Нельзя найти в истории ни одного примера одинакового проявления в различных конкретных условиях действия одного и того же закона. На всех исторических явлениях лежит отпечаток их индивидуальности, неповторимости. Этот момент специфичности каждого исторического явления широко использует в своих целях современная реакционная буржуазная историография, доказывая таким образом невозможность широких обобщений в исторической науке, отрицая существование исторических закономерностей. Такие спекуляции на действительно имеющей место специфике общественного развития игнорируют то обстоятельство, что индивидуальность каждого исторического явления отнюдь не исключает повторяемости некоторых общих черт и качеств, сообщающей историческому процессу закономерный характер.
Конечно, реформация и крестьянская война в Германии—явление, неповторимое в своей индивидуальности, точно так же, как и борьба Нидерландов против испанского абсолютизма или английская революция середины XVII в. Но при всем индивидуальном различии каждого из этих явлений, при всей их непохожести в деталях, в конкретном ходе событий, в лозунгах и непосредственных целях, между ними есть нечто общее, что позволяет нам рассматривать их все как ранние буржуазные революции. И в Германии начала XVI в., и в Нидерландах второй половины этого столетия, ив Англии середины XVII в. под покровом острой религиозной и политической борьбы (осложнявшейся в Нидерландах еще и борьбой национально-освободительной) решался вопрос о судьбах капиталистического развития в этих странах. В каждой из них в специфически национальных формах развертывался первый акт битвы европейской буржуазии против феодализма и его религиозной санкции—католической церкви. И реформация, и крестьянская война в Германии, и революции в Нидерландах и Англии являлись специфическими формами проявления действия одной и той же исторической закономерности эпохи перехода от феодализма к капитализму. Не учитывая этого обстоятельства, мы не сможем понять существенное содержание европейской истории XVI—XVII вв.
Существует диалектическое единство всеобщего, единичного и особенного в историческом процессе. Всеобщее проявляется в единичном и особенном. Но, с другой стороны, путь к познанию всеобщего лежит через изучение единичного и особенного. Это последнее положение имеет особое значение для исторической науки, подчеркивает ее роль в развитии марксистско-ленинской теории. Углубление нашего знания об отдельных исторических явлениях как формах проявления закономерности ведет в конечном счете к обогащению понимания природы самой этой закономерности, уточнению наших представлений о ее существенных чертах. В частности, в настоящее время представляется особенно настоятельным исследование специфики действия общих закономерностей в конкретных исторических условиях. Не говоря уже об особой научной и политической актуальности изучения этого вопроса в наши дни, когда всякий догматический подход к явлениям современной жизни, всякая попытка оперировать отвлеченными схемами без учета непрестанно изменяющейся действительности является особенно опасной, изучение конкретных форм проявления общих закономерностей в масштабах всемирной истории составляет необходимое условие дальнейшего прогресса истории как науки. В самом деле, только через всесторонний анализ всей совокупности общественных отношении у разных народов земного шара на всем протяжении их истории возможно обогащение наших представлений об общественно-экономических формациях. Научная необходимость этого в отношении едва ли не всех формаций на современном этапе развития науки вытекает уже из тех споров, которые в настоящее время идут в марксистской литературе вокруг различных относящихся сюда вопросов. При этом очевидно, что дальнейшее обогащение марксистско-ленинского учения об общественно-экономических формациях не может идти по пути поиска нормативов в истории одного или нескольких народов, с точки зрения которых рассматривалась бы история всего остального человечества, или констатирования с этой же целью неких умозрительных генетических признаков формации. Преодоление европоцентризма в исторической науке отнюдь не должно свестись к замене его какой-либо другой, не менее исключительной и односторонней, точкой зрения в изучении истории. С другой стороны, в ходе борьбы с европоцентризмом было бы, на наш взгляд, неверным сбрасывать со счетов то обстоятельство, что на протяжении определенного (и весьма длительного) периода времени Европа стояла во главе общественного прогресса человечества. В этой связи следует остановиться на одной точке зрения, выдвинутой недавно марксистской литературе на европейский феодализм. Известный немецкий историк Э. Мюллер-Мертенс, справедливо выступая против фактически господствующего в современной науке представления о европейском феодализме как о нормативе феодальной организации общества вообще, впадает, как нам кажется, в другую крайность. Он считает возможным рассматривать западноевропейское феодальное общество как отсталое и менее развитое по сравнению с византийским и восточным феодализмом и ставит на этом ocновании вопрос, не должно ли определение феодализма исходить из отношений, существовавших в Византии и на Востоке 24). Не говоря уже о неправомерности вынесения за одни скобки византийского и восточного феодализма, вызывает недоумение сама трактовка Э. Мюллер-Мертенсом западноевропейского феодализма как “примитивного”. То обстоятельство, что феодализм в Западной Европе не приобрел такого застойного характера, как на Востоке, что в его недрах относительно рано возник и стал развиваться новый общественный строи, вряд ли является, как полагает немецкий историк, следствием его примитивности. Скорее, это—свидетельство наиболее полного и быстрого развития всех заложенных в феодальной формации возможностей25).
