Современное состояние исторической науки характеризуется все усиливающимся интересом к ее теоретическим проблемам. Исследование круга вопросов, связанных со спецификой исторического познания, становится одной из центральных задач науки и вместе с тем—ареной острой идеологической борьбы между марксистской и буржуазной историографией. Давно ушли в прошлое наивные представления позитивистской гносеологии, отрицавшей всякое, отличие познания общественных явлений от естественнонаучного познания; стал очевидным сложный, многоплановый, внутренне противоречивый характер того мыслительного процесса, который мы называем историческим познанием.
Как известно, широкий интерес к гносеологическим проблемам исторической науки впервые обнаружился в последней четверти XIX в.1). Именно тогда в историко-философской науке ряда стран, прежде всего Германии и Франции, был поставлен вопрос о необходимости выработки для истории собственной теории познания, которая бы в своих построениях исходила из учета своеобразия отражения явлений и процессов общественной жизни. В это время в буржуазной науке делаются первые попытки создания такой теории. Однако, предпринятые на идеалистической основе в условиях развернувшегося кризиса буржуазной общественной мысли, эти попытки оказались несостоятельными. Более того, историко-теоретические взгляды, развивавшиеся неокантианцами, махистами и представителями других реакционных течений буржуазной науки эпохи ее кризиса, являлись по существу значительным шагом назад по сравнению с достижениями передовой буржуазной мысли предшествующего периода. Верно отметив отдельные слабые стороны методологических взглядов своих предшественников, они направили огонь своей критики как раз против всего прогрессивного, что имелось в господствовавших в буржуазной историографии XIX в. теоретических Представлениях. Подчеркивание сложности исторического познания вело у них к отрицанию принципиальной возможности объективного отражения мира общественных явлений. Протест против характерного для классического позитивизма стремления уложить все многообразие живого исторического процесса в жесткие рубрики и схемы, часто надуманные, не имевшие под собою достаточного основания в реальной действительности, оборачивался отрицанием исторических закономерностей вообще, распространением взгляда на исторический процесс как на хаос случайностей и даже провозглашением самой исторической действительности субъективной, изменчивой по своему содержанию категорией2).
|
|
Так, выдвижение гносеологических проблем исторической науки в условиях кризиса буржуазной общественной мысли и перехода ее ведущих представителей на" реакционные позиции в области идейно-методологических взглядов в конечном итоге способствовало 'дальнейшему углублению этого кризиса, ставило под вопрос само существование истории как науки в подлинном смысле этого слова. Тем самым в значительной мере оказалась дискредитированной сама мысль о необходимости разработки теоретико-познавательных вопросов исторической науки. Не случайно, что в течение многих лет эти вопросы стояли вне центра внимания советских историков. Лишь в последние годы обнаружился в этом отношении существенный поворот, знаменуя начало их интенсивной разработки с позиций марксизма-ленинизма3).
|
|
Настоятельная необходимость такой разработки определяется объективными потребностями развития самой науки, возросшими требованиями, которые предъявляются к ней обществом на современном этапе его развития. В самом деле, действенность исторической науки, научная и общественная значимость достигаемых ею результатов находится. в прямой зависимости от того, насколько отчетливо мы понимаем ее возможности в познании мира общественных явлений, насколько ясно отдаем себе отчет о тех специфических средствах, которыми она располагает в своем арсенале, какими обладает критериями в оценке изучаемого материала, наконец, и это самое главное, насколько адэкватно реальная историческая действительность отражается в ее понятиях и представлениях. Не будет преувеличением сказать, что самые сложные проблемы исторического познания сводятся в последнем итоге именно к этому вопросу вопросов—может ли наше знание о мире общественных явлений носить, объективно-истинный характер и, если да, то какие условия обеспечивают его достижение.
Существует принципиальное различие в подходе к решению этого вопроса в марксистской и буржуазной историографии, различие, уходящее своими корнями в коренной антагонизм, двух мировоззрений. Современная буржуазная наука далеко ушла от представлений об историке как бесстрастном летописце человеческих судеб, высоко стоящем над треволнениями и бурями окружающей его жизни. Пресловутая “башня из слоновой кости”, о подножие которой разбиваются и бесследно исчезают волны житейского моря, давно оказалось мифом, а место ее занял иной символический образ кабинета ученого—образ рабочей мастерской, сквозь которую проносится ураганный ветер современности4).
|
|
Положение об огромном влиянии современности на историю стало общим местом буржуазной науки наших дней. Один за другим в разных странах, по разному поводу провозглашают многие буржуазные ученые идею о зависимости историка от современной ему действительности. “Современность—первый исторический источник историка”,—утверждает известный западногерманский историк Герман Геймпель, выражая этой формулой господствующий в сегодняшней буржуазной историографии взгляд5). Признание партийности исторической науки, ее тесной связи с потребностями жизни, известными классовыми и национальными интересами является в настоящее время характерной чертой буржуазной историографии, во многом определяющей ее понимание самого предмета истории как науки.
