Когда Гвальхмай сел на коня, он тоже представлял собой впечатляющую картину, не в последнюю очередь из-за герба: золотой лебедь со сложенными крыльями, плывущий по лазурному рифленому морю. Его клюв открыт и извергает красное пламя – все на фоне блестящего черного поля.
Жанна была в восторге, когда увидела его. Он надеялся, что, если Дева действительно была воплощением Кореники или находилась под влиянием его потерянной любви, то эта картина могла бы взволновать ее память. Однако она никак не показала, что узнала корабль из Атлантиды.
Несколько дней спустя Гвальхмай с близкими друзьями Девы, которых она со смехом называла своим «батальоном», хотя эта группа и близко не соответствовала по силе этой воинской единице, выехал в Блуа, где собралось большое количество вооруженного народа в ожидании ее прибытия.
Ее присутствие подействовало как божественное откровение на разношерстную банду головорезов, которые собрались вместе, думая о грабеже и добыче, и внезапно обнаружили, что прослушали мессу, получили причастие и отпущение грехов. Каждый человек в этой армии, от аристократа до самого подлого фуражира, сразу почувствовал себя очищенным, одухотворенным, был ошеломлен этим фактом, удивлен самим собой.
Люди ждали приказа, ощущая единство мысли и общее желание действия. Многие сетовали на то, что победа не может состояться без орифламмы – великого воинского знамени, которое развевалось над всеми французскими армиями в прошлых войнах. А поскольку орифламма находилась в Париже, который уже 10 лет прочно удерживался англичанами, все усилия были обречены на провал.
В то яркое утро Жанна сидела рядом с де Ре на собрании военачальников, ожидая, когда принесут знамя, которое она приказала изготовить по своему рисунку.
Художник Джеймс Пауэрс, старый шотландец из Тура, развернул свое творение. Все с благоговением смотрели на прекрасный флаг.
Он изображал нашего Господа на кресте. Ярко-голубой фон был усеян золотыми королевскими лилиями. Высоко над крестом белый голубь на широких крыльях поднимался к небу. Ниже, в чистейшем сияющем золоте были слова, которые Жанна ставила в начале своих письменных обращений: «ИИСУС-МАРИЯ».
Ее глаза сияли. Она подняла угол знамени к губам. Шотландцу она сказала: «Я люблю свой меч, но это знамя мне нравится больше. Я понесу знамя в бой, чтобы никогда никого не убить».
Ветер пронесся в складках знамени. Оно расправилось, и его увидели все. Гвальхмая охватил восторг. Это было именно то знамя, которое ему показало кольцо Мерлина! Именно его несли к могучему бастиону, наполовину скрытому в клубах дыма и пламени пушек. Он искал его по всему миру. Теперь он понял, что его судьба приближается к исполнению. Знамя было в руке знаменосца!
Импульсивно он вскричал. Его крик был тут же подхвачен. Ряды взревели: «Славься, Жанна! Жанна из Домреми! Ты наше знамя!»
Она смутилась и покраснела. Д'Алансон воскликнул: «Именно из-за вас, Дева, мы собрались здесь. Отдайте нам приказ выступить на Орлеан!»
Жанна кивнула головой, улыбаясь. Затем лицо ее посуровело, принимая честь. Знамя забилось на ветру. Прозвучал ее чистый, девичий голос, сильный и твердый: «На Орлеан! За нашего Господа и нашего Короля! Трубите и по коням!»
На секунду наступила бездыханная тишина. Жаворонок нес ввысь песнь счастливого мужества. Запела труба, и люди вскочили в седла.
По всему полю началась суета. Щелкали хлысты, звучали команды. Священники, идущие во главе колонны, взмахнули кадилами, запели гимн «Приди, дух животворящий!», и процессия выстроилась в линию за движущимся знаменем.
Еду голодным! Порох ружьям! Мужчины, на стены! Вперед и ни шагу назад! Три тысячи человек на пути в осажденный Орлеан, самое безумное предприятие в истории.
