Не любит власть простой народ, но верно и наоборот.
А кровь красна у всех людей, патриций ты или плебей.
Да, ходит под ярмом народ, и все же он никак не скот.
Но я знаю, что я видел, и я видел это сам –
Как принцесса Царства божьего поднялась к небесам!
…Однажды, думаю, сердитый глас воспрянет,
чтобы понять, как вышло, что Святая умерла.
Песни Хуона
Тюрьма Руана была холодной и мрачной. Гвальхмай томился там много месяцев. Что стало с мастером Жаном, он не знал. (На самом деле, стрелок был убит сразу же, уж слишком долго он терзал англичан своими фокусами.) Иногда Гвальхмаю кидали какой-нибудь еды, иногда про него забывали на несколько дней. Никаких известий до него не доходило.
Он подозревал, что был избавлен от пыток только из-за седых волос. Хромота также придавала ему дряхлый вид, хотя сам он себя стариком не чувствовал. Чудесный эликсир все еще обладал некоторой эффективностью, однако он не излечил кашель, который начался у Гвальхмая, когда на каменном полу стояла вода, а на стенах выступила белая соль. Эликсир не облегчал и боль от сломанных ребер.
Весенним днем, когда его настроение было особенно мрачным, дверь камеры распахнулась. Угрюмый тюремщик махнул на выход. Во дворе Гвальхмай слезящимися глазами сощурился на солнце.
Его спина согнулась, а кости ныли от сырости. Грязный, изможденный, он не узнавал блестящую высокую фигуру перед собой.
«Кто ты?» – прохрипел он голосом, ржавым от долгого неиспользования.
«Ах, Баск, неужели эта древняя развалина действительно вы? Вы не помните старого Д'Олона?»
Гвальхмай протянул грязную руку и коснулся посетителя. Только призраки составляли ему компанию в камере. Там не было даже мыши или крысы, в которых он мог бы вселить свой дух, как Кореника научила его. Она тоже ни разу не общалась с ним. Почему, он не знал.
|
|
«Интендант? Как вы можете смотреть на меня? Мы потерпели неудачу. Мы любили ее, и мы подвели ее. Вы это знаете? Мы пытались и не смогли.
Она сказала им: “Я пришла, потому что меня послал Бог. Прошу вас, отправьте меня обратно к Богу, от которого я пришла”, и они это сделали, не так ли, Д'Олон? Они отправили ее обратно – с помощью огня! О, интендант, каким бедным и серым стал мир без нее!»
Слабые слезы потекли по его щекам. Д’Олон обнял Гвальхмая. «Идите ко мне, брат, все кончено. Вы свободны. Ваш выкуп был оплачен. Мы собираемся кое-что сделать с этим.
Англичане думают, что война окончена, и Франция снова принадлежит им. Они увидят, что у Девы остались друзья. Феникс восстанет из этого пепла. Пойдемте туда, где собираются храбрые рыцари. Пойдемте домой!»
«Где дом, Д’Олон? Что есть дом для такого странника в этом мире, как я?»
«Там, где живет человек, купивший вашу свободу. Барон де Ре и замок Машкуль».
Д’Олон довел его до караульной. Надзиратель швырнул на стол маленькую горку вещей, все имущество Гвальхмая. Его кольчуга, которую он носил под одеждой лесоруба, все еще окровавленная от борьбы в гостинице; меч Роланда и Жанны, который он не надеялся увидеть снова. Часто он сожалел о том, что взял его с собой в Руан, но в то время он не мог с ним расстаться.
Сколько драгоценных воспоминаний связано с этими двумя предметами. Но был еще один, намного более древний – кожаный пояс, обшитый римскими монетами, который дала ему мать, когда он отправлялся в свое долгое тщетное странствие, все еще бесконечно простирающееся перед ним.
|
|
Он плотно обвил пояс вокруг себя. Это было похоже на нежное материнское объятие. Он почувствовал, как вернулось немного его прежнего достоинства и смелости, но понял и то, что самонадеянность, которая у него когда-то была, никогда уже не вернется. Она была изгнана из него смертью Девы и долгими, темными, бессонными днями и ночами в тюрьме.
Прошло чуть больше года с тех пор, как Гвальхмай видел де Ре. Будучи еще молодым человеком, барон, казалось, постарел на десятки лет. Его замечательная борода вернулась в буйной роскошной славе, ведь волосы растут со скоростью полдюйма в месяц, и была такой же сине-черной, как прежде. Но Гвальхмай был потрясен, увидев, что его густые, остриженные до плеч локоны пронизали седые пряди.
Его губы стали тонкими, жесткими и жестокими. Глаза были жуткими, как будто темные мысли населяли мозг позади них. Однако, когда Гвальхмай задался вопросом, что за драконы осаждают его, де Ре с искренним удовольствием улыбнулся, увидев, как они входят в его кабинет.
