. Иначе ты давно бы ушла. Ведь твоими профессиональными качествами здесь откровенно пренебрегают. Если ты, конечно, и в самом деле приходишь сюда работать.... Потому что на самом деле никто здесь не обязан тебя любить, а вот уважать в тебе опытную медсестру – да, соглашусь, в этом они тебя обделяют. А раз они, – она постучала ногтями по столу доктора Леонарда, – тебя не уважают, никто не будет.
– Но почему… –начала Кенди.
– Потому, – отрезала Пруденс. – Слышала сказку про старую кошку и маленькую белую мышку? Нет? Ну, так послушай! Однажды старая кошка подкараулила мышку и откусила ей хвостик. Она пообещала, что вернет его, если мышка принесет ей молока. Мышка побежала к корове, но та в обмен на молоко потребовала сена. Тогда мышка побежала к доброму старому сараю, но тот был заперт. Мышка поспешила к кузнецу, который попросил у неё угля, чтобы выковать ключ. Пришлось мышке бежать к угольщику – так она бегала-бегала по всем инстанциям, пока не добилась молока, которого требовала старая кошка. Мышка получила обратно свой прекрасный длинный хвостик, и после этого не могла без отвращения смотреть на молоко.
– По-моему, такого в сказке быть не могло, – заметила Кенди, поразмыслив.
– А в жизни бывает, – вздохнула Пруденс. – Ты ничего не поняла, правда, Эндри? И ведь самое удивительное, не могу сказать, что ты бестолковая! Ей-богу, проще тебе уйти, как советовала Ванесса! Денег у тебя достаточно, чтобы перевести своего хворого приятеля в другую больницу.
–У меня нет никаких денег, кроме тех, что я зарабатываю сама, – устало объяснила Кенди.
Пруденс недоверчиво фыркнула.
– Кто-то же оплачивает тебе шикарную квартиру, шофера, прислугу…
– Мой опекун! И только на время своего отъезда! Я не могу просить о большем, это было бы слишком…
– Ой-ой-ой, – передразнила Пруденс. – Только вот не надо мне плакаться! Бедная маленькая несчастная приемная дочь миллионера…
– Вовсе я не плачусь, – возразила Кенди, жалея о том, что начала этот разговор. – Я пыталась сказать, что уйти не могу. Вот и всё.
– Ладно, не дуйся, – вдруг смягчилась Пруденс. – Твоих моральных терзаний мне не понять, но мне понравилось, как ты отделала большую старую кошку. И знаешь что? Я тебе помогу! Но ты не должна меня ни о чем спрашивать, идет?
– Идет, – удивленно согласилась Кенди.
–Хорошо, что ты такая сговорчивая, – усмехнулась Пруденс. – Ну так слушай, что мы с тобой будем делать. Ближайшее время – ничего. Веди себя тихо, скромно, с начальством не спорь, помалкивай о нашем разговоре... И еще, ради Бога, перестань делать вид, что ты такая же, как мы! Честное слово, Эндри, это бесит, когда тебе приходится вкалывать за гроши, а у тебя на глазах обеспеченная девица день-деньской сидит с кислой миной и умоляет, чтобы ей позволили выносить утки. Ты слишком стараешься. Перестань. Всё равно не сработает... Какая б ты ни была белая и пушистая, люди не примут тебя за мышку, если твоя фамилия Эндри. Конечно, заносчивых никто не любит, но это все же лучше, чем выглядеть дурой. Да, Эндри, именно так! Деньги, связи, внешность, все при тебе, и ты натуральная дура, если не понимаешь, как этим воспользоваться. Не спорю, тетка твоя – та еще фурия, но ты-то будь умнее. Бери, когда дают, и не забывай кланяться. Им ведь того и надо, этим богатым старухам, чтобы им все поддакивали. Вот когда выучишься на врача и на ноги встанешь, тогда и будешь всем рассказывать, кто ты есть и какая у тебя настоящая фамилия.
– Пруденс! – воскликнула Кенди, не зная, что возразить.
Такие злые слова. Тетушка не заслуживала.... Но как спорить с такой, как Пруденс?
