Легкой поступью Кенди вошла в гостиную и не удержала восхищенного вздоха.
В густую чернильную темноту мягко струился свет, просеянный кованой решеткой. Мерцание пламени позолотило шероховатую стену, окутало прозрачной дымкой фреску над камином: овальный медальон, увитый цветами, а в нем... Неведомая птица! Розовая, нет, перламутровая, мягко очерченная, она была едва различима при дневном свете, но в теплом золотом свечении огня, будто проявилась, ожила, изогнула длинную шею и раскинула крылья для полета. Темными малахитовыми великанами сгрудились вокруг огня бархатные кресла. Сладковатый запах горящего можжевельника кружил голову.
Кенди бесшумно ступила босыми ногами на ковер, сделала несколько шагов и замерла, увидев юношу, который расслаблено полулежал на диване. Без плаща и жилета, в одной рубашке с расстегнутым воротом, втиснутый в диванные подушки он выглядел худеньким, янтарно-бледным и совсем юным. Одну руку он подложил под голову, а другой держал на весу книгу, которую читал с насупленным ученическим видом.
Кенди невольно улыбнулась.
Надо же, как человека увлек медицинский трактат о последствиях злоупотребления алкоголем!
– Природа, – сказал он, не поднимая глаза от книги, – несомненно, была очень щедра к вам, леди Эндри.
Кенди не поняла значения этих слов. Её потянуло к огню и она, пожав плечами, подошла к камину и окунула руки в тепло.
– Здорово ты это придумал, – заметила она, жмурясь от удовольствия.
– Благодарю, – натянуто откликнулся Эльвендорк, – использовать камины по назначению моё самое любимое дело в жизни.
– Правда? – удивилась Кенди.
– О, да, в детстве я даже хотел стать трубочистом, – заверил её Эльвендорк с подкупающим чистосердечием.
Кенди рассмеялась и глянула на него через плечо. Он оставался в прежней позе, только руку с книгой опустил и смотрел теперь на неё. В его застывшем взгляде танцевали язычки пламени.
– Я вообще-то за книгой пришла, – сказала она, отвернувшись.
– Цирроз Лаэннека, – прокомментировал Эльвендорк. – Не самый удачный выбор чтива на ночь, хотя, лично у меня с этим текстом связано множество приятных воспоминаний.
– Не говори так! – возмутилась Кенди, – Я сейчас ухаживаю за пациентом, который умирает от этой болезни. Здесь не место для шуток! Он ужасно мучается!
– И, надо понимать, вполне заслуженно, – едко подвел юноша.
– Вовсе нет, – заупрямилась Кенди. – Он очень хороший человек и мой друг.
– Очень хороший человек… –проговорил Эльвендорк. – Здесь наши с вами взгляды расходятся, леди Эндри, ибо я полагаю, что человек злоупотребляющий выпивкой не может быть хорошим по определению, согласно которому на хорошее следует равняться.
Кенди с этим утверждением была, в целом, согласна, но признать, что доктор Мартин не является хорошим человеком, она просто не могла.
– Себя ты тоже хорошим не считаешь? – спросила она, обернувшись к юноше. – Ну, раз напился сегодня до такого недостойного поведения?
– Какого такого недостойного поведения? – переспросил Эльвендорк, глянув на неё исподлобья. – Я что, повысил на тебя голос? Или поднял руку? Да, я пришел довольно поздно, но я не ломился к тебе силой, ты сама меня впустила, – выговорил он, и от его "пламенного" взгляда ей стало не по себе.
Не расставаясь с книгой, он устроился в позе внимательного слушателя и скрестил руки на груди.
– Ну же, леди Эндри! Я сгораю от нетерпения узнать, каким образом уронил своё достоинство в твоих глазах?
– Ты сам это прекрасно знаешь! – воскликнула Кенди, потрясенная его нахальством.
– О, нет, не знаю! Расскажи, пожалуйста, – кривлялся Эльвендорк.
Слова были злыми, ядовитыми, но глаза… Кенди увидела мальчишку, которого наказали ни за что, ни про что, и он теперь дуется. Свою правоту она, тем не менее, готова была отстаивать до последнего. Он так её напугал, так обидел! Неужели, не понимает этого?
– Ты распускал руки, – пробормотала она, чувствуя себя страшно глупо.
– Простите – что? Что вы сказали я делал со своими руками?