Влияние современности на историческое познание получает свое наиболее полное выражение в его партийности. Поступательное развитие исторической науки органически связано с современной ей идейно-политической борьбой, в высшей степени ею стимулируется. Каждый новый общественный класс, олицетворяющий собою прогрессивное движение общества, создает эпоху в развитии исторической науки; в его идеологии заключаются предпосылки, создающие новые возможности в углублении познания мира общественных явлений и тем самым способствующие достижению объективно-истинных знаний о прошлом. Весь путь, пройденный исторической наукой, служит убедительным подтверждением этого положения. Нельзя понять крупнейшие явления в ee истории, смену одних школ и направлений другими, появление новых аспектов в познании прошлого/эволюцию самого понимания предмета исторической науки и ее задач без обращения к совершавшимся в обществе экономическим и социальным сдвигам, обусловливавшим возникновение новых общественных потребностей и выдвижение на историческую арену новых социальных сил, способных их разрешить.
Из сказанного, однако, не следует, что всякое серьезное достижение. в историографии непременно должно быть связано с прогрессивным мировоззрением ученого, с его принадлежностью к передовому общественному классу своего времени. В.И.Ленин прямо подчеркивал способность буржуазных ученых, стоящих на реакционных мировоззренческих позициях, давать самые ценные работы в специальных областях истории и других конкретных наук, указывая на задачу марксистов усвоить и переработать эти завоевания, ведя вместе с тем непримиримую борьбу с присущей им реакционной тенденцией26). Высказанное почти 60 лет назад, это положение сохраняет свою силу и в наши дни. В целом ряде специальных вопросов исторической науки буржуазные ученые и сегодня, в условиях глубокого кризиса буржуазной историографии, почти безраздельного господства в ее среде реакционных идейно-методологических взглядов, способны давать результаты, имеющие характер объективной истины. Было бы неправильным, ведя последовательную борьбу за чистоту марксистско-ленинской теории, не учитывать этого обстоятельства27). Обращаясь к прошлому нашей науки, легко привести примеры значительных научных достижений, в той или иной мере определивших ее поступательное развитие, принадлежавших исследователям, отнюдь не стоявшим на прогрессивных для своего времени идейно-методологических позициях. Пожалуй, наиболее показательный пример—общинная теория Маурера. Созданная ученым, придерживавшимся весьма консервативных политических убеждений и призванная, по его замыслу, служить теоретическим обоснованием этих убеждений, общинная теория, тем не менее, явилась в высшей степени научно-плодотворной, внесла серьезный вклад в разработку объективно-истинных представлений по целому ряду существенных проблем истории (первобытное общество, генезис феодализма, формы землевладения и их эволюция и т. п.)28).
Факты подобного рода должны предостеречь от слишком упрощенного представления о связи, существующей в историческом исследовании между партийностью и объективностью. Нельзя не учитывать специфику научного познания, которая предполагает отмеченное Лениным противоречие между теоретическими взглядами ученого и его научной практикой. Представляется возможным говорить об относительной самостоятельности, известной автономности последней, с чем и связано встречающееся нередко расхождение между идейно-методологическими воззрениями ученого и их воплощением в исследовании конкретного материала. Применительно к буржуазной историографии отметим, что нередко господствующие в ней теоретические принципы оказывались гораздо уже ее исторической практики. Реальная историческая действительность в ее многообразии сплошь и рядом оказывалась несовместимой с теми или иными теоретическими схемами; объективная логика исторического исследования порой приводила буржуазный историков к выводам, значение которых вступало в противоречие с исповедуемыми ими методологическими взглядами или во всяком случае не вытекало из них. Кто, например, возьмется утверждать, что из консервативных убеждений Маурера, его страха перед революцией необходимо вытекало признание существования общинной собственности как исходного пункта аграрного развития Германии? Более того, как известно, общинная теория объективно, безусловно, вопреки воли своего создателя, способствовала в определенном смысле дальнейшему научному обоснованию материалистического понимания истории; широко используя содержавшийся в трудах Маурера фактический материал, Энгельс в своей известной работе “Марка” сделал из него прямо революционный вывод о неизбежности ликвидации капиталистической собственности на землю и возрождении на новых основаниях собственности коллективной.
