лись выработать свою версию истории повседневности в контексте
новой для них парадигмы. В ходе оживленных научных дискуссий
они старались осмыслить и сформулировать собственное пони-
мание содержания категории повседневного. Именно историки
уловили, что методологически история повседневности тесно свя-
зана с событийной историей и имеет выраженное прогностическое
измерение. Здесь главную роль играет осмысление людьми своих
жизненных проблем, их ценностные ориентиры, их мотивации
[Рыкун, Карапетян 2016, с. 141]. Поэтому труды по истории повсе-
дневности локальны по характеру и явно тяготеют к регионализа-
ции [Долбилов, Сталюнас 2006, с. 359–365].
В результате российские историки представили свой формат
содержания истории повседневности. Эта конструкция включала
такие компоненты, как: 1) событийную область публичной повсе-
ISSN 2073-6339 • Серия «Политология. История. Международные отношения». 2022. No 216
Н.В. Иллерицкая
дневной жизни; 2) частные события, т. е. приспособление людей
к внешнему миру; 3) обстоятельства личной домашней жизни;
4) эмоциональную сторону событий, переживание обыденных фак-
тов и бытовых обстоятельств отдельными людьми и локальными
группами; 5) праздничное в обыденной жизни, если оно разыгры-
вается по одному и тому же повторяющемуся сценарию [Пушкаре-
ва, Любичановский 2014, с. 9].
Методологический потенциал
«истории повседневности»
В самом начале в России история повседневности рассматри-
валась как метод, но в настоящее время ее представители считают
историю повседневности междисциплинарным направлением в
|
|
современной исторической науке, которое позволяет ближе всего
подойти к историческим акторам, что делает историю «живой».
В рамках этих проблем конструируется представление о жизни
целого общества и отдельных индивидов.
Для анализа повседневности необходима особая методология
и особенная интерпретация источника, которая позволит исто-
рику понять и объяснить мотивацию действующих лиц истории.
Для этого исследователь вступает в диалог с источником, что дает
ему возможность, применяя методологические заимствования из
арсенала психологии и социологии, в технике «устной истории»
сконструировать новый, так называемый вторичный источник.
Основным требованием, которое актуально для всех исследо-
вателей истории повседневности, является наличие в их распоря-
жении источников личного происхождения – писем, дневников,
воспоминаний. Интерпретация чужих мыслей и переживаний
требует от историков виртуозного владения методами вживания и
вчувствования, особенно если историк имеет дело с уже известным
эмпирическим материалом.
Исследовательские практики
российских историков
В этом контексте выделяется проблема, характерная для рос-
сийской версии истории повседневности, обращенной к иссле-
дованию типичного именно для отечественной историографии
макрообъекта – сословной структуры. Поэтому особое внимание
в пространстве современной историографии привлекают к себе
|
|
“Political Science. History. International Relations” Series, 2022, no. 2 • ISSN 2073-6339«История повседневности» в контексте современной историографии
историографические источники, авторы которых последовательно
позиционируют себя сторонниками теории повседневных практик.
Именно к таким трудам относится работа профессора Самарского
национального исследовательского университета З.М. Кобозевой
[Кобозева 2021, с. 32–38], в которой анализируется «история по-
вседневности» в методологии «повседневных практик» на примере
изучения истории мещанского сословия.
Автор подчеркивает, что она относит себя к тем историкам, кото-
рые исповедуют принцип «истории снизу» и по теоретическим, и по
этическим соображениям, поскольку убеждена, что «маленький че-
ловек» и есть истинный творец истории. Поэтому в качестве объекта
исследования З.М. Кобозева определила мещанское сословие го-
родов Российской империи в пространстве повседневной жизни и
попыталась ответить на главный вопрос: как его следует изучать?
Мещане являлись «молчаливым» сословием, но во второй половине
XIX – начале ХХ в. их повседневная жизнь, как утверждает автор,
...продолжала проходить в рамках тех прав и обязанностей, кото-
рые обусловливали в России принадлежность к сословию. Именно
поэтому выявление повседневных практик сословного существования
на их примере представляет несомненный научный интерес [Кобозева
2021, с. 37].
