И он, подхватив чемоданчик с инструментами, заковылял к подъезду. Открыть дверь оказалось минутным делом. И, разглядывая развороченный замок, слесарь с удовольствием прикидывал: теперь починить дверь… заменить замок… – можно неплохо подзаработать! Благо и замок почти новенький, с четырьмя ключами, нашёлся в чемоданчике.
– Вы, Павел Капитонович, поменяйте замок, а мы с Сергеевной пока посплетничаем о том о сём, – Александра Петровна вместе с хозяйкой пошли в кухню.
– Вы не поверите – и я бы не поверила, если бы не видела своими глазами, – Надежда Сергеевна понизила голос до полушёпота. – Она отшвырнула щенка, как комок заразы! Это не Аня. И она сама призналась в этом…
Анна Петровна только ахала, слушая рассказ о том, что случилось утром. После того как её собственная дочь без следа пропала вместе с таинственным магазином, ничего не оставалось, как – верить в самое невероятное!
– И что же теперь? – спросила она, когда Надежда Сергеевна закончила рассказ.
– Поеду к отцу Филофею, – ответила Надежда Сергеевна.
– Правильно! – одобрила соседка. – И я с тобой! То есть, – смутившись, поправила она, – с вами.
– Да что уж нам с вами выкать! – Надежда Сергеевна, отбросив церемонии, крепко обняла её, как задушевную подругу. Обеим было так легко друг с другом. Несчастье сблизило их, стёрло все условности, и сейчас Александра Петровна была рада хоть чем-то помочь подруге. В глубине души теплилась надежда, что где-то в неведомой дали и её доченьке тоже кто-то поможет, убережёт от непоправимой беды.
Пока Капитоныч возился с замком, Александра Петровна успела по сотовому дозвониться в бюро ремонта телефонной станции.
– У нас какие-то хулиганы снаружи перерезали провод, – сообщила она. – Пожалуйста, пришлите монтёра.
Капитоныч подосадовал: не могли его попросить! Чай, уж не так бы много и взял он за то, чтобы скрутить вместе два проводочка. Хватило бы и полтинничка…
– Ничего, Пал Капитоныч, у вас и так столько дел! – с ехидцей напомнила ему Александра Петровна. – А монтёр такую пустяковину и без денег починит. Ему за это зарплату платят.
Дожидаться монтёра не стали – заперли дверь на новый замок и скорее поехали в церковь.
Отец Филофей узнал их сразу.
– Что, какие-то известия получили?
– Получили, батюшка, об одной девочке. Да такие…
Священник выслушал Надежду Сергеевну не перебивая, и только пальцы быстро перебирали узелки чёток.
– Ну что сказать, – вымолвил он наконец. – Жили бы вы по-христиански, не впустили бы в свой дом демона. Да и много ли вы – за своими заботами и хлопотами – видели дочек. Вот и потеряли их. Но что теперь об этом сокрушаться. Не будем терять время – надо скорее освятить квартиру.
– И мою тоже, – встряла Александра Петровна.
– И твою, – легко согласился священник. – Только сначала у Надежды. Там время не терпит.
– Батюшка, подождите ещё минуточку! – Надежда Сергеевна покраснела от стыда, опустила голову. – Я себе крестик куплю и в дом иконочки…
Отец Филофей только головой покачал: как же можно даже в храм – без креста ходить! Но сам подошёл с женщинами к иконной лавке, подсказал, какие иконы нужнее всего в доме. Это же всё накупила и Александра Петровна.
Войдя в квартиру, священник первым делом хотел сорвать с зеркала простыню, но передумал:
– Пусть подольше остаются в неведении.
И неожиданно мощным для хрупкого старческого тела голосом запел:
– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь…
Он обошёл с молитвой все комнаты, особенно усердно кропил святой водой Анину комнатку. Уж теперь-то щенок не дрожал бы и не топорщил шерсть на загривке от поганого запаха нежити. В комнатах клубился аромат афонского ладана, и всякая нечисть что есть духу удирала прочь из освящённой квартиры.