Он вскочил со стола и бросил перо. Когда Гвальхмай захромал ему навстречу, на его лице появилось страдание.
«Ах! Им есть за что ответить, проклятым англичанам! Я вижу, они не перекармливали вас. Однако наше время придет! Мы еще выпьем их кровь и согреем ноги в их горящих городах. Россиньоль, принеси-ка вина!»
Вошел красивый жеманный мальчик с серебряным кувшином и бокалами из богемского стекла. Де Ре увидел взгляд Гвальхмая. Он засмеялся и взял большой кувшин.
|
|
«Ба! Черт с этими маленькими кувшинами! Мы не можем позволить нашим милым певцам из хора бегать взад-вперед каждые несколько минут. Они будут так истощены, что не смогут выполнять другие обязанности, которые мы ожидаем от них. Да, мой ангельский голосок?»
Мальчик улыбнулся и нежно покраснел. Де Ре притянул его за руку, приласкал и выпроводил из комнаты. Когда мальчик вышел, барон наполнил кубки друзей.
В кабинет принесли еду. Потом было еще вино, темное и крепкое. Гвальхмай осовел от жара камина, тяжелой еды и крепких напитков. Давно ему не приходилось наслаждаться такой роскошью. Ему казалось, что он окутан густым туманом. Голоса звучали издалека, будто через вату. Он смутно сознавал, что барон вслух читает какие-то бумаги на столе. Голос монотонно гудел, иногда изменяя тембр, словно обозначая разные части чрезвычайно долгой пьесы.
В какой-то момент он услышал, как де Ре произнес: «Она была прекрасна, как белая роза...», и хотел спросить, не о Жанне ли он говорил, но язык был настолько тяжелым, что Гвальхмай не смог вытолкнуть слова.
Следующее, что он помнил: он сидит в мягкой кровати, один в темной комнате. Он проснулся, что-то выдернуло его из глубокого сна. Было смутное воспоминание о пронзительном крике, похожем на те, какие он слышал на поле боя, когда лошадь знает, что смертельно ранена.
Он чувствовал мурашки на спине, на руках и на затылке. Он прислушался. Если и был такой звук, он не повторялся. Гвальхмай откинулся на кровать, все еще прислушиваясь, и вскоре снова заснул.
Когда он проснулся во второй раз, из узкой щели в толстой стене проникал яркий солнечный свет. Он был в одной из верхних комнат башни. Кто мог уложить его в постель, он мог только догадываться.
Служанка, увидев, что он проснулся, сделала реверанс и принесла ему кувшин, на этот раз с водой, свежее белое полотенце, чтобы умыться, и чистую одежду.
Она сделала еще один реверанс и исчезла. Ее мельтешение только усилило головокружение. Он вылил воды на голову, потом отпил немного – ужасная гадость! неудивительно, что барон топит свои мысли в вине – и выплеснул остальное на грудь.
Путь вниз по пяти пролетам винтовой лестницы был долгим. Он завершил путешествие, не упав, и, наконец, добрался до зала, где чревоугодничали де Ре, Д’Олон и еще несколько человек.
Вид и запах еды задушили Гвальхмая. Он сразу же решил позавтракать чем-нибудь жидким. Отведя взгляд от хрустящей жареной свинины, жирных пирожков с мясом и дымящихся мисок с пудингом, он ограничился маленькой гроздью винограда и большим бокалом вина.
«Лэглон, – сказал де Ре, – позвольте представить вам людей, которые работают с нами, как я говорил вчера вечером».
Если он и говорил, то Гвальхмай узнал об этом впервые.
«Мадам Перрин Мартэн, наша кастелянша, которая любит заботиться о детях, и которая знаменита под именем Ля Мефрей».
Дама, о которой идет речь, улыбнулась и поклонилась, бросив на барона своеобразный, быстрый взгляд, слегка покачав головой. Эта женщина среднего возраста, очевидно, когда-то была известной красавицей. Гвальхмая слегка смутил ее строгий, напряженный взгляд.
«Жиль де Силь, старый военный товарищ; Роже де Бриквиль, мой кузен, и мессер Франческо Прелати, известный алхимик. Все трое разделяют мое состояние и мои амбиции, потому что, как и я, чувствуют, что мир разладился, и мы должны приложить все усилия, чтобы исправить его».
Гвальхмай сердечно ответил на представление, но пары вина рассеивались, и ему приходилось изображать вежливость. Он ясно видел их как людей, с которыми де Ре мог легко быть близок по духу. О себе он не мог такого сказать.
Не то чтобы в них было что-то, что он мог бы точно назвать и заявить: «Это меня отталкивает». Скорее, он увидел в них тесную группу соучастников, из которой был исключен.
