Он открылся перед нами неожиданно – огромное здание на маленькой площади, со всех сторон окруженной домами. У входа мы преклонили колено и коснулись рукой земли. Справа, у изображения Мадонны, горели свечи, маленькие и широкие, а не как у нас – тонкие и длинные. Стройные колонны поднимались к кружевным каменным сводам, а вдали, за алтарем, сияли витражи. Мне вдруг пришло в голову, что я уже очень давно не был в церкви. Хотя зачем, если Господь рядом и, вместо того чтобы целовать распятие, можно коснуться губами его руки?
– Петр, – услышал я усталый голос Марка. – Что‑то у меня сегодня совершенно не молитвенное настроение. Может быть, я тебя в «Георгии и драконе» подожду?
– Ладно. Только меру знай.
И я один пошел в глубь храма. Справа, из‑под одной из витых лестниц на кафедру, на меня ехидно взглянул каменный мастер Пилграм – архитектор собора, а у стен рядами сидели пухлые святые позднего Средневековья.
Я сел на скамью слева от прохода. Раздались звуки органа. Все встали. Священник подошел к алтарю и поцеловал его.
– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti [12].
– Amen, – ответили все.
И тут со мной начало твориться что‑то странное. У меня закружилась голова, и я схватился за пюпитр, чтобы не упасть. Но ничего, прошло почти сразу. Правда, я уже не воспринимал слова молитв, только машинально повторял вызубренные ответы. Отцы‑иезуиты в колледже святого Георгия постарались на славу! Я мог бы наизусть отчеканить канон, даже если бы меня разбудили среди ночи. После обряда покаяния все сели, и я вздохнул с облегчением. Но впереди еще была Литургия слова, Евхаристическая Литургия и Евхаристические Молитвы, на которых надо было вставать или преклонять колени.
Первую я выдержал. Но дальше…
Священник взял хлеб и вознес его над алтарем. Затем вино. Последовала молитва над Святыми Дарами. Пропели «Осанну в вышних». Произнесли «Прославление святых». Все опустились на колени.
Стало душно. Странно, такой большой храм – и никакой вентиляции! Витражи расплылись перед глазами и превратились в яркие синие пятна. Голова кружилась. Казалось, собор давит на меня огромным весом каменных сводов. Я попытался встать, чтобы покинуть храм, но ноги подкосились, и на меня обрушилась тьма.
Я почувствовал острый запах нашатырного спирта и открыл глаза. Вокруг меня суетились человек пять во главе со священником.
– Вызовите «Скорую помощь»! – крикнул кто‑то. – Возможно, сердечный приступ.
Да со мной сроду не было никаких сердечных приступов. Сердце всегда работало как часы. Да и клаустрофобией я не страдал. Более того, это был первый обморок в моей жизни.
Меня взяли под руки, подняли и усадили на скамью.
– Спасибо, не надо «Скорую помощь», – сказал я. – Мне уже лучше, – и сжал пальцами виски. Все же мне было не так хорошо, как хотелось бы. – Давайте выйдем отсюда! – тяжело дыша, проговорил я.
Мне помогли подняться и довели до выхода. Наконец‑то я полной грудью вдохнул влажный теплый воздух. Наверное, недавно прошел дождь, судя по мокрым плитам мостовой. Мне сразу стало легче. Я вышел на Штефанплац и повернул в сторону «Георгия и дракона».
В ожидании обещанных нам в херигере белого, розового и красного, я остерегся пить пиво и вытащил Марка из «Георгия». Мы добрались до Зюйдбанхофа [13]и сели на шнельбан, то бишь местную электричку, в сторону Мёдлинга.
Мёдлинг оказался местом прелестным. Разноцветные домики, и почти у каждого – скульптура мадонны или святого, цветы на окнах, тихие улицы и совсем рядом предгорья Альп. Только вот плотность боевиков на душу населения здесь явно зашкаливала. Они были везде. На улицах, на площадях, в многочисленных отрытых кафе и пабах. Я поморщился.