Да, она умнее, опытнее, хочет помочь. Однако Кенди стало стыдно за нее. "Бери, когда дают, и не забывай кланяться…" Откуда столько цинизма и холодности?
"Чикаго", – думала Кенди, глядя на Пруденс.
Ловкая городская девчонка с крашеными волосами и нарисованным лицом. От неё и пахло тревожно, приторно-сладко – духами, нашатырем и паленой шерстью. Тигрица, вынужденная прыгать через горящие кольца, чтобы заработать свой хлеб.
– Как ты узнала, что я собираюсь учиться?
– Я же просила не задавать вопросов! Просто делай, как я говорю, и скоро мы расстанемся к взаимному удовольствию.
– То есть как расстанемся? – не удержалась Кенди.
– А так, – приглушила голос Пруденс, – что ты наконец уйдешь из моего отдела и станешь головной болью какого-нибудь несчастного хирурга. А мне найдут девочку без особых запросов вроде Глории… Ты, кстати, не забыла её поблагодарить?
Кенди не забыла. Она не только поблагодарила и расцеловала Глорию, но и подарила ей букет цветов, коробку конфет и набор батистовых платков, на которых вышила её инициалы в уголках. На лилиии и шоколад у Глории обнаружилась аллергия, но платки пришлись к месту. Из глаз у Глории текло не только от лилий – она расчувствовалась до слез, тронутая тем, чтобы Кенди назвала ее своей спасительницей.
От таких вот маленьких победах мир становился светлее. Кенди не сомневалась в том, что долгая черная полоса сменяется светлой. Но только наяву, к сожалению.
Неявью по-прежнему владела тьма – то удушливая и тревожная, то сковывающая сердце льдом. В первую неделю болезни Кенди находилась в госпитале и, просыпаясь от ночных кошмаров, пугала сиделок криками. Врачи, посовещавшись, запретили ей пить кофе, велели пить по три пинты воды в день, завтракать взбитыми в молоке сырыми яйцами, больше гулять, быть оптимистичной и принимать на ночь стаканчик бренди. Или столовую ложечку опиумной настойки. Или ледяной душ!
Кенди ограничилась фруктами, водой и прогулками из угла в угол. После откровенного разговора с тетушкой Элрой у неё в голове стало тесно от мыслей о прошлом и будущем, о свободе, независимости и супружеском счастье. Грустно было думать, что в прошлом она допускала ошибки. Кенди мысленно спорила то с тетушкой, то с собой и всякий раз приходила к выводу, что жалеть не о чем, что надо жить дальше.
Но... Вторая спальня в доме леди Эндри начала казаться ей оглушительно пустой. Шаги почтальона за дверью вызывали приступ тоски. Даже в шумных перебранках соседской четы Кенди слышались отголоски чего-то несбывшегося, томительного, как встреча, которой ждешь много лет и не знаешь наверняка состоится ли она когда-нибудь…
Впереди была холодная зима и белая, как чистый лист, неизвестность, в которой лишь два события представлялись неизбежными. Прекрасное: "Альберт вернется к Рождеству!" И ужасное. Словно осужденный по приказу неумолимого судьи, доктор Мартин должен был уйти со страниц её жизни.
В день своего тайного договора с Пруденс она впервые по-настоящему это осознала.
Кенди входила в палату с улыбкой, но на сердце было тяжело. Стена – вот, что она видела. Желтоватая стена с пляшущими по ней тенями деревьев. За окном осень забирала краски у природы, а в палате болезнь отнимала у пациента жизненные силы. Сгорбленная тень человека, которого Кенди некогда знала, застыла на фоне стены.
– Это правда, что ты собираешься стать врачом?
– Неужели весь Чикаго об этом знает? – Кенди тихо смеялась. Ей непременно нужно было быть оптимистичной и смеяться. Чтобы не заплакать. – Да, это правда. Но почему вы не в постели? Ложитесь! Я должна сделать укол.
Доктор Мартин поморщился, сдерживая боль, и прислонился к окну. Колыхаемая ветром занавеска скрыла его от Кенди.
– Я тебе сейчас такой укол сделаю, мало не покажется.
Кенди различила в его глуховатом голосе взволнованные нотки.
– Ты сама решила в медички податься или надоумил кто?