К слову – о щенках: многие священники не освящают квартиру, в которой живёт собака, считая пса нечистым существом. Другие же говорят, что и эта тварь Божия может жить в городской квартире, если уж невозможно поселить Бобика в конуре, – но только не в комнатах, где на стенах святые иконы, а где-нибудь в прихожей, на коврике. Надежда Сергеевна о таких тонкостях не знала, а батюшка не стал заострять на этом внимание. Ещё, Бог даст, успеется поговорить – и не только о собачках…
Последним священник окропил зеркало. Сдёрнул простыню – и увидал угольно-чёрную поверхность. Но с первыми брызгами святой воды, ударившей крестообразно в зеркало, чернота отступила, по стеклу пошли волны, как по экрану поломанного телевизора. А потом всё успокоилось – и зеркало исправно отразило старенького иеромонаха с кропилом и двух испуганно жмущихся друг к другу худеньких женщин. Всё – так, как и должно отражаться в обычном зеркале.
– Не бойтесь, теперь это снова всего лишь зеркало, – успокоил священник Надежду Сергеевну. – Можете смотреться в него, нет в нём больше никакой мистики.
Но Надежда Сергеевна расплакалась:
– Батюшка… я так надеялась… – она едва выговаривала сквозь рыдания. – Я надеялась, что после освящения Анечка вернётся…
– И вернётся! – уверенно сказал священник. – Только не так всё просто, возлюбленные мои! Аня, как видно, сама, своей волей вступила в контакт с демоном – и из-за этого угодила в плен. Нелегко ей будет вырваться… Ну да соборная молитва Церкви Православной, наша с вами молитовка и её собственная воля к спасению должны одолеть все препоны. Поймите, родненькие, ведь без собственного желания спастись Господь никого не спасает!
– Но это же неправильно! – вознегодовала Александра Петровна. – Что же, мы все вместе не сможем вымолить наших детей?
– А дети что – безвольные игрушки? – вопросом ответил священник. – Да, материнская молитва со дна моря вызволяет. И мы с вами будем, непременно будем уповать на это! Но… Некий препакостный западный философ когда-то многие умы смутил коварным силлогизмом: если, мол, Бог Всемогущ, – может ли Он сотворить такой камень, который Сам Он не сможет поднять. Но на этот вопрос достойно ответил один православный священник: «А Бог давно сотворил такой камень! Свободную волю человека». Потому что Бог так возлюбил человека, что создал его свободным! Не роботом, покорным воле хозяина.
Ваши детки угодили в хитрые сети – чует моё сердце, для каждого из них ловушки разные! – но если вспомнят о Боге, то и Он их не оставит. Выведет из любой погибели. А вы, матери, не ослабевайте в молитве! И я как смогу помолюсь.
Говорил он твёрдо, утешительно, но не видели матери, жадно внимавшие его словам, какая жестокая боль пронизывала его сердце, как трудно было удерживать подступившие слёзы. Жалко, ох как жалко бедных, запутавшихся отроков. А плакать нельзя. Пусть матери видят его уверенность в том, что всё кончится самым лучшим образом. Иначе… немощные они, слабенькие, поддадутся унынию – и не смогут молиться.
– Батюшка, как же получилось, что щенок легко проник в зеркало, а я – всей душой рвалась, но не смогла? – задала Надежда Сергеевна мучивший её вопрос.
– Не знаю, верно ли отвечу, но попробую, – священник размышлял вслух. – Произошло это по воле Божией. Видно, щенок этот не только помог разоблачить нечисть, но и как-то пригодится Анечке в её пути домой. А вы здесь оказались нужнее, здесь сослужили ей добрую службу, освятив квартиру. Надеюсь, что теперь власть над ней сил зла значительно ослабнет! И молиться о дочери здесь вам будет гораздо легче, чем там – во враждебном мире. Радуйтесь уже тому, что не одна она теперь. Судя по вашим словам, щеночек хоть и маленький, но боевой. Он её в обиду не даст.