Относительная самостоятельность историографической практики, конечно, не является величиной постоянной. В известной степени и при определенных условиях она возрастает по мере удаления объекта исследования от сегодняшнего дня, запросы и нужды которого, находящие свое выражение и в “классовом заказе” своего времени, всегда сказываются на общей направленности деятельности историка. Всегда существуют проблемы, как правило, хронологически удаленные от современности, подход ученого к которым непосредственно не связан с реализацией исторической наукой ее функции в идеологической борьбе своего времени, равно как и то или другое решение таких проблем не оказывает прямого влияния на эту борьбу.
Дело здесь заключается, однако, не просто в самом факте удаления объекта изучения от современности. Широко известны случаи, когда на материале седого прошлого решались самые жгучие вопросы настоящего, причем решались под прямым его воздействием. Достаточно вспомнить то актуальное значение, которое приобрели в последней четверти XIX—начале XX вв. исследования Фюстель де-Куланжа и Допша о характере социально-экономических отношений у древних германцев и в раннем западноевропейском средневековье. Сформулированные этими учеными положения об извечности частной собственности и социального неравенства, их отрицание скачкообразного характера перехода от античности к средним векам стали определяющими идеями буржуазной медиевистики эпохи империализма, явившись одним из наиболее ярких проявлений идеологической борьбы своего времени. Речь, таким образом, идет скорее о специфике некоторых объектов исторического исследования, интерпретация которых, представляя определенную научную ценность, вместе с тем находится в относительной независимости от современной идеологической борьбы, независимости тем большей, чем далее в прошлом они лежат.
Специфика научного познания обусловливает важное значение профессиональных качеств ученого: его специальной подготовки, умения работать с источником, овладения всей всеобщей передовой методикой своего времени, которое автоматически не определяется его мировоззрением. В этой связи будет уместным подчеркнуть далеко немаловажное значение профессионального мастерства как необходимой предпосылки, Обеспечивающей достижение объективной истины в историческом познании. Самые благие намерения ученого, его принадлежность к самому передовому для своего времени мировоззрению могут обеспечить успех только в том случае, если они органически сочетаются с глубоким овладением техникой исторического исследования, широкой эрудицией и другими аналогичными качествами, без которых не может быть настоящего историка. Мы повторяем эту очевидную истину только потому, чтобы еще раз подчеркнуть научную бесперспективность оперирования теми или, иными готовыми формулами, не опирающегося на всестороннее самостоятельное изучение конкретной исторической действительности во всей ее сложности и противоречивости. Таким образом, проблема объективности исторического познания не может быть нацело сведена к проблеме партийности. Всякая недооценка этого обстоятельства неизбежно ведет вульгаризации марксистско-ленинской теории исторического познания, имеет своей оборотной стороной нарушение принципа как объективности, так и партийности в историческом исследовании.
Признание относительной самостоятельности историографической практики не может, однако, служить основой для недооценки роли принципа партийности в обеспечении объективно-истинного познания. Оно лишь подчеркивает сложный и подчас противоречивый характер проявления этого принципа. Маурер был, бесспорно, партиен в своем подходе к изучению аграрных отношений древних германцев, но объективные результаты его исследований оказались гораздо шире его консервативной буржуазно-дворянской партийности и даже вступили в противоречие с ней. Мы отчетливо видим проявление его партийности в настойчивом подчеркивании мирной эволюционной природы исторического процесса и связанной с этим недооценке роли насилия, а также в непонимании антагонистического характера действительного прогресса, что обусловило, в частности, известную идеализацию феодальных отношений в средневековой Германии29).