– Моя тетя предложила, и я....
– Тетя ей предложила, – раздраженно перебил доктор-пациент. – Наверняка эта тётя не знает, как выглядят её собственные мозги, и в каждый период закрывает глаза, снимая исподнее, чтобы не грохнуться в обморок от вида собственной крови.
Кенди сообразила, на что он намекает, и её кинуло в жар – негодования, смущения, всё разом.
– И она еще врачом собралась работать, – презрительно сказал доктор Мартин, заметив ее пылающий её румянец. – Опомнись, девочка! Врачом быть – это тебе не детские царапинки, йод и подуть, чтобы не щипало.
– Да что вы, – насупилась Кенди. – А то я в жизни не видела ничего страшнее детских царапин.
– О, ну, прости! – скривился доктор. – Ты можешь, можешь больше! Полы мыть, простыни менять, ставить градусники, раздавать пилюльки, которые врач назначил. Если пилюльки не те, это не твоя вина. Ты просто делаешь что велят. А врач раз дал маху, и всё, прощай, розовощекий карапуз! Доктор добрый трупик твой положит в новенький сосновый гробик! Каково? Жить с этим легко, как по-твоему?! – он сорвался на крик.
– Пожалуйста, успокойтесь! – воскликнула Кенди, напуганная и в то же время ошеломленная.
Болезнь… Чего же она лишила доктора Мартина?
– Как?! – вскричал он, вырвав себе клок волос. – Как, скажи, я могу успокоится, зная на что ты себя обрекаешь?! Одна ошибка и на твоей совести смерть! Ты же не сможешь с этим жить, глупая девчонка! Люди покрепче тебя… – он задохнулся от волнения, отпрянул от Кенди, которая попыталась усадить его на кровать. – Нет, послушай! Ты должна выкинуть из головы эту дурь! Ты молода, успеешь еще найти хорошего парня, выйти замуж, а там уж и за своих детей отвечать придется – до чужих болезней ни уму, ни сердцу дела не будет. Пусть кто другой мается, а ты это дело брось, Кенди, брось и забудь.
– А что же вы, – с трудом нашлась Кенди, – что же вы сами так не сделали?
– Был бы девицей, сделал бы, – грубо ответил доктор, отвернувшись от неё к окну, – и не сидел бы теперь здесь из страха умереть в одиночестве.
Одиночество?
Кенди задумалась всего на миг.
– Одевайтесь, – сказала она.
– Зачем это? – с подозрением откликнулся доктор Мартин.
– Будете жить у меня. – объяснила Кенди. – Я уверена, доктор Пирсон согласится навещать вас раз в неделю, а в остальное время я могу и сама за вами ухаживать.
Пронзительно, мрачно закаркали в парке растревоженные чем-то вороны.
– Я уже раз делала такое для мистера Альберта, и это ничего, что мне придется уйти из госпиталя. Знаете, кем я здесь работаю? В регистратуре сижу! Мне совсем не жаль будет уйти, правда! – Кенди подошла ближе, желая заглянуть в лицо доктора.
– Нет! – крикнул он, внезапно бросившись от неё к кровати, на которую грузно рухнул и отвернулся к стене.
– Но – почему? – прошептала Кенди, сражаясь со слезами. – Я могу…
– Ты можешь сделать укол и убраться отсюда к чертовой матери.
– Зачем вы так? – в отчаянии спросила Кенди.
Не получив ответа, она принялась готовить ампулу и шприц к процедуре. Руки медсестры действовали твердо, уверенно. Даже в самые горькие минуты это придавало Кенди моральных сил. Знал бы доктор Мартин, что его устами говорили её собственные сомнения. Новые аргументы в непрекращающемся споре…
– Почему вы думаете, что я не справлюсь? Я знаю как выглядит мой мозг, каждый день вижу кровь и не падаю при этом в обморок.
Лекарство она вводила неторопливо, но и не с осторожной медлительностью новичка, а ровно так как нужно было, чтобы болезненная процедура прошла быстро и безопасно.
– Вы правы, врачам тяжелее, – сказала Кенди, глядя на полысевший от болезни затылок пациента. – Вы сами часто теряли больных?