Казалось бы, в этом можно видеть некоторый шаг вперед в теоретических представлениях буржуазной исторической мысли, покончившей с бытовавшими в XIX в. взглядами на историю как науку беспартийную. Однако в действительности дело обстоит не
так. Провозглашая тесную связь истории с современностью, буржуазные ученые одновременно с этим отрицают принципиальную возможность получения объективной истины в исторической науке. В буржуазной историографии понятия' “партийность” и “объективность науки” выступают как взаимоисключающие. На разные лады ее представители проводят мысль о том, что историческая наука вследствие самого своего положения в обществе, неспособна давать объективно-истинное.представление о прошлом, что всякое знание о человеческом обществе и его истории является не столько более или менее адэкватным отражением явлений и процессов, действительно имевших место в прошлом, сколько нашим субъективным представлением об этих-явлениях и процессах, во многом обусловленным злобой сегодняшнего дня. Отсюда проистекает широко распространенный взгляд на историю как на автобиографию общества, которая заново переписывается каждым новым поколением6). Но тем самым, по сущест ву, снимается вопрос о возможности объективно-истинного познания истории человечества. Непрестанно изменяющиеся оценки событий и явлений, прошлого, возникающие новые направления в исследовании истории, зачастую перечеркивающие результаты проделанной ранее работы, исключают, с указанной точки зрения, всякую возможность получения истины, существующей независимо от сознания 'познающего субъекта.
Из сказанного, конечно, не следует, будто современные буржуазные ученые в массе своей сознательно отказываются от поисков исторической истины. Если бы это было действительно так, буржуазная историография как наука вообще перестала бы существовать. Между тем даже в условиях глубокого кризиса буржуазной общественной мысли наших дней ее представители способны давать ценные результаты в отдельных областях истории. С другой стороны, нельзя пройти мимо попыток буржуазных историков дать научное обоснование политике своего класса, найти в прошлом указания для лучшего понимания настоящего и пред видения будущего7). И хотя эти попытки в целом являются несостоятельными, сам факт их существования предполагает убеждение в возможности отыскания с помощью специфических средств исторической науки известных истин, которыми можно руководствоваться в современной политической жизни.
Однако трагедия современной буржуазной мысли состоит как раз в том, что претендуя на строго научный анализ мира общественных явлений, третируя марксистскую науку за якобы ненаучный подход к. изучению истории человечества, она в то же самое время сознательно лишает себя той единственной опоры, на которой только и возможно построить действительно научное познание общественного развития, Историческая истина провозглашается субъективной категорией; в процессе исторического познания на первое место выдвигается познающий субъект как своеобразный творец истины. Но тем самым по существу утверждается непознаваемость истории, ибо всякое знание о ней по природе своей является знанием субъективным, не могущим претендовать на всеобщую, значимость и тем более—на адэкватное отражение объективной действительности.
С достаточной определенностью этот характерный для современной буржуазной историографии взгляд выразил известный голландский историк Питер Гейл. Утверждая решающую роль личности ученого в выработке тех представлений о прошлом, которыми оперирует историческая наука, Гейл прямо связывает это свое положение с признанием непознаваемости истории, с провозглашением идеи о том, что исторические знания являются не более чем нашим представлением о прошедшей действительности, зависящим в значительной степени от мировоззрения ученого8). Однако такое понимание истины в истории неизбежно ведет к произволу в науке, порождает хаос в оценке прошлого, делая тем самым невозможным действительный прогресс в его изучении. Превращение исторической истины в субъективную категорию, естественно, сужает сферу ее действия, заставляет буржуазных ученых крайне осторожно оперировать этим понятием, настойчиво поддерживать несовершенство наших знаний о прошлом. Недаром Гейл свои исторические очерки объединил под общим заглавием “Дискуссия без конца”, выразив таким образом свое отношение к возможности прийти в ходе историографических дискуссий к достижению объективно-истинного представления о прошлом.