– Аня сама столько брошенных щенят выходила! – вздохнула мать.
– Вот потому-то щенок и стал орудием Божиим. И, верю, – батюшка повернулся к безмолвно опустившей голову Александре Петровне, – Господь и вашей Настеньке пошлёт Свою помощь. Ведь были же и у неё какие-то добрые дела.
– Не знаю… – потерянно прошептала мать. – Сколько помню, мы никогда её ничему доброму не учили. Только подогревали гордость: ты умнее других, они – ничтожества, а ты… Много она читала, да только помогут ли ей эти книги!..
– Ты, мать, в грехах-то кайся, а унынию не предавайся, – отец Филофей строго одёрнул раскисшую от горькой печали женщину. – Господь за краюшку хлеба, за чашку воды может одарить превыше всех земных богатств! И мы с вами будем молить Его, чтобы самая малая милость, которую Анастасия когда-либо оказала нуждающемуся, вызволила её из беды!
Знал бы батюшка, как в их семье насмехались над святыми словами! И милость была у них не в почете. «Жалость унижает человека», – наставляли дочь Михаил Дементьевич и Александра Петровна. И первыми подавали ей пример.
Нищая старушка сгорбилась у хлебного ларька, протягивает руку: помогите, ради Христа!.. Стася уже шарит рукой в кармане, чтобы дать нищенке мелочь, но отец опережает её. Глядя в упор сквозь очки в золотой оправе на старуху, он говорит с невыразимым презрением:
– Как вам не стыдно! Ведь вы получаете пенсию, наверняка живете с родными – и смеете клянчить подаяние!
Старуха оседает, словно Стасин отец ударил её по голове, и начинает жалко оправдываться: пенсия маленькая, и так еле хватает, а сын пьёт и последнее у неё отнимает. Заставляет на старости лет просить милостыню. И если сегодня она не принесёт денег, грозился убить…
– Родную мать? – ахает Стася.
– Нечего и жалеть таких! – мать дёргает её за руку, тянет за собой. – Сами и виноваты, что воспитывают пьяных выродков!
В эти чёрные дни давно уже забытая нищенка не идёт у неё из головы. Уж Александра Петровна и ходила к тому киоску, надеясь увидеть старушку и подать ей побольше денег, попросить помолиться за дочку, но продавщица сказала, что Валентина Михайловна (оказывается, так звали нищую старуху) уж чуть ли не с той самой встречи больше здесь не появляется. Верно, и впрямь добил её баламут-сын. А может, потом уже, зимой, простыла в стужу, тщетно вымаливая милостыньку у равнодушных прохожих…
Отец Филофей простился с Надеждой Сергеевной, ещё раз благословил и велел ничего не бояться.
– Демон больше не зайдёт к вам в квартиру. Помолитесь хорошенько, а утром приходите в храм на Исповедь. Я вас обеих с Александрой поисповедую. Такое дело: сугубую молитву надо от чистых устен творить. Омойтесь покаянием, тогда и молитва ваша легче вознесётся к Богу.
Александра Петровна обернулась на пороге:
– А то приходи к нам ночевать. Одной-то всё-таки страшно, наверное!
– Нет, в освящённой квартире не страшно, – ответила Надежда Сергеевна. – И потом… Вдруг придёт моя доченька, а меня нет. Что она подумает, куда кинется искать?
Батюшка и соседка ушли, и Надежда Сергеевна осталась одна. Ненадолго пришел монтёр из бюро ремонта, соединил провод и ушёл. Телефон ожил, и Надежда Сергеевна обрадовалась уже тому, что можно позвонить хотя бы и Александре Петровне. Вот ведь какая она оказалась сердечная и совсем не гордая, а я-то как плохо думала о ней! – укорила себя Надежда Сергеевна. И тут же взяла из Аниной тумбочки чистую тетрадь, на обложке твёрдым почерком вывела: «Исповедь. Мои грехи».
