Вальтер Ойкен, Карл Маркс и мы, марксисты

(Вступительная статья)

Да, мы, современные россияне, в большинстве своем — марк­систы независимо от того, догадываемся ли мы об этом. Просто мало кто владеет иным пониманием общественной жизни, кроме марксистского. Разумеется, чаще всего наш марксизм стихийный. Маркса не читали, но жизнь прожили в. стране, в которой сам воздух пропитан марксизмом. Как правило, вульгарным марксиз­мом, но об этом позже. К тому же обучение экономике не предус­матривалось программой советской школы. А серьезному ученому было трудно работать в области политэкономии, поскольку власть заранее предписывала, к каким выводам должна приходить эта наука, а к каким не должна. Конечно, служители «партийного руководства наукой» стремились подобным образом действовать во всех отраслях знаний, но их контроль за политэкономией был особенно плотным.

Наконец, провал практики «планового хозяйства» сокрушил и те ненадежные ориентиры, какие были в умах. Жалеть о тех ориен­тирах не приходится. Беда, однако, в том, что в сфере экономиче­ского выбора, довольно сильно влияющего на политический выбор и привлекающего всенародное внимание, открыт простор шарла­танству. Теперь верят не знанию, а уверенному голосу, с экономи­ческими теориями выступают не только Хасбулатов, но и Руцкой, и Жириновский. Все сойдет.

Известный колхозный лидер требует — и добивается их предо­ставления — безумных дотаций для аграрного сектора, обходясь нехитрым аргументом: «Так делают во всем мире». Но, во-первых, так делают далеко не во всем мире, а только в отдельных странах. Во-вторых, прежде чем выделить сколько-нибудь солидную сумму из государственного бюджета (о таких фантастических ассигнова­ниях, как в нашем государстве, в других странах едва ли даже заи­каются), требуют более серьезных аргументов и расчетов, чем просто ссылка на «весь мир». В США, к примеру, фермерам платят порой за то, чтобы те сокращали площади посевов некоторых куль­тур, избегали перепроизводства и снижения цен. Вряд ли для Рос­сии это актуально, во всяком случае, дотации требуют предостав­лять не на такие цели. В некоторых западноевропейских странах, напротив, дотации предоставляются к потребительским ценам, с тем, чтобы снизить эти цены и тем самым расширить объем сбыта избыточной продукции, опять же во избежание понижения цен на поставляемые крестьянами продукты. Экономический и социаль­ный смысл вполне очевиден. Для покупателей — расширение по­требления, для крестьян — предотвращение разорения из-за труд­ностей сбыта, для государства — предотвращение роста безработи­цы в силу разорения крестьян. Но в бывшем Советском Союзе до­тации десятилетиями предоставлялись к ценам на сельскохозяйст­венную продукцию, не избыточную, а дефицитную. Мяса и масла и без того не хватало, раскупали все, а государство еще приплачива­ло, по сути дела, премию тому счастливому покупателю, которому доставалась дешевая колбаса. Тут не было никакого экономическо­го смысла. Такого рода дотации, разоряя государство, ничем не по­могали сельскому хозяйству. Социальный смысл, если таковой был, оказывался прямо противоположным целям социальной спра­ведливости: выгоды от дотаций получали не бедные, а богатые, те самые удачливые покупатели обкомовских буфетов, которым деше­вая колбаса — символ застойного благополучия — доставалась без очереди и без ограничений.

Одновременно идеолог индустриализма требует «государствен­ного регулирования». И тут же ссылка на «весь мир» без объяс­нения деталей. Потому что при первых же попытках детализации' на передний план со всей очевидностью выходит не опыт «всего мира», а бывшее советское «плановое хозяйство». Во «всем ми­ре» разумное государственное регулирование имеет своей целью защиту рациональной работы рынка от всяческих помех, и преж­де всего от любого монополизма. Российские же поклонники «ре­гулирования» преследуют цель, по сути дела, прямо противопо­ложную: ограничить свободное функционирование рынка и защи­тить монополию.

Чиновник, побывавший неделю в Китае, твердит, что России нужна «китайская модель». Он только не знает Китая, не понимает отличий Китая от России и не очень-то интересуется реальными ре­зультатами китайских реформ. А привлекает его то, что в Китае рыночные реформы не нарушили монополии власти компартии и не помешали давить танками студентов, осмелившихся устроить голо­довку на площади Тяньаньмэнь.