– Ну и выбрал же Якоб местечко! Может, мы зря с ним языки распустили? Первый раз видим человека! – возмутился Марк.
– Посмотрим, – вздохнул я. – Но будь начеку.
К нашему приходу в херигере, то бишь открытом ресторанчике при винограднике, уже собрался народ, причем не только зеленые студенты, но и люди посолиднее, возможно буржуа. Я удивленно посмотрел на Якоба.
– Это мой отец позвал своих знакомых, – извиняющимся тоном объяснил тот. – Сказал, что им тоже интересно. Слышали, только что по телику передали: Эммануил вошел в Моравию. Это же рядом с нами!
– Господь! – поправил я.
– Господь, – вздохнул Якоб.
Мы с Марком сели за столик. Солнце уже склонялось к закату, освещая влажные листья винограда, оплетавшего деревянные колонны и перекрытия. Свет отражался в каплях, и они загорались разноцветными искрами: чуть повернешься – и другие цвета, феерия заката.
Нам принесли по шницелю и бокалу красного. Шницель был воистину огромен и с трудом умещался на здоровой тарелке: аппетитный кусок мяса в поджаристой шкуре из муки и острый салат в качестве гарнира. А вино было таким ароматным, что обещало затмить «Kaiser Bier».
Я разрезал шницель и взял бокал.
– А если ваш Эммануил захватит Австрию, это не приведет к повышению налогов?
Я поднял голову. Надо мной навис пухлый белобрысый бюргер и смотрел, как на оракула. Если бы один! Бюргеры плотной толпой окружили наш столик, слегка потеснив компанию Якоба, и я понял: не отвертеться! Поставил вино на стол, с сожалением положил вилку и вопросительно посмотрел на них.
– Не будет ли инфляции? – спросил другой.
– А свобода торговли?
– Всемирная Империя – это рай для торговцев и промышленников, – успокоил я. – Никаких границ! Никаких пошлин! Что же касается налогов, он их не повышал. В России он их снизил.
– На что же он ведет войну?
– Многие почитают за счастье умереть во имя Господа.
– Мы не хотим, чтобы наши дети умирали!
– Вас не заставляют, – вздохнул я. – Но когда к власти приходит Господь, глупо сопротивляться. Его власть – благо для всех. И все в его власти. Это не пустые слова. Мы слишком много видели чудесного, когда были рядом с ним. Одним лишь словом он может воскресить ваши засохшие виноградники и сады и заставить цвести яблони среди зимы!
– Так он может восстановить виноградники после засухи? – недоверчиво поинтересовался пожилой бюргер, подозрительно похожий на Якоба. Верно, его отец.
– Конечно, – непринужденно ответил я. – Он разрушил огромное здание инквизиции одним мановением руки. А все ваши бедствия только от того, что вы его еще не признали.
Тут я заметил, что Марк преспокойно долопал свой шницель и принялся за мой. Я подивился, как столько пищи вмещается в общем‑то не толстого коллегу, но мне опять помешали прекратить это безобразие.
– Всемирная Империя? – переспросил один из друзей Якоба. – Мне больше по душе Всемирная Республика.
– Всемирная Республика? – я посмотрел на него, как на ребенка. – Всемирная Республика – это власть большинства. А, как говорил Сократ, «большинство не способно ни на великое добро, ни на великое зло, а творит, что попало». Неужели вам не надоели пустышки президенты и болтуны парламентарии? Вы привыкли жить, не замечая власти, и считаете себя счастливыми, если она вам не мешает. «Никакой правитель – не худший вариант», – считаете вы. И вы уже забыли, что власть – это возможность улучшить мир. А если она достается достойному, единственному достойному в этом мире, возможность превращается в реальность. Так что не бойтесь прихода того, кого веками ждали наши предки. Это не беда – это благословение! Мы живем в счастливое время – самое счастливое. Война – только эпизод, одна темная точка в океане света. Она скоро кончится, потому что ни одно сердце не в силах сопротивляться величию Славы Божьей. И кто принял Его – не умрет вовек. И убитые воскреснут – я сам видел воскресения. Что ваши виноградники! Мы все будем возделывать один виноградник – виноградник Господа, который есть Мир!
