Деньги стремительно утекали между пальцев, и скоро я уже не мог позволить себе купить утреннюю газету, а телевизора в номере не было. Я остался без информации, а еще через неделю впервые посетил бесплатную столовую для бедных. Признаться, после рациона виллы Боргезе она произвела на меня удручающее впечатление.
Наступил вечер. Я сел на кровать и закутался в дырявую выцветшую тряпку, которую хозяин притона гордо именовал одеялом. Было холодно и промозгло.
Вдруг в дверь постучали.
– Войдите, открыто, – устало сказал я. Замки здесь не были предусмотрены.
Обшарпанная дверь капризно застонала и распахнулась. На пороге стоял Марк в роскошном, с иголочки, пиджаке и неярком, но явно дорогом галстуке (я раньше не замечал, что мой друг тоже неплохо одевается). В одной руке Марк держал торт, в другой бутылку шампанского и весело смотрел на меня.
– Марк! – воскликнул я. – Заходи! Как ты меня нашел?
Мой друг водрузил торт и бутылку на заплеванный и исписанный стол, который при этом угрожающе покачнулся, и плюхнулся рядом на видавший виды стул.
Я зажмурился. Но стул выдержал, только предостерегающе крякнул.
– Ребята видели тебя в бесплатной столовой, – объяснил Марк.
Я отвернулся к окну.
– Да не стремайся ты, все будет нормально, – сказал он, развязывая торт, и на его рукавах сверкнули алмазные запонки.
– Меня с работы уволили, – проговорил я.
– А где ты работал?
– На автостоянке. Машины мыл.
– А, это у тебя хозяин попался перестраховщик. – Марк открыл торт и разрезал его на аккуратные кусочки.
– Почему?
– У тебя Знака нет.
– Ну и что?
Он удивленно посмотрел на меня:
– Ты что, новостей не знаешь?
– У меня денег нет на газеты.
– А когда работал?
|
|
– На пальто копил.
Марк скорбно промолчал.
– Ну, что там произошло? – устало спросил я.
– А произошло вот что. Господь объявил, что до конца февраля все должны принести покаяние и присягу и обрести Знаки Спасения. С первого марта вступает в силу «Закон о погибших». В нем неотмеченные Знаком Спасения объявляются вне закона и нарекаются «погибшими». Тот, кто убьет или ограбит «погибшего», не считается совершившим преступление и не подлежит наказанию. У «погибших» нельзя ничего покупать и им ничего нельзя продавать. Их нельзя брать на работу и подавать им милостыню.
– Марк! Что же тогда можно? Это же бесчеловечно!
Он сурово посмотрел на меня.
– Можно и нужно взять «погибшего» за ручку и отвести в церковь к верному Господу священнику, чтобы «погибший» обрел Знак Спасения и стал «возрожденным». За это куча плюшек приведшему, вплоть до денежной премии, и подъемные «возрожденному». Очень приличные, между прочим.
– Но это же тоталитарное общество!
– Ты еще вспомни безнравственное учение о свободе совести!
– Почему безнравственное?
Марк вздохнул.
– Если мы позволяем человеку верить, как он хочет, мы сознательно толкаем его к гибели. Петр, неужели, если ты увидишь, как слепой движется к пропасти, ты не встанешь у него на пути?
– Но, может быть, это я слеп?
– Вот, Петр. Ты не веришь. Иначе у тебя не возник бы этот вопрос. Правильно тебя Господь наказал.
Я прикусил губу.
– Если бы ты верил, Петр, ты бы сразу понял, что Господь просто хочет спасти как можно больше людей.
Марк возился с бутылкой, сдирая с нее серебристую бумагу и снимая проволочку. На его руке красовался черный Знак Спасения. Я с завистью смотрел на него.
|
|
«Конечно, он прав, – думал я. – Господь ведь заботится только о нашем спасении. А я все так же преступен и не пекусь о собственном исправлении».