Мнение Гейла разделяют и другие буржуазные историки. Так, Е. Пиц усматривает в исторической истине лишь всегда несовершенные поиски понимания истории, лишь функцию нашего мышления. Не случайно он поэтому призывает отказаться от всяких попыток не только дать научный ответ на вопрос о происхождении и цели истории, но и создать универсальную концепцию исторического процесса9). Так, совершенно закономерно отрицание объективной истины в истории служит теоретическим основанием для отказа значительной части буржуазных ученых от широких исторических обобщений, оправдывает всегда бывшее сильным в их среде стремление к простому описательству, свойственный буржуазной историографии на всем протяжении ее существования бескрылый эмпиризм. Но если некогда буржуазные ученые молчаливо исходили из убеждения в том, что своими эмпирическими исследованиями они отражают объективную реальность, дошедшую до них в исторических памятниках разного рода, то ныне не осталось у них и этой уверенности.
Отрицание объективной истины в истории теоретически связано с широко распространенными в современной буржуазной науке волюнтаристскими представлениями о характере исторического развития. Отрицание объективного и закономерного характера исторического процесса неизбежно ведет к преувеличению роли личности в истории. История человеческого общества рассматривается как арена проявления бесчисленных “свободных воль” и прежде всего “свободной воли” выдающейся исторической личности, способной по своему произволу радикальным образом изменять ход исторического развития целой нации или даже всего человечества. Несмотря на всю одиозность в наши дни такого взгляда на историю, подвергавшегося справедливой критике еще философией Просвещения, он получил в современной буржуазной историографии довольно широкое распространение, что бесспорно связано с теми возможностями, которые он представляет для оправдания деятельности самых реакционных общественных сил в прошлом и обоснования откровенно тенденциозных политических выводов в настоящем10). О его популярности в буржуазной науке свидетельствует следующий факт. В последнее время в буржуазной историографии ряда стран, в особенности Франции и Западной Германии, широко распространяется категория исторической структуры как надиндивидуальной общности, включающей в себя определенные социальные отношения людей. Представляется несомненной откровенно антимарксистская направленность этого понятия, долженствующего (в который раз!) покончить с учением об общественно-экономических формациях11). Вместе с тем с его помощью буржуазные ученые стремятся несколько подновить, “осовременить” субъективно-идеалистические представления о движущих силах исторического развития. На смену личности как главному объекту исторического исследования приходит общественная структура, в рамках которой и рассматривается деятельность отдельных индивидуумов; провозглашается правомерность так называемой “истории масс”. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что исходные позиции этих ученых остаются неизменными: сквозь мишуру новых модных терминов и понятии явственно выступает прежний взгляд на выдающуюся личность как на творца истории. Показателен в этом отношении пример Теодора Шидера—одного из первых западногерманских ученых, выступивших с требованием рассматривать общественные структуры как центральное понятие исторической науки. Начав с признания необходимости ревизий традиционных в немецкой идеалистической историографии представлений о характере движущих сил истории, он в конечном счете остается на принципиально тех же позициях, что и ученые, сводившие исторический процесс к деятельности выдающихся лиц. Именно такие личности, по мнению Шидера, являются творцами структур, равно как и их разрушителями12). Еще дальше идет Е. Пиц, с точки зрения которого изучение исторических структур оставляет место не только для формирующей историю личности, но и “для мистерии, для божества”13). Так, отрицание существования объективной истины в истории органически сочетается в современной буржуазной науке с прямым фидеизмом, т. е. переступает ту грань, которая отделяет историю как науку от рядящейся в псевдоученые одежды прислужницы поповщины.