Мне трудно говорить на публике, куда легче было вещать в «Георгии и драконе» для одного Якоба. Но я нашел в толпе вдохновенное лицо и стал ориентироваться на него. Молодое лицо. Наверное, один из друзей Якоба.
– Я читал Кира Глориса, – сказал молодой человек. – Очень хорошо. Как откровение. Это правда Эммануил?
Я таинственно улыбнулся.
– Кто бы он ни был – книга лишь бледное отражение его самого. Она вас впечатлила? Умножьте это на тысячу, и вы увидите только бледную тень Господа.
Все замолчали. Я взглянул на Марка. Он допивал мое вино, причем перед ним стояли еще два пустых бокала. Когда он успел, ума не приложу.
– А что ваш друг молчит? – раздался голос какого‑то неисправимого скептика. – Что он знает об Эммануиле?
– Я умру за него! – проговорил Марк чуть заплетающимся языком и оглядел зал горящими глазами. И кажется, это произвело большее впечатление, чем все мои разглагольствования.
На обратном пути до электрички мне пришлось чуть ли не тащить Марка на себе. Это при том, что я все‑таки несколько субтильнее. А он, сволочь, все порывался запеть и взмахнуть рукой, как актер на сцене. Я вздохнул с облегчением, только когда наконец усадил Марка на красный бархат (или что‑то в этом роде) мягких сидений шнельбана.
Когда на Зюйдбанхофе мы вышли из электрички, к нам сразу подвалили штук пять боевиков и потребовали документы. Если бы Марк был в рабочем состоянии, я бы послал их весьма далеко, даже не задумавшись. Но Марк был нефункционален, и я счел за лучшее подчиниться. Эти самые долго изучали наши паспорта, сверяя тамошние фото с нашими физиономиями, и наконец приказали следовать за ними.
– Это почему? – возмутился я. – У нас все в порядке!
– Ваш друг пьян!
– Ну и что? С каких это пор Вена стала городом трезвенников?
– Ну и что? – вяло повторил Марк и с вызовом взглянул на боевиков мутными глазами.
– С тех пор как к власти пришел Всеавстрийский Католический Союз, – спокойно пояснили мне, проигнорировав вопрос Марка. – Пошли!
И я покорно поплелся за боевиками, надеясь, что надолго это не затянется. А Марка так вовсе подхватили под руки. Нас довели до полицейского участка и там, вместо того чтобы отпустить, погрузили в машину и привезли – куда бы вы думали? Правильно. Тьфу, черт! С тех пор как я услышал о новом пророке, я только и делал, что сидел в тюрьме!
На следующее утро Марк протрезвел и сосредоточенно курил в форточку, стоя на кровати у окна. Впрочем, это не спасало. Все равно табаком воняло на всю камеру. Вот напасть, оказаться в одной камере с курильщиком!
– Если бы не твое пьянство!.. – начал упрекать я.
– Ха! Ты что, действительно думаешь, что они отлавливают тех, кто навеселе, и развозят их по тюрьмам? Ерунда! Да эти ребята закладывают побольше моего.
– Так в чем же дело?
– Ты что, еще не понял? – он зло стряхнул пепел прямо на одеяло. – Нас ждали. Именно нас. Нас кто‑то выдал.
– Ну и кто?
– Да хотя бы твой любимый Якоб. Или его дружки. Или папочка. Или дружки папочки, – он пожал плечами и отвернулся к окну.
Я вздохнул.
ГЛАВА 7
На следующее утро нас разбудили ни свет ни заря, вытолкали из камеры и куда‑то повели. В результате мы оказались в большой комнате с зарешеченным окном. Я взглянул на людей, сидевших перед нами за длинным широким столом, и сразу все понял.