– Распускал! – сердито упорствуя, вскричала Кенди.
– Р а с п у с к а л? – вскинул брови Эльвендорк. – Позвольте, куда же я их распускал?
Кенди невольно уставилась на его руки, прижимавшие к груди книгу. Со стороны это выглядело так, словно она была нечистью, от которой он пытается защититься трактатом про цирроз. Кенди в сердцах топнула ногой. Зачем он всё время над ней издевается? Зачем заставляет произносить вслух эти… это…
– Я не хочу об этом говорить! Это гадко!
– Ах, ну, разумеется, – ухмыльнулся Эльвендорк, буравя её взглядом, – ваша невинность оскорблена! Это ведь так гадко признавать, что мои руки не сделали с вами ничего такого, чего бы вы сами не предлагали. Девушка, которая впускает мужчину в дом среди ночи, чего она ожидает?
"Убирайся!" – вспыхнуло в мыслях Кенди, но не успело сорваться с уст.
– Всё-всё! Хватит! – запальчиво выкрикнул Эльвендорк и, выронив книгу на колени, закрыл лицо руками. – Я ненавижу пьяниц, понятно? Мне отвратно думать, что я уподобился этим свиньям! Я никогда так не делаю! Перестань разыгрывать недотрогу и не пытайся убедить меня в том, что ты сопротивлялась, а я выкручивал тебе руки! Я слегка подтолкнул тебя, только и всего! Какого черта надо было меня бить?! За кого ты меня принимаешь?! – он отнял руки от лица и уставился на неё вначале сердито, а потом озадаченно. – У-ух, – выдохнул он и с улыбкой покачал головой, – Скажи мне, леди Эндри, а какая у тебя была в детстве любимая игра?
– В Пекоса Билла, – машинально ответила Кенди и невольно улыбнулась.
– И как же в неё играют? – живо поинтересовался Эльвендорк.
– Устраивают состязания за право зваться Пекосом Биллом, – принялась объяснять Кенди, давясь смехом. – Лучшим наездником Техаса, изобретателем лассо, который мог заарканить и оседлать всё что угодно, перекусывал гвозди, отирал губы кактусом и… что?
– Ну, теперь все с тобой ясно, – с усмешкой заявил Эльвендорк.
– И что же? – с вызовом спросила Кенди. – Что же тебе ясно?
– Я думал, уж наверняка тебе хочется поиграть в догонялки, раз ты пришла ко мне среди ночи и встала перед камином в тонкой ночной сорочке, – елейно высказался Эльвендорк и сделал паузу, чтобы насладиться её реакцией. – Не беспокойся, леди Эндри, игра в "заарканить и оседлать" мне тоже нравится!
Это он уже кричал ей в спину.
***
Кенди ворвалась в спальню и с грохотом захлопнула дверь. Глянула на своё отражение в зеркале и застонала от отчаяния. Ну, как можно было умудриться забыть – одеться?!
Всякое может случиться по недоразумению, например, улыбка, предназначенная одному и нечаянно разбудившая интерес другого. Но впустить этого другого к себе в дом ночью, предложить ему остаться и прийти в его комнату раздетой…
Не сразу, но Кенди оправдалась по всем пунктам. Эльвендорк явно был не в себе. Не выгонять же его на улицу среди ночи, когда он в таком состоянии! Она – медсестра. Её долг заботиться о здоровье людей. Даже сорочка у неё похожа на форму – вся закрытая и под горло. Ну, привыкла она, что живет одна и в доме никого, кроме Марты, не бывает... Да еще в комнатах стало так тепло. Видно, камин в квартире не только для красоты.
А он тоже хорош! Пришел к ней пьяный, грубил, толкался, а еще воспитанным человеком себя считает! Не мог, что ли, сразу сказать … "Не мог, – вдруг отчетливо поняла Кенди и немного успокоилась, – воспитанный человек, о таком не скажет. Он сделает вид, что ничего особенного не произошло… если, конечно, воспитан… "
Кенди стало смешно. Она решила проверить, так ли уж хорошо воспитан мистер Хавйверхилл, как он сам о себе говорил. Оделась она, правда, очень тщательно. И умылась, и расчесалась. Странно было делать всё это в ночи. Странно и весело.
***
– А какая у тебя была в детстве любимая игра? – спросила Кенди, чинно усевшись в кресло.