Последняя армия Франции вышла на поле битвы; остатки королевства, последняя линия отчаявшихся людей, большинство из которых не думало, что когда-нибудь возьмет в руки оружие. Армия вступила в бой, чтобы отбить недовольные города в оккупированной стране. Это означало короновать короля, который сомневался не только в собственной храбрости, которой у него не было, но и в своем законном праве на престол.
Армию возглавила 17-летняя девушка, которая в смятении говорила своим святым: «Я всего лишь бедная девушка, которая не умеет ездить верхом и ничего не знает о войне».
Но в душе она поклялась: «Мы возьмем с собой короля и с боем проложим путь!»
Дофин и его свита наблюдали, как они уходят: священники поют, барабаны бьют, вымпелы развеваются. Когда армия исчезла из вида, дофин вернулся в Шинон к приятным развлечениям королевского двора.
Если это предприятие не удастся, другого не будет.
Успех или неудача этой отчаянной миссии так же мало значили для Гвальхмая, как и для Карла. Он искал любую возможность обменяться несколькими словами с Девой, надеясь найти что-то общее. Наконец, в отчаянии он прямо поднял тему Алаты, Мерлина и собственной миссии. Она выслушала его внимательно.
«Вы когда-нибудь слышали пророчество Мерлина о том, что Франция будет разрушена женщиной и восстановлена девой, которая придет из дубового леса на лугах Лотарингии?»
«Я часто играла с другими девушками вокруг волшебного дерева, которое стоит возле ручья в дубовом лесу. И Франция, несомненно, была разрушена королевой Карла Седьмого. По крайней мере, эта часть пророчества сбылась. Говорят, что Филипп Бургундский не вступил бы в союз с англичанами и не расколол бы страну, если бы не испытывал к ней столько ненависти. Как было бы замечательно, если бы после всего этого кровопролития, этого отчаяния общий интерес воссоединил герцога с моим королем, и он вернул бы свои владения! Вместе они могли бы вышвырнуть англичан в море».
«Действительно ли дофин – христианский монарх?» – спросил Гвальхмай, помня об обещании Мерлину.
Она негодующе выпрямилась в седле, забыв об усталости и синяках от доспехов. «Мой король самый благородный из всех христиан!»
«Тогда, если эта война будет выиграна и он вернет себе королевство, не сможет ли он выделить вам несколько кораблей? Он мог бы послать колонистов в землю Алата, чтобы взять ее под свое правление во славу Господа нашего. Как вы думаете, герцог Филипп забудет свою ссору и объединится с королем в подобном предприятии?»
Ее плечи опустились. Иногда мечтатель, всегда реалист, она откровенно призналась: «Я боюсь, что Бургундия никогда не заключит мир, если ее не заставят силой, но я обязательно отправлю герцогу письмо об этом, когда мы прибудем в Орлеан, где я призову английские крепости сдаться».
«Что вы попросите в награду на коронации, Дева?»
«Только, чтобы жителям Домреми и Грё больше не пришлось платить налоги. Они так бедны, они так много работают».
«Ничего для себя?»
«Я никогда ничего не просила для себя, кроме как от моих святых. Я попросила их, когда все закончится, забрать меня с собой в рай. Они обещали это сделать.
Они говорят, что я должна быть хорошей девочкой, и Бог поможет мне. Говорят, что это продлится не очень долго, и что дофин должен использовать меня быстро. Но он окружен ложными советниками. Мне так трудно убедить его!» Ее голос оборвался, она начала тихонько всхлипывать, и Гвальхмай быстро спросил: «Вы знаете, что ваши святые защитят вас, Жанна, и поэтому не боитесь идти в сражение?»
Она уже собралась и ответила твердо: «Я в такой же опасности, как и любой другой солдат. Святые будут защищать мужчин так же, как меня. Что касается страха, то я ничего не боюсь, кроме предательства!»