Первая Исповедь
Самым первым, боясь забыть, записала грех осуждения. Потом – нерадения о материнских обязанностях, неимения должной любви к ближним…
Не знала она, что так трудно бывает исповедовать свои грехи! Как-то попалась ей на глаза такая же школьная тетрадочка, исписанная маминым почерком. И, чуть заглянув в неё, она пожалела о неуместном любопытстве: странички были в разводах от пролитых слёз. (А любопытство и впрямь – неуместное: ведь тайна Исповеди не позволяет интересоваться тем, в каких грехах кто-то кается. Даже если это – твоя родная мама…)
Надо же: она-то, Надежда, считала свою старенькую мать безгрешной: ходит в церковь, дома молится, никого вроде бы не обижает, а она плакала о неосторожно сказанном слове или осуждающем взгляде… И дочери с внучкой успела, подарила книжечку с перечислением грехов. Но тогда этот длинный список не коснулся сердца: нет, с какой это стати она, разумная женщина, станет выворачивать наизнанку душу перед каким-то незнакомым священником, признаваться ему в тайных и явных грехах?
Зато сейчас вроде уж столько заноз вытащила, три листа мелко исписала с обеих сторон, – а душа болит и плачет, и, захлёбываясь, кается: «…немилосердием к ближним и дальним, неподаянием милостыни нуждающимся, скупостью и расточительностью…»
Два последние греха крепко сцепились друг с другом. Сколько раз жалела денег на благое дело, чтобы тут же промотать на пустое сэкономленные грошики. Оправдывала себя: все так живут; и, подавая десятку погорельцам, уже облегчённо вздыхала – ничего, мир не без добрых людей, наберут по десяточке, лучше прежнего отстроятся!..
Что-то ускользнуло из памяти, о чём подумала только что… «Господи, даждь ми помысл исповедания грехов моих!» – вспомнилось кстати откуда-то из вечерних молитв. Она перекрестилась и припала к полу в земном поклоне. И тут же обнаружила утаившийся было грех: самооправдание!
Так до утра и молилась – и, сверяясь с маминым списком, вспоминала всё новые свои грехи. Писала в тетрадке и ужасалась: ох, что-то теперь подумает о ней батюшка Филофей! – и, осердясь, вписывала ещё одну строчку: «стыдилась исповедовать грехи».
Уже перед рассветом прилегла вздремнуть на часок. Чтобы не проспать, завела будильник. Но, услышав его немилосердный звон, прихлопнула кнопку – и опять свалилась на диван. Однако же вредный будильник звенел, не умолкая. Ах нет, это не будильник: дверной звонок тарахтит на всю ивановскую! Кого принесло в такую рань? Да это же Александра Петровна!
– Спишь, что ли? – спросила она вместо приветствия.
– Да я только часок и соснула, – стала оправдываться Надежда Сергеевна.
– Ну и я столько же поспала. – Под глазами у Александры Петровны залегли глубокие тёмные круги, лицо побледнело. – А что эта… – не приходила?
– Похоже, приходила, – ответила Надежда Сергеевна. – Вечером кто-то, слышу, ключом дотронулся до замка – и будто током ударили! Ключ упал, зазвенел по лестнице, а эта тварь как завоет, как закричит! Голос и не понять, женский или мужской. Только и разобрала я: «Ну ты ещё поплачешь, я ещё вернусь!..» Потом прошумело, прогремело, будто по лестнице кто-то кубарем скатился. И – всё. Больше ничего не было. Никто не стучался, не приходил. Мне кажется, она это была.
– Она, кто же ещё, – согласилась Александра Петровна.
Грехов у обеих набралась тьма тьмущая. Зато когда отец Филофей прочитал разрешительную молитву, до чего же легко стало Надежде Сергеевне! Так легко, что она испугалась, взмолилась про себя: «Господи, не допусти взлететь в храме Божием! Я и так от гордыни никак не избавлюсь. А тогда совсем погибну!»
И не взлетела. Но необыкновенная лёгкость весь день ощущалась в теле.