Теперь, когда наступил день и его усталость несколько развеялась, он отметил, как глубоко утвердилась горечь в выражении лица де Ре. В компаньонах барона он отметил черты, которые ему не понравились, в первую очередь хитрость и двуличие. Они открыто хихикали, глядя на него, а также на барона, когда тот отворачивался. Здесь был какой-то секрет.
Несмотря на подавленное настроение, он знал, что должен оставаться в Машкуле. Это было частью его судьбы. Как говорил Д’Олон: «Дом сейчас там, где барон».
И вот, в этом мрачном замке закрутилась сеть интриги, которая вскоре должна была покорить сердца и души ленивых людей, чтобы они снова рискнули жизнью ради идеала.
Писались пьесы, по правде говоря, самая откровенная пропаганда, которая щедро финансировалась из, казалось бы, неисчерпаемого богатства барона. Темами каждого произведения были послания, которые Дева провозгласила так гордо и в то же время смиренно, трусость короля и вероломство англичан. По всей стране труппы странствующих актеров исполняли пантомимы и нравоучительные пьесы, и по мере того, как бесплатные представления шли одно за другим, их популярность росла.
Горожане во все увеличивающихся количествах стекались на представления. Как только одна труппа уезжала, люди уже с нетерпением ждали следующую, любопытствуя, сможет ли новое представление превзойти по великолепию и силе воздействия то, что было раньше. Актеров с нетерпением ожидали, им горячо аплодировали, наиболее яркие строки запоминали надолго и часто цитировали.
Кульминацией стала «Тайна осады Орлеана», грандиозное зрелище с сотнями актеров и буквально тысячами помощников, сопровождавших огромные вереницы лошадей и мулов, которые везли фургоны с костюмами и винами, а также потрясающую переносную сцену с впечатляющими декорациями. Опять же, за все это великолепие не брали никакой платы. Для зрителей были предусмотрены застолья и изысканные вина; тем, кто нуждался, раздавалась бесплатная одежда. Щедрость лилась из казны барона.
После премьеры в Нанте, «Осада» отправилась в Бурж, Анже, Монлюсон. Повсюду люди приходили на это представление с 12 000 участников, чтобы повеселиться, а уходили переполненные впечатлениями, плененные драмой, возмущенные почти забытой несправедливостью, которая снова была им впечатляюще показана, сияя новым патриотизмом. «Осаду» играли в Орлеане в течение 10 месяцев, и средства расходовались, как прежде. На каждый спектакль шили новые костюмы. Со всей Франции люди прибывали как гости, ели и пили бесплатно. День за днем продолжались спектакли, а богатство де Ре таяло, как снег на солнце.
Разве могли все ее божественные и невероятно мужественные усилия пойти напрасно? После каждого спектакля люди, наполненные священным гневом, поднимались со своих мест и спешили на вербовочные пункты, установленные бароном для сбора «отрядов добровольцев», чтобы вытолкнуть войну из затянувшегося тупика в сторону окончательного решения.
Небольшие отряды сливались в маленькие армии, которые атаковали ненавистных англичан, где бы они ни закрепились на священных землях Франции. Страна двигалась и сражалась, с разрешения короля или без него, который все больше начинал ощущать, что носит шаткую корону. Так из пепла Руана поднимался феникс; не зря же Д’Олон задумывал, финансировал и исполнял волю и удачу Жиля де Ре.
В конце концов, чувствуя опасное давление, король Франции Карл Седьмой и герцог Бургундский Филипп заключили союз. Вместе они бросили объединенные силы против Парижа.
«Не пройдет и 7 лет, как англичане потеряют больший приз, чем Орлеан», – предсказывала любимица Гвальхмая из тюрьмы. Так и случилось.
К тому времени огромное состояние де Ре было истрачено. Кончились интриги. Не стало новых пьес. Ни то, ни другое больше не было нужно. Труппы актеров, рыцари и бойцы его личной армии, даже кортеж его слуг – все были распущены и уволены.
Когда барон и его друзья покинули отель, в котором он остановился, пока решались финансовые вопросы, денег не хватило, чтобы оплатить счет за проживание.
Гвальхмай, который давно предвидел это событие, попытался выразить сочувствие, но де Ре только рассмеялся.
«Это пустяки, не расстраивайтесь, друг Баск. Все вернется десятикратно. Мессер Прелати позаботится о пополнении моего состояния. Если этого не сделает он, есть Тот, кто даст мне все, что я попрошу.
А пока мы поживем в Тиффоже. Он, по крайней мере, все еще принадлежит мне».
Дьявол из Машкуля
Теперь ему надо в скитанье уйти,
Чтобы покой для сердца найти.
Не было в планах такого вовек –
Слава Богу, я не человек!