– Инквизиция, – шепнул я Марку.
Он усмехнулся:
– А ты говорил «пьянство»!
Председательствующий, полный лысоватый человек в белой сутане, подпоясанной вервием, положил перед собой какую‑то несерьезную бумажку, наполовину исписанную шариковой ручкой, и начал читать:
– Ты, Питер Болотоф, и ты, Марк Шевтсоф, обвиняетесь в ереси и пособничестве врагу католической церкви, гнусному еретику, именующему себя Эммануилом Первым и Господом. Мы объявляем вам, что сегодня на площади Святого Штефана состоится святое аутодафе и вы будете переданы светским властям для наказания.
– Но мы российские граждане! – воскликнул я. – Вы не имеете права! У нас дипломатические паспорта!
– Дипломатические паспорта, выданные Эммануилом? – усмехнулся инквизитор. – Его изображение сгорит сегодня еще раньше вас.
– Но где следствие? – не унимался я. – Где суд? Так не делают! – я посмотрел на Марка, ища поддержки. Он был спокоен, как десять танков.
– Следствие излишне, – жестко прервал лысоватый. – Для приспешников Эммануила один приговор – смерть, и мы не собираемся откладывать его исполнение. Вы хотите исповедоваться перед казнью? Это облегчит вашу участь. Костер будет заменен удушением.
– Костер?!
– Не думаю, что светские власти будут столь милосердны, что прислушаются к нашей просьбе поступить с вами возможно более кротко, – усмехнулся инквизитор. – Но вряд ли они решатся на пролитие крови. Так вы собираетесь исповедоваться?
Я смешался. Уж больно не хотелось исповедоваться этим гадам. Но костер! О Боже!
– Мы не будем исповедоваться ни одному священнику, не признающему Эммануила нашим Господом, – раздался ровный голос Марка. – Только Господь достоин выслушать наши исповеди. Мы поклялись служить ему, и он – наш государь и духовник.
Я уже открыл рот, чтобы немедленно возразить, чтобы выкрикнуть, что Марк не имеет никакого права решать за меня, что да, я непременно исповедуюсь. Но я взглянул на своего друга и промолчал.
Только когда на нас стали надевать льняные балахоны с изображением мечущихся в огне бесов, Марк несколько потерял самообладание.
– Что это за маскарад? – пробурчал он.
– Это, кажется, санбенито, – вздохнул я. – Одежда осужденных на сожжение.
– А, – сразу успокоился Марк и взял в руки свечу.
Мне тоже пихнули зажженную свечу, и она, признаться, несколько задрожала в моих руках.
– Не дрейфь, Петр, – тихо сказал Марк. – Смотреть тошно. Они торопятся, значит, боятся.
– Чего? – обреченно спросил я.
– От страха ты совсем разучился соображать! Если позавчера Господь был в Моравии, как ты думаешь, где он теперь?
– Во всяком случае, не так близко, если они надеются провести аутодафе. Между прочим, долгая церемония.
– Ты маловер, Петр, как все интеллигенты. Если Эммануил – Господь, а мы – его апостолы, разве он позволит нам погибнуть?
– А ты знаешь, что стало с апостолами Христа?
– Что? – заинтересовался Марк.
– Они были казнены. Все, кроме Иоанна.
– Но не раньше, чем он сам, – жестко заметил Марк. – И они его предавали, – он выразительно посмотрел на меня, – а не он их.
Тем временем нас вывели на улицу и поставили в конце весьма внушительной процессии осужденных. Впрочем, свечи были только у нас, и остальные несчастные бросали на нас испуганно‑сочувственные взгляды. Я облизал губы. Я не помнил, что означают эти самые свечки, но явно ничего хорошего.
За нами пристроились инквизиторы во главе с высоким парнем в лиловой мантии, и нас повели по улицам Вены. Над городом разливался благовест. Нежные голоса колоколов старинных церквей сплетались с басовитым пением Памерина, огромного колокола на башне Святого Штефана. Памерин приближался. Нас вели туда.