Но, когда Гвальхмай отвернул голову коня, думая: «Это говорила моя подруга-воин!», краем глаза он прочитал по губам Жанны, как она беззвучно прошептала: «и огня!»
Он не должен был это слышать. Он не подал виду, что заметил.
В последующие годы это крошечное мгновение самопознания значило для Гвальхмая больше, чем любые другие события, которые он пережил в Орлеане.
По прибытии Жанна начала быстро показывать власть своим военачальникам, которые хотели использовать ее в качестве инструмента для осуществления собственных планов. Зная, что англичане со дня на день ожидают подкрепления, она пришла в ярость, когда посланник, которого она отправила потребовать капитуляцию, оказался в плену.
Единственный раз, когда Гвальхмай видел ее улыбку в первые дни кампании, был случай, когда ее паж Луи де Кут подозвал их обоих к амбразуре, из которой наблюдал за англичанами. Они увидели француза, который высунул голову из-за зубца крепостной стены и осторожно навёл свою кулеврину на ближайшую башню.
Ручное орудие с тяжелой подставкой требовало времени, чтобы прицелиться. Прежде чем он успел выстрелить из своего чудовищного мушкета, раздался вражеский выстрел. Француз вскочил с громким криком и упал на спину, широко раскинув руки. Только его ботинки были видны англичанам, которые вытягивали шеи, чтобы посмотреть на подергивание, которое продолжалось, подумал Гвальхмай, неоправданно долго.
Жанна была потрясена его страданиями. Она повернулась к пажу.
«Найдите кого-нибудь, чтобы перенести его в безопасное место. Это позор!»
«Подождите, госпожа!» Луи поспешно схватил ее за рукав. «Я слышал о нем. Это мастер Жан Лотарингский. Ему не нужна помощь. Просто смотрите».
Ноги незаметно втянулись и исчезли из поля зрения англичан. На противоположном парапете англичане стояли, не прячась, а снайпер скромно принимал похвалы. Группа товарищей окружила его и похлопывала по спине.
В этот момент кулеврина рявкнула. Заряд маленького выстрела сбил с ног троих из этой группы. Другие пошатывались, ощупывая себя. Снайпер лежал неподвижно.
«Видите? Это мастер Жан. Он проделывает это каждый день. Иногда не раз. Право же, эти Проклятые не становятся умнее! Он “умер” так более 40 раз».
Гвальхмай подошел полюбоваться грозным оружием. Это был действительно красивый инструмент смерти. Также он отличался исключительной точностью, как продемонстрировал лотарингец, стрелявший прицельно. Требовалось немало мастерства, чтобы отмерить нужное количество пороха и выбрать правильную пулю.
Гвальхмай улыбнулся про себя, вспоминая несчастного Ву. Амбиции сходят на нет из-за небрежности. Он быстро подружился с Жаном и не раз подыгрывал ему, изображая приманку. Много не подозревающих англичан подставило себя под пулю, но только по одному разу.
Когда, наконец, пришли поставки через единственные свободные ворота, оставленные Орлеану, город обезумел от радости. Англичанам не пришло ничего. Чтобы сопроводить фургоны с провизией в город, Жанна выехала со своей «гвардией» – элитным отрядом, который она лично выбирала.
После полудня, в самую жару она удалилась отдохнуть. Телохранитель Д’Олон, который никогда не отлучался от нее, устроился в прихожей, и вскоре все уснули. По улицам ходили возбужденные люди, которые спорили, кричали, пили и рассказывали друг другу, что они сделают с англичанами на следующий день.
Гвальхмай тоже прошелся по городу с толпой, прежде чем вернуться в свое жилище почти на другом конце Орлеана. Его разбудил грохот пушек.
Он бросился к окну и глянул вниз на широкий бульвар. Тот оказался необычно пустым. Гвальхмай поспешно натянул сапоги и сбежал вниз на улицу, оставив дома шлем и доспехи, на бегу пристегивая меч.