Песни Хуона
Замок Тиффож с его грозными стенами казался Гвальхмаю тем, чем он и был на самом деле – почти неприступной крепостью. Замок был построен на гранитной скале, нависающей над долиной Севра. Ландшафт вокруг был грубый и безжизненный. Бедная почва и редкая зелень мало способствовали тому, чтобы обитатели долины жили в роскоши. Тем не менее, даже здесь ржавчина войны разъела страну и оставила после себя обгорелые стены домов. Поля закислились, собаки одичали, а беспризорные дети скитались в поисках подаяния.
Как много раз раньше в других местах, таких, как замки Шантосе или Машкуль, барон и в Тиффоже с удовольствием предложил гостеприимство этим бездомным бродягам. Некоторых детей немедленно отправили в Фонд, где им было предоставлено постоянное убежище; другие какое-то время оставались в замке, мрачные стены которого отозвались эхом их счастливых голосов, когда их голод был удовлетворен, и они почувствовали себя дома благодаря доброте своего сеньора.
Гвальхмай был поражен их скорой неблагодарностью. Здесь, как и во всех других местах, где барон давал кров таким детям, оказывалось, что даже самый младший вскоре покидал его, снова уходя бродяжничать, иногда уходя ночью, без прощания или благодарности.
Многих из этих детей Гвальхмай сам привез из жалких укрытий в лесу или пещере, потому что он с Жилем де Силь в компании с мессером Прелати часто ездили в такие миссии милосердия, и ему было жаль видеть, что милость де Ре принималась без признательности.
Долгое время он не понимал, что у этих исчезновений может быть другое объяснение.
Не все дети доверчиво встречали предполагаемых спасителей. Некоторые прятались в своих норах, и их нужно было вытаскивать, пока они пинались и верещали. Другие пытались убежать через открытые залежные поля или дикие каменистые пустоши, которые местные жители метко прозвали «пустынями», в надежде ускользнуть от всадников, которые преследовали их.
В такие моменты Прелати и де Силь со смехом, не спеша скакали галопом вслед за детьми, чтобы видеть их ужас. Гвальхмая возмущала их бездушность, он подгонял своего коня, чтобы скорее поднять испуганных детей и успокоить их.
К одному маленькому мальчику он сильно привязался. Когда Гвальхмай подхватил его на седло и посмотрел ему в лицо, ему показалось, что он увидел себя ребенком. Темная кожа и волосы имели поразительное сходство. В искаженных страхом чертах он видел сходство с Никки, насколько он ее помнил, и когда колотящееся сердечко успокоилось от его ласковых слов, и мальчик улыбнулся, его душа обратилась к нему с любовью.
Это мог быть его маленький сын, которого он никогда не видел.
Гвальхмай поцеловал его и отогнал страхи мальчика. Вскоре тоненькие ручки доверчиво, с растущей привязанностью обвились вокруг шеи его ловца, когда они возвращались в Тиффож.
«Я Гвальхмай. Я отвезу тебя в место, где тебе никогда больше не придется голодать и где будут другие мальчики, с которыми можно играть. Как тебя зовут?»
«Мама называла меня Жан. Ты мне нравишься».
Он доверчиво устроился на руках Гвальхмая, и они молча поехали к замку.
Из-за личного интереса, который Гвальхмай внезапно испытал к ребенку, чувство потери было еще более острым, когда он узнал на следующий день, что ночью мальчик сбежал.
В течение нескольких дней он неотступно думал об этом. Он не понимал, как мог так привязаться. Он был мрачен и долго не хотел ни с кем общаться.
Ночь перед первым мая – Вальпургиева ночь. В те мрачные и злые часы 30 апреля 1439 года Гвальхмай крепко спал в своей комнате. Вдруг он проснулся. Он не услышал ни звука, но ощутил чье-то присутствие рядом и движение воздуха, как будто что-то дышало на него. Ему снился пропавший мальчик, и он открыл рот, чтобы произнести его имя.
Прежде чем он успел что-либо сказать, он почувствовал палец на губах и услышал голос Ля Мефрей: «Тихо, если любишь жизнь!»
Он не мог ошибиться, потому что в замке не было другой женщины, но в ее голосе было что-то нежное, знакомое, чего он никогда не слышал в голосе кастелянши барона.
Он сжал ее пальцы и поцеловал их. «О, моя Кореника, ты снова вернулась ко мне, через столько времени и в таком облике? Хорошо, что здесь темно, потому что ты не захотела бы видеть меня таким, каким я стал!»
Губы нежно опустились на его губы. «Я не могла прийти раньше, мой дорогой. Мне не всегда позволено делать то, что я хочу. Было необходимо, чтобы мы какое-то время были врозь, потому что то, что делал ты, было частью твоей судьбы, а не нашей. Теперь я пришла, но я не могу быть с тобой долго. У этого тела сильная и опасная воля, и его движут разрушительные силы, которые вызывают у меня страх».