Новизна подобного исследования определяется тем, что в каче-
|
|
стве эгодокументов З.М. Кобозева предлагает привлечь делопроиз-
водственные источники – письма во власть. Автор справедливо
задает важнейший аналитический вопрос: какой же метод сделает
возможным отследить этот диалог человека с властью? И приходит
к пониманию, что достигнуть адекватного исследовательского ре-
зультата реально только в методологии «повседневных практик»,
понимая под словом «практика» поведение, «посредством которого
люди осваиваются с условиями своей жизни (выживания)» [Людт-
ке 2010, с. 58; Кобозева 2021, с. 34].
З.М. Кобозева подчеркивает, что мещане обращались к вла-
сти по разным обстоятельствам своей жизни, но эти документы
были эмоционально окрашены, поэтому каждое из их посланий в
городскую думу или мещанскую управу заключает в себе частное
событие, которое, невзирая на сословные рамки, переживается
индивидуально [Кобозева 2021, с. 34]. Это превращает делопроиз-
водственные источники в эгодокументы, для анализа которых, по
мнению автора, необходимо синтезировать системно-структурный,
социокультурный и психологический методы исследования для
изучения мещанской жизни провинциального российского города.
ISSN 2073-6339 • Серия «Политология. История. Международные отношения». 2022. No 218
Н.В. Иллерицкая
Исследовательский путь, предложенный З.М. Кобозевой, сам
по себе проблематичен для современной историографии, ведущей
перманентную дискуссию о взаимодействии макро- и микроподхо-
дов. Ряд специалистов по теории истории принципиально отрица-
ют возможность соединения макро- и микроанализа, поскольку эти
два подхода, по их мнению, несводимы один к другому и сконстру-
ировать из них конвенциональную модель не представляется
возможным [Савельева, Полетаев 2003, с. 659–665]. З.М. Кобозе-
ва не согласна с таким выводом и аргументирует это достаточно
убедительно. Она подчеркивает, что исследовательская практика
показывает, что сословная «рамка» предопределяла общие для
сословия формы текстов писем во власть, но реальная жизнь рас-
цвечивала их всем многообразием реальных житейских ситуаций.
При этом макроподход, по мнению автора,
...позволяет очертить вызовы, предъявляемые человеку его местом
в социальной структуре. Микроподход выявляет индивидуальное
переживание ситуации, обусловленной социальным статусом человека
[Кобозева 2021, с. 34б].
Таким образом, утверждает автор, объединить эти два подхода
возможно, поскольку в связке они позволяют выйти на целостное
понимание категории повседневной практики.
З.М. Кобозева приходит к обоснованному, на мой взгляд, выво-
ду, что история повседневности запечатлевает «уходящую натуру»
времени, и люди выхватываются исследователем из их рутинного,
обыденного существования.
Повседневность всегда прислушивается к событийной истории
и реагирует на вызовы внешнего мира. Поэтому повседневность –
это такое же пространство истории, только суженное от рассвета до
заката, от рождения до смерти [Кобозева 2021, с. 35–36].
Заключение
Очевидно, что исследование истории повседневности – зада-
ча трудная и до сих пор реализовать ее удавалось немногим. Труд
З.М. Кобозевой является позитивным исключением. Автор грамот-
но продемонстрировала теоретико-методологические возможности
работы с позиции «истории повседневности» с таким сложным и
типичным для отечественной историографии макрообъектом, как
сословная структура. З.М. Кобозева доказала, что изучение тактики
и стратегии повседневного существования рядового человека в со-
“Political Science. History. International Relations” Series, 2022, no. 2 • ISSN 2073-6339«История повседневности» в контексте современной историографии
циуме, даже при обращении к таким скупым эгоисточникам, как
делопроизводственные, может быть оформлено в общую картину
повседневных практик индивида. Представленная объяснительная
модель конструирования повседневных практик как «истории ма-
ленького человека» есть пространство вызовов и ответов, приспособ-
лений и адаптации. Освоение российскими историками истории
повседневности именно в таком ключе свидетельствует о том, что
российская историческая наука вышла на новый уровень творческо-
го осмысления современных интеллектуальных технологий.