Нельзя, таким образом, не видеть глубокого теоретического тупика, в который завело современную буржуазную науку отрицание объективной истины в истории. Несомненная эрудиция многих буржуазных ученых, их бесспорное профессиональное мастерство оказываются в неразрешимом противоречии с господствующими в настоящее время методологическими принципами и потому, в сущности, остаются не реализованными в историческом исследовании. Существует разительный контраст между профессиональным мастерством современной буржуазной историографии и скудными объективными результатами его. Безысходность отмеченного тупика особенно ярко проявляется на фоне попыток, предпринимаемых отдельными буржуазными учеными в поисках выхода из него. Построенные на коллизии партийности и объективности исторического познания, эти попытки преследуют утопическую цель создания таких условий, которые бы позволили историку “преодолеть” партийный подход к изучению своего материала и тем самым обеспечили бы объективно-истинное познание прошлого14). Трудно назвать другой путь, который был бы заведомо менее перспективным, чем этот. Метафизическое противопоставление партийности и объективности, основанное на абсолютизации специфики общественного познания, составляет неодолимую Преграду для подлинно научного решения вопроса о путях достижения объективно-истинного знания о мире общественных" явлений. Преодоление этого тупика возможно только при радикальном, пересмотре самого взгляда на гносеологическую природу отношений между принципом партийности и принципом объективности в исторической науке. Именно по этому пути идет марксистская историография.
Марксистская историческая наука исходит из убеждения в том, что мир общественных явлений доступен нашему познанию, как и мир природы. Это убеждение является незыблемой основой всей историографической практики историков-марксистов. Блестящим подтверждением его истинности являются труды Маркса-Энгельса-Ленина, вся их теория материалистического понимания истории: сила марксистско-ленинского анализа сложной путаницы общественных явлений, умение выделить главное звено в цепи событий, проникнуть в сокровенное существо изучаемых явлений и тем самым не только глубоко отразить настоящее, но и создать образцы научного предвидения—все это покоится на представлении о способности общественных наук давать объективно-истинное знание о своем предмете и служит лучшим доказательством этой способности.
Тем большее значение приобретает исследование условий, которые обеспечивают возможность объективно-истинного познания исторической действительности. Сейчас стало совершенно очевидным, что для этого отнюдь не достаточно только писать так, “как собственно это было”. Стало очевидным, что знаменитый девиз Ранке не только не может служить критерием объективного отражения действительности — он попросту утопичен. Приступая к изучению любого, даже самого локального, сюжета, ученый неизбежно проводит отбор исторического материала, его группировку. Такой отбор является неотъемлемой предпосылкой всякого исторического исследования, но вместе с ним в науку неизбежно входит оценочный момент, определяющий наше отношение к тому или иному факту, а также его место в воссоздаваемой нами исторической картине. Так, уже первичный акт исторического исследования—выявление и отбор материала — оказывается тесно связанным с мировоззрением ученого, его исходными представлениями, которыми он руководствуется в своем подходе к историческому материалу15). В еще большей степени роль мировоззрения ученого сказывается на последующих этапах его работы, в особенности на выработке им общего представления об изучаемом явлении, на определении его места в историческом процессе. На всей работе историка над своим материалом неизменно сказывается его личность, его принадлежность к определенной социальной и национальной общности. Можно, конечно, как это делал еще Н. И. Кареев, ратовать, за изгнание из историографической практики всякой национальной, и классовой точки зрения16). Но даже простое бытописательство не свободно от определенной точки зрения, которая по существу своему остается классовой.
Тысячами разнообразных импульсов влияет современность на ученого. Ее влияние опосредствуется через определенные политические, философские, экономические идеи, публицистику; она присутствует в сознании ученого своими важнейшими процессами и явлениями, отражается, своими противоречиями. При этом важно подчеркнуть, что воздействие современности в самых ее существенных моментах на историка происходит в рамках определенных общностей, из которых в настоящее время; важнейшими являются классовая и, в меньшей степени, национальная. В исторической науке отражается не современность вообще, а ее восприятие известным общественным классом, мировоззрение которого она разделяет. Следовательно, проблема заключается не в том, что историк должен избегать в своей работе влияний современности: с равным успехом можно требовать от него перестать дышать воздухом. Все дело в том, в каком направлении классово интерпретируемая современность, оказывает влияние на ученого—способствует или препятствует она научному познанию прошлого.
В этой связи необходимо остановиться на некоторых моментах, отличающих познание общественных явлений от естественно-научного познания. В отличие от последнего, первое имеет своим объектом мир явлений, качественно однородный по своей природе с познающим субъектом. Ученый, имеющий дело с изучением истории того самого общества, в котором он живет, с традициями которого он связан, находится по отношению к предмету своего исследования в существенно ином положении, чем ученый-естествоиспытатель. Конечно, это не означает, что на естествоиспытателя не оказывают влияние господствующие в обществе настроения, что в своей деятельности он не затрагивает в той или иной (подчас весьма сильной) степени коренные интересы различных общественных классов своего времени. Каждая сколько-нибудь значительная естественно-научная теория явственно несет на себе отпечаток времени своего происхождения, органически связана с определенным социальным мировоззрением. Историю естествознания невозможно понять вне общей истории человечества, составной частью которой она является.