– Слушай, Марк, а когда я принесу покаяние, как ты думаешь, Знак появится?
– Никаких сомнений.
Пробка шампанского наконец подалась и с грохотом вылетела на волю.
– Давай за это выпьем, – предложил Марк.
Марк навещал меня еще несколько раз и даже подкидывал денег.
– Ты бы что‑нибудь посерьезнее принес, – попросил я как‑то, тоскливо глядя на очередной торт. – Мяса там и вина. А то ублажаешь, как девицу.
– Будет сделано, – пообещал он.
И в следующий раз торт сменила колбаса. Прибывшее с нею вино называлось «Обитель ангелочков» и было французского происхождения. Вкус оказался куда лучше названия.
– Слушай, а тебе от Господа не влетит за то, что ты меня подкармливаешь? – спросил я.
– Он мне не запрещал.
В начале декабря газеты сообщили о том, что Северная Европа признала власть Эммануила. Я представил себе хипов со Знаками Спасения, покуривающих марихуану на лужайках Амстердама, и мне почему‑то стало не по себе.
Спустя неделю Господь посетил островную часть Англо‑Французской Федерации: сначала Англию и Шотландию, потом – Ирландию. Визит был мирным, но очень эффективным – Эммануила признали.
Честно говоря, меня беспокоило еще одно обстоятельство. Снег, вопреки ожиданиям, не собирался таять, и температура явно была ниже нуля. Я с содроганием думал о том, как пойду по улице босиком.
– Не дрейфь, Петр, – успокоил мой друг. – Я тебя до собора на машине довезу.
|
|
– Господь увидит.
– Ничего, мы остановимся за утлом.
– Ох! Переться через всю площадь!
– А кому сейчас легко? В газетах пишут, в Москве вообще пятьдесят три градуса мороза. Система отопления вышла из строя. Буржуйки топят книгами и мебелью. А ты «босиком по снегу»! Подумаешь!
– Тебе бы так!
– Я «погибших» не выпускал, – Марк уже вовсю пользовался этим термином. – И, если Господь прикажет пройти босиком по снегу, не испугаюсь, не беспокойся. Хоть по раскаленным углям!
– Хвастун!
– Нисколько.
И вот этот день настал. Точнее, холодное хмурое утро двадцать пятого декабря. Как и обещал, Марк довез меня почти до площади Святого Петра и остановил машину на Виа дель Сайт Уффицио.
– Ну, давай, – и Марк подал мне длинную белую рубашку.
Я поморщился.
– Переодевайся, переодевайся. Пятнадцать минут осталось до начала церемонии.
Я переоделся.
– Туфли скидывай!
На тротуаре лежал беспощадный снег. Я с сомнением посмотрел на него.
Марк, не говоря ни слова, наклонился и начал расшнуровывать ботинки.
– Ты‑то зачем? – удивился я.
– А я слов на ветер не бросаю. Сказал пройду босиком, значит, пройду.
– Да ты был пьян!
– Тогда почему я это помню? – поинтересовался мой друг и снял носки. Я усмехнулся и последовал его примеру. Он очень забавно смотрелся в дорогом костюме и босиком.
Мы вышли из машины, и снег неприятно обжег мне ступни.
Площадь Святого Петра уже была полна народу, но для принимавших участие в присяге был оставлен проход. В соборе все было готово. Господь стоял рядом с алтарем и бесцеремонно опирался на него рукой. Прямо перед ним, у его ног, располагалась крипта с мощами святого Петра. Как огромный колодец с мраморной оградой и свечами в толстых золотых подсвечниках в форме гигантских цветов.
Я взял свечу и преклонил перед ним колени. Сразу за криптой. Он словно не заметил меня и уставился на Марка, точнее, на его босые ноги.
– Рад видеть тебя, Марк, – с усмешкой сказал он. – Бери свечу и становись рядом с Пьетросом. На колени.
– За что? – мой друг ошарашенно смотрел на Господа.