9. Историческая психология как актуальное направление в современной исторической науке.
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ И ИСТОРИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ: ПРОБЛЕМЫМЕЖДИСЦИПЛИНАРНОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ НА СОВРЕМЕННОМ ЭТАПЕ
Мохначева Марина Петровна (1952-2014) - доктор исторических наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ). Автор более 310 работ в области русской истории, историографии, методов исторического исследования, истории культуры, истории журналистики, истории науки, источниковедения и интеллектуальной истории. Мы приводим текст доклада, прочитанного автором в 2013 году в Университете Сантьяго де-Компостела (Испания). Впервые опубликовано в International Journal of Developmental and Educational Psychology. INFAD Revista de Psicología, 2013, vol. 2, по. 1, pp. 645-652.
Публикация В. С. Трипольского.
Сегодня историческая психология - одна из вспомогательных и/или специальных дисциплин (в зависимости от предмета и объекта исследования) в системе межотраслевого гуманитарного знания и прежде всего отраслевой исторической науки. Историческая психология оказывает прямое или опосредованное воздействие на историографический процесс, сущностные субъектно-объектные характеристики историографических практик, включая системообразующие в рамках дисциплинарных и междисциплинарных полей исторического знания; она способствует пониманию специфики зависимости исторической мысли от индивидуального и массового сознания, превращая таким образом «Я» + «Я Другого» или «Эго»
Историческая психология и социология истории 2/2015 187-197
в основополагающий фактор «истории-описания» (историографии, истории исторической науки).
Историческое описание в большей мере, чем любое иное, обусловлено уровнем развития самосознания и самооценки ученого (Историка) как Субъекта исторического и историографического процесса, а также его интересом к уровню развития психологических знаний.
Так было и так будет всегда: «Творец всегда изображается в творении, и часто против воли своей». Это слова из статьи «Что нужно автору?», написанной в 1793 году «последним летописцем» и «первым историографом» российским Н. М. Карамзиным. В конце статьи Карамзин дает очень емкий ответ на этот вопрос: «Слог, фигуры, метафоры, образы, выражения - все сие трогает и пленяет тогда, когда одушевляется чувством». В 1794 году он издает одну за другой программные статьи, названия которых говорят сами за себя: «Нечто о науках, искусствах и просвещении» (Аглая, ч. 1), «О богатстве языка» (Московские ведомости, 1795, № 90), «О книжной торговле и любви к чтению в России» (Вестник Европы, 1802, № 9). Они вольно или невольно подводят читателя к вопросу: где кончается ремесленничество и начинается искусство?
Наконец, еще одна отправная точка данного доклада - признание того, что «не существует единственного способа декомпозиции системы на подсистемы, не существует и единственного системного описания изучаемого объекта. Его выбор определяется целями пользователя, особенностями объекта, возможностями автора описания, его индивидуальными склонностями. Единого алгоритма построения системного описания нет. В каждом конкретном случае оно конструируется как своего рода произведение искусства» (Ган-зен 1984).
Современный уровень информатизации науки, исторических знаний и исторической мысли обновляется с головокружительной быстротой, превращая коммуникативные процессы в модификации модификаций, изначально заданных индивидуальным и массовым сознанием и опытом в той или иной сфере жизнедеятельности человека и общества. При этом генерация и трансляция информации в разы по сравнению с рубежом ХХ-ХХ1 веков и в сотни раз по сравнению с более ранними периодами новой и новейшей истории повышают нагрузку на человека и его психику.
С 2008 года в России выходит новый междисциплинарный научный журнал «Историческая психология и социология истории», в котором публикуются материалы по сравнительным исследованиям психологических особенностей культур и исторических эпох, языков, картин мира, ценностных ориентиров и ориентаций и способов жизнедеятельности, а также взаимного влияния различных параметров социального бытия. Значительное место в журнале отведено работам по глобальной, региональной и универсальной истории. Читателю предлагается широкий спектр проблем методологии междисциплинарных исследований, исторической и политической философии с целью объединить усилия научного сообщества в изучении актуальных проблем психологии и социологии, способствовать интеграции гуманитарных исследований.