И уж конечно, нет сегодня такого политика, который не заявлял бы, что он стоит за социально ориентированное рыночное хозяйство. Это и звучит, бесспорно, как «Волга впадает в Каспийское мо­ре», и ни к чему не обязывает, потому что в России мало кто имеет конкретное представление о том, что это такое.

Во всех этих случаях — а подобных примеров можно привести еще немало — бросается в глаза одно: отсутствие критерия оценки экономического решения. Даже не научного, а хотя бы какого-нибудь простого критерия, однако ясного, единого для всех случаев и обще­принятого в стране. Демагогия в аргументации и произвол лоббистских групп при подготовке решений об экономической политике при­чиняют немалый урон стране в трудное время обновления и смены ориентиров.

Однако в те самые времена, когда подлинно научные экономиче­ские знания изгонялись из советской жизни еще более успешно, чем хромосомная теория из биологии (недаром же политэкономией Ста­лин занялся лично!), эта наука в мире не стояла на месте. Еще одно свидетельство тому — «Основные принципы экономической полити­ки» Вальтера Ойкена. Это имя ничего не говорит российскому чита­телю. Но ведь ему и имя Юровского, к примеру, еще недавно ничего не говорило. Только в самом конце 80-х годов читатели, интересую­щиеся экономической историей, узнали, что профессор Юровский был тем специалистом, который консультировал наркомфина Сокольникова при осуществлении денежной реформы в начале нэпа. Впрочем, и о Сокольникове долгое время было мало что известно, кроме обязательной брани в адрес «врага народа». В наши дни мно­гие россияне уже кое-что слышали о рыночной реформе 1948 г. в За­падной Германии, создавшей основу нынешнего благополучия стра­ны, и о проводившем эту реформу министре экономики Людвиге Эрхарде. Почти никто не знает, какую роль в этой работе играл В. Ойкен, а главное, мало кому известна суть экономической теории, ко­торой руководствовался Эрхард. Книга В. Ойкена интересна для нас не только как историческое свидетельство. По существу, это не устарев­ший за прошедшие десятилетия учебник, как нельзя лучше способ­ный очистить экономическое мышление выросшего при «социализ­ме» человека от многолетних наслоений идеологического мусора.

Исследуя бесконечное историческое многообразие хозяйствен­ных систем, В. Ойкен показал, что все они сформировались в ре­зультате разнообразных сочетаний относительно немногочисленных чистых форм. Классификация хозяйственных систем на этой осно­ве придает экономическому мышлению такую же стройность, яс­ность и простоту, какие периодическая система Менделеева внесла в понимание свойств материи. Уяснив его подход, уже не удивля­ешься тому, с какой легкостью и убедительностью автор книги ре­шает так и не решенный политэкономами советской формации воп­рос об основном экономическом законе социализма.

Правда, сам В. Ойкен, будь он жив, мог бы возразить мне, что он об этом ничего не писал. Да, в таких именно словах не писал. Более того, он заявил, что отказывается от использования в научном анализе таких понятий, как «социализм» и «капита­лизм», считая их неточными. Можно было бы добавить, что та­кие понятия уводят анализ в плоскость схоластики. Ведь одни и те же экономические системы применялись и в социалистических, и в капиталистических странах. Уже один этот факт показывает, что реальный водораздел между хозяйственными системами не совпадает с водоразделом между социально-экономическими фор­мациями по Марксу.

С другой стороны, в этом месте, несомненно, встрепенутся и специалисты той замечательной науки, которая именовалась «по­литэкономией социализма». Они, разумеется, скажут, что вопрос об основном экономическом законе социализма решен. Это закон удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей. Знаем, проходили. Но самих политэкономов, спо­собных как-то критически мыслить, это решение, предписанное лично Сталиным в его предсмертном экономическом сочинении, не удовлетворяло. И после смерти Сталина об этом говорилось открыто. Главная научная претензия к этому «закону» заключа­лась в том, что было невозможно обнаружить механизм его дей­ствия. Иначе говоря, это был не объективный закон, это было субъективное пожелание или политическое обещание. А главная политическая претензия сейчас стала очевидной для всех: «закон» не действовал, советский социализм отставал от капитализма по части роста потребления, а затем этот рост вообще прекратился. Нет, В. Ойкен не утверждал, что ему ведом основной экономи­ческий закон социализма. С одной стороны, он показал основной закон централизованно управляемого хозяйства, а с другой — отме­чал, что общественная собственность, ставшая преобладающей, тол­кает в направлении к централизованному управлению. На языке со­ветских политэкономов это означает, что социализм предрасполага­ет к централизованному управлению. Пожалуй, сами социалистиче­ские политэкономы не станут отрицать этого тезиса В. Ойкена, по­скольку централизованное управление считают преимуществом во всех случаях. Так вот, закон централизованного управления, по Ойкену, — это максимизация капиталовложений. Иными словами, максимизация не результатов общественного производства, а его за­трат.