– Хочешь узнать, не убил ли я кого? – глухо откликнулся доктор Мартин и, обернувшись, сказал с вызовом. – Убил, да! Девчонку, очень похожую на тебя.
– Вы шутите? – спросила Кенди, встревоженная чернотой его запавших глаз.
– Да, – ответил он, но Кенди вдруг поняла: не шутит. – Она была совсем на тебя не похожа, гораздо красивее, вся в мать. От отца ей достались только уши и ослиное упрямство.
"Он лечил свою дочь?" – эта мысль кольнула Кенди в самое сердце. Как это ужасно, должно быть, ошибиться и потерять ребенка. К глазам подкатили слезы.
– И в отличие от тебя, – бесцветным тоном продолжал доктор Мартин, – она не была плаксой. До самого конца не жаловалась на боли в животе от лекарства, которое убило её вместо того, чтобы вылечить.
– Вы не должны себя винить! – воскликнула Кенди, прижав руки к сердцу. – Она простила бы вас! Она бы поняла, что вы сделали всё, что могли! Она ведь… она ведь вас любила!
– Сомневаюсь, – сказал доктор Мартин, глядя на неё мутным взором.
– Не говорите так! – взмолилась Кенди. – Ребенок не может не любить отца!
– А тебе-то откуда знать? – мрачно усмехнулся доктор и, помедлив добавил. – Мне тоже ничего об этом неизвестно. У меня ведь не было ни отца, ни детей.
Кенди, как сидела на коленях у его постели, так и застыла.
–А как же девочка… – прошептала она, ошарашенная, – у неё ваши уши….
– Мои уши? – доктор сардонически хохотнул. – Мои уши на месте, как видишь.
– Вы… вы же говорили, – срывающимся от слез голосом твердила Кенди, – девочка… Вы её лечили… И лекарство её убило… Она ваша...
– Не моя, – хладнокровно возразил умирающий доктор, – но какая разница? Если ты убила чужое дитя своими действиями. Если ее родители будут проклинать тебя до самой смерти, хотя формально ты не совершила ни одной врачебной ошибки, – он помолчал, с вызовом глядя на Кенди. – Ну как? Всё еще хочешь быть врачом?
– Я вас ненавижу! – с чувством сказала ему Кенди и, вскочив на ноги, кинулась прочь.
– Потом спасибо скажешь, дурочка! – донеслось ей в спину.
В самом темном углу, какой удалось найти, под столом в пустующем кабинете Кенди дала волю слезам. Какие-то слова доктора Мартина обнаружили слабость в защитной броне и проникли, как чистейшая горечь, в самое сердце. К боли примешивалось чувство стыда: "Я не должна была говорить, что ненавижу".
К стыду, боли и страху примешивалась неизбывная тоска. Слезы с привкусом полыни, горькие сиротские слезы жгли глаза, стекали по щекам, капали на платье: "Ребенок не может не любить отца…"
Открылась дверь. Перед столом остановился мужчина в белом халате поверх брюк.
Кенди затихла.
– Мисс Эндри, – мужчина постучал по столу и, услышав, как она всхлипывает, воскликнул. – Ну вот! Слезы!
– Я что такая богатая, что мне уже и поплакать нельзя? – в сердцах прогундосила Кенди.
Мужчина опустился на корточки, и она увидела смеющееся лицо доктора Пирсона.
– Ой, – вырвалось у неё. – Простите, я думала это кто-то…
– Чужой, – подсказал доктор Пирсон. – А это всего лишь я – человек, который знает, что богатые тоже плачут.
– Извините, – пробормотала Кенди, смущенная тем, что сидит под столом и плачет на глазах у самого уважаемого врача больницы.
– Не за что извиняться, дорогая, – старый доктор посуровел. – Я только что от него. От нашего страдальца! Он успел похвастаться... Но, мисс Эндри, пожалуйста, не принимайте его слова близко к сердцу. Вот, возьмите платок.
– Спасибо, – Кенди слабо улыбнулась, вытирая слезы, и решила, что пора бы уже вылезти из-под стола. – Сэр, а вы не могли бы… Подвинуться?
– Увы, – старик улыбнулся в ответ. – Возраст у меня уже не тот, чтобы разыгрывать перед барышнями атлета. Вам придется помочь мне, мисс.