Гвальхмай недоверчиво хмыкнул. «Страх? У моей Кореники? Невероятно!»
«Это так. Пойдем! В это раз мы сможем быть вместе совсем недолго, не будем тратить время впустую. Твоя душа в опасности, и если она будет потеряна, то у моей больше не будет цели. Пойдем! Не трать времени на одевание».
Он схватил длинную рубашку, потому что спал голым по моде того времени, и подпоясался древним поясом с монетами. Лестничный камень холодил босые ноги.
Кореника быстро потянула его вниз по нижнему коридору и повела к другой лестнице, которая шла вглубь земли ниже уровня рва. Сам воздух здесь был леденящим, но горелый запах без тепла и смрад серы обожгли его ноздри.
Они прошли по длинному коридору. Свет давал факел, закрепленный в настенном гнезде. Факел был уже коротким, очевидно, его оставили прогорать до конца. За аркой было темно.
Кореника махнула туда рукой.
«Посмотри, что там делается, и прощай! Я теряю контроль. Это тело должно вернуться, иначе его начнут искать. Узнай, почему ты должен срочно уходить отсюда, и беги из этого места. Скоро на барона и его свиту падет возмездие, и я хочу, чтобы тебя здесь не было».
«Когда мы встретимся и где?»
«Как я уже говорила раньше, мы должны вернуться туда, откуда начали наше странствие. Когда ты выполнишь свою миссию, а ты узнаешь, когда она завершится, мы будем вместе и вернемся туда, чтобы никогда уже не расставаться».
Еще один быстрый поцелуй, и она исчезла. Гвальхмай знал, что Ля Мефрей ничего об этом не вспомнит, где бы в замке она ни пришла в себя.
Он заглянул в подземную комнату за аркой. Сначала он ничего не заметил, хотя по глухому звуку от своего дыхания догадался, что там было большое открытое пространство. Затем высоко над собой он увидел две красные точки, светящиеся как угли.
Гвальхмай посмотрел на них, а потом посмотрел в них, потому что у него было жуткое ощущение, что они тоже глядят на него. Было трудно оторвать взгляд от их блеска. Запах серы подавлял, но с ним смешивался еще более тяжелый запах, похожий на вонь скотобойни.
С заметным усилием он закрыл глаза, чтобы снять гипнотическое воздействие светящихся точек, вытащил факел из гнезда и вошел в комнату.
В мерцающем свете факела он увидел гигантскую фигуру, которая надвигалась на него. Он остановился, огромные тени тоже. Теперь было хорошо видно, что это огромная рогатая статуя, а две красные точки были ее властными презрительными глазами.
Пылающие глазницы смотрели сверху вниз на него и на алтарь в центре комнаты между ним и статуей.
Болезненное воображение скульптора придало существу злорадное выражение лица. Тело выглядело лохматым. Ноги оканчивались копытами. Когтистые руки тянулись к алтарю, как будто пытались схватить то, что на нем было, хотя сейчас жертвенник был пустым.
Ужасная догадка поразила Гвальхмая. Он протянул руку и коснулся каменной поверхности. Алтарь был липким от крови, которая не так давно застыла.
Он стоял, оцепенело уставившись на алтарь. Внезапное осознание затопило его, как наводнение. Теперь он, кажется, понял, куда исчезали пропавшие дети; что за крик раздался ночью, когда он провел ночь в Машкуле; почему окрестности прочесывали в поисках детей, у которых не было ни родителей, ни друзей.
В отвращении он смотрел на свои руки. Даже если сам он был лишь невольным соучастником, кровь этих детей была на его руках!
Застывший до самого сердца, голый и беззащитный он стоял, охваченный ужасом и стыдом. Отвращение к самому себе душило его. Дым от факела обжигал ноздри, запах серы стал еще более невыносимым. Стены зала, казалось, вращались, а статуя наклонилась вперед к нему.
Это не было игрой воображения! Глаза статуи расширились и словно вкручивались в него. Он не мог отвести взгляд. Его как будто тянуло к ним. Глаза росли, опухали и плыли перед ним, словно лужи кипящей лавы. Гвальхмай не мог сопротивляться. Есть заклинания, чтобы противостоять такому злу, и он знал их, но чудовище высосало весь его разум.
Он сделал еще шаг к алтарю и нетерпеливо протянутым рукам.
Дымно-презрительные глаза распахнулись еще шире. Губы изогнулись в зловещей ухмылке. Резные волосы на руках, казалось, поднялись, а статуя потянулась к нему.
Когти раскрылись, схватили его за талию и вдруг отпрянули, как будто существо могло испытывать боль. Гвальхмай почувствовал лишь легкое стеснение на поясе, которое сопровождалось шипением, какое издает плоть, когда касается раскаленного железа.
Его окутывало защитное тепло, и он знал, откуда оно пришло. Пояс был сшит с любовью, подарен в знак любви, и носил его Гвальхмай в память о любимой матери.