Впереди, в толпе «примиряемых с церковью», я увидел несколько буржуа из херигера и отца Якоба. Он шел босым, с непокрытой головой, и изредка бросал на меня косые взгляды. Самого Якоба и его анархистов не было. Верно, успели смыться.
Враги Господа просто посходили с ума. Пытки! Казни! Сколько веков этого не было! Видимо, сам Бог Отец лишал разума противников своего Сына, чтобы люди отвернулись от них и его путь был легким.
На Штефанплац уже был выстроен помост с обезьянником, как в полицейском участке. Ясно – это для нас. У инквизиторов он назывался более романтично: «клетки для покаяния», но сути это не меняло. Рядом располагались кафедры для произнесения проповедей и чтения приговоров, а за помостом – два столба с заготовленными хворостом и дровами: будущие костры. Еще дальше – синий автобус с надписью «TV» и толпа журналистов. Я брезгливо поморщился.
– Марк, кажется, они собираются это транслировать.
– Кто бы сомневался! Но вот что они будут транслировать – это мы еще посмотрим
– Марк! Костры уже сложены! И один из них твой. Неужели ты еще надеешься?
Марк вздохнул:
– Костер не зажжен, и я еще не на костре.
Справа от помоста был возведен амфитеатр ступеней в двадцать пять, покрытый коврами. Не иначе его притащили с ближайшего стадиона, а ковры – из оперы. Напротив этого был выстроен еще один амфитеатр, вероятно того же стадионного происхождения, но без ковров. И нас, осужденных, рассадили там. Напротив расположились инквизиторы во главе с длинным парнем в лиловом. Неужто Великий инквизитор?! Туда же внесли знамя инквизиции, красное, бархатное, с изображением меча, окруженного лавровым венком, и фигуры святого Доминика.
Началась обедня.
– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, – произнес священник, и мне к горлу подступила тошнота, уже знакомая по собору Святого Штефана, и голова слегка закружилась. Я посмотрел на Марка. Он был бледен. Возможно, чувствовал то же самое.
Хвала Господу, мессу довели только до Евангелия. В этом месте епископ взошел на кафедру, и началась проповедь.
– Бог веками терпел наши беззакония, равнодушие к хуле на него и преступную снисходительность к еретикам. Но сегодня настал день гнева! Посмотрите на этих преступников, собранных здесь, как в долине Иосафата, когда Господь придет судить живых и мертвых…
– Он уже пришел! – выкрикнул Марк. – И прежде всего он будет судить вас!
Его тут же схватили приставленные к нему полицейские и усадили обратно на место.
– Молчи! Иначе мы заткнем тебе рот! – прикрикнули на него.
Марк усмехнулся:
– Вам недолго осталось!
– Марк, не надо! – взмолился я. – Мы все равно ничего не сможем сделать. Будет только хуже.
– Ладно, – Марк положил руку мне на плечо. – Только ради тебя.
Вдруг среди инквизиторов началось какое‑то движение, послышались взволнованные приглушенные разговоры, и Великий инквизитор поднял худую руку и сделал оратору знак закругляться. Тот несколько расстроился, но закруглился, напоследок сравнив «Прекрасную Деву Инквизицию» с шатрами кедарскими и палатками соломоновыми. Стали объявлять приговоры. Для этого осужденных вводили в клетки и ставили на колени. «Примиряемым с церковью» назначили церковное покаяние сроком от трех до семи лет.
– Они и три дня не продержатся, – усмехнулся Марк.
Да, отцу Якоба и бюргерам можно было только позавидовать.