Выглядит весьма убедительно, потому что здесь все сходится. Есть наглядно описанный В. Ойкеном механизм действия: по­скольку двигателем общественного производства становится не рынок, а административный аппарат, процесс развивается по за­конам функционирования аппарата. Он берет свое. Каждое его звено требует своей доли затрат на выполнение поставленных пе­ред ним задач. И конечно, стремится к тому, чтобы дозволенные ему затраты были побольше, а требуемые от него полезные ре­зультаты поменьше. Практика, как главный критерий правильно­сти теории, подтверждает, что именно так все и происходило в «социалистическом» хозяйстве. Нарастание затрат при уменьше­нии результатов вообще, нагромождение все более дорогостоящих «долгостроев» в частности — реальность, известная практически каждому советскому человеку. Не было возможности научно сформулировать этот закон, по крайней мере открыто, но многие чувствовали его в России задолго до того, как его сформулировал В. Ойкен. Это закон платоновского «Котлована», написанного, как известно, еще в 20-е годы.

В. Ойкен утверждает, что в ходе развития экономики за всю ис­торию человечества можно выделить две основные чистые формы, не больше. Одна из них — централизованно управляемая экономи­ка, в которой хозяйственные будни регулирует один составитель планов. В небольшом, легко обозримом хозяйстве, например в се­мейном натуральном хозяйстве, это один человек, в масштабах на­ции — административный аппарат. Другая чистая форма — рыноч­ное хозяйство. При рыночном порядке предприятия и домашние хозяйства самостоятельно разрабатывают планы и вступают в эко­номические отношения между собой под влиянием автоматизма рынка, координирующего их деятельность. Измерительный инстру­мент, который при этом используется, — цена, свободно устанавли­ваемая по соглашению покупателя с продавцом.

Кроме двух основных существует несколько десятков частных чистых форм, а их возможные сочетания бесконечно разнообразны. Так, в рыночном хозяйстве примерно три десятка форм конкурен­ции, монополии и олигополии располагаются между двумя полюса­ми: от полной конкуренции до двусторонней монополии, то есть мо­нополии спроса, сочетающейся с монополией предложения. Увидев морфологическую таблицу В. Ойкена, представившего все эти фор­мы в виде стройных логических рядов, можно особенно наглядно ощутить бессмысленность и беспомощность типичных современных писаний, восхваляющих или осуждающих «рынок вообще» вместо конкретного анализа конкретных форм.

Тому, кто примет эту нетрудную для понимания морфологию, уже не покажутся странными такие, например, слова немецкого профессора: «Русский экономический порядок 1949 г. состоит, например, из определенного сплава централизованно управляемой экономики как формы порядка, занимающей господствующее по­ложение, различных форм, присущих рыночному порядку, и де­нежных систем разного рода». Верно, что даже хозяйственная си­стема сталинского времени, будучи самой централистской из всех централистских, не могла отказаться от рыночных форм. Рынку позволялось обслуживать те потребности, удовлетворением кото­рых из одного центра физически невозможно управлять, а также те, на которые государство сознательно не оставляло никаких ре­сурсов. Существуют многочисленные нужды предприятий, кото­рые невозможно предусмотреть централизованным государствен­ным планом. Они обслуживались по договоренности между пред­приятиями и организациями с помощью полулегального или даже нелегального рынка влияний и взаимных услуг. И существуют обширные слои населения, составляющие большинство народа, на которые государство не обращало внимания, полагая, что они са­ми выкрутятся. Для этого имелся, прежде всего, легальный кол­хозный рынок, а кроме того, действовал нелегальный рынок об­мена товарами и услугами. Рынок добывал то, чего не могло или не хотело добыть централизованно управляемое хозяйство, он спасал народ от голода.