– За то, что усомнился в моей справедливости, – отчеканил тот и отвернулся.
Марк зажег свечу и встал на колени. Я услышал слева от себя его скорбный вздох.
Перед нами был главный алтарь с витыми, коричневыми с золотом, колоннами, поддерживающими высокий бронзовый балдахин. На престоле уже горели свечи, а за ним зачем‑то поставили высокое деревянное кресло.
Собор наполнялся. Справа от нас расположились кардиналы и епископы, слева – римские священники, а позади преклонили колени Лука Пачелли и его францисканцы.
Господь окинул зал горящим взглядом, подошел к престолу и сел за него на деревянное кресло. Перед Учителем, там, где должен был быть крест, на престоле стояла золотая чаша, похожая на причастную, но отмеченная алмазный Знаком Спасения.
Раздались звуки органа. Господь встал, и все, кому было позволено стоять перед ним, пали на колени. На Учителе был белый хитон из тонкой ткани, почти без украшений, только золотое шитье по рукавам, и белоснежный плащ. Непокрытая голова. Распущенные волосы до плеч. Он поднял руку.
– Мир вам и благословение, всем, пришедшим сюда для покаяния и присяги! Сегодня – начало Нового Мира. И вы стоите у его истоков. И вы первые пройдете через золотые врата Небесного Царства. Повторяйте же за мной! Верую во Единого Господа Эммануила, творца неба и земли, всего видимого и невидимого, пришедшего во плоти судить живых и мертвых. Чту имена его, прошлые и будущие: Иисус и Кришна, Один и Кецалькоатль [17], Калки [18]и Майтрейя [19]. Верую и покоряюсь! И в Знак Спасения, единый, избавляющий от погибели и вечного пламени, на правой руке, проставляемый милостью Господа, благой и славимый. И в Единую Церковь Третьего Завета, самим Господом возглавляемую и ведомую. Верую и покоряюсь! Чаю воскресения мертвых и жизни будущего Царства. Аминь.
И весь собор повторял за ним, медленно, нараспев. Слова, сливаясь, летели в купол, и он пел, как огромный колокол.
– Теперь это ваше Credo [20], – заключил Господь. – Credo новейшего завета И пусть его читают во всех церквях. А сейчас я хочу разделить с вами трапезу. Он сел и преломил лежавший перед ним на золотом подносе круглый хлеб. – Мария!
К алтарю поднялась Мария Новицкая. Она была одета в белое и на удивление скромно. Длинная юбка, длинные рукава. Правда, шпильки, но здесь уж ничего не поделаешь, у всех свои слабости. Я даже не сразу узнал ее.
– Он выписал ее из Москвы еще месяц назад, – шепнул мне Марк. – Раньше не хотел подвергать опасности, а теперь решил, что все спокойно.
Мария прочитала новое Credo, приняла от Господа кусочек хлеба и отпила из чаши. Учитель благословил ее.
– Филипп!
Мой старый знакомый Филипп Лыков повторил то, что сделала Новицкая, только почему‑то побледнел, когда пил из чаши, но преклонил колени перед алтарем и принял благословение Господа. Потом были Иоанн и Матрей, те апостолы, что оказались в этот момент в Риме.
– Павел VII!
Папу принесли на носилках. Он был страшно худ, а кожа его имела желтоватый оттенок. Господь впился в него глазами, и старик слабым голосом, медленно, повторил Credo, позорно споткнувшись на «Кетцалькоатле» (впрочем, в этом месте спотыкался каждый второй). Папа принял причастие, и я увидел, как на его руке проявляется Знак Спасения.
– Игнатий Лойола!
Вот так, без упоминания его святости. Может быть, из святых и правда можно разжаловать?
Лойолу привели двое мускулистых парней и поставили его на колени перед престолом. Святой поднял голову и посмотрел в глаза Господу. И два горящих взгляда встретились, как пламенные мечи. Этот поединок продолжался мучительно долго, но наконец Лойола опустил голову и тихо сказал:
– Прости меня, Господи, я принял тебя за другого.