«В день Всех Святых, в праздник Рождества Христова, в праздник Сретения Господня и каждое воскресение Великого поста обращенный обязывается присутствовать в соборе при церемонии в одной рубашке, босиком, с руками, сложенными накрест, и принимать от епископа или пастора удар лозою, кроме Вербного воскресения, в которое будет разрешен. В Великую среду он опять должен будет явиться в собор и будет изгнан из церкви на все время поста, в которое обязан приходить к вратам церкви и стоять во все время богослужения. В Святой четверток станет на том же месте и будет снова разрешен. Каждое воскресение поста он входит в церковь в надежде разрешения и опять становится у врат церковных. На груди постоянно носит два креста цвета, отличного от платья».
Подумаешь! Тем более что не сегодня‑завтра здесь будет Господь и все отменит.
Настал наш черед. Нас с Марком тоже загнали в клетки и поставили на колени.
– Мы объявили и объявляем, – гласил приговор, – что обвиняемые Питер Болотоф и Марк Шевтсоф признаны еретиками, в силу чего наказаны отлучением и полной конфискацией имущества. Объявляем сверх того, что обвиняемые должны быть преданы, как мы их предаем, в руки светской власти, которую мы просим и убеждаем, как только можем, поступить с виновными милосердно и снисходительно.
Нас потащили на костры и привязали к шестам. Даже теперь Марк умудрялся не терять самообладания и смотрел на меня ободряюще. Перед нашими кострами был разложен еще один, поменьше и без шеста. Его и подожгли в первую очередь.
Телевизионщики оживились и подкатили поближе, скользнув по нам любопытными глазами своих камер, и сосредоточились на маленьком костре. Там сжигали изображения еретиков, скрывавшихся от суда инквизиции. Первым вспыхнул портрет Эммануила, грубо намалеванный черной краской на большом листе бумаги. Я даже не сразу узнал Господа. Ни его обаяния, ни величия – карлик с чужим злым лицом. Впрочем, мне было бы тяжелее, если бы изображение было похоже на оригинал. Пламя поднялось выше и отразилось в ультрасовременном стеклянном здании, построенном здесь для контраста со старинным собором, отразилось и распалось на квадраты стекол, как оцифрованная картинка.
Кажется, в этом момент я еще надеялся, что этим все и кончится, что ограничатся сожжением изображений, а нас отвяжут и отведут в тюрьму. Не сожгут же нас в самом деле! Но я ошибся. Наши костры зажгли. От церковных свечей, под колокольный звон и крик: «Оглашенные, изыдите!» Или мне это только послышалось? Я закашлялся от дыма, а стеклянное здание слева превратилось в одно оцифрованное пламя. Сквозь клубы дыма я попытался поймать взгляд Марка, как спасительный обломок корабля, как щепку, за которую хватается потерпевший кораблекрушение. Но моего друга уже не было видно.
Я уже терял сознание, когда послышался гул, инквизиторы, зеваки и телевизионщики бросились врассыпную, и на площадь, бесцеремонно подминая амфитеатры с креслами и коврами, выползли танки. Первый из них остановился, направив ствол пушки прямо на флаг инквизиции, а на башне появился человек, одетый в камуфляжную форму. Высокий и властный, нисколько не похожий на свое сгоревшее изображение. Он протянул руку в сторону костров, и пламя, шипя, осело и вдруг исчезло совсем, оставив только тонкие струйки дыма. А из второго танка ловко выпрыгнул Якоб и бросился нас развязывать. Я чуть не упал ему на руки. Меня заботливо свели вниз, и Эммануил спокойно подошел ко мне и уже освобожденному Марку.
– Ну что, живы, шалопаи? – беззлобно поинтересовался Господь. – Ожогов нет?
Я мотнул головой:
– Нет… кажется.
А Марк преклонил перед ним колени и поцеловал руку.
– Прости меня, Господи, – тихо сказал он. – Я ни на грош не верил в наше спасение!
Господь улыбнулся, а я удивленно уставился на Марка:
– А что же ты все время говорил?
Он пожал плечами:
– Надо же было подбодрить тебя, труса несчастного!
Эммануил поднял Марка и взглянул на потухшие костры.
– Им уже мало бескровной жертвы с хлебом и вином, – зло сказал он. – Жаркого захотелось!