Язык прилип к нёбу, он не мог говорить, но подумал: «Ах, мама! Я должен был знать, что, если все остальное потерпит неудачу, твоя вечная любовь окружит и защитит меня».
В комнату поспешно вбежала мышка. В жестокой тишине этой безмолвной, но смертельной борьбы стук ее ножек был отчетливо слышен, и этого хватило, чтобы отвлечь внимание Гвальхмая. Он перевел взгляд на мышь и сделал первый глубокий сознательный вдох за, казалось, долгое время.
Пронзительные глаза потеряли силу над его телом, и он отпрянул.
«Впусти меня!» – прозвенел крошечный тихий колокольчик в его голове. Беспредельное чувство спокойствия и силы охватило его. Мышка, которая только что коснулась его ноги, свалилась без сознания набок.
Он понял, почувствовал, что в нем появилось второе существо – его любимая женщина, которая теперь стала частью его самого. Его глаза открылись как никогда раньше, и он увидел, что не одинок. Он не осмеливался отвести взгляд от статуи, потому что это был не просто камень. Очертания статуи были размыты отвратительной желеобразной массой, которая постоянно меняла форму, придавая существу еще более пугающий вид.
У статуи были глаза, и они сверкали. У нее был рот, и он говорил:
«Его предупреждали не спускаться под землю! Его предостерегали от грехопадения! Этот человек мой! Кто посмеет сказать мне “нет”?»
Галантный гибкий юноша, весь в зеленом, с лирой на спине, подошел сзади и встал рядом с Гвальхмаем. Он снял шляпу с длинным красным пером, низко поклонился, махнув пером по каменным плитам, и рассмеялся в лицо ужасной статуе. Он бросил на пол кучку веток, как тот, кто швыряет перчатку врагу.
«Листьями дуба, ясеня и терновника, а также силой омелы я, сэр Хуон из Эльверона, говорю тебе “нет” и готов своей жизнью поддержать этот вызов!»
«Зная, что у тебя нет души, зная, что смерть для тебя – исчезновение, ты все еще смеешь рисковать тем немногим, что у тебя осталось, и встаешь рядом с этим человеком?»
Слова были пренебрежительными, но Гвальхмай заметил, что извивающиеся желеобразные конечности избегали дотрагиваться до зеленых листьев.
«К моей чести эльфийского рыцаря, я не могу не поступить так!»
«У меня нет разногласий с эльфами, но этот человек слишком долго меня раздражал. Он уничтожил мой народ в Эльвероне; он ограбил моего колдуна в Ронсево; он ломал мои планы; ради тебя он убил моего мага; он сопротивлялся моей воле!»
«Тебе лучше не связываться ни с кем из нас, Одуарпа. Наша магия старше и сильнее твоей».
То, что было статуей, презрительно ухмыльнулось.
«Это я проверю. Ты не более чем муха в моих глазах. Умри!»
Статуя угрожающе подняла руку и направила кривой коготь на Хуона. В менестреля выстрелила хищная вспышка сгущенной багровой ярости.
Огромный водяной щит встал перед Хуоном и встретил вспышку. Молния безвредно шлепнулась в защитный барьер, утонула в нем и разошлась в стороны как широкий, вращающийся, светящийся цветок. Белый, чистый и бездымный, каждый лепесток превратился в язык огня.
Преобразованная молния крутанулась, загудела, как гигантская пчела, и метнулась обратно на статую. Волосатая рука отдернулась.
«Мы встречались раньше, Темноликий повелитель, к твоему сожалению», – пропел влажный пульсирующий голос. «Я все еще могу защитить своих детей. Ты помнишь?»
«Я помню, Дух волны! Твое царство – океан. Но на земле моя власть сильнее твоей. Ты можешь хорошо защитить себя, квадратноглазая Ахуни-и, но у тебя только одна поклонница и твоя сила мала!»
Темное клубящееся облако сажи охватило статую и огненную розу. Когда оно опустилось, пламя исчезло. Облако сгустилось и извивалось на полу.
Оно принимало разные формы. Питон, гидра, семиглавый дракон – каждая фигура переходила в другую, шипя и поднимаясь, бросаясь в сторону Гвальхмая и стоявших рядом с ним Хуона и Ахуни-и. Наконец, фигура схватила щит массивными челюстями и обвилась вокруг него.
«Но твоя сила не выше этой!» Ошеломляющий удар сотряс замок, когда гигантский молот обрушился на монстра-протея. Его фрагменты собрались в лужицу черных частиц, похожих на жидкую грязь; они слиплись, превратились в трос, в веревку, в усик, который свернулся и поднялся, как угрожающая кобра, и затем быстро втянулся в тело статуи.