Александра Петровна потом призналась, что тоже чувствует себя так, словно скинула с плеч тяжеленную ношу. Даже тоска по пропавшей дочери целый день не терзала душу. Было только тихое смирение перед святой волей Божией и вера в то, что все испытания Господь посылает во спасение.
На Литургии обе причастились и впервые поняли, что значит: Животворящие Святые Тайны. Каждая жилочка запульсировала горячим биением, каждая клеточка в теле наполнилась неведомой радостной силой. Будто и не было ночи без сна – обе женщины стояли помолодевшие, свежие, глаза сияли кротким светом. Глядя на них, вряд ли кто-то поверил бы, что эти женщины пришли в храм с великим горем. Скорее уж можно бы подумать, что в их жизни случилось нечто такое радостное, за что и благодарят они Бога с непроливающимися слезинками на лучащихся счастьем глазах.
А после Литургии отец Филофей подозвал их:
– Вот что, сестрицы, вам бы сейчас на пару недель поехать трудницами в монастырь! И помолились бы, и потрудились. И благодать сохранили бы нерастраченной.
– Как же, – нерешительно возразила Александра Петровна, – а если наши доченьки вернутся…
– Чада милые, не ждите так скоро Божией милости, – вздохнул священник. – Это только маги обещают: мол, взмахну волшебной палочкой, и всё сразу сбудется. За деток молиться – кровь проливать! Ну а если и вернутся они раньше вашего, неужели Господь Сам не устроит всё по Своей благости! Он ведь ваших дочек любит так, как сами вы никогда не любили!
– Поедем? – переглянулись подруги. – Поедем!..
– Вот и славно, – обрадовался батюшка. – Через полчаса от нашей церкви повезут на автобусе вещи в один дальний и тихий монастырь. О нём мало кто слыхал: ни особых святынь, ни великих старцев, к которым едут со всей России и из-за рубежа. Небогато живут: свет отключен за неуплату, газ и того раньше отрезали. Зато от молитвы в нём ничто не отвлекает. Батюшка там хоть некнижный, да сердцем чистый. И матушка настоятельница, монахиня Илария, ему под стать. Коли захотите отличить её среди сестёр – ищите самую смиренную, не ошибётесь.
По молитвам батюшки Филофея все мирские хлопоты легко уладились в эти полчаса до отъезда.
Надежда Сергеевна переживала, как же успеть ей передать на работу заявление на отпуск – и вдруг прямо у дверей храма столкнулась со своей начальницей. Та, оказывается, решила заехать, поставить свечку к иконе Сергия Радонежского: прошлый учебный год сын окончил на одни тройки… Услыхав, что у Надежды Сергеевны проблемы с дочерью, не стала и спрашивать, какие – молча подписала заявление этим же числом и забрала с собой, чтобы отдать в приказ.
И Александре Петровне не пришлось долго объяснять по телефону мужу, зачем уезжает на две недели в монастырь.
– Езжай, молись, – со вздохом отозвался Михаил Дементьевич. А про себя добавил: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало…»
И через несколько минут женщины поехали в тот дальний монастырь, куда не возят паломников, не приезжают иностранные туристы, зато благое безмолвие само нисходит на уста, а в сердце каждый стук сплетается с непрестанной молитвой. И каждое слово в ней имеет свой цвет и вес, каждое озарено глубоким смыслом.
Вроде и не останавливаешься, чтобы размыслить, что сие значит: Господи, что – Иисусе, – а как-то само собой понятно, что: Господь – значит Господин всего мира и всей моей жизни, Иисусе – Спасителю, и это вовсе не дательный, а неведомый прежде звательный падеж… И так за несколько мгновений каждое слово молитвы легко произнесётся, да в то же время и озарится, высветится во всей неотмирной своей красоте и глубине.
Правда, так вот в нераздельном слиянии ума и сердца пошла Иисусова молитва лишь к концу второй недели. Когда руки огрубели от мозолей, а ноги вечерами гудели громче колокола. Когда батюшка Никандр уже не спрашивал, читали ли они нынче Евангелие, а матушка Илария собственноручно вышила обеим в подарок по красивой закладке для Псалтири.