Тот, кто осилит суховатое теоретическое начало, включая главу о морфологии, получит возможность в полной мере насладиться по­следующим анализом и критикой различных направлений экономи­ческой идеологии и политики. Читаю написанное в 40-е годы в Гер­мании, вспоминаю происходившее намного позже, будь то в 60-е или 90-е годы в России, и думаю: да это же все про нас, про наши споры, в которых мы заново открывали и открываем давно, оказы­вается, открытое, описанное, систематизированное.

В. Ойкен уверенно доказывает свой вывод: политика laissez-faire (нерегулируемого рынка) способна обеспечить лишь ненадеж­ное экономическое равновесие, а централизованно управляемая экономика не в состоянии установить никакого равновесия. Наибо­лее эффективно конкурентное хозяйство. Это не политика laissez-faire. Здесь государство играет значительную роль, однако, не пу­тем прямого управления производством и распределением, а через создание определенных экономических форм, и в первую очередь форм, исключающих монополизм в любом виде.

В. Ойкен писал свою книгу в конце 40-х годов, почти полвека назад. Основным эмпирическим материалом его книги были по­пытки централизованного управления экономикой в Германии и России, а также Англии, Франции, Голландии и опыт реформы 1948 г. в Германии. Весь последующий опыт «мировой системы социализма» и крах нашего планового хозяйства были еще впере­ди, были неизвестны. Тем поразительнее то, насколько полно и точно знал автор все проблемы, ставшие сегодня нашими пробле­мами. Прочитав книгу, трудно вспомнить сколько-нибудь сущест­венный дискутируемый ныне в России вопрос, на который В.Ойкен не дал бы полвека назад свой ответ, трудно найти нашу сегодняшнюю проблему, о которой он бы не знал уже тогда.

Вот первый попавшийся фрагмент из его книги: «После отми­рания порядка, присущего централизованно управляемой эконо­мике, — как и по окончании периода военной экономики — ги­гантские заводы остаются стоять подобно эрратическим валунам». (Речь идет о валунах, оставленных ледником, то есть затащенных в несвойственную им геологическую среду.) Можно ли точнее и ярче сказать о проблемах наших нынешних оборонных и прочих заводов, неспособных освоить нужную рынку продукцию, не уме­ющих работать для рынка и при всей своей исключительной мо­щи беспомощно возвышающихся над непривычной для них ры­ночной средой?

Централизованное управление никогда и нигде не смогло про­явить способности эффективного решения хозяйственных задач. Отчего же оно вновь и вновь возникает в разных странах? Первое из наблюдений В. Ойкена: «Импульс к проведению политики цент­рализованного управления исходит от извечно существующего стремления к власти». Это, пожалуй, главный мотив, подпитываю­щий тенденцию к централизму в сегодняшней России. Он не требу­ет ни сложного доказательства, ни мудреного комментария. Все че­ресчур очевидно. Особенно в условиях нашей страны, где власть равнозначна собственности. При «социализме» это было кое-как прикрыто. Формально собственность числилась общенародной. При рыночном же переделе это уже практически и не прикрыто.

Второе: «Война и политика централизованного управления эко­номическим процессом тесно связаны между собой». Подтверждение тому — значительная часть истории Германии и особенно России в XX в. Само возникновение всеобъемлющей планово-распределительной системы в Германии и России, как и в Англии, изначально было вызвано обстоятельствами первой мировой войны. Гражданская вой­на продлила ее существование в России в форме «военного коммуниз­ма» 1918—1920 гг. Подготовка к новой войне служила оправданием ее возобновления в СССР в конце 20-х годов. Вторая мировая война придала системе централизованного управления небывало широкий размах в СССР, Германии, Великобритании и других странах. По­слевоенная гонка ракетно-ядерных вооружений, а затем погоня за «оборонным паритетом» предопределили продление жизни этой сис­темы в СССР до 1991 г., когда она своей тяжестью раздавила само го­сударство, породившее ее. Так был поставлен уникальный в мировой истории эксперимент (уникальный по длительности существования системы централизованного управления и ее всеохватности), в ходе которого столь неэффективная система продержалась 77 лет (1914—1991) с пятнадцатилетним перерывом, или 62 года (1929—1991) без перерыва. Продержалась, прежде всего, благодаря ссылке на оборон­ную необходимость. Ничто другое не позволило бы оправдывать столь долгое существование ее. А вот и третья, по мнению В. Ойкена, причина живучести систе­мы централизованного управления: «И, наконец, мышление совре­менного специалиста с техническим образованием». Этот общечело­веческий гносеологический мотив не менее важен, чем политиче­ские факторы. В промышленном менеджменте существенную роль неизбежно играют инженеры, люди техники, которым свойственно переносить на социальную сферу законы технологических систем. Но для России данный фактор в не меньшей степени является и политическим. Ведь еще со сталинских времен сформировалась традиция отдавать инженерам первенство в управлении государст­вом. Традиция недоверия к гуманитарным знаниям приводила к то­му, что химики работали даже министрами культуры, а уж в эконо­мическом управлении люди без экономической, социальной и пра­вовой подготовки господствовали безраздельно.