Это, конечно, не означает, что буржуазная партийность всегда препятствовала историческому познанию. Напротив, в определенных исторических условиях, характеризовавшихся развитием капитализма по восходящей линии, идеологи буржуазии, в силу самого положения своего класса в системе общественных отношений, были заинтересованы в объективном отражении действительности, ибо в этой действительности буржуазия выступала как прогрессивный класс которому принадлежало будущее. Так возникли теория общественного прогресса, учение о классовой борьбе (в ее буржуазной интерпретации) и некоторые другие передовые для своего времени исторические концепции, которые были вызваны к жизни острой идеологической борьбой молодой буржуазии против феодального дворянства, служили важнейшим оружием в этой борьбе и именно поэтому сумели несравненно более адэкватно отразить существенное содержание исторического процесса, чем воззрения их классовых противников. Вместе с тем уже эти концепции ясно обнаруживали границы возможностей буржуазной партийности: как правило, крупнейшие достижения буржуазной общественной мысли XVIII—первой половины XIX вв. имели место в тех случаях, когда ее лучшие представители выступали от имени, всего народа, там же, где на первом плане оказывались своекорыстные интересы буржуазии, страдала и объективность исторического исследования30).
Эту ограниченность буржуазной партийности стало возможным преодолеть лишь с позиций материалистического понимания истории. С ним вместе в историческую науку вошел принцип коммунистической партийности, открывший перед ней невиданные прежде возможности в решении ее главной задачи—создания объективно-истинного представления об истории человеческого общества. Выдвигая перед ученым требование беспощадно вскрывать социальные противоречия как движущую силу общественного развития, оценивать исторические явления с позиций коренных интересов передового класса современности, последовательно проводить эту классовую точку зрения в историографической практике, принцип коммунистической партийности давал в его руки могущественное оружие исторического познания. Его научная плодотворность определяется тем обстоятельством, что коренные, правильно понятые интересы пролетариата по самой своей природе носят общечеловеческий характер. Связанный по своему положению в системе общественного производства с передовыми производительными силами, лишенный необходимости цепляться за свое классовое господство, являющееся для него лишь необходимым переходным этапом к обществу бесклассовому, пролетариат выступил на общественную арену как класс, которому по самой его природе свойственен непреходящий исторический оптимизм. Высшая правда истории не противоречит его классовой правде, ибо весь дальнейший прогресс человеческого общества органически связан с его собственным прогрессом.
Таким образом, классовые интересы пролетариата не только не препятствуют объективному изучению истории, но и, напротив, предполагают его, создавая необходимые предпосылки для глубокого проникновения научной мысли в сокровенные пружины, определяющие развитие человеческого общества. Вместе с тем не может быть ничего ошибочнее представления, будто последовательное проведение принципа коммунистической партийности упрощает изучение истории, сводит его к решению простейшего уравнения с одним неизвестным. Такое представление, широко распространенное в буржуазной историографии, вульгаризирует действительное содержание принципа коммунистической партийности в историческом исследовании, неправомерно отождествляя с ним препарирование истории под углом зрения нескольких застывших формул.
Между тем дело заключается вовсе не в навешивании определенных ярлыков тем или иным явлениям и даже не в преимущественном внимании к изучению социально-экономических отношений на разных этапах развития общества. Последовательное проведение в историографической практике принципа коммунистической партийности требует всестороннего учета и анализа многообразных и сложных в своей противоречивости реальных исторических связей; в этом анализе указанный принцип образует лишь путеводную нить, но отнюдь не готовый шаблон, который следует лишь приложить к реальной действительности, чтобы получить искомый результат.
О том, насколько при этом предполагается глубокое проникновение в существо изучаемого вопроса, которое одно только и может обеспечить действительно научное претворение принципа коммунистической партийности в практике исторического исследования, свидетельствуют труды Маркса-Энгельса-Ленина, посвященные исследованию конкретно-исторических явлений. Напомним в этой связи известные труды Маркса о революции и контрреволюции во Франции в 1848—1851 гг.31). Проникнутые горячим сочувствием к восставшим парижским пролетариям и откровенной ненавистью к их угнетателям, эти труды вместе с тем представляют собою образец научной объективности. Каждый вывод Маркса строится на солидной фактической основе, с большим научным тактом он показывает взаимоотношение различных сторон исторического процесса в их конкретном выражении в событиях 1848—1.851 гг. В частности, Маркс достигает поразительного по своей цельности органического единства в изображении субъективного и объективного момента в историческом процессе. Покажем это на примере его трактовки переворота 2 декабря 1851 г. И Луи Бонапарт, и Одилон Барро, и другие политические деятели этого периода отнюдь не выступают в его изображении послушными марионетками, слепыми орудиями неких абстрактных социальных сил, простыми выразителями совершающихся в обществе перемен. Маркс не только показывает активную политическую деятельность своих “героев”, ее влияние на ход политических событий, но и уделяет известное внимание выяснению сугубо личных мотивов этой деятельности. И в то же время, всем ходом своего изложения он убедительно показывает решающую роль и в победе контрреволюции во Франции, и в торжестве бонапартизма материальных условий жизни французского общества в середине XIX в., определивших роковое для дела революции соотношение классовых сил в стране.