Стоит, очевидно, вспомнить, что первый такого рода журнал, подчеркнем, с аналогичным набором целевых установок и задач, появился в России на рубеже Х1Х-ХХ веков. Это был «Русский антропологический журнал», основанный в 1900 году, хотя задумывался он гораздо раньше, в 1880-х годах. Одним из его инициаторов был А. П. Богданов (1834-1896), известный русский зоолог, антрополог, чл.-корр. Петербургской академии наук (с 1890 года).
Примечательно, что издателем журнала официально являлся Антропологический отдел Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете (ОЛЕАЭ). (Журнал выходил в 1900-1905, 1907, 1912-1916 годах на русском языке, с фотографиями, рисунками, картами и диаграммами, тиражом в 600 экз. Всего за 10 лет издания вышло 38 книжек.)
В редакцию «Русского антропологического журнала» входили члены ОЛЕАЭ: Д. Н. Анучин, А. А. Ивановский, В. В. Воробьев, А. Д. Элькинд и др. А в списке авторов было более 40 имен. Первый номер журнала открывала статья Анучина «Беглый взгляд на прошлое антропологии и ее задачи в России», в которой была сформулирована программа развития антропологии как научной дисциплины и исторической психологии как одной из сфер ее предметного поля. Анучин затронул очень важный на тот момент вопрос: о положении антропологии в системе научного знания, уточнении ее границ и возможностей саморазвития, а также взаимодействия с этнологией, психологией и историей. Даже краткая справка, приведенная выше, дает представление о первых шагах
становления психологии как научно-отраслевого знания в России, а также о численности столичной корпорации тех, кто считал себя антропологом или этнологом, но вплотную занимался проблемами исторической психологии. Это очень важная особенность, демонстрирующая стадиальность и специфику развития российских национальных традиций в сфере гуманитарного знания - синкретизм мысли в сочетании с четкой дифференциацией предметных полей научно-отраслевого знания.
В России историография (история исторической науки) как специальная историческая дисциплина заявила о себе во второй половине XIX века, а историческая психология как междисциплинарная область гуманитарного знания - в середине XX века. Сегодня обе дисциплины успешно развиваются в межотраслевом пространстве гуманитарных исследований, на стыке с широким кругом гуманитарных наук и прежде всего с антропологией, социологией, политологией и культурологией.
Несмотря на «молодой возраст», историческая психология имеет большую предысторию, связанную со спецификой историко-психологической рефлексии человека и общества в разных при-родно-географических, социокультурных и общественно-политических условиях в масштабах местного, регионального и планетарного времени. Первые специальные исследования в этой сфере принадлежат русским славянофилам и западникам, членам Русского географического общества и другим авторам, интересовавшимся феноменом «русской души», «героикой русского народа», «неподдающегося пониманию русского характера», а также «истории русского следа в жизни, культуре и поведенческих практиках "инородцев" - других народов России».
Имена российских ученых, психологов и историков - Л. С. Выготского, С. Л. Рубинштейна, А. Р. Лурии, Б. Ф. Поршнева, Л. И. Анциферовой, В. Г. Иоффе и др. широко известны и признаны европейским научным сообществом, их отмечают среди пионеров историко-эволюционного изучения психики и культурно-исторической детерминации психики человека и различных групп людей, антропогенеза и начальных стадий исторического развития общества.
Но эмпирический фундамент и теоретический каркас российская школа исторической психологии обретает на рубеже 1980-
1990-х годов, в работах И. Г. Белявского, Е. Ю. Бобровой, Л. В. Спи-циной, А. Д. Барской и др. Этот процесс продолжается в плане определения предметных полей и дисциплинарных полномочий исторической психологии в гуманитарном образовании.
25 мая 2011 года Ученым советом Института востоковедения РАН учрежден Евро-азиатский Центр мегаистории и системного прогнозирования, на флагах которого начертан манифест нового тысячелетия, предложенный международным координатором Ассоциации всемирной истории, членом Оргкомитета 0Б2045 Б. Род-ригом: «Будущее - это измерение, к которому стремятся все формы жизни».