На фоне прерывистого грохота пушек за городской стеной, от ворот города на Гвальхмая катилась волна шума. Он двинулся ей навстречу и вскоре столкнулся с толпой обезумевших людей, которые в ужасе бежали по бульвару. Многие были ранены, некоторые шатались, как слепые, закрывая глаза руками.
Огромные волдыри покрывали лица и голую кожу тех, кто спотыкался и кричал. Из многолетнего опыта Гвальхмай понял, что это были ожоги, вызванные негашеной известью, кипятком или кипящим маслом.
Пока он пробирался через отступающую толпу, он услышал, как сзади кто-то стремительно скачет на лошади, догоняя его.
Он обернулся и увидел Жанну. Никогда она не напоминала Коренику больше, чем сейчас. Наклонившись далеко вперед, она прильнула к шее коня. Конец древка ее знамени был засунут глубоко под подпругу седла, а само древко крепко зажато ее маленькой рукой. Длинная военная накидка развевалась за ней, хлопая на ветру, как хлыст.
Она узнала Гвальхмая, пролетела мимо, не останавливаясь, и крикнула: «Скорей, скорей! Французы умирают!»
Они почти достигли городских ворот. Плотная группа людей удерживала эту позицию, неуверенно толкаясь, оглядываясь через плечо, как будто враг был близко.
Когда люди увидели Жанну, настроение сразу изменилось. Гвальхмай с гордостью смотрел, как они бросились к ней. Из отступающей толпы получилось почти бесформенное построение, но оно было боевым.
«Англичане вышли из крепости! Они прямо за нами! Возвращайся, дочь Божья!»
Большой конь замедлился, остановился, бока его вздымались. Когда Гвальхмай подбежал, прямо перед ним упал человек, пропитанный красным от плеча до пояса. Его лицо застыло маской.
«Это француз?» «Да, Дева!» – воскликнул кто-то.
«Ах! Никогда я не видела, как проливается французская кровь, но мои волосы встали дыбом! Вперед, люди Орлеана! Следуйте за мной!»
Она даже не оглянулась, чтобы убедиться, следует ли кто-нибудь за ней, хватило ли кому-нибудь смелости. Она вдавила шпоры. Боевой конь бросился на звук пушечного огня. Нерешительная группа воодушевленно ринулась в атаку.
Выше знамя! Пусть ветер развевает его! Всадники с грохотом несутся вслед за ним. Здесь Д’Олон, готовый как зверь защищать свою маленькую подопечную. Рядом появился Д'Алансон с любовью и гневом во взгляде, а рядом с ним брат Жанны Пьер, толкающийся с маленьким четырнадцатилетним Луи де Кутом, который где-то нашел лошадь.
Они проследовали за знаменем, перескакивая через мертвых, и ударили в гущу испуганных англичан, которые выстроились было перед открытыми воротами своей крепости, чтобы преследовать отступавших французов.
Гвальхмай прошел мимо тела, лежавшего на земле. Оно было облито смолой и все еще горело. Это мог быть мужчина, это могла быть женщина. Тело не двигалось.
«Вперед, люди Орлеана!» – ревела толпа и шла вперед, за знаменем. Толпа врезалась в ряды англичан, и роем просочилась через ворота крепости.
Когда Гвальхмай вышел из форта бок о бок с де Ре, оба с мечами, с которых стекала кровь, они увидели Жанну, которая сидела на земле, держа на коленях голову умирающего английского солдата. Она плакала.
«О, баск! У него не было времени исповедоваться! Он всего лишь мальчик! Он просил позвать маму. Почему, во имя Бога, эти люди не возвращаются в свою страну?»
Гвальхмай не знал, что ответить. Он услышал, как де Ре тихо бормочет: «Клянусь поношенной честью бесстыжей синей мыши! Такой, как она, никогда не было! И если кто-нибудь мне скажет, что была, я разорву его на части!»
Гвальхмай промолчал, но в глубине души подумал: «Была только одна. Моя прекрасная потерянная любовь плакала бы так же. Встретимся ли мы когда-нибудь снова?»