За два десятилетия до экономических реформ 60-х годов в соци­алистических странах В. Ойкен предсказывал крах попыток уста­новить конкурентный порядок в государстве, в котором господству­ет коллективная собственность: государство не выпустит из своих рук принадлежащие ему рычаги, и «смешение стилей» вызовет раз­лад во всей экономической системе. При всей поразительной точно­сти этого прогноза даже Ойкен, пожалуй, не смог бы вообразить масштабы катастрофы, которая постигнет советскую экономику вследствие самой радикальной в истории попытки смешения «плана и рынка», масштабов системы управления, созданной правительст­вами Рыжкова — Павлова в 1987—1991 гг. Что же будет ожидать нас, если мы послушаемся тех, кто призывает к «постепенности» рыночного перехода, то есть к продлению временно неизбежного смешения двух систем, и даже к возрождению «государственного регулирования» при рыночной системе?

Особый интерес для современного российского читателя пред­ставляют два главных мотива книги. Один из них касается роли го­сударства, другой — соотношения индивидуального и общественно­го интересов. «Больше или меньше государственности, — пишет В.Ойкен, — такая постановка вопроса проходит мимо проблемы. Речь идет не о количественной, а о качественной проблеме. Сколь нетерпимо в эпоху промышленности, современной техники, круп­ных городов и скоплений людских масс пускать на самотек форми­рование экономического порядка, столь и само государство не спо­собно руководить экономическим процессом». Иначе говоря, про­цесс производства может и должен регулироваться самодействую­щим экономическим механизмом. Государство же должно присмат­ривать за созданием этого механизма, а далее — за его исправностью. В этом отношении идеи В. Ойкена прямо противоположны идеям наших нынешних «державников». Государство, по Ойкену, призвано быть на страже конкуренции, против любого монополизма. У наших «державников» призвание государства — быть средо­точием власти монополий, уже имеющуюся у них экономическую власть подкреплять политической властью. «Путь превращения в тиранию» — так характеризует В. Ойкен экономическую идеоло­гию державности. Между прочим, этот вывод обосновывается у не­го лишь опытом Франции, где государство никогда не получало и малой доли той экономической власти, какую оно захватило в Рос­сии. Но тогда советское государственное управление экономикой — супертирания. Если вспомнить хотя бы судьбы российского кресть­янства под пятой государственной экономической политики, то та­кое определение следует признать самым мягким.

Столь же убедительно В. Ойкен развенчивает предрассудок по поводу превосходства общественного интереса над личным. Кто должен, согласно таким теориям, определять и представлять этот общественный интерес? Ответ известен: руководящий слой. Приго­вор В.Ойкена: «В таком случае не отдельные индивиды, не потре­бители, то есть все люди, решают, что является общим интересом, а только слой руководителей». Какую бездну воспоминаний открыва­ют эти слова в душе человека, проведшего всю свою жизнь в стране самого большого централизма! На памяти многих россиян обще­ственными приоритетами объявлялись укрепление обороноспособ­ности страны, индустриализация, коллективизация, строительство Беломорканала, освоение целины, расширение посевов кукурузы, дружба с великим китайским народом во главе с председателем Мао, Волго-Дон, мелиорация, отпор маоизму, ракетно-ядерный па­ритет, разоружение, строительство свиноводческих комплексов, превращение Москвы в образцовый коммунистический город, под­держка афганской революции, вывод наших войск из Афганистана, строительство АЭС, ликвидация последствий Чернобыльской ава­рии, повышение, а затем понижение уровня Каспия, борьба с «ры­ночным ревизионизмом», построение рыночной экономики, нацио­нализация, приватизация, деколлективизация, конверсия оборон­ки... Нет, никогда мне не упомнить все, что на моем веку объявля­лось самым важным для общества делом. Помню твердо одно: меня об этом никогда не спрашивали. И в природе не существует полити­ческого механизма, чтобы обо всем этом спрашивать каждого. Но для определения экономических приоритетов есть простой и досто­верный механизм, а именно рыночная цена. Согласны мы платить за данный товар или нет — вот и весь референдум.