Особенно большой интерес представляет критика Марксом слабых сторон масс и их вождей. Маркс не только не скрывает ошибки и недостатки, приведшие парижский пролетариат к тяжелому поражению, но и акцентрирует на них внимание своих читателей, выдвигая изучение причин поражения революции 1848 г. в круг важнейших проблем своего исследования. Показателен метод Маркса, его постановка вопроса. Корни этих причин он ищет не в просчетах отдельных личностей, а в объективных условиях французской действительности середины XIX в. Его блестящий анализ социальной структуры французского общества, материальных условий жизни составляющих его классов в их отношения к революции обнаруживает действительные причины неудачного исхода борьбы парижских рабочих, обусловившие одновременно и целый ряд очевидных слабостей в действиях их вождей.
Несомненно, что в своих исследованиях Маркс выступал не только как ученый, но и, главным образом, как политический деятель, посвятивший всю свою жизнь делу пролетарской революции. Задачи дальнейшей борьбы европейского пролетариата требовали всестороннего анализа причин поражения его первых самостоятельных выступлений. Существовала прямая связь между выработкой стратегии и тактики пролетарской революции и глубиной этого анализа. Именно поэтому рассмотренные труды Маркса представляют собой органический сплав коммунистической партийности и научной объективности32). Аналогичный характер носят многочисленные труды Ленина, посвященные изучению причин поражения и уроков первой русской революции.
Отсюда следует принципиальный по своему методологическому значению вывод. Для основоположников марксизма коммунистическая партийность неразрывно связана с предельной объективностью исторического исследования. Оба эти принципа взаимно обусловливают друг друга. В современных условиях всякая сколько-нибудь серьезная попытка осмысления исторического процесса, исследования его общих закономерностей и их видоизменений в конкретных исторических условиях, воссоздание таким путем объективно-истинного представления об исторической действительности, возможны только с позиций коммунистической партийности. Но не менее верным является и другое положение: не может быть подлинной партийности там, где имеет место вольное или невольное нарушение принципа объективности в историческом исследовании.
В этой связи представляется необходимым проведение четкого различия между коммунистической партийностью как выражением наиболее общих интересов рабочего класса и ложной актуальностью, злободневностью, под каким бы флагом она ни выступала. Забвение этого различия, подмена принципа партийности науки ложно понятой актуальностью никогда не проходит для нее бесследно. История советской исторической науки дает, к сожалению, немало примеров того, как стремление ученого откликнуться на злобу сегодняшнего дня, во что бы то ни стало дать на материале истории обоснование тому или иному явлению современности имело своим неумолимым следствием искажение исторической правды и тем самым, в конечном счете, извращение принципа коммунистической партийности.
Вместе с тем было бы несправедливо видеть в этих примерах плоды одних только конъюнктурных соображений тех или иных ученых. Необходимо учитывать специфику истории, как и других общественных наук, Было бы неверным закрывать глаза на тесную связь, которая существует между общественными науками и областью политики, не принимать во внимание то обстоятельство, что выводы общественных наук в очень большой степени затрагивают ее интересы. Если пресловутое определение истории как “политики, опрокинутой в прошлое” справедливо отвергнуто советской научной общественностью как вульгаризаторское, фактически ведущее к ликвидации истории как науки, то, с другой стороны, было бы теоретически неверным недооценивать связи, объективно существующие между политикой и историей и вытекающие из самой природы последней, из ее социальной функции. История не может не решать задач, которые ставит перед ней общество, не может не отзываться на стоящие в каждый данный момент перед ним проблемы. Иначе она просто не смогла бы выполнять свою социальную функцию, превратилась бы в худосочное геллертерство.
Связь исторической науки с современностью в широком смысле этого слова является источником ее силы, ее крупнейших научных достижений. Но эта же связь чревата для нее и определенными опасностями—в том случае, если преходящая злоба дня станет фактором, определяющим подход к тем или иным научным проблемам и даже решение их33).