Потрогав лоб юноши, который стал холодным, он сказал вслух: «Пойдемте, Орлеанская дева. Пора возвращаться в город. Все кончено». Он нежно взял ее за руку.
Это был первый раз, когда ее назвали так. К утру армия определилась, от кого она будет принимать будущие приказы.
Наконец-то, Кореника!
В дубраве Реймса, у реки
В веселом танце мотыльки,
Как россыпь королевских лилий,
Над флагом Франции кружили.
Песни Хуона
Жанна ходила по комнате, нетерпеливо похлопывая себя по бедру рукой в перчатке, и диктовала вызов английскому королю и его регенту. Гвальхмай гордился этой крестьянской девушкой, которая прекрасно справлялась с любым делом. Его восхищение росло с каждым словом, и он был особенно рад видеть, что даже в этот критический час она помнила данное ему обещание.
«Герцог Бедфорд, Дева умоляет вас не уничтожать себя. Если вы примете ее условия, вы вместе с ней сможете отправиться туда, где французы совершат самое прекрасное деяние из тех, что были сделаны во славу христианского мира.
Но если вы не поверите этому посланию Бога и Девы, тогда мы будем бить вас везде, где только встретим! Мы поднимем такой боевой клич, которого не слышали тысячу лет».
«Итак», – сказала она, сердечно похлопывая Гвальхмая по плечу, – «это лучшее, что я могу сделать для вас сейчас, не раскрывая вашего секрета англичанам». Она улыбнулась ему. «Мы еще найдем для вас корабли. Не волнуйтесь, герцог Филипп позже тоже все узнает. Если он проявит интерес, мы расскажем ему больше после того, как выгоним англичан. А теперь найдите мне лучника, баск».
Робер, самый ранний знакомец Гвальхмая, был рад, что выбрали именно его. Он столкнул с колен трактирную шлюху, поспешно допил кружку и, пока они шагали из гостиницы «Зеленый плащ» в штаб, застенчиво признался: «Когда мы с моим хозяином сопровождали ее сюда из Вокулёра, мы думали прикончить ее. Уж очень опасно было рядом с ней: враг был предупрежден, и ее искали повсюду. Надо было пройти 300 миль по вражеской территории, и везде вооруженные банды! Мы сами не верили, что сможем пробраться.
Но потом она выросла в наших глазах. Такая терпеливая, никогда не жалуется, всегда уверенная в себе. Она вдруг стала нашей любимой сестренкой».
Жанна, Робер и Гвальхмай подошли к щитам, которые были установлены, чтобы прикрыть Орлеанскую сторону сломанного моста. Они подняли белый флаг и вышли на открытое место для переговоров. Жанна плотно обернула свиток вокруг стрелы и завязала его ниткой. Робер направил стрелу высоко, и когда она упала за стеной монастыря августинцев, которую укрепили англичане, Жанна крикнула: «Посмотрите сообщение!»
«Слушайте, все вы! Трепещите!» – глумливо передразнил ее солдат. «Новости от арманьякской шлюхи!»
Жанна побледнела, затем покраснела. Она возмущенно крикнула: «Вы лжете! Мне жаль души всех вас!» Солдат плюнул на ее письмо и бросил его в реку.
Робер увидел слезы на ее глазах, когда она отвернулась от стыда. Он не понял слов англичанина и схватил Гвальхмая за руку железной хваткой. «Что он сказал ей? Что он сказал?»
Гвальхмай повторил злые слова солдата. «Я точно знаю, кто это был», – проскрипел зубами лучник. Не обращая внимания на стрелы, которые гудели вокруг, Робер вышел из-за щита. Он тщательно прицелился, и вопль противника засвидетельствовал его меткость.
«Больше он смеяться не будет!» – сказал человек, который однажды собирался ее убить. Они вернулись в безопасное место, понимая, что разум и дипломатия потерпели неудачу, и что теперь только сила оружия решит исход.