Книгу заключают выводы:

«а) Слой руководителей в централизованно управляемой экономи­ке является неконтролируемой властной группировкой. Имеют­ся все предпосылки того, что он решительно проводит свой соб­ственный интерес, то есть свою властную волю.

б) Если же все-таки есть желание служить общему интересу, то не­возможно распознать этот общий интерес.

в) Но допустим, что общий интерес действительно может быть рас­познан. Тогда было бы невозможно реализовать его в централи­зованно управляемой экономике».

На протяжении всей своей книги В.Ойкен упоминает Маркса и марксизм. Почти всегда упоминает в критическом духе. Он не толь­ко отрицает неизбежность и благотворность воцарения обществен­ной собственности, но и не признает за вопросом о собственности такого большого значения, какое придает ему марксизм. Вопрос об экономическом порядке, по мнению Ойкена, во-первых, более ва­жен, а во-вторых, он существует до некоторой степени независимо от формы собственности.

В. Ойкен не любит Маркса и марксизм. Тем не менее, будучи серь­езным ученым, он, по сути дела, защищает Маркса от современной запоздало отважной критики. В его глазах марксизм не божественное откровение, как полагалось думать согласно коммунистической орто­доксии, но и не полная чепуха от начала до конца, как порой пытают­ся писать сегодня. Марксизм — закономерная ступень познания со­циальной действительности, порожденная определенным временем и определенными социальными интересами. Некоторые проповедовав­шиеся Марксом идеи, объявляемые ныне особо зловредным порож­дением революционеров, принадлежат не ему, а Адаму Смиту, Геге­лю, Жану Жаку Руссо, Сен-Симону. Хотя эти идеи и были взяты на вооружение экстремистским коммунизмом, их первоисточник не имел специфически партийной принадлежности. Это были открове­ния и заблуждения общечеловеческого свойства. В частности, идея превосходства общественного над личным, наделавшая особенно много бед и особенно живучая по сей день, порождена сенсимониста­ми, то есть появилась на свет раньше, чем марксизм.

Пожалуй, одним из ключевых для понимания отличий социаль­ной философии В.Ойкена от марксистских воззрений служит его сле­дующее утверждение: «Ставя исторический процесс в центр внима­ния и превращая его в творца исторической действительности, пози­тивизм изначально заставляет исчезать отдельно взятого человека». Очевидно, В.Ойкен позитивизмом именует здесь то самое, что в на­ших привычных прописях называлось историческим материализ­мом. Страстная защита Ойкеном свободы личности, свободы челове­ческого выбора не только от государственной машины, но и от самой исторической необходимости не может не вызывать симпатий. Более того, она полезна с точки зрения проблем современной политической практики. В.Ойкен показывает, что многие явления, обосновывае­мые исторической необходимостью, не возникают с объективной не­обходимостью, а порождаются ошибочными действиями самого человека. Это означает, что они могут быть предотвращены волею челове­ка, правильно организующего свою деятельность.

Создаются, к примеру, полуобщественные, коллективные эконо­мические структуры, которые предопределяют последующую эко­номическую политику. Их тенденция к монополизму побуждает ак­тивизировать государственное регулирование. Потом говорят: а что вы хотите, мы были вынуждены так поступать. Да, вынуждены по­сле создания этих структур. Но прежде, до их создания, выбор мог быть иным. Не напоминает ли это коллизии нынешней борьбы в России вокруг ассигнований и мер поддержки ВПК и коллективи­зированного АПК? Сначала создали этих монстров, а затем гово­рим: делать нечего, коллективы надо поддерживать. Но не с луны же свалились к нам эти коллективы.