Рыжебородый Тор встал рядом с остальными, небрежно опираясь на молот. Одиночное, неповрежденное щупальце многоножки, потянулось к молоту, как будто пытаясь дальше проверить его силу.
Тор бросил гроздь рябины на его пути. Щупальце дернулось в сторону, как будто ягоды были раскалены. Оно покрутилось, повернулось и отступило.
Темноликий повелитель нахмурился. «Так что, в божке еще есть жизнь? Сколько богов-асов стоит за твоей спиной? Кто ты в глазах людей – ловкач, фокусник? Чье приношение, какая лошадь на твоем алтаре дает тебе силы? Как видишь, я получаю более богатую пищу! Мои прихожане и я вместе пьем красное молоко. Ударь еще раз, если сможешь! Не думаю, что ты в состоянии. Я жду!»
«Ала-ла-ла! Ала-ла-ла!»
Прозвучал страшный боевой клич. Гвальхмай был взволнован, услышав зловещий вопль героев Ацтлана.
«Разве удары должны защищать душу этого человека? Тогда ты должен встретиться со мной! Ты хвастаешься своими мелкими успехами? Своими крошечными алтарями, спрятанными в подземельях? Приношениями, которые делаются тебе тайком, ночью? Принесенными тебе в жертву детьми? Да ты просто жалкий дурачок!»
Страшное видение заняло место в очереди. Этот человек высоко возвышался над ними всеми. На шее у него висело ожерелье из черепов, шлемом на его голове служила ухмыляющаяся маска ягуара, в левой руке он держал круглый щит, отделанный по краю перьями колибри, а в правой макуауитль – тяжелый деревянный меч, усеянный зубьями из вулканического стекла.
Стальной нагрудник загремел, когда он угрожающе выступил вперед; это был нагрудник римского центуриона.
«Я Уицилопочтли, бог войны народа Ацтлана, и, поскольку я когда-то был человеком, я не забыл своего сына! 20 000 сердец были вырваны из человеческой груди за один день, чтобы почтить меня. Это были сердца пленных воинов, которых мой народ победил в битве, чтобы сделать меня могучим! Реки крови текли, чтобы дать мне силу! Перед своим сыном я тоже поднимаю щит и с макуауитлем встаю рядом с ним!»
Желеобразная масса, окутывающая статую, закрутилась и потеряла форму. Она вязко пульсировала. Злые алые и черные, как ночь, полосы сменяли друг друга в полупрозрачных червеобразных придатках, которые вырывались и втягивались в ужасной ярости.
«Твоя сила больше, чем у всех остальных, потому что твоя слава растет, а не падает. И все же моя поднимается еще выше, и она останется, когда твоя слава забудется, потому что моя сила исходит от зла в человеческих сердцах, а не от почитания, которое тебе приносят людские жертвы. Я основываю свою силу сегодня на тех будущих жертвах, которых у тебя не будет! Ты оспариваешь мою восходящую мощь? Нет? Тогда эта запятнанная душа моя!»
Гвальхмай заговорил впервые, но это был не его голос. Никогда прежде из собственных уст он не слышал эту прекрасную звенящую золотую мелодию. «Тогда ты должен забрать нас обоих, Демон со звезды, потому что мы едины!»
Когтистые лапы снова почти коснулись щита Ахуни-и, но и на этот раз они отдернулись. Снова просиял яркий свет, осветивший темную комнату, но сейчас он лежал как граница между статуей и группой непокорных. Это была линия блестящей славы, которая прошла по полу, как живое существо. Она обошла группу под равными углами, несколько раз развернулась, замкнулась и образовала пентаграмму.
Посох, который нарисовал мистический знак на каменном полу, был поднят в руке величественного бородатого старика, который присоединился к ним и стоял внутри защитной фигуры. Посох дернулся и указал на статую.
Пернатый головной убор старика поднимался и качался от движения воздуха, которого другие не ощущали. Его длинные одеяния развевались и вздымались, словно надувались изнутри. Все в нем было легким движением.
«Я Кецалькоатль, Повелитель ветра! Мой народ называет меня Пернатый змей. Может быть, ты знаешь меня под именем Мерлин. Я тоже встаю рядом с моим крестником и я буду испытывать свою силу против твоей, Одуарпа! Ты принимаешь мой вызов?»
Под этим угрожающим посохом силы аморфная полужидкая масса неохотно утонула в каменном теле статуи. Ее очертания снова стали ясными и четкими.
Пылающие глазницы в последний раз ярко вспыхнули. Гвальхмай был снова пленен ими и не мог отвести взгляда. Он услышал рычание ненавистного голоса: «У тебя сильные друзья. Я отпускаю тебя, но нарушители должны быть наказаны! Иди и носи мой знак!»