– Встань, святой Игнатий, и прими причастие Третьего Завета. Ты прощен.
Потом были другие святые. Кого‑то приводили, кто‑то приходил сам, но неизменно на их руках появлялись Знаки Спасения.
Церемония продолжалась. Святых сменили кардиналы и епископы, а хлеб все не кончался, и в чаше оставалось вино.
– Подумаешь, семью хлебами накормить толпу! – прошептал я. – Можно и одним!
– Не богохульствуй! – оборвал Марк. – Тебе мало?
Мало мне не было. Колени жутко болели, к тому же я замерз. По моим расчетам, давно миновал полдень, а Господь словно забыл о нас.
Началось причастие представителей рыцарских и монашеских орденов: бесконечные иоанниты, доминиканцы, кармелиты…
– Марк, а когда же мы? – шепотом спросил я.
– Заткнись, а то это будет завтра!
Францисканцы были последними, как провинившиеся. Храм пустел. В высоких окнах за алтарем небо приобрело багровый оттенок. Мы остались вдвоем перед престолом Господа.
– Марк! – наконец сказал он.
Мой друг с трудом поднялся на ноги и подошел к алтарю. Причастие, благословение. Когда же это кончится? Я уже еле стоял.
– Пьетрос!
Все мышцы болели. Я сжал зубы и попытался подняться. Марк было бросился мне на помощь, но Господь строго посмотрел на него.
– Ну, Пьетрос, – сказал Учитель, когда я встал перед престолом.
И я отчеканил Credo, накрепко врезавшееся мне в память за сотни повторений. Хлеб оказался обычным, только чуть сладковатым, а в чаше пылал огонь. Я помедлил, но наткнулся на горящий взгляд Господа.
– Это не смертельно, Пьетрос! Пей! – шепнул он.
И я отпил. Вино, но с сильным привкусом крови. Или мне это только показалось?
Я преклонил колени перед алтарем.
– Встань, я благословляю тебя!
Я мучительно поднялся.
– Иди и больше не греши! – усмехнулся Господь.
ГЛАВА 3
Мы пересекли площадь Святого Петра и плюхнулись в машину Марка. Уже давно был вечер. Горели фонари, зажигая упрямый снег разноцветными искрами.
– А ведь сегодня Рождество, Марк, – вспомнил я.
– Конечно. Скажи спасибо, что не пришлось стоять всенощную.
Марк сел за руль.
– Неужели ты в состоянии вести машину? – сказал я и закашлялся. Судя по всему, я простудился.
– В состоянии, в состоянии. Едем во дворец. Выкинем Канцелярию Святейшей инквизиции из твоих бывших апартаментов.
– Канцелярию чего?
– Ну ты даешь, Петр! Совсем новостей не знаешь. Неделю назад Господь издал указ о восстановлении Святейшей инквизиции. Но теперь она подчиняется непосредственно Господу.
Святейшая инквизиция выкинулась безропотно и сразу переехала во дворец Монтечитторио. Ей были явно малы мои скромные комнаты.
А я свалился с воспалением легких, чего, собственно, и следовало ожидать.
Меня регулярно навещал Марк, а как‑то он притащил с собой Ивана, которого в последнее время все чаще величали Иоанном. По‑моему, этого очень хотел сам юный апостол. Он вообще любил все возвышенное.
Ангелочек принес мне сетку апельсинов, которых у меня и так было полно, и долго витиевато разглагольствовал о Париже и своих успехах среди студентов Сорбонны.
Я кашлял. Почти беспрерывно. Каждый день мне кололи пенициллин, но он абсолютно не помогал. Ангелочек презрительно взглянул на упаковку с ампулами, лежавшую на тумбочке возле моей кровати.
– Говорят, появилась новая форма пневмонии, устойчивая к антибиотикам, – переключился он на другую тему. – В городе эпидемия. У Центрального вокзала целый квартал выкосило.