– Ох, да, конечно! – воскликнула Кенди и, проворно выбравшись, помогла старику подняться на ноги. – Простите, кажется, я снова потеряла голову.
Доктор Пирсон жестом предложил Кенди сесть на кушетку для осмотра.
– Пациент вас спровоцировал и очень гнусно. Признаться, я сам потерял терпение от его последней выходки. Знаете, что он сделал? Заявил, что я должен позволить ему выпить виски. Назвал это эвтаназией! Ах, да вы верно не знаете, что это такое! Очень сложная проблема врачебной этики, мисс. Все мы давали клятву Гиппократа, но иногда обреченные на смерть так ужасно мучаются… А врачам доступны быстрые и безболезненные способы прекратить их мучения. Эвтаназия – общее название для этой практики. По сути это прекращение жизни больного с его согласия.
Со стороны доктора Пирсона очень мудро усадить Кенди прежде, чем сообщать эту новость. От потрясения у нее закружилась голова.
– Доктор Мартин попросил вас его убить?!
– Нет, он попросил меня дать ему виски, чтобы он мог убить себя сам, – хмуро возразил доктор Пирсон. – Особых мук он сейчас не испытает. Просто хочет выпить. Очень печальное зрелище, когда человек его ума и способностей опускается до такого, – с горечью подвел старик. – Вы видели последние анализы?
– Да, сегодня утром… Это очень плохо?
– Очень, – подтвердил доктор Пирсон. – Следы крови уже не первая ласточка прогрессирующего цирроза, который я вначале принял за узелковый периартериит. Я ведь, представьте себе, не знал о его гибельном пристрастии к алкоголю, пока вы не рассказали. Я полагал, он как врач должен знать меру, но теперь сомнений у меня почти не осталось. За месяц он потерял треть веса, двадцать процентов волосяного покрова, да и вы сами видели сегодня цвет его лица. Это желтуха. Болевые схватки в подреберье, с которыми он к нам обратился, не повторялись с тех пор, как он перестал пить, что лишний раз подтверждает моё предположение – его убивает не столько опухоль, сколько запущенный цирроз. В дальнейшем некроз тканей затронет сердце, почки, впрочем, нет, опухоль, доконает его раньше, – задумчиво подытожил он.
– Вы не будете делать операцию, – прошептала Кенди, теряя последнюю надежду.
– При такой острой печеночной недостаточности операцию он не переживет. Конечно, есть альтернативные методы, но... С таким настроем, как у него... Надо готовиться к худшему.
– Сколько ему осталось? – не своим голосом спросила Кенди.
– Точно не могу сказать, - ответил доктор Пирсон, глянув на неё поверх очков, - В любом случае… хотите чаю?
– Хочу, чтобы вы рассказали мне, как всё будет, хочу подготовиться, – твердо сказала Кенди, выдержав его испытующий взгляд.
– Конечно, моя юная будущая коллега, – улыбнулся ей доктор Пирсон, – но вначале, если позволите, я все же угощу вас чашечкой горячего эрл-грея.
День был по-осеннему пасмурным, моросил дождь. Ни Кенди, ни доктор Пирсон не замечали дождя, прогуливаясь по обсаженной липами аллее. Они грели руки об стаканчики с чаем и оживленно беседовали.
– Просто не узнаю доктора Мартина! – жаловалась Кенди. – Сегодня я даже сказала, что ненавижу его … Господи, мне так стыдно! Он видел свои анализы и должен был понять…
– Ке-ендис, – протянул старик с ласковым упреком. – Он ваш друг. Вам не кажется странным, что со мной он ведет себя корректнее, чем с вами?
– Не знаю... Может он уважает вас, потому что вы – хороший врач?
– Надеюсь, что так, – доктор Пирсон скромно пожал плечами. – Но медсестры тоже достойны уважения. Кроме того, вы опекаете его как единственная родственница. Неужели вы думаете, что он не испытывает благодарности?
– Не знаю, – повторила Кенди. – Иногда кажется, что… – она умолкла не в силах признаться, как сильно ранит ее жестокость пациента.