Понять механизм действия историко-психологической экспоненты - показательной функции с основанием, равным иррациональному числу в измерении цивизизационного процесса, всемирной истории и историографии (истории исторической науки), - одна из ключевых задач современной гуманитаристики, направленной на укрепление ценностных ориентиров и приоритетов общества в условиях глобализации и глокализации.
Модная тема инноваций как панацеи от всех зол и бед в жизни человечества в новом тысячелетии фактически превратилась в бессодержательную метафору, переходящую из работы в работу в качестве некой дефиниции, не имеющей общепринятого определения. «На данный момент инновация - это своего рода лоскутное одеяло. В некоторых случаях она создается отдельными личностями или группами людей, в некоторых - исследовательскими центрами, институтами или агентствами, а иногда национальными или международными программами. Иногда она исходит из военной или теоретической адаптации, иногда из нужд общества, иногда из нужд корпораций. Она действует по вертикали, горизонтали или из стороны в сторону. Интернет, как твиттер, так и электронный адрес, существенно повлияли на мировое сообщество. Но хотя обмен инновациями происходит через журналы, конференции и личную коммуникацию, по большей части он беспорядочен, несогласован и остается незамеченным» (Манифест... 2012).
Инновационный процесс в социальной сфере, по моему глубокому убеждению, необходимо начинать с себя и каждому из нас. Для этого «учителю» и «ученику» следует руководствоваться принципиально новым образовательным «стандартом», в основу
которого необходимо заложить устойчивое взаимодействие исторической памяти с исторической психологией в интересах предотвращения ошибок прошлого.
Для определения механизма взаимодействия исторической психологии и истории исторической науки обратимся к «персональной истории», или биографии, как средству исторического и психологического познания. Историческая биография - неотъемлемая часть европейской историографии начиная с эпохи Плутарха. Это самый популярный жанр исторических сочинений в прошлом и настоящем. Привлекательность этого жанра, по мнению психологов, опирается «на наш устойчивый интерес к жизни других людей, в которых мы можем найти отражение нас самих, предостережения об опасностях и просто удовлетворение нашего любопытства относительно опыта других людей...» (Shore 1981: 113; цит. по: Репина 2011: 287).
Если обратиться к «спектральному» анализу жанра исторической биографии (палитре ее красок), то нельзя не признать, что авторы «персональной истории» очень часто сознательно или неосознанно идеализируют своего героя или, если это антигерой, лишают его человеческого естества; так портрет героя превращается в панегирик (парадный образ в «венецианском зеркале»), а портрету «злодея» достается заведомо «кривое зеркало», уродующее его образ настолько, что у «злодея» нет (не может быть) лица (индивидуальности). «Персональная история» по-прежнему ограничена кругом выдающихся личностей, биографии простого человека в ней мало места. Отсюда увлечение теорией героя и толпы, отсюда заведомая схематизация психологического портрета человека эпохи.
Попыткой исправить этот порочный принцип подхода к выбору объекта «персональной истории» явилась «коллективная биография», ставшая модным в последней четверти XX века направлением биографики. Однако вместе с «модой» на коллективный портрет пришло осознание того, что наряду с героями (публичными личностями) историю вершат простые смертные, пришло понимание того, что «портрет в интерьере» имеет несколько перспектив, причем передний план часто остается парадным портретом, а образы людей на заднем плане обладают куда более насыщенными портретными характеристиками, формирующими «историю души», а через нее культурные традиции и обычаи, представления и поведенче-
скую психологию человека и общества в тех или иных исторических условиях.
«Портрет в интерьере» сегодня - это не только анализ повседневного быта личности, это вместе с тем и попытка анализа его индивидуальности на основе выявления общих (схожих) черт со шкалой историко-психологической типологии. Отсюда появление «новой интеллектуальной истории», «новой локальной истории», «новой биографики», «новой науки», стремящихся соединить ис-торико-психологический подход к объекту исследования с историографическим, где субъект исследования (автор) «изображается в творении, и часто против воли своей».