На следующее утро знамя отправилось в бой через Бургундские ворота. Гвальхмай чувствовал себя эльфом, глядя на знамя, наступавшее на монастырь августинцев, который выделялся на фоне яркого огня злобных лающих пушек. Монастырь надо было взять прежде, чем можно будет атаковать главную цель – крепость Турель.
Жанна высоко подняла знамя, не доверяя его никому. Ее лицо сияло уверенностью в грядущей победе. Гвальхмаю казалось, что часть этого сияния отражается на шелковой ткани. Знамя мерцало как живое существо, когда оно двигалось по наспех построенному мостику из лодок, скрепленных вместе под огнем англичан.
Знамя блестело и рябило. С грохотом съехав с моста, де Ре и седой партизанский капитан Ла Гир опустили копья, чтобы защитить Жанну. Она пришпорила лошадь, и все трое двинулись на англичан, выстроившихся рядами перед стенами монастыря.
Гвальхмай, находившийся рядом под командованием де Ре, увидел, как она повернулась в седле и махнула им всем: «Во имя Господа, вперед! Смело вперед!»
Пули и стрелы пробивали ткань и гремели на броне. Несколько жителей города упали. Натиск нетренированного ополчения дрогнул.
Гвальхмай не мог сдерживаться, когда она была в опасности и почти без поддержки. Он вырвался из строя.
«Держите позицию, баск!» – рявкнул Д’Олон.
«Вы любите ее как дочь, интендант? Тогда поскакали! Ей нужна помощь!»
Испанец из отряда де Ре усмехнулся: «Ты храбр, баск, но и те, кто храбрее тебя, подчиняются приказам!»
«Тогда иди со мной! Посмотрим, кто сегодня самый храбрый!» Получивший вызов испанец схватил Гвальхмая за руку, и они вместе бросились вперед, туда, где высоченный англичанин, стоя у входа с двуручным палашом, прикрывал отступление гарнизона внутрь.
К этому времени Жанна и де Ре попали под беспощадный огонь. Де Ре толкнул ее себе за спину и принял основной удар стрел на свою превосходную броню. В авангарде ни Гвальхмай, ни испанец не могли прорваться к входу. Вдруг их противник пошатнулся и упал. Это мастер Жан выступил со своей кулевриной.
Гвальхмай ринулся внутрь вместе с испанцем, рубя тех, кто изо всех сил пытался закрыть ворота. В ворота проскакала Жанна, которая раздавала англичанам тяжелые удары плоской стороной меча. Рядом с ней жестоко рубился де Ре, не давая пощады даже тем, кто бросил оружие. Толпа горожан, вооруженная топорами, алебардами и ножами, вместе с регулярными войсками ворвалась в ворота. Вскоре монастырь снова принадлежал Франции.
На следующее утро был объявлен штурм Турели – крепости с башнями над мостом, но около полудня штурм захлебнулся. Тогда у стены заколыхалось знамя, рваное, потертое и простреленное, но гордое и вызывающее. Жанна высоко подняла его, засмеялась и призвала солдат за собой.
Она вскочила на штурмовую лестницу и поднялась на несколько ступеней. Вместе со знаменем верхняя часть ее тела исчезла в дыму. Английские мушкеты повернулись, чтобы встретить их. Из каждого жерла вырвалось железное проклятие.
Знамя закачалось и упало. Жанна упала вместе с ним, накрытая его складками, как саваном. Длинная стрела, пущенная мощной рукой лучника, вошла в ее наплечник, пробив насквозь броню и тело.
Гвальхмай и Д’Олон были ближе всего. Они аккуратно подняли ее под градом лучных и арбалетных стрел и вытащили за пределы досягаемости англичан. Кончик стрелы выходил из ее спины на ширину ладони.
Она была в сознании. Пока Д’Олон отрезал наконечник стрелы, чтобы вытащить древко, Гвальхмай обратился: «Дева, позвольте мне вылечить вашу рану. У меня под рукой совершенное лекарство».