Эльвендорк, оторвавшись от книги, окинул взглядом её застегнутый на все пуговицы наряд.
– Ты не одета без улыбки, – заявил он и снова уставился в книгу.
Кенди ничего не поняла и на всякий случай удостоверилась в том, что одета полностью. Эльвендорк не обращал на нее внимания. Казалось, Его безмерно увлек трактат о "рыжей печени" Лаэннека. Вид у него был такой серьезный и умный, что Кенди даже залюбовалась. Хулиганил, кричал, ругался, а теперь сидит смирно, как паинька, книжку читает. Впрочем, сама-то она паинькой никогда не была.
– Так, значит, мы оба голые? – заметила Кенди ему в пику. Он поднял на неё изумленный взгляд. – Ты вроде тоже не улыбаешься, – пояснила она лукаво.
– Леди Эндри, зачем ты всё время провоцируешь меня на непристойные мысли? – он с возмущением покачал головой. выговорил он менторским тоном. – Ты не одет без улыбки – это игра, которая нравилась мне в детстве. А ты о чем подумала? Впрочем, нет, я не хочу знать, – и он с чопорным видом вернулся к чтению.
Кенди не удержалась, прыснула со смеху.
– Эльвин, кончай дурачиться! Ты же не можешь в самом деле думать, что я такая испорченная! Ты ведь так не думаешь, правда? Потому что, если ты действительно считаешь меня девушкой без достоинства и скромности… содержанкой… – у неё вырвался вздох негодования. – Тогда я совсем не понимаю, чего ты от меня хочешь! Вот ты говорил, что я зря тебя ударила. Ты прав, наверное, но я бы сделала так снова! Ты же знал, мне это неприятно. Может быть, я недостаточно четко обозначила свою позицию в первый раз? Соблюдение приличий не кажется мне бесполезной ерундой! И мне не нравится, когда со мной грубо обращаются. Так чего ты хочешь, Эльвин? На что ты рассчитывал, когда пришел ко мне пьяный и начал говорить гадости? На теплый прием?
– Не знаю, – задумчиво сказал Эльвендорк, взглянув на Кенди. – Сегодня все одно к одному... На ужине у твоей тетки был представлен богатейший ассортимент глупцов всех видов и мастей с отборными трусами на закуску и сладчайшими лжецами на десерт. Правда, как обычно, была лишь в вине, и я понял, что ты способна дать мне нечто большее, чем я могу предложить тебе. Это как раз то, что заставляет меня чувствовать себя скверно и также поступать. Кто ты, черт побери, такая, чтобы я нуждался в тебе?
Кенди предпочла бы услышать извинения и заверения, в том, что случившееся больше никогда не повториться. Но в устах Эльвендорка и нотки нерешительности звучали обнадеживающе.
– Я вовсе не этого хотел, – добавил он и умолк, а потом вдруг рассмеялся, коротко, отрывисто, смехом похожим на слезы. – Бог ты мой, – выговорил он, – Как можно так ненавидеть лицемерие и быть таким лицемером? Я этого хотел, хочу, но пришел я к тебе не за этим! – веско подвел он, убеждая будто не неё, а самого себя. – А зачем же я пришел? Интересный вопрос! Но, боюсь, что я не дам тебе ответа, по той простой причине, что у меня его нет. Одно я знаю точно: нельзя пить в случайной компании. Вино требует правды, и я начинаю высказывать людям всё, что о них думаю. Обычно это приводит меня либо в больницу, либо в полицию, либо к женщине. Немного щебетливых упреков, капелька бесподобного простодушия и незамысловатая радость плотской любви – рецепт моего любимого коктейля, под названием: "Рушатся, рушатся классовые барьеры!" Отчасти поэтому я здесь, у тебя, но не потому, что ты… – он умолк и вдруг снова рассмеялся. – Нет, поздно! Для правды я уже слишком трезв.
– Значит ли это, что я не могу тебе верить? – хмуро поинтересовалась Кенди.
– Можешь, конечно, но я бы тебе не советовал.
Кенди скорчила ему рожицу.
– И как ты мне прикажешь после этого с тобой разговаривать?
– Сомневайся, – серьезно посоветовал Эльвендорк. – Всегда сомневайся в том, что тебе говорят мужчины. Это избавит тебя от опасности жестоко обмануться.