Марк свирепо уставился на Иоанна. Тот запнулся.
– Эпидемия гриппа, а не воспаления легких, – наставительно сказал мой друг.
– И того и другого, – беспечно согласился ангелочек. – Но вы не беспокойтесь. Никто из спасенных еще не умер. Умирают только «погибшие».
У Иоанна были хронические проблемы с переходом на «ты». В результате я тоже был вынужден говорить «вы» этому молокососу.
– А вы не боитесь меня навещать? – поинтересовался я. – Еще заразитесь.
– А нас Господь сразу вылечит наложением рук, – легкомысленно ответил мальчишка.
– Воспаление легких не заразно, – сказал Марк.
– А почему Господь не вылечит меня наложением рук? Надоело валяться. – Я кашлянул.
– Да вы как бы не совсем в милости, – хитро завернул Иоанн.
– Это что, вроде как быть чуть‑чуть беременной? – поинтересовался я.
– Ну‑у, – протянул Иоанн и залился краской.
Мне становилось все хуже. К концу января для меня стало проблемой сделать два шага по комнате. Кружилась голова. А еще мне начали сниться странные сны, точнее, один и тот же сон. Мне снился день двадцать пятое декабря: снег, коленопреклонение, присяга, преломление хлеба, причастие. Потом одно причастие. Я бредил им. Оно стало навязчивой идеей.
– Марк, слушай, а Господь еще проводил причастие после того дня? – спросил я у моего друга, когда тот навестил меня в очередной раз.
– Конечно. Каждые три недели. А то и чаще. И во всех церквях города тоже, их проводят верные Господу священники.
– И ты принимал в этом участие?
– Да, а то очень хреново становится.
Я впился в него глазами.
– А это не похоже на наркотическую зависимость?
– Откуда ты знаешь?
– О том, что ты принимал наркотики? Матвей рассказывал.
Марк вздохнул.
– Болтун! Нет, Петр, абсолютно не похоже. Понимаешь, здесь что‑то не физическое.
– Бывают наркотики, вызывающие только психологическую зависимость.
– Не такую сильную. Нет, это другое. Просто мы без него умираем.
– Без причастия?
– Без Господа. – Марк задумался. – Я постараюсь упросить Его, чтобы он тебя навестил, – наконец пообещал мой друг.
– Спасибо.
Господь явился утром третьего дня. По правую руку от него шел Иоанн, неся на серебряном подносе причастную чашу и просфору, а по левую – выступал Марк с видом искателя сокровищ, доставшего со дна моря сундук с золотом. Господь подошел к моей кровати, и Марк благоговейно пододвинул ему стул. На Учителе был цивильный костюм, белая рубашечка и даже галстук, что меня немало обрадовало. Все‑таки привычнее, чем в хитоне. И волосы, как обычно, собраны в хвост.
– Ну, здравствуй! – сказал Господь.
Я смешался. Непонятно, надо ли говорить Господу "здравствуйте» или сразу «да святится имя твое».
Эммануил не смутился отсутствием ответа и сделал знак Иоанну. Тот преклонил колено и поднял поднос.
– Ну, давай лечиться, – спокойно сказал Учитель. – Читай Credo.
Я начал, но закашлялся. Господь взял меня за руку.
– С начала.
На этот раз получилось. Причастная чаша скорее напоминала серебряный бокал с выгравированным Знаком Спасения. Я пригубил огня, и мне сразу стало легче. Я вздохнул полной грудью. Просфора была мягкой и сладкой, не то что облатка доэммануиловских времен.
– Спасибо.
Господь улыбнулся. Коленопреклоненный Иоанн стоял рядом с ним и все норовил положить голову ему на колени, и меня посетила крамольная мысль о подоплеке их отношений. «Нет! – подумал я. – Госпожа Новицкая – дама решительная. Она этого не допустит. Хотя… Честно говоря, Господь гораздо решительнее…»
– Пьетрос! Я жду тебя шестнадцатого февраля, в Прощеное воскресенье, на празднике в Ватиканских Садах.