Мне пришло в голову, что я виноват уж гораздо больше Марка, а стою перед Господом как ни в чем не бывало, чуть не руки в карманы, и тоже преклонил колено и поцеловал ему руку, а он помог мне подняться.
Флаг инквизиции был сорван, и теперь над площадью развевалось лазурное знамя с трехлучевым золотым знаком. Я сразу узнал этот символ. Его нам нарисовал Бессмертный Игнатий Лойола.
– Равви, что это такое, на знамени? – осторожно спросил я.
– Солнце правды, – улыбнулся Господь. – Символ спасения и возрождения мира, – и отправился к танку.
Мы последовали за ним.
– В Хофбург! – кратко приказал он, спускаясь в люк. И кивнул нам. – Залезайте.
Мы въехали во внутренний двор императорского дворца Хофбург и остановились рядом со статуей императора Франциска Первого в римской тоге и с бакенбардами. Эммануил спрыгнул на землю и резко приказал:
– Всем оставаться здесь. В музее ничего не трогать. Узнаю о мародерстве – головы поотрываю! Филипп, Петр, Марк, со мной!
Мы нырнули в ренессансные «Швейцарские» ворота с красно‑серыми полосатыми колоннами.
– Здесь должен быть вход в сокровищницу, – спокойно пояснил Господь.
В сокровищнице он бросил рассеянный взгляд на корону Священной Римской империи, императорские регалии, золотую геральдическую цепь ордена Золотого руна и уверенно направился к обитой красным бархатом подставке, на которой лежало копье. Ничем особенно не примечательное копье. Ну верхняя часть лезвия обмотана золотой, серебряной и медной проволокой, ну два металлических голубиных крыла на древке, ну золотые кресты там же. Ну и что? И далась Господу эта потемневшая от времени железка! Однако он, затаив дыхание, подошел к постаменту и простер над ним руки. Стеклянная витрина разлетелась вдребезги, как от взрыва, и Господь бережно взял копье.
– Это Копье Лонгина, Пьетрос! Я узнал его. Копье Судьбы! Иногда его считают одной из пяти форм Грааля. Тот, кто держит это копье, – держит мир! Если бы не оно, на Австрию не стоило бы тратить времени.
С присущей ему скромностью Господь разместился не в Императорском дворце, и даже не в загородной резиденции Шенбруне, а в Леопольдовском корпусе, бывшей резиденции президента.
Вечером того же дня он пригласил нас к себе. Разговор происходил в небольшой комнате, обставленной в старинном духе, с изысканными креслами и столиком, инкрустированным различными породами дерева. В высокое окно открывался вид на площадь Героев и статую эрцгерцога Карла на поднявшемся на дыбы коне и с копьем, устремленным в небо.
– Присаживайтесь, дорогие мои, – начал Господь. – Ну, рассказывайте о ваших приключениях.
Он слушал внимательно и не перебивал, пока я не дошел до рассказа о странном поведении Лойолы.
– Он спрашивал вас о татуировках? – взволнованно переспросил равви.
– Да. Мы очень удивились. Что это значит?
– Потом объясню. Дальше!
Я рассказал о том, как святому стало плохо перед мессой, и он послал нас в Фуа к Генералу ордена.
– По моим сведениям, Генерал ордена Иезуитов последние три месяца не покидал Штаб‑квартиры ордена в Ватикане, – задумчиво проговорил Господь. – Впрочем, я перепроверю.
– В Фуа находится инквизиционная тюрьма. Я нашел это в «Интеррете».
Господь тонко улыбнулся:
– Интересно.
Я перешел к рассказу о моем похищении и о замке Монсальват. Равви заинтересовался еще больше.
– Ах он старый пройдоха! – воскликнул Господь. – Значит, отправил вас к Плантару, прямо в белы рученьки! А не к Плантару – так к инквизиции. Хитрая бестия!
– Кто пройдоха? – не понял я.