– Ну, не все же такие лукавые, как ты, – с улыбкой заметила Кенди.
– Все, – отрезал Эльвендорк. – В отношении таких женщин, как ты, невозможно быть честным.
Кенди возмущенно вздохнула. Много же этот парень мнит о себе, раз высказывает подобные суждения с такой уверенностью. И что за манера – прерываться на чтение во время разговора?
– Почему ты считаешь, что мне нельзя говорить правду? – спросила Кенди, начиная терять терпение.
– Да потому, милая леди Эндри, – вздохнул Эльвендорк, погладив иллюстрацию печени пораженной циррозом. – Потому что правда покажется тебе отвратительной и ты её не примешь. Ты предпочтешь сладкую ложь, купюры, недомолвки…
– Нет! – горячо возразила Кенди. – Я предпочитаю знание!
– Правда? Ну, так послушай, что я тебе расскажу, – улыбнулся Эльвендорк и придвинулся ближе к ней, склонив голову, как заговорщик, и понизив голос. – Правда в том, леди Эндри, что любовь умерла. Я не знаю, когда это случилось… Может быть, в тот день, когда Бог отрекся от человека и оставил его в жестоком мире для испытания болью, страхом и смертью. Может быть, позже, когда сын Божий претерпел страшные муки во имя любви к человечеству. А чудо его жертвы было попрано варварами, которые под знаменем любви совершали пытки, убийства и топили народы в крови. Возможно, любовь умирала, когда от неё отрекались поэты, философы и мудрецы. Или же вся любовь ушла из мира, когда её подменили ложью. Я не знаю этого наверняка, леди Эндри, потому что появился на свет, когда любовь уже была мертва. Не думай, что я её не искал. Было время, когда я верил, что любовь живет в красоте. Самое красивое, что я видел в своей жизни это лицо моей матери. Нордическое совершенство, холодное, как альпийский снег. Ослепительное великолепие, притягательная глубина, что-то такое ориентально загадочное, словно её душа – чистейший высокогорный родник. Это женщина редких качеств, редкой силы духа и совершенно холодная, бесчувственная, как все льды обоих полюсов. Человек – феномен, своего рода, она отказалась от любви сознательно, выжала из себя по капле всю слабость принимать желаемое за действительное. Любви – нет, она об этом знает, и во многом благодаря ей об этом узнал я. Но не сразу.
Кенди никогда не слышала, чтобы кто-то так говорил о своей матери. Вот Энтони любил маму. И Терри тоже любил, но какое-то время не мог простить. А с этим парнем что не так? Он восхищался своей красивой, но холодной и бесчувственной матерью? Ненавидел ее? Казалось, она и не мать ему вовсе, а некая известная личность из учебника по истории – так он о ней говорил.
– Про моего отца ты, наверное, слышала, – Эльвендорк недоверчиво улыбнулся, когда Кенди покачала головой. – Какое-то время я находился под его влиянием и принимал за любовь тепло, которое можно познать в объятиях женщины. Их было много у нас в доме: горничные, посудомойки, птичницы, ключницы, молоденькие учительницы, которых отец нанимал не столько для меня, сколько для себя. Потом были еще дальние родственницы из провинции, желающие задержаться в городе. Был субботний теннис с пылкими кузинами, наследницами чего-то там из Бразилии. Были званые вечера и ночи с развлечениями в духе эпохи реставрации. Кровь превращалась в шампанское, парк становился местом, где невинная игра в прятки могла в любой миг принять новый оборот. Была маленькая вилла в графстве Нортгемптоншир, славном пышными зелеными пастбищами и веселыми пастушками и, наконец, был Лондон со всеми его заведениями, где за пару королевских голов можно купить расположение жриц любви. О, я шел по стопам отца, ничем не брезговал до поры до времени. И так стал тем, что по-французски называется изысканным словом libertine. Tu ne parles pas français. Да? Вот жалость.
– Не парле па, – согласилась Кенди. – Но я знаю, что такие "либерти". Значит, ты из таких вот свободников, которые ничем не брезгуют?