Он показал ей кольцо Мерлина и попытался коснуться ее плеча. Она увидела его странную резьбу и сжалась.
«Это похоже на колдовство. Я не хочу иметь дело с колдовством!»
«Тогда позвольте мне спеть», – мягко настаивал он. «Я знаю песню, которая лечит раны. Я возьму барабан и залечу вашу рану, как делают медики моей страны».
«Никаких заклинаний, никакого колдовства, никакой магии». Она разрешила помазать рану оливковым маслом и легла отдохнуть до вечера. К тому времени битва затихла. Слабая и уставшая, Жанна снова заняла свое место, поддерживая себя посохом.
Четыре раза французы пытались штурмовать крепость. В Орлеане уже зажигали огни. Подошел Дюнуа, генерал-капитан города.
«Дева, сегодня надежды на победу нет. Даже через месяц эту крепость вряд ли можно будет захватить».
«Прошу вас, подождите еще немного! Отбросьте сомнения! Позвольте мне немного помолиться. Баск, охраняй мое знамя».
Она опустилась на колени и закрыла лицо руками, как не раз делала Кореника. Кому она молится, спросил он себя.
Не дожидаясь, трубач Дюнуа подал сигнал к отступлению. Она подняла голову, но продолжила молитву. Одни солдаты остановились, другие стали возвращаться; англичане разразились довольным «ура».
Д’Олон схватил Гвальхмая за плечо. «Мужество наших людей все еще велико, но, если англичане сделают вылазку, они могут захватить знамя. Это будет смертельным ударом для нас. Если я подойду к подножию стены и еще раз призову наши войска на штурм, вы последуете за мной с орифламмой?»
Гвальхмай кивнул: «Да!»
Они спрыгнули в сухую канаву. Когда они с трудом поднялись на другую сторону, Жанна увидела, как развевается знамя. Она подбежала и схватила его конец, не понимая, что происходит.
«Эй! Мое знамя! Баск! Ты же обещал!»
Узнав его, она спрыгнула в канаву и сама приняла знамя. Толпа французов и шотландцев вливалась в ров и переваливалась через него, следуя за ней.
«Смотри! Смотри, пока конец моего знамени не коснется стены!»
«Дева! Он уже касается ее!»
«Тогда войди, во имя царя небесного! Город твой! Турель падет!»
Гвальхмай, отставший в атаке, видел ее стоящей во славе. Знамя пылало мистическим светом. Во всей точности повторялась сцена, которую он лицезрел в огненном опале кольца Мерлина.
Там была разрушенная крепостная стена. Там была пылающая пушка, огонь, дым и смерть; там впереди была стройная, прямая спина знаменосца. Но о том, кто это, он знал не больше, чем когда-то давно на смертном одре своей любви.
«Гласдейл! Храбрый капитан! Поклонись царю небесному! Ты назвал меня блудницей, но я пожалею твою душу!»
К ночи все было кончено. Гласдейл был мертв, Турель пала, Орлеан был освобожден, и каждый колокол в городе звонил.
Годы спустя, когда Гвальхмай вспоминал эти события, его мысли не задерживались на короткой военной кампании. После освобождения Орлеана армия Девы шла от победы к победе. Что поразило его больше всего, это мистические изменения, которые он и только он один наблюдал на знамени. Город за городом сдавался французам в результате осады или капитуляции. Англичане выходили, чтобы дать бой в Божанси, а затем еще раз в Пате, и оба раза были разгромлены в открытом бою, после чего других попыток не делали. И после каждого триумфа Гвальхмай видел, как на знамени загорается новая лилия, и когда гордый Реймс открыл ворота для коронации дофина Карла, знамя сияло полностью, как он впервые увидел его, но, он знал это с уверенностью, сияло оно не для Карла.
Знамя, засиявшее однажды на глазах Гвальхмая, так и осталось для него сияющим. Он расценил это чудо как новый неожиданный дар проницательности, подаренный ему кольцом. Никто другой не замечал этого. Он запретил себе рассказывать об этом даже Жанне.