Тем не менее, в своей критике объективной необходимости В.Ойкен, пожалуй, временами допускал чрезмерное увлечение. Он утверждал, что не только прогноз будущего развития на основе от­крытых человеком объективных законов, чем так увлекались маркси­сты, невозможен, но и применительно к прошедшему никаких зако­номерностей установить нельзя. «На самом деле мы не знаем законов, по которым развивался исторический процесс», — утверждает он. Свободная воля человека объявляется единственной движущей си­лой. Однако, во-первых, при таком подходе мы оказываемся в опас­ной близости к «свободной воле» столь не любимого В. Ойкеном че­ловека, сидящего в чиновничьем кресле в государственном аппарате. Во-вторых, сам В.Ойкен то и дело опровергает столь крайние оценки своим анализом. Так, прямо вслед за гл. XIII, в которой сформулиро­вана идея непознаваемости путей истории, идет гл. XIV, где, между прочим, автор развивает следующую идею. Неверен предрассудок, будто развитие техники предопределяет концентрацию, укрупнение и конец конкуренции. В действительности именно развитие техники усиливает конкуренцию. Оставим в стороне вопрос о том, верна ли эта идея (впрочем, на мой взгляд, верна и очень интересна). Обратим внимание на другое, на то, что в данном случае утверждает В.Ойкен, на типичный объективный закон, ибо развитие техники, в отличие от административных структур, остановить невозможно.

Но, несмотря на все увлечения, рассуждения автора о «позитивиз­ме» крайне важны. Надо полагать, и сам Маркс долго смеялся бы, ес­ли бы узнал, что найдутся люди, которые спустя 100—150 лет, столк­нувшись с конкретными экономическими вопросами, станут искать ответы в его трудах. Маркс как ученый не строил проектов, предпи­сывающих организацию жизни будущих поколений. Он анализиро­вал то, что реально существовало в современной ему действительно­сти. Увы, Маркс-политик временами пытался подмять Маркса-уче­ного, и тогда на смену надежным констатациям приходили ненадеж­ные рекомендации. Так или иначе, Маркс поступил весьма предусмотрительно, заявив однажды, что он, во всяком случае, не марксист. Его последователи или люди, объявлявшие себя таковыми, весьма нео­хотно вспоминали Маркса-ученого и страстно любили Маркса-пол­итика, охотно твердили весьма туманные предположения о будущем социалистическом строе и старались не вспоминать очень конкретное описание азиатской деспотии, которая с ее гипертрофией государст­венных функций поразительно напоминала советский строй.

Цитировали к месту и не к месту из «Манифеста Коммунистической партии»: «Коммунисты могут выразить свою теорию одним положе­нием: уничтожение частной собственности». И почти всегда «забыва­ли» начало этой фразы: «В этом смысле коммунисты могут выра­зить...» «В этом смысле» звучит, во-первых, ограничительно, а во-вторых, указывает на наличие какого-то предшествующего рассужде­ния. Какого? Перед этим идут такие слова: «Отличительной чертой коммунизма является не отмена частной собственности вообще, а от­мена буржуазной собственности. Но современная буржуазная част­ная собственность есть последнее и самое полное выражение такого производства и присвоения продуктов, которое держится на классо­вых антагонизмах, на эксплуатации одних другими».

Что же можно предложить взамен? Ответ марксистов, включая нынешних российских коммунистов, прост: государственная собст­венность как высшая форма общественной собственности. Маркс, од­нако, никогда не был в таком восторге от государства. В те самые 40-е годы, когда был создан «Манифест», Маркс писал: «Бюрократия имеет в своем обладании государство, спиритуалистическую сущ­ность общества: это есть ее частная собственность»1 В. Ойкен с его нелюбовью к «руководящему слою», использующему государствен­ное регулирование в своих интересах, мог бы пожать руку молодому Марксу с его анализом государства как частной собственности бю­рократии. Но мудрено было оппонентам Маркса знать те его произве­дения, которые не желали пропагандировать его последователи.