– Дорогая мисс Эндри, вы не должны сносить это в одиночку, – мягко заметил доктор Пирсон. – Вся ответственность за душевное состояние смертельно больного человека, да на ваших хрупких плечах…
Мисс Эндри распрямила "хрупкие" плечики. Весь её облик говорил: "Не волнуйтесь за меня! Я справлюсь!" Но темно-серые глаза доктора Пирсона видели иное.
– Вы не можете смириться, – сказал он, глядя на девушку с печальной улыбкой. – Вы же понимаете, что он это чувствует? При виде вашей улыбки он догадывается, что вы притворяетесь. Ему известно, что это его последняя осень. Конечно, он боится смерти и не может смириться, как и вы. Своей любовью к жизни вы замедляете время, останавливаете умирающего на пороге смерти. В ваших глазах он видит надежду, прекрасная зная, что шансы выжить стремятся к нулю. Признайтесь, вам очень страшно? Я никому не скажу.
– Я… – Кенди не обнаружила в своем сердце страха. Но какое-то беспокойство, вызванное словами доктора Пирсона все же заставляли его биться чаще. – Однажды я уже потеряла пациента. Мне удалось это пережить. Но тогда всё было иначе! А сейчас… Доктора Мартина словно подменили! Я хочу помочь, но не знаю, что делать.
Доктор Пирсон задумчиво рассматривал чаинки на дне своего стакана.
– Есть несколько пособий по оказанию помощи умирающим. Автор – ваш покорный слуга. Почти семьдесят лет я наблюдал за реакцией больных и смог выявить закономерности в их поведении. Самое сложное – преодолеть страх перед неизвестностью. Вот вы помните день, когда узнали, что однажды вас не станет?
– Нет, – ответила Кенди, поразмыслив. – Но я помню, как заплакала, потому что умерла одна из наших куриц-несушек. Сестра Мария мне тогда сказала, что все однажды умрут. А потом, когда я стала чуть постарше мисс Пони объяснила нам, что такое душа и Рай. Тогда я решила, что раз моя душа бессмертна, я никогда по-настоящему не умру. Да, наверное, я и сейчас не могу представить, что меня не будет.
Её ответ старого доктора то ли рассмешил, то ли раздосадовал. Так или иначе, свои чувства он постарался скрыть за приступом кашля.
– Религия, бесспорно, помогает верующим, – сдержанно сказал он. – Но Рай не для всех. Пока у человека вся жизнь впереди он может верить во что угодно, но с приближением смерти его начинают одолевать сомнения, а так ли уж праведно он жил, чтобы заслужить Рай. И если нет, то что же? Ад? Вечные муки? Там всегда неизвестность. Когда сообщаешь диагноз, пугаются все.
– Но ведь для того и существует исповедь, – заметила Кенди, – если человек исповедовался и раскаялся, ему нечего бояться.
Помолчав, доктор Пирсон кивнул.
– Викинги верили, что попадут в Рай, если умрут в бою. А высокородные индийские раджпуты до сих пор верят, что покой им дарует лишь особый обряд погребения. Все эти ритуалы, дорогая, служат одной цели – преодолеть страх перед неведомым, смириться и принять неизбежное. Ритуалы облегчают переход, но верить так, чтобы не испытывать страха, способны не все. И это естественно, ведь наш разум привык иметь дело с фактами, с материей. А там, за чертой, нет ничего вещественного.
Кенди невольно подумала про свои сны. Там, за чертой, ее разум оказывался во власти неведомых сил. Что если для доктора Мартин смерть, как бесконечный ночной кошмар? Как ему помочь, если он не находит утешения в ритуалах? Если он не верит ни в Бога, ни в счастливый конец...
– Наш пациент, – продолжал доктор Пирсон, – человек с багажом. Некогда я знал его: талантливый молодой студент, полный надежд. А теперь вот наблюдаю за тем, как он умирает в пятьдесят шесть лет от пагубного пристрастия к алкоголю озлобленным, разочарованным стариком. С таким багажом трудно прийти к смирению.
– Да, – вздохнула Кенди, припомнив мистера Мак Грегора, который ушел из жизни сравнительно легко, как она понимала теперь. – Но, может быть, вера в спасение души...