И когда послушница Феодосия с тихой печалью сказала: «Сестрицы, поспешите на трапезу: пришел автобус, и матушка благословляет вас ехать», – Надежда и Александра не смогли удержать слёз. Уже уезжать!..
А матушка вышла проводить их не в обычной плохонькой своей одежде, а в праздничном облачении, с наперсным крестом и посохом.
– Бог благословит вас, сестрицы, – она перекрестила обеих трудниц и напоследок молвила утешительно:
– Недолго ещё вам осталось страдать. Потерпите, помолитесь – вот увидите, вернутся ваши чадушки! Мы все о них молимся.
– И о Настеньке? – встрепенулась Александра.
– А о ней по три лишних поклона кладём в келейной молитве. Не сказала бы я этого, не дело монахам хвастать молитвами, да вижу, как ваши душеньки чают утешения. Не скорбите! «Близ Господь сокрушенных сердцем и смиренныя духом спасет»!
Автобус тронулся по разъезженной дороге, ныряя между огромными глыбами осенней грязи, а матушка долго стояла, не замечая дождя, и крестила, крестила вслед возлюбленных сестриц.
Часть II. По ту сторону стекла
Планета Грациэлло
Неужели я жива? Что за безумие было – отправиться в этот полёт!..
Стася осторожно провела руками по телу: всё болело, каждая косточка, каждая клеточка, но она несомненно была жива. И, кажется, даже могла двигаться.
Однако куда же это её занесло? Девочка с любопытством огляделась. Каменистая дорога протянулась, сколько видит глаз, через необозримую песчаную равнину.
У Стаси нехорошо засосало под ложечкой: ничего себе! – в пустыне без глотка воды! Под палящим солнцем!.. Вот уж нечего сказать, славный она подвиг совершила… Когда аборигены найдут её обглоданные местными шакалами и обгоревшие на солнце кости, они и не догадаются, что это прах великой путешественницы сквозь звёздные миры…
Ещё эту побрякушку нацепила, – она со злостью рванула медальон, пытаясь снять его с шеи и закинуть подальше. Но золотая пластинка словно приросла к блузке. Вдруг из неё вырвался ослепительный луч – и длинной золотой линией пролёг вдоль дороги куда-то вдаль, за горизонт. А через миг небо осветилось яркими вспышками таких же лучей – словно кто-то сигналил в ответ: помощь близка, держись!
Девочка приободрилась. Только бы поскорее пришла эта помощь. Она едва тащилась по камням дороги. В сердце вдруг ожил леденящий ужас.
В самом начале лета ей приснилось, что она вот так же идёт по пустыне – только там вообще не было никакой дороги, и было это на Земле. Вдруг откуда-то из-за бархана вышла удивительно красивая девочка, чуть постарше её самой. На нежном белом личике приветливо светились голубые глаза, на плечи волной ниспадали золотые кудри. Одета была она в просторное и лёгкое ослепительно-белое полотняное одеяние, отороченное изящным орнаментом из золотых нитей. Незнакомка приблизилась и сказала:
– Возьми меня с собой! Вдвоём идти легче. К тому же я хорошо знаю эти места.
Стася обрадовалась: теперь она не заблудится среди песков. И они пошли рядом, весело болтая о чём-то, что сразу забывалось. Но было так хорошо, так спокойно идти с верной проводницей. И хотя пескам не видно было конца и края, не было и причин для тревоги, ведь девочка улыбалась – значит, они не сбились с пути. Песчаные горы обступали со всех сторон, и между ними не было даже намёка на тропу.
– Долго ещё идти? – повернулась Стася к спутнице.
– Тебе – нет, – коротко ответила она и внезапно, обхватив её шею, стала душить!.. Стася вырывалась что есть мочи, но девочка была сильнее. С безжалостной улыбкой в красивых глазах она наблюдала, как пресекается дыхание Стаси.