Наиболее четкий абрис взаимодействия историко-психологи-ческого и историографического подходов к изучению человека и общества в прошлом, настоящем и будущем, на наш взгляд, дал Б. Кроче (1998: 65): «...индивид и идея, взятые в отдельности, есть две разнозначные абстракции и как таковые не пригодны для того, чтобы составить предмет истории, а подлинная история - это история индивидуального в его всеобщности и всеобщего в его индивидуальности. Вопрос не в том, чтобы забыть о Перикле ради политики, о Платоне - ради философии или о Софокле - ради трагедии, а в том, чтобы осмыслить и представить политику, философию и трагедию через Перикла, Платона и Софокла, а последних, напротив, как воплощение политики, философии и трагедии в определенный исторический момент».
Таким образом, ремесло исследователя становится искусством там и тогда, когда «персональная история» раскрывает историю эпохи, в которой жил герой, и его индивидуальность, которая «неуловимо и неизбежно переходит в историю вообще» (Карсавин 1993: 82-86).
В российской историографии сложились два типа «персональной истории»: «социальный», восходящий к легендам и мифам, и «экзистенциальный», который актуализирует «самоценность исторической личности», объективирует ее психологические и ментальные характеристики как главные, определяющие ее образ и его эволюцию на протяжении жизни. «Если мыслить дихотомически, то предметом, на который направлено основное исследовательское усилие биографа, может быть либо реконструкция психологического мира, его динамики, уникального экзистенционального опы-
та индивида («экзистенциальный биографизм»), либо социальная и культурная ситуация, по отношению к которой описываемая жизнь приобретает значение истории («новая биографическая история») (подробно об этом: Персональная... 1999; Репина 2011).
Становление и дальнейшее развитие второго типа биографики восходит к информационно-векторной психологии и определяется преимущественно ею. Причем как по отношению к герою, так и по отношению к автору портрета. Вот почему историческая психология должна войти в число обязательных образовательных предметов рабочих учебных планов подготовки студентов - историков, социологов, политологов и других специалистов-гуманитариев. Это крупномасштабная и амбициозная задача, она подразумевает подготовку конкурентоспособного обеспечения такой программы инновационной учебной и методической литературой, интерактивными сетевыми и аудиовизуальными ресурсами с использованием корпуса учебной литературы и наглядных пособий, прошедших проверку временем.
Реализация такой задачи сопряжена с пересмотром действующих подходов к формированию у будущих специалистов-гуманитариев, в том числе у историков-аналитиков, новых исследовательских стратегий, базирующихся на синтезе теории информации и методологических приемах источниковедения историографии и историографии историографии (новое направление источниковедения). Как результат, «специалист-аналитик» должен стать гарантом того, что полученные им историко-психологические знания и умения будут одним из решающих факторов политического и экономического, а не только культурного и научного развития европейского сообщества.
Однако чтобы заявлять об «интервенции» исторической психологии в дисциплинарную структуру отраслевой науки истории и историографии - ее специальной исторической дисциплины, профессиональным историкам и преподавателям истории необходимо освоить информационно-векторную методологию познания био- и социосферы, перейти к осмыслению роли «человеческого измерения» в научных, включая биографику, исследованиях прошлого...
«Будущее - это измерение, к которому стремятся все формы жизни», и первые шаги в направлении применения информацион-
но-векторного измерения жизни человека и общества открыли новый горизонт для теории и методологии истории, для моделирования исторического процесса и прогнозирования цивилизационного будущего.
i Не можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
Историческая психология смело вступает и в поле «интеллектуальной истории», предлагая исследователю новые ракурсы историософских идей и теоретико-методологических оснований исторических идей, концепций и самой концептологии новых историографических практик.
Говоря о биографии как части любой историографической практики, любого научно-исследовательского и издательского проекта, необходимо сознавать (понимать) различия историко-психо-логических факторов «биографии личности» (историю человека своей эпохи), «профессиональной биографии» (истории жизни и деятельности профессионала своего дела), «ситуационной биографии» (или «портрет в интерьере» общественной, политической, социокультурной среды, в которой живет индивид) и «библиографической биографии» (или истории и лаборатории творчества личности) (Нейман 2002: 11-31; Репина 2011: 303-305).