Тем не менее, сам процесс научно-естественного познания уже в силу природы своего объекта находится в гораздо меньшей зависимости от различного рода обстоятельств, выходящих за рамки данной науки, чем процесс познания мира общественных явлений. К этому следует добавить различие средств, с помощью которых осуществляется познание в том и другом случае. В частности, историческая наука не располагает таким могущественным орудием познания, каким во многих отраслях естествознания является эксперимент. Отсюда и проблема объективно-истинного познания в области общественных наук стоит несравненно острее, чем в естествознании.
Сопоставление темпов развития общественных и естественных наук уже давно наводило на мысль о необходимости для первых взять на вооружение познавательные средства последних. Как известно, особенно большое значение усвоению общественными науками приемов и методов естествознания придавал классический позитивизм. Многие его представители, начиная с Бокля, на практике пытались применять к изучению истории общества специфические средства естественно-научного познания. Нет недостатка в попытках подобного рода и в современной буржуазной науке17). Длительная историографическая практика доказала научную плодотворность использования целого ряда методов, обязанных своим происхождением успехам естествознания. Новые возможности перед общественными науками открывают грандиозные успехи естественных наук в наши дни.
Однако было бы ошибочным полагать, что все или главные трудности, возникающие в процессе общественного познания могут быть решены путем широкого внедрения в область гуманитарных наук познавательных средств, взятых напрокат у естествознания. Какое бы большое место ни заняли естественно-научные методы в познавательном арсенале общественных наук, их значение всегда будет оставаться чисто вспомогательным. Мы не должны забывать специфики общественного познания, коренящейся в специфике самого его объекта18). Очевидно, что и решать важнейшие вопросы познания истории общества следует в первую очередь ее собственными средствами.
В полной мере это относится и к проблеме объективности в историческом познании. Критерии условия, обеспечивающие возможность объективно-истинного познания исторической действительности, нельзя искать вне сферы общественных категорий. Именно здесь и коренится один
из существенных моментов, определяющих различие между марксистско-ленинским пониманием объективности исторической науки и классическим буржуазным объективизмом. Для последнего проблема объективности исторического познания как одна из важнейших гносеологических проблем науки просто не существует; вся суть вопроса для него сводится к профессиональному мастерству ученого и его нравственным качествам, обеспечивающим беспристрастное изложение исторических фактов19).
В противоположность этому марксистская историческая наука исходит из того, что самое беспристрастное изложение фактов, совершаемое с помощью самых совершенных технических, приемов, само по себе не в состоянии обеспечить объективно-истинное познание прошлого, хотя и является его необходимой предпосылкой. Подлинная объективность исторического познания возможна лишь на основе глубокого проникновения в существо описываемых явлений, установления тенденции их развития, определения их места в общем историческом процессе, что в свою очередь, предполагает наличие передового мировоззрения, которым должен руководствоваться ученый и которое выражает позиции класса, по самому своему положению в обществе заинтересованного в беспощадном вскрытии всех общественных противоречий. Широко известное ленинское определение различия между марксистом и объективистом указывает на главное требование, обеспечивающее с позиции материалистического понимания истории возможность объективно-истинного познания мира общественных явлений. Это требование заключается в необходимости для исследователя при всякой оценке события прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы, последовательно вскрывать классовые противоречия, определяющие характер общественного развития, констатировать с точностью данную общественно-экономическую формацию и порождаемые ею социальные антагонизмы20).
Тем самым проблема объективности исторического познания для В. И. Ленина оказывается неразрывно связанной с глубоким и всесторонним исследованием, осуществляющимся с определенных классовых позиций, сложного переплетения социальных противоречий, через разрешение которых идет общественное развитие. При этом обращает на себя внимание настойчивое подчеркивание Лениным необходимости связать изучение данного явления с выяснением его места в общей исторической цепи, определить его отношение к соответствующей общественно-экономической формации. Только таким путем возможно действительно научное познание прошлого, в то время как простое описание изучаемых явлений, даже сопровождаемое констатированием “непреодолимых исторических тенденций” ведет, как это неоднократно, указывал В. И. Ленин, к апологии этих явлений.