– Лойола, конечно. Фуа можно не проверять. Теперь я уверен, что там никогда и духа не было Генерала Иезуитов.
– А кто этот Плантар?
– Мошенник, выдающий себя за потомка Христа, – Господь поморщился. – Ложь и ничего, кроме лжи. У Христа не было и не может быть потомков, и Меровинги не имеют ко мне никакого отношения. Их претензии на роль хранителей Грааля совершенно безосновательны. Есть только один человек, имеющий право обладать всеми формами Грааля. Не только человек. – Он улыбнулся. – Марк, ты сможешь найти это место?
– Да.
– Покажешь, когда будем во Франции. Спасибо, что выручил этого растяпу.
Я надулся.
– Ладно, Пьетрос. Что было дальше?
– Мы поехали в Вену, как вы приказали. А там мне стало плохо во время мессы в соборе Святого Штефана. Но это, наверное, не важно?
– Все важно. В какой момент тебе стало плохо?
– Во время евхаристического канона, когда священник поднял Святые Дары над алтарем, преклонил колено и произнес: «Accipite…»
– Не надо! Я понял. Я уже запретил евхаристию во всех подвластных мне странах. Вы должны были творить ее в воспоминание мое. Но я здесь, с вами. И теперь это похороны живого! Еще бы вам не становилось плохо от такого действа! – он вздохнул. – Ладно, продолжай.
И я поведал ему о знакомстве с Якобом, вечеринке в Мёдлинге и аресте.
– Ну, дальше вы знаете, – заключил я.
Господь кивнул.
– Господи, – робко поинтересовался я. – Вы хотели объяснить нам насчет татуировок.
– Ах да! Пьетрос, дай мне руку. Правую.
Я подчинился. Господь ласково взял мою руку и медленно провел по ней ладонью от запястья до кончиков пальцев. Когда он убрал руку, я увидел на тыльной стороне своей ладони все тот же трехлучевой знак, но на этот раз черный и похожий на татуировку.
– Что это? – испуганно спросил я.
– Я уже объяснял. Это Знак Спасения. Я отмечаю им тех, кто достоин Нового Мира и Новой Земли, тех, кого я беру с собой в свое царство. Помнишь Апокалипсис? Да нет, не помнишь, конечно. «И видел я Ангела, восходящего от востока солнца и имеющего печать Бога живаго» [14]Это та самая печать. Радуйся, Пьетрос, ибо ты избран! Радуйся и ты, Марк!
Я посмотрел на руки Марка. У него был тот же символ. Мне стало легко и радостно, и я благоговейно взглянул на Господа. Он улыбнулся, а потом вдруг стал серьезен.
– Но не обольщайтесь, друзья мои. Знаки могут и исчезнуть. Это значит, что вы погибли. Вы живы, пока есть знаки на ваших руках. Храните их, следите за ними, Они – ваше спасение!
Я зачарованно смотрел на Господа, на его одухотворенное лицо, тонкие черты, сияющие глаза. Почему‑то мне хотелось плакать. Говорят, это называется «умиление». Возможно, слезы уже текли по моим щекам. Я склонился и поцеловал ему край одежды. Он погладил меня по голове. Я взглянул на Марка. Кажется, он был в таком же состоянии,
Мы вышли из комнаты и пошли по коридору к себе. Здесь толпилось много народу, и у всех на руках были такие же знаки, Теперь я их видел и улыбался их обладателям, как своим.
Здесь, в Леопольдовском корпусе, Господь написал несколько ультиматумов. Правительствам европейских держав предлагалось добровольно признать власть Эммануила, иначе их постигнет участь Польши, Чехии, Словакии и Австрии – стран, уже подвластных Господу.
«Это вопрос времени, – писал он. – Тот, кому власть принадлежит по праву, праву первому и единственному, не может не стать царем – он царь от века. И я забочусь только о том, чтобы это произошло без крови и страданий. Вашей крови! Ваших страданий! Подумайте об этом и покоритесь!