– Значит, придется назвать себя не так поэтично, – вздохнул Эльвендорк, – и представиться распутником. Моё распутство не поддается излечению проповедями, запомни это, пожалуйста, как и то, что тебе с моей стороны не грозит опасность, ежели я не заподозрю в тебе святошу. С ханжами у меня особые счеты, так что поостерегись читать мне мораль и не лишай меня удовольствия общаться с тобой, как с человеком, у которого есть здравый смысл. Так о чем я? Ах, да! Любовь – мертва, верно! Несколько раз я принимал за любовь то, что называется fabris erotica, влюбленность, иначе. Преходящее состояние, ослепление страстью. Начинаешь верить, что любовь возможна, но – нет. Это всего лишь неумолимая природная сила, которая влечет мужчин и женщин к продолжению рода. Хитрость, ловушка, в которую можно попасть, не обладая знанием истинной сути вещей, человеческой сути – желать прежде всего собственного счастья и наслаждения. Когда спадает накал страстей, ты обнаруживаешь, что есть только своя боль, только свои желания, и какими бы языками мы не пытались облечь свои чувства в подобие любви, самые громкие крики души всегда возвращаются лишь слабым эхом. Посему я провозглашаю: Silentium! Набрасываю покров молчания на свои чувства, позволяю им разгореться в чувственном обмене и не брезгую ложью, чтобы скрасить печальное зрелище очередного пепелища. Нет, я никогда не пытался убедить женщин в том, что любви не существует. Женщины – это последняя надежда любви. Потому что материнство – единственная форма, в которой угадываются очертания любви жертвенной, той, ради которой принимали смерть святые мученики. Мне, как ты понимаешь, не дано познать материнства, и я не имел любящей матери, но в материнскую любовь я верю.
Кенди окончательно запуталась. Так он любит свою маму или нет?
–А еще я верю в Истину, – серьезно продолжал Эльвендорк, – холодную, бесцветную, равную для всех. Моё последнее заблуждение состояло в том, что я представлял Истину и любовь едиными. Но это не так. Истина в том, что вся наша жизнь – череда попыток убежать от страха, боли, страдания и смерти. Боль и страх, всегда существуют в одной системе связи, как реагенты. Abyssus abyssum invocat, бездна взывающая к бездне, для получения чистейшего страдания, разъедающего тело и душу. Распад физический идеально необратим, мы – тлен одухотворенный для испытания болью и страхом. В этом есть что-то поразительно красивое, я бы сказал, совершенство высшего замысла. Создать из мельчайших частиц нечто заведомо испорченное и вложить в него бессмертную душу! Ты ведь веришь в существование души? О, мне не стоило и спрашивать. Я бы очень хотел на неё посмотреть, на твою бессмертную душу, леди Эндри. Тело я уже в общих чертах видел, а вот душу так и не разглядел. Знаешь ли ты, что душу тоже может разъедать тлен? Достаточно ли ты бесстрашна, чтобы взглянуть правде в глаза и увидеть, какая она на самом деле, твоя душа? Всё, что я вижу в тебе теперь это идеальную, рассеивающую свет плоскость, а хотел бы увидеть выступы и впадины, оставленные пережитой болью, составляющие неповторимый контур твоей личности, твоего духовного мира, – высказав всю эту высокопарную тарабарщину, он глубокомысленно уставился в книгу о вреде злоупотребления алкоголем.
Кенди молча переваривала сказанное.
– И, треснув, зеркало звенит… – печально вымолвил Эльвендорк, взглянув на неё с выражением усталости, – хотел бы я знать, чей облик разбил твоё зеркало, волшебница из Нового Света. Из какого Камелота был тот рыцарь, чьему отражению ты расточаешь смертельно прекрасные улыбки? Что делает тебя счастливой? Что заставляет тебя почувствовать себя смертной? Ты, случаем, не вышиваешь? Нет. Конечно, нет. Тебе некогда сидеть с пяльцами, ты – жрица Гигеи и Панацеи.
"Я – кто?!" – явственно проступило на лице у Кенди.
– Работник медицины, – пояснил Эльвендорк, сморщив гримасу, означающую по-видимому то, что выражаться, как все нормальные люди ниже его достоинства. – Я понимаю, тебе некогда заниматься такой ерундой, как вышивка. Но мне сейчас позарез нужна метафора вроде вышивания гладью, – он глянул на неё с подозрением. – Про вышивание гладью ты, надеюсь, слышала?
Кенди не слышала, но согласно покивала.