Подлинная партийность исторической науки не имеет ничего общего с ложно понятой актуальностью, выражающейся в подчинении изучения прошлого мимолетным импульсам настоящего. Стремление к реализации в историческом исследовании запросов современности является научно плодотворным лишь при условиях, обеспечивающих возможность разностороннего исследования данного явления или процесса в его различных связях и опосредствованиях. В противном случае получится спекуляция на важной теме, имеющая весьма отдаленное отношение к действительной науке.
Диалектика влияния современности на историю предполагает необходимость учета и строгого разграничения двух качественно разнопорядковых моментов. Могущественное влияние современности на историческую науку является важнейшим условием ее развития. Не отражая в своих теориях и представлениях этого влияния, история не могла бы осуществлять свою социальную функцию в обществе. Современность является непременным атрибутом всякого значительного исторического направления, ею проникнуты лучшие труды, оставившие след в развитии науки.
Однако современность исторического исследования не тождественна с его злободневностью. В то время как под современностью в широком умысле понимается вся совокупность современных общественных отношений, соответствующих им учреждений, идей, принципов и т. п., оказывающих решающее влияний на развитие исторической науки, злободневность, как известно, имеет несравненно более ограниченное и узкое значение. Злободневность исторического исследования отражает стремление ученого откликнуться с помощью специфических средств своей науки на те или иные явления современной жизни, реализовать в изучении прошлого ее определенные тенденции. Само по себе такое стремление является естественным следствием природы истории как общественной науки, решающей в присущей ей форме известные задачи, стоящие в данный момент перед обществом или отдельными его классами. Однако научная значимость подобных попыток зависит от того, насколько органически удается ученому сочетать в своей работе импульсы современности с объективным исследованием прошлого. При этом речь идет не о подчинении одного другому. Решающее значение имеет вопрос о том, насколько такие импульсы содействуют или препятствуют объективно-истинному познанию прошлого. Другими словами, все зависит от того, в какой степени явления современной ученому общественной жизни помогают ему в отражении объективных связей реальной исторической действительности. В общем виде можно утверждать, что научно плодотворными являются только такие влияния, которые глубоко коренятся в жизни общества, выступая выражением тенденций его прогрессивного развития.
Характер влияния современности на историю с особой силой ставит вопрос об ответственности ученого, которая, однако, не может, как это распространено в буржуазной историографии34), трактоваться только или даже преимущественно в морально-этическом плане. Конечно, профессиональная добросовестность ученого, его стойкость в отношении всякого рода конъюнктурных соображений, стремление к истине прежде всего составляют необходимую предпосылку всякого подлинно научного подхода к изучению прошлого. Без этих качеств нельзя говорить о науке вообще. Но нельзя и сводить к ним проблему социальной ответственности ученого. Неизмеримо более широкая, она включает и целый ряд моментов иного порядка.
Место исторической науки в обществе в конечном счете определяется ее способностью эффективно содействовать решению стоящих перед обществом задач, что, в свою очередь, предполагает наличие известных объективных и субъективных предпосылок, необходимых для выполнения наукой ее социальной функции. Естественно, что важнейшей из этих предпосылок является способность к объективно-истинному отражению действительности. При этом вопрос заключается не просто в принципиальном признании возможности достижения объективной истины, а в условиях, обеспечивающих реализацию этой возможности в историографической практике. Одно лишь признание способности исторической науки к получению объективно-истинного знания о прошлом даже в сочетании с самыми лучшими субъективными намерениями ученого отнюдь не приводит автоматически к искомому результату.
Советские историки обладают могущественным методом познания общественных явлений, основы которого были разработаны К. Марксом, Ф. Энгельсом, В. И. Лениным. Этот метод, предполагая классовый подход к оценке явлений прошлого в сочетании с требованием их всестороннего анализа и определения места в общем историческом процессе, позволяет таким образом ученому раскрыть и найти адэкватное отражение действительных связей реального мира. Успешное применение марксистского метода познания общественных явлений немыслимо без высокого профессионального мастерства историка. Только в сочетании с ним становится возможным отделение существенных связей от несущественных, необходимости от случайного в историческом процессе. Только таким путем возможность познания закономерностей общественного развития, а тем самым и объективно-истинного отражения исторической реальности превращается в действительность. В противном случае историческое исследование вырождается в схоластическое оперирование цитатами.