Свет вспыхнул в мозгу Гвальхмая. Ослепительная боль взорвалась в его правом глазу. Он хлопнул себя ладонями по глазам. Это была пытка сверх всякой меры, боль превосходила все, что он когда-либо испытывал, но его страдания казались искуплением, и он был почти рад.
Он застонал и опустил руки. Было очень темно, он понял, что снова остался один. Он даже не был уверен, что здесь был кто-то еще. Стоял ли он так перед страшной статуей, которая теперь снова была просто камнем, и не было ли это испытание всего лишь фантазией?
Нет! Этого не могло быть, потому что теперь зрение возвращалось к нему, но смутно. Пентаграмма растаяла; те, кто сплотился в его защиту, ушли, и даже мышь исчезла.
Он до сих пор помнил их всех.
Его ужасные мысли подтвердились, когда он поднял упавший факел. Глядя на него, он заметил, что воспринимает свет иначе, чем раньше.
Левым глазом он видел ясно. Правый глаз ослеп.
Он снова взглянул на статую. Это был не более чем идол, высеченный в камне. Он не двигался, но глаза его были красными искрами злобы.
В этот момент свет другого факела упал на него, и сзади раздался тихий голос.
«Барран Сатанас! Мой покровитель и принц!» – это был де Ре.
Гвальхмай обернулся к нему. «Ад ждет вас, барон!»
«Лэглон, я уже в аду! Как и вы. Мы все там. Странно, что мне понадобилось много времени, чтобы понять это. Другие всегда это знали. Я узнал это в Руане.
Послушайте, если я живу в стране, и в ней мой дом, то я обязан дать клятву верности ее принцу. Поэтому, пока я на Земле, я должен поклоняться Сатане.
Я отрекся от Бога, когда факел палача упал в костер на старой рыночной площади Руана, и я отрекся от него навсегда. Конечно, место, где люди сжигают ангелов, не может быть ничем иным, кроме ада!»
«Так вот каков на самом деле ваш Фонд невинных детей! Сколько юных невинных душ вы пожертвовали этому куску камня?»
«Камня? Посмотрите внимательно ему в глаза и скажите ему это!»
Гвальхмай бросил на идола еще один быстрый взгляд и так же быстро отвел глаза. Он чувствовал притяжение этого зловещего взгляда и не сомневался в том, что в нем было что-то опасное, враждебное к нему, как бы идол ни относился к барону.
Он бросил угасающий факел и протиснулся мимо барона в коридор. Де Ре со своим факелом догнал его и подсветил им дорогу на верхние уровни.
«Как вы могли это сделать? Вы, кто ее любил!»
«Вы знаете, как я отношусь к женскому полу. Я никогда не думал о ней как о женщине. Я поклонялся ей. Она была моим ангелом, моей святой, всем, что было хорошего во мне. Теперь я выгорел, Лэглон. Ад в моем сердце, и я живу с демонами. Вы спросили, сколько детей, но не спросили “почему”.
Мессер Прелати работает со мной. Он умеет делать золото. Основным ингредиентом является кровь невинного ребенка, но, по-видимому, невозможно найти того, кто невинен!
Сколько? Сорок в Шантосе, еще сорок в Машкуле, почти двести здесь. Не могу припомнить, сколько, пока мы проезжали по Франции или сидели в Орлеане, и среди них ни одного невинного! Какой смысл нанимать алхимика, если я не могу найти то, что ему нужно, чтобы получить золото, которое я хочу и должен иметь?»
Гвальхмая вырвало. Никогда с тех пор, как он расстался с кольцом Мерлина, он не хотел обладать им более горячо, чем сейчас. Как он хотел бы обрушить эту башню с демонами на ее обитателей!
В безграничном саморазоблачении он признался себе, что, если бы это случилось, он и пальцем не пошевелил бы, чтобы избежать гибели других.
«Я благодарю Бога, от которого вы отказались, барон, за то, что Д'Олон оставил вас в Орлеане. Это разбило бы его сердце. Надо было мне уйти с ним. Я ухожу сейчас же. Не пытайтесь меня остановить!»
«Это ваша привилегия, Лэглон. Ради нашей старой дружбы, я не стану препятствовать вам».
Гвальхмай остановился и пристально посмотрел ему в глаза.
«Барон, я плюю на нашу старую дружбу!» И, подгоняя действие к слову, он вошел в свою комнату и захлопнул дверь.
Он зажег свечу и оглядел себя в зеркале. Ему казалось, что он должен был измениться до неузнаваемости. Как мог человек добывать невинные души для пыток, смерти и уничтожения без того, чтобы это не отразилось на нем? Но на его взгляд, отличий не было. Возможно ли, что другие их видят?
Ему вдруг пришло в голову: самое страшное из всего – именно это. Монстр не обязательно ужасен внешне. Он может выглядеть как человек.
Гвальхмай собрал в узел запасную одежду и пристегнул к поясу меч Роланда и Жанны.