Я вопросительно посмотрел на Господа.
– Мне надоела зима, – усмехнулся он. – Я намерен приказать весне прийти.
За окном по‑прежнему падал наглый и беззаконный, медленный снег.
Шестнадцатого февраля я чувствовал себя совершенно здоровым. В Ватиканских Садах было организовано нечто среднее между пикником и светским раутом. Основные события происходили рядом с домиком Пия IV. Странно смотрелись мраморные статуи, припорошенные снегом, мертвый фонтан без воды и снег на лапах ливанских кедров и пожухлых листьях пальм. Павильоны домика были бы очаровательны, если бы их подновили ради такого события. Традиционная римская охра слегка облупилась – то ли из‑за необычной погоды, то ли от вечного итальянского разгильдяйства, способного соперничать даже с нашим, отечественным. Хотя, казалось бы, куда уж?..
Оказалось, есть куда… Будучи в Париже и бредя по набережной Сены, густо усыпанной бумажками от мороженого, я наивно решил, что французы – разгильдяи. И только тут, в Италии, я постиг, что француз есть образец аккуратности, чистоплотности и пунктуальности. Vive la France! [21]
В Риме меня особенно поразила площадь между Центральным вокзалом и банями Диоклетиана. Без единого светофора. С шестью перекрестками. Светофор здесь вообще зверь редкий, и переход улиц связан с непосредственным риском для жизни. А если светофор и есть, то только там, где машины отсутствуют. Впрочем, местное население все равно не обращает на него никакого внимания.
В расписании электричек тоже ярко проявляется национальный характер. Точнее, в отклонениях от расписания. Двадцать минут – не опоздание. Здесь и часом никого не удивишь. Если вдруг поезд приходит вовремя, думаю, появляется много опоздавших. Кто же может рассчитывать на такую неожиданность?
Впрочем, разгильдяи‑то они разгильдяи, а свое (а иногда и чужое) всегда урвут. Так, как в Риме, меня даже в Москве не обсчитывали.
Публика постепенно собиралась – послы, министры, светские дамы и высшее духовенство. Официанты разносили кофе и пирожные. Я взял кофе. Снежинка упала в чашку. Портик здания тоже был под снегом, и снег лежал на папском гербе – тиаре с двумя здоровыми скрещенными ключами.
Повсюду сновали назойливые журналисты. Господь не приглашал прессу зря. Что‑то планировалось.
Он был как всегда в центре внимания. А рядом с ним блистала Мария Новицкая, облаченная в соболиное манто и черную шляпу с большими полями.
Учитель сделал знак журналистам, и они подтянулись поближе, приготовив камеры и микрофоны.
– У меня для вас важное сообщение, – проговорил Господь. – Я объявляю начало весны.
Он вытянул руку перед собой, с его ладони скатился золотистый огненный шар и упал в снег. Снег начал таять, и в маленькой круглой проталине появился зеленый росток. Он рос на глазах, распуская листья, и скоро мы поняли, что это розовый куст. Проталина расширялась и высыхала, а из‑под земли лезли белые подснежники. А еще через минуту куст расцвел ярко‑алыми огненными цветами. Мария подошла к нему и склонилась над роскошным соцветием, а потом восхищенно взглянула на Господа. Он улыбнулся ей.
А весна все ширилась. Растаял снег на лавровой ограде лестницы, и она засияла на солнце, как после дождя. Ожили и поднялись листья пальм, и с французских клумб запахло свежей землей.
Господь сиял, как сама весна, обласканный благоговейными взглядами публики. Рядом с ним появился слуга с подносом, на котором стояла чашечка кофе. Учитель благодарно посмотрел на официанта, взял чашку и отпил из нее глоток.
Через мгновение он страшно побледнел, глаза его расширились и остановились, и он упал на чудесные подснежники и весеннюю землю.
Мы бросились к нему.