Это ленинское положение и в настоящее время сохраняет значение важнейшего методологического принципа в критике буржуазной историографии. И сегодня излюбленным приемом буржуазных историков-апологетов является “объективное” изложение фактов, долженствующее оправдать как прошлое, так и настоящее буржуазного общества, предоставить его историю в виде некоей фатально развертывающейся мистерии, не связанной с определенными классовыми интересами и классовой политикой. Именно этот прием широко использует Риттер в своей апологии немецкого милитаризма и его “героев”. Так, в частности, он подходит к оценке роли Бисмарка в истории Германии. Освещая в апологетическом плане образование Германской империи, Риттер вместе с тем считает Бисмарка ответственным за то, что благодаря этому “немецкий и прусский патриотизм смогли слиться воедино”. Однако далее, имея в виду быстрый индустриально-технический прогресс, “политизацию” масс и т. п., он утверждает, что дело Бисмарка скоро переросло его самого и что его нельзя делать ответственным за дальнейшее развитие, которое он не мог предвидеть21). Конечно, Бисмарк, очевидно, не мог предвидеть ни первой, ни, тем более, второй мировой войны, но это отнюдь не означает, что от и стоявшие за ним социальные силы не были повинны в подготовке условий, дозволивших германскому империализму развязать эти войны. Наше представление о совершавшихся в Германии второй половины XIX в. процессах будет являться объективно-истинным лишь в том случае, если историк установит, на торжество какого класса была направлена деятельность Бисмарка, на какие социальные силы она опиралась. Тем самым гораздо глубже, а поэтому и объективнее, будет возможно оценить роль “железного канцлера” и его место в истории Германии.
Характерной чертой исторического познания является его конкретность. Многообразие исторического процесса, своеобразное течение его в различных условиях, обилие факторов, участвующих в общественное развитии, разнообразные, взаимоперекрещивающиеся исторические связи—все это исключает возможность плодотворного оперирования в истории абстрактными, пригодными на все случаи жизни формулами. Самые глубокие социологические обобщения, наиболее полно отражающие закономерности исторического развития, останутся мертвыми схемами, если их применять без учета конкретной исторической обстановки. Не случайно поэтому основоположники марксизма с такой настойчивостью предостерегали своих последователей от слепого использования созданной ими системы в новых исторических условиях, так решительно подчеркивали значение своего метода для исследования общественных явлений. “... Все миропонимание Маркса—это не доктрина, а метод,— подчеркивал Ф. Энгельс, предостерегая против всякой догматизации марксизма.—Оно дает не готовое догмы, а отправные пункты для дальнейшего исследования и метод для этого исследования”22). Критикуя современных ему вульгаризаторов марксизма, Энгельс писал: “К сожалению, сплошь и рядом полагают, что новую теорию вполне поняли и могут ее применять сейчас же, как только усвоены основные положения, да и то не всегда правильно”23).
Особенно важное значение приобретает изучение конкретных форм проявления исторических закономерностей. Марксистско-ленинское понимание закона исходит из того, что любой закон, выражая наиболее существенные связи действительности, вместе с тем не в состоянии отразить в себе все ее многообразие. Он выступает как социологическая абстракция, познание которой происходит путем известного огрубление действительности, отвлечения от конкретного, индивидуального. Между тем, история по самой своей природе имеет дело с конкретным и индивидуальным в историческом процессе. В системе общественных наук истории принадлежит особое место—она изучает конкретные формы проявления общесоциологических закономерностей, в центре ее внимания стоит особенное и единичное, изучаемое в тесной связи со всеобщим. Вследствие этого получение объективно-истинных результатов в историческом познании возможно только при условии органического сочетания различных методов исследования.
Приступая к изучению переливающегося всеми красками, бесконечно многообразного и сложного в этом своем многообразии мира общественных явлений, историк должен руководствоваться определенными общими положениями, сформулированными в виде социологических законов, иначе ой будет обречен на беспомощное барахтанье в хаосе бесчисленных исторических событий и процессов, а сама история превратится для него в “осмысливание бессмысленного” (Т. Лессинг). Но с другой стороны, он обязан, исходя из этих общих положений, тщательно и всесторонне изучать реальную историческую действительность во всей ее сложности и противоречивости, исследовать конкретные формы, в которых происходит проявление действия социологических законов в известных исторических условиях; в противном случае история превратится в мертвую социологическую схему, далекую от реальной действительности.