Радость! Успех! Прекрасный апогей коронации. Жанна стояла в белых доспехах, держа в одной руке знамя, а в другой обнаженный меч, дерзкий, гордый, все еще готовый до самой смерти защищать запятнанную честь ее слабого короля.
Под мерцающими складками, истертыми, потрепанными в бою, она опустилась на колени, чтобы обнять Карла.
«Мой благородный Дофин! Наконец, Вы мой король!»
Слезы гордости текли из глаз Гвальхмая; он знал, что именно Жанне толпа кричала: «Славься!», хотя, если бы Жанне это сказали, она бы не поверила.
И вот, можно идти на Париж! Однако было уже поздно. Все еще веря лжи своих советников, король тянул время. В конце концов, он дал разрешение армии выдвигаться. Но тут оказалось, что перемирие между королем, регентом Англии лордом Бедфордом и герцогом бургундским Филиппом, чьи земли были больше, чем у двух других, и чья ненависть к Карлу также была сильнее, было использовано для того, чтобы сделать Париж самым неприступным городом в Европе.
Маршируя под гордым знаменем, которое еще не знало поражений, армия Жанны вышла из Реймса. Во главе ее стояли верные капитаны Ла Гир, Д'Алансон, Дюнуа, де Ре. За ними шли бдительные стражи Д’Олон и Гвальхмай, которые никогда далеко не отлучались от яркой фигурки, державшей знамя.
Архиепископ Реймса какое-то время сопровождал их. Гвальхмай услышал, как он спросил: «Жанна, где, по вашему мнению, вы умрете?»
Она была в необычайно мрачном настроении. Моральный дух армии падал. Люди были плохо вооружены, денежное довольствие задерживалось, солдаты часто голодали. Все это, естественно, отражалось на настроении командиров.
«Где будет угодно Господу. Мне не ведомы ни час, ни место. Если Господь захочет, я могу сейчас же сложить оружие и вернуться к отцу с матерью, которые будут рады видеть меня».
Гвальхмай, чье ухо улавливало все нюансы ее голоса, столь смущающе знакомого для него, видел, что на этот раз ее охватила редкая грусть.
В тот момент они проходили по дороге, обе стороны которой были обсажены ломбардскими тополями. И, как будто ее слова были сигналом, огромная трепещущая стая бабочек свалилась на головы марширующих солдат, словно падающие листья. Бабочки кружились и танцевали, следуя за флажками и вымпелами. Это был рой живой красоты, мечущийся волнистыми струями в лучах солнца, пробивающегося сквозь ветви деревьев.
Гвальхмай вздрогнул. Он услышал кристально чистое, незабываемо ностальгическое, далекое во времени или расстоянии, пение серебряного охотничьего рожка, которое он когда-то слышал в Эльвероне. Он осторожно огляделся, бросив быстрый взгляд на тех, кто шагал рядом с ним. Похоже, никто кроме него не слышал нисходящих нот.
Такие яркие, такие счастливые ноты снова поднялись, чтобы бросить вызов судьбе. Гвальхмай понял, что это был сигнал к сбору всех фей и эльфов, последнее великое собрание для окончательного перелета с Земли на Астофар, а еще он понял, что это было прощание.
Кто-нибудь еще слышал? Бабочки взлетели и соединились вокруг знамени, словно благословляя его. Они роились вокруг, не касаясь друг друга или Жанны, которая держала флаг, потому что прикосновение к ее стальным доспехам для них означало страшную смерть. Они собрались, словно крылатые королевские лилии, и Жанна в центре этого круга откинулась на спинку седла, любовалась ими и смеялась, запрокинув голову назад. Гвальхмай с грустью вспомнил, что так же смеялась и его потерянная любовь. Глядя на Жанну в эти недолгие минуты, он видел не солдата, а юную девушку, счастливую под летним солнцем.