– Врача, скорее! – крикнул Филипп.
Мария упала на колени рядом с Господом, забыв о роскошном наряде, и целовала остывающие руки возлюбленного, пытаясь согреть их в своих ладонях.
– Пропустите, я врач! – Нас пытался растолкать Лука Пачелли. – У меня медицинское образование, – пояснил он.
Мы расступились. Францисканец пощупал Господу пульс и покачал головой.
– Ну сделайте же что‑нибудь! – в отчаянии воскликнула Мария. По лицу ее текли слезы.
– Вызовите «Скорую помощь», – медленно проговорил сеньор Пачелли. – На всякий случай.
«Скорая» приехала даже быстрее, чем мы ожидали Господа положили на носилки, вынесли из сада и погрузили в машину. Мария сбросила манто и накрыла им Учителя.
– Я поеду с ним, – твердо сказала она.
– Куда, в морг, сеньора? – зло спросил один из санитаров.
– Хоть в Преисподнюю!
ГЛАВА 4
Когда они уехали, в садах появился еще один персонаж – невысокий толстый человек лет пятидесяти с хитрым взглядом маленьких черных глаз. Он внимательно изучил место происшествия, прежде всего заинтересовавшись чашкой из‑под кофе, которую, падая, обронил Господь. Толстячок поднял ее, аккуратно взяв носовым платком, и положил в полиэтиленовый пакет.
– Зачем это вам? – удивился я.
– Вещественное доказательство, молодой человек. Разрешите представиться: инспектор Санти. Вы ведь Пьетро Болотов, не так ли?
Я кивнул.
– Если не ошибаюсь, в последнее время вы были в немилости?
– В последнее время – нет.
– Ну, до двадцать пятого декабря. Вам ведь босым по снегу пришлось пересечь всю площадь Святого Петра? По приказу Эммануила?
– Господа! – Я обратил внимание на его руки, но он был в перчатках, и я не мог увидеть, есть ли у него знак. – И я прошел бы босиком десять площадей и всю оставшуюся жизнь мыл машины, только бы он был жив!
Я посмотрел ему в глаза, и он опустил взгляд, не выдержав; однако с сомнением сказал:
– Ну, это вы так говорите.
Я презрительно поморщился и отвернулся. Розовый куст засыхал. Сворачивались листья, и с цветов опадали бурые пожухлые лепестки. Подснежники умирали, и в кронах деревьев затихли птицы. А потом пошел снег, и весенняя проталина за считанные минуты затянулась белым, словно перед нами был разыгран чудесный спектакль, но кто‑то опустил занавес в середине представления.
Я оглянулся вокруг. Филипп стоял, прислонившись спиной к дереву, и потерянно смотрел перед собой. Побритый и отмытый Матвей застыл возле бывшей проталины и явно не знал, что делать. Марк переводил взгляд с одного на другого и кусал губы, Иоанн плакал у него на плече. Стадо, оставшееся без пастыря, детали механизма со сломанной главной пружиной.
Матвей взглянул на меня, как утопающий на хозяина шлюпки. Я уже хотел крикнуть ему, что нет у меня никакой шлюпки, даже щепки нет, что я такой же потерпевший крушение в океане Мира, но почему‑то передумал. Нет! Я сделал шаг к апостолам и сказал:
– Господа, подойдите ко мне, нам есть что обсудить.
И они поплелись, как телки на веревочке.
– Мы сейчас вернемся во дворец. Собираемся в кабинете Учителя. Приготовьте ваши соображения о дальнейших действиях. Дело Господа не должно погибнуть.
Они послушались. Черт! Я был бы рад, если бы за это взялся кто‑нибудь другой, меньший разгильдяй, чем я Ну хоть Филипп или даже Марк. Но Филипп привык исполнять приказы, а Марк всегда был только защитником, а не организатором. О Матвее с Иоанном и говорить нечего? Я вздохнул. Что же делать, если больше некому!