– Дело это кропотливое и трудоемкое, как женское счастье, – с печальной нежностью растолковал ей Эльвендорк. – Ты сидишь одна-одинешенька, тебе горько, тоскливо, тревожно на душе, ночи беспросветны, зори кровавы, и ты все это медленно, тщательно вкладываешь в свой узор. И в результате выходит маленький гобелен, на котором всего лишь одна, самая что ни на есть обыкновенная, но — роза. Женские руки, женское терпение способны даже муки ада превратить в розовый бутон. Создать розу из страха и боли! Создать новую жизнь через страх и боль! Такое под силу только женщине... Последний оплот человечности это женщины, как ни прискорбно, но истина такова, что кормится их счастливая способность безоглядно любить – ложью и неведением. Не говори мне, что это не так, леди Эндри, я знаю, как легко и с какой радостью женщины готовы обманываться. Мне ведом мир женщин, которые отреклись от любви, когда узнали правду. Увы, правда в том, что миром правят мужчины, грубые и жестокие. Большинство из них рабы своей плоти. Их души похожи на трутней, питающихся страхом и болью, и плодящих лишь страх и боль. А самое ужасное, что их невозможно истребить, не наплодив новых, что на земле им будет вечное имя – легион, и тогда начинает казаться, что созидать вообще бессмысленно, ибо они, как саранча египетская, рано или поздно пожрут все: детей, розы, женщин и, наконец, самих себя. Когда я думаю об этом, мне видятся пустынные земли и бездушные оболочки с одними жвалами, да чреслами, охваченными огнем. И мне отраден грядущий dies irae, dies illa solvet saeclum i favilla, – он помолчал. – Я расстроил тебя, леди Эндри? Утомил?
– Нет, нет, я просто думаю… – Кенди встала и прошлась по комнате. – Ты странный, – выговорила она с чувством, глядя на Эльвендорка так, словно видит его впервые. – В тебе очень много всякого разного, что трудно сочетается. Наверное, тебе нелегко с этим жить.
– И снова лишь отражение, – улыбнулся ей юноша. – А я-то надеялся увидеть трещину.
– Трещину? То есть след от пережитой боли? Это можно, – задумчиво сказала Кенди, – только не здесь.
– И не сейчас, – поддакнул Эльвендорк с усмешкой.
– Ну, почему? Можно и сейчас, – возразила Кенди, прикидывая в уме шансы попасть в Норвуд, – Не знаю, правда, пустят ли нас туда. Среди твоих увлечений случайно нет взлома замков?
***
Ночь – время призраков и тайн, время звезд и летучих мышей, пора снов… темных снов о несбывшемся. С предчувствием чего-то необычайного Кенди вглядывалась во мрак за окном и предстоящая прогулка возбуждала в её сердце смутный страх и пьянящий дерзкий восторг. В висках стучала кровь, молодая и горячая, а душу воспламеняла вера в то, что любовь жива.
– Леди Эндри! – позвали из коридора.
– Иду! – крикнула Кенди, но не прошла она и двух шагов, как взгляд её выхватил из темноты предмет, о существовании, которого она позабыла.
Стараясь не шуметь, она вытянула из рамки фото, изображавшее людей, в числе которых Эльвендорк мог увидеть кое-кого очень похожего на себя. Потерявший терпение юноша появился в дверях, и времени на то, чтобы спрятать снимок у неё не осталось.
– Сколько можно возиться? – проворчал он, и Кенди последовала за ним в Ночь, на ходу пряча тайну в кармане.
Примечания:
Silentium! –молчание
Dies irae, dies illa solvet saeclum in favilla (День гнева, этот день превратит века в пепел) ср. век. католич. песнопение (секвенция). Выражает идею страшного суда.
Билл Пекос – реальный герой американского фольклора
"Ты сидишь одна-одинешенька, тебе горько, тоскливо, тревожно на душе... муки ада превратить в розовый бутон..." – цитата из пьесы «Маркиз де Сад» Юкио Мисима
"Рушатся, рушатся классовые барьеры!" – цитата из романа Д.Г. Лоуренса "Влюбленные женщины».
По аналогии с английской детской песенкой: "Рушится, рушится Лондонский мост!"
London Bridge is falling down,
Falling down, falling down,
London Bridge is falling down,
My fair Lady.
In vino veritas – латинская пословица "Истина в вине".
[1] Полипы и Чванинги – семьи чиновников из Министерства Волокиты в романе Ч. Диккенса "Крошка Доррит".