– Кто… ты? Что ты… делаешь? – с болью выдохнула Стася. И услышала:
– Моё имя – Мираж. Я заманиваю путников в пустыню и убиваю их.
Мама тогда, услышав об этом сне, нахмурилась:
– Не будь суеверной! – но, помолчав, добавила:
– Если бы я верила в сны, посчитала бы твой сон предостережением. А что: если и впрямь есть некие Высшие силы, – понятно, что мы, люди мыслящие, в отличие от всяких невежд, не признаём существование Бога или, что ещё смешнее, Ангела Хранителя, – но и многие маститые учёные говорят о том, что есть над миром Высший Разум. Так вот вполне возможно, что это Высший Разум предостерегает тебя от какого-то недоброго знакомства. Очень легко обмануться, принять за настоящее – мираж… Хотя, – оборвала она саму себя, – уж тебя-то оберегать от необдуманных поступков, пожалуй, излишне. Какие там знакомства! Тебя из книг клещами не вытащишь!
– Как и тебя, мамочка, – засмеялась тогда Стася. Обе они ничем так не дорожили, как хорошими интересными книгами.
…До чего же некстати припомнился ей тот сон! Так и с ума можно сойти от страха. Вон что-то – или кто-то – копошится за дальним барханом… Девочка в страхе бросилась бежать. Краем глаза она видела, что и это существо за барханом тоже прибавило скорость, вроде бы направляясь в ее сторону. И этот кто-то был жёлтый зверь с косматой гривой и разинутой пастью. Лев?! Стася вскрикнула, ноги её ослабели, она рухнула на дорогу. Только не смотреть! – она крепко зажмурила глаза, прощаясь с жизнью.
Вдруг резкий гул заполнил небо, и девочка с неясной надеждой подняла голову. Прямо над ней зависло огромное летающее блюдце – вроде тех, что описывают фантасты и контактёры. По краям блюдца светились круглые иллюминаторы. Из одного окошечка внезапно вырвался слепящий луч – и ударил прямо в зверя, оказавшегося совсем маленьким и вовсе не страшным – это был обычный тушканчик, только очень лохматый. От удара луча голова его разлетелась на куски, а тельце рухнуло на песок и задёргалось в агонии.
Стася, уже поднявшаяся на ноги, не могла отвести глаз от этой ужасной картины. Потому-то и прозевала торжественный миг, когда блюдце опустилось в нескольких шагах от неё и из широкого люка вышли несколько инопланетян. Они были совершенно такие, как в фантастических фильмах: голубовато-серые удлинённые лица с огромными глубоко вдавленными глазами, безгубые рты и ноздри прямо на безносых лицах. Пренеприятнейшее зрелище являли собой эти существа с перепончатыми трёхпалыми руками, с безобразными тельцами на жидких ножках.
Всё же Стася заставила себя изобразить улыбку на лице. Приветственно воздела правую руку и медленно изрекла:
– Жители далёкой планеты! Вас приветствует астронавт с планеты Земля!
– Зьемь… лья? – переспросил стоявший чуть впереди остальных инопланетянин. И, указав на небо, повторил: – Зьемьлья!
Тем же плавным жестом он указал вниз:
– Грациэлльо!
И, махнув рукой в сторону, где должна была закончиться дорога, произнёс чуть иначе:
– Грациэньо!
Он показал знаками девочке, чтобы она следовала за ним, и по трапу вошел на корабль. Стася подчинилась, хотя ей стало не по себе, когда его спутники сомкнулись за её спиной, словно конвоиры, и следом за ней поднялись на корабль. Прошли по узкому, тускло освещённому коридору в каюту, где возле пульта со множеством мерцавших лампочек стояли пластмассовые кресла с металлическими зажимами для рук – видимо, вместо земных ремней. Едва они успели сесть, как летающая тарелка мгновенно взмыла ввысь и плавно полетела над пустыней. И уже через несколько минут впереди показался город с одинаковыми, будто слепленными из идентичных – одна к одной – деталей детского конструктора, высокими домами- небоскрёбами.