В кабинете Господа было уныло и бесприютно, словно вещи почувствовали смерть хозяина. Я сел во главе стола на его место. На совещание я также пригласил Якоба Зеведевски и Луку Пачелли. Я не понимал, насколько их можно считать апостолами, но, кажется, Господь благоволил к ним в последние месяцы жизни. Да и лишние мозги не помешают.
– Господа, – начал я. – Сейчас наша первейшая задача – удержать власть. Мы слишком высоко забрались, чтобы падать. Европа должна остаться единой, Но среди нас, увы, нет второго Господа. Мы не можем словом разрушать тюрьмы и подчинять толпы, никто из нас не умеет вызывать огонь из‑под земли и молнии с небес. Нам остаются человеческие средства, а потому мы должны быть жесткими. Марк, тебе достается полиция. Во время похорон в городе должен быть покой и порядок.
Марк кивнул.
– Филипп – армия. Не мне тебя учить. Якоб, займись прессой. Не дай бог напечатают какую‑нибудь гадость!
– А если напечатают? – поинтересовался Якоб.
– Типографию закрыть, тираж уничтожить. И не задавай глупых вопросов! Сеньор Пачелли, вам достаются контакты с монашескими орденами и наблюдение за их деятельностью. Чтоб не смели служить мессу по‑старому. Марк! Посмеют – арестовывай. Матвей… – я задумался, пытаясь сообразить, что можно поручить этому шалопаю.
Матвей сидел, сцепив перед собой руки и опустив голову, и вид имел жалкий. Услышав свое имя, он поднял глаза. Невидящий взгляд. В стену.
– Что?..
И я понял, что лучше ничего ему не поручать. Валерьянкой напоить. Капель сорок… А лучше восемьдесят.
– Ничего. Проехали.
– Ребята, вы просто не понимаете, что произошло! – пробормотал он.
– Помолчи! – гаркнул Филипп.
– Да, Матвей, успокойся, – поддержал я. – Иоанн, тебе самая печальная обязанность – организация похорон. Позвони в больницу, что там происходит?
Иоанн набрал номер.
– Констатировали смерть… Предполагают отравление, но Мария не дала сделать вскрытие. Говорит, что он так завещал. – Иоанн всхлипнул.
– Сумасшедшая женщина! – возмутился я. – Я не собираюсь мешать следствию и покрывать преступника!
– Он действительно так завещал, – тихо проговорил Иоанн.
– Ты сам слышал?
– Да, он мне говорил, дня три назад.
– Он что, знал?
– Он же Господь!
– Ладно. Завтра тело должно быть выставлено в соборе Святого Петра для прощания, Марк, проследишь за порядком.
– Ты думаешь, придет много народу? – поинтересовался Марк.
– Придут, хотя бы из любопытства. Или из страха. – Я поморщился. – А потом… Где хоронить будем?
– Можно на Некатолическом кладбище, – предложил Филипп. – Там хоронят иностранцев, много сделавших для Рима.
– Это слишком мелко для Господа. Скажи еще, у Аппиевой дороги.
– А что? Там могила Сенеки.
– Что такое Сенека по сравнению с Господом?
– Может быть, в Мавзолее Августа? – вмешался Иоанн.
– Мавзолей Августа – это просто старые развалины, – возразил я. – К тому же там был театр‑варьете.
– Там уже полвека нет театра‑варьете, здание можно со временем отреставрировать, а более достойного соседства для Учителя, чем императоры Рима, мы не найдем. Пусть последний лежит рядом с первым.
– Ты забыл о Юлие Цезаре.
– Тело Цезаря было сожжено. – Один Иоанн мог соперничать со мной в эрудиции.
– Так, может быть…
– Нет! Господь сказал: никаких кремаций.
– Тоже три дня назад?
– Да.
– Он неплохо подготовился.
– Не богохульствуй!
– Хорошо, – смирился я. – Пусть будет Мавзолей Августа.
Вечером ко мне постучался Марк. Я открыл.