Марксисты прожужжали все уши обещаниями коммунизма, когда все будет обобществлено и все будет бесплатно. Но каков должен быть механизм перехода к такому обществу? В 1917 г. применялся са­мый «действенный» механизм обобществления: винтовка. Уже вес­ной 1918 г. В.И.Ленину пришлось резко выступить против стремле­ния его товарищей к «решительному обобществлению». Тут одной ре­шительности мало, вразумлял он большевиков. В.И.Ленин исходил из того, что обобществление — объективный процесс, обусловленный социально. И, как все большевики, превыше всего ставил рассужде­ние Маркса об исторической тенденции накопления капитала. Это знаменитый § 7 гл. 24 первого тома «Капитала», заменявший поколениям революционеров «Отче наш». Это те страницы, где содержатся чеканные строки, написанные, безусловно, в состоянии высокого вдохновения, про то, что «бьет час капиталистической частной собст­венности», и про то, как «экспроприаторов экспроприируют». Кто мог сомневаться в величии ученого, за полвека до Октябрьской рево­люции предсказавшего ее главное событие, и кто мог сомневаться в справедливости революции, если ее за 50 лет до того предсказал вели­кий ученый? Это предсказание знакомо также марксистам и антимар­ксистам. С большим неудовольствием цитирует его и В. Ойкен. Се­годня он мог бы вспоминать его более спокойно. Верность предсказа­ния действительно подтверждена историей на сравнительно короткой дистанции, подтверждена тем, что «экспроприация экспроприато­ров» состоялась. Но верность предсказания опровергнута на более длинной дистанции тем, что созданная таким способом «обществен­ная собственность» оказалась неэффективной и потому нежизнеспо­собной, от нее приходится отказываться самой стране Октября.

И марксисты не пытаются сегодня напоминать о том, о чем боль­шинство из них даже во времена, когда марксизм был государствен­ной идеологией, вспоминали неохотно. В первоначальном варианте «Капитала», позднее получившем название «Экономические рукопи­си 1857—1861 гг.», Маркс сделал набросок совсем другого механиз­ма перехода к обществу будущего. В этом механизме движущей силой выступает не революционная «экспроприация экспроприаторов», а развитие науки и техники, достигающее такой ступени, когда сама стоимость как порождение живого труда отмирает, а значит, должны претерпеть глубокие изменения и все общественные отношения, осно­ванные на создании, присвоении и потреблении стоимости. Вот этот текст Маркса: «Обмен живого труда на овеществленный труд, т.е. полагание общественного труда в форме противоположности капитала и наемного труда, представляет собой последнюю ступень развития стоимостного отношения и основанного на стоимости производства. Предпосылкой этой последней ступени является и продолжает оста­ваться масса непосредственного рабочего времени, количество затра­ченного труда как решающий фактор производства богатства. Но по мере развития крупной промышленности созидание действительного богатства становится менее зависимым от рабочего времени и от коли­чества затраченного труда, чем от мощи тех агентов, которые приво­дятся в движение в течение рабочего времени и которые сами, в свою очередь (их мощная эффективность), не находятся ни в каком соот­ветствии с непосредственным рабочим временем, а зависят скорее от общего уровня науки и от прогресса техники или от применения этой науки к производству»1.

За прошедшие 130 с лишним лет этот механизм не опровергнут жизнью. Правда, он и не подтвержден, потому что тут была попыт­ка заглянуть далеко вперед. Правда, теоретических возражений против логики этого рассуждения не видно, а практические под­тверждения начинают появляться в самое последнее время в связи с научно-технической революцией второй половины XX в., и особен­но в связи с процессом информатизации производства. В сущности, приведенные слова полностью подходят для описания компьютери­зованного производства.

Итак, в трудах К.Маркса описаны два совершенно различных механизма перехода к обществу полного равноправия, безгранично­го и бесплатного потребления. Маркс и марксисты сами сделали выбор: какую схему поставить в центр революционной идеологии, а какую оставить немногочисленным специалистам для кабинетных дискуссий. В. Ойкен практически не мог знать цитированного выше труда. Оставленный автором в неотредактированном виде, он был впервые опубликован на языке оригинала в 1939—1941 гг. в Моск­ве, в Институте Маркса — Энгельса — Ленина, и в Германию тех лет попасть не мог. Если он и попал в Западную Германию сразу после краха нацизма, то в те первые послевоенные годы едва ли ус­пели им заинтересоваться даже тамошние апологеты марксизма, а тем более его критики. В. Ойкен скончался в 1950 г.