– Грациэньо! – торжественно вымолвил командир экипажа. И Стася послушно повторила за ним название столицы.
Блюдце приземлилось на плоской крыше одного из небоскрёбов. Инопланетяне встали, указывая девочке на выход. На этот раз её сопровождение ещё больше напоминало конвой: командир важно вышагивал впереди, двое по бокам Стаси, и трое замыкали шествие. В руках у них были серебристые, будто из алюминия, трубки. Они вполне могли оказаться бластерами. Но не стоит прежде времени бояться, подумала Стася. Вряд ли они привезли бы её в такую даль, если хотели бы уничтожить. Это ещё проще было бы сделать в пустыне. Нет, они – конечно, не эти пешки, а руководители планеты – вступят с ней в контакт, обменяются посланиями, а потом… А потом будет видно.
И она высокомерно задрала подбородок, стараясь произвести впечатление на инопланетян. Скорее всего, сейчас её приведут в телестудию – чтобы вся планета смогла увидеть Гостью с Земли. И она скажет: «Я – посланница Планеты Земля! Ваша планета прекрасна, и мы хотим стать вашими друзьями!..»
Стася обдумывала речь и в кабине довольно-таки обшарпанного лифта: спуск вниз продолжался ужасно долго. Наконец лифт остановился – да так резко, что все попадали друг на друга. Стасе с трудом удалось скрыть своё отвращение, когда её руки коснулись по-лягушачьи холодных и скользких тел инопланетян, и она постаралась скорее высвободиться из большого копошащегося кома. Но и хозяева не остались в долгу. Их противные лица брезгливо кривились, и, наконец расцепившись, инопланетяне принялись трясти перепончатыми лапами, будто стряхивая налипшие молекулы чуждого – Стасиного! – тела. А главный даже прострекотал что-то вроде: «Бррр-р-р-р-р-ц-ц-ц!..»
Двери лифта разошлись, и перед Стасей оказался длинный и узкий коридор со множеством дверей. Одна из них открылась, и грациэлляне втолкнули Стасю в крохотную комнатку без единого окна. Вдруг со всех сторон ударили направленные на Стасю тугие струи едучей и отвратительно пахнущей жидкости.
Что это: душ? Но она же в одежде! Впрочем, уже через минуту нельзя было назвать одеждой или обувью то, что было на земной девочке. Ужас: под действием «душа» блузка и брючки превратились в бурые слипшиеся тряпки, на хорошенькие итальянские туфельки не позарился бы и последний бомж. А что стало с волосами…
Санобработка длилась всего ничего, но этого хватило, чтобы безнадежно испортить её замечательный наряд и вообще настроение. Жидкость иссякла, и кабину душа тут же заполнили вихри горячего и тоже ужасно едкого воздуха. Одежда и обувь мгновенно просохли, зато сама девочка чуть не задохнулась.
А грациэлляне, не обращая внимания на её состояние, выволокли Стасю в коридор, грубо встряхнули, понуждая твёрдо встать на ноги. Ноги не слушались и разъезжались. Стася почти падала – но трубки «бластеров» – или что это было у них в конечностях – грубо и больно толкали её под рёбра. Грациэлляне сердились на непредвиденную задержку.
И тут самый главный из них заметил золотисто блеснувший на шее девочки медальон. Глаза его алчно расширились, он уже потянулся к украшению – и вдруг отдёрнул пальцы в суеверном ужасе. Разглядев изображение рогатого монстра, он томно закатил глаза и бухнулся на колени, умоляюще залопотал что-то, по-птичьи защёлкал. Следом за ним грохнулись на колени и остальные пятеро. Кажется, прикажи им Стася вылизать с пола лужу грязи, набежавшей из-под двери душа, они с превеликим усердием сделали бы это. Смотреть на это было даже ещё противнее, чем самой терпеть от них унижения. И Стася сердито крикнула: