Стоя на кладбище через несколько дней после похорон, на которые так и не собралась с духом пойти, я смотрела на фотку Кости и мысленно просила его простить меня. За что – я сама не знала. Странно – я почему-то впервые в жизни чувствовала себя виноватой за свою игру. Откуда взялось это чувство вины – мне выяснить так и не удалось. Это был далекий, занесенный годами, единственный случай. Но я все еще вспоминаю о нем, против своего желания и уж точно совсем не к месту, не имея возможности ни предсказать и объяснить этот приход памяти, ни отмахнуться от него. Как будто где-то глубоко внутри сводит какую-то мышцу, и остается только перетерпеть. И я терплю, пытаясь вспомнить из уроков биологии – а является ли мышцей сердце.
Вот и сейчас, как обычно, после этих редких приходов меня отпустило, но где-то внутри осталось тянущее, ровное эхо от болевой вспышки. Пройдет и оно. Но как же некстати, как же невовремя! Циник ты, дорогая. Долбаный циник.
Они появились на пороге кафе спустя минут пятнадцать – красивая, чуть усталая женщина и монстр в ее глазах. Я приветственно помахала рукой и смотрела, внутренне содрогаясь, как эта красавица-марионетка движется ко мне, послушная слову своего нового хозяина, скрывающегося внутри.
– Вы были правы, врач не пускает к нему, – Ирина села на стул напротив и исчезла окончательно – а ее место занял голодный, жадный взгляд самой пустоты. – У нас – полчаса. Я вас слушаю.
– Одно только условие, – я помешала ложкой остывший кофе. – Пусть этот разговор останется между нами.
– Разумеется, – ответили мне.
И тогда я, очень тщательно подбирая слова, старательно глядя на безжизненную маску тридцатилетней красавицы и избегая ее пустых прожорливых глаз, рассказала декору, как ему лучше сдохнуть. Выслушав, он поблагодарил меня – его кукла сдержанно пожала мне руку. Только тут я решилась снова посмотреть в глаза этого монстра. И увидела в них смертельный яд холодного, жгучего ликования.
В этой больнице, как и в тысяче других, были слишком тонкие стены, а двери наполовину из матового, как будто насквозь промерзшего стекла. Сквозь эти хлипкие стены и двери все происходящее в палате было отлично слышно. И я слушала этот разговор как радио-сериал, прямо отсюда, с пластикового стула в коридоре.
Они говорили уже около пятнадцати минут. Как дела – порядок, как ты – нормально. Честно говоря, я уже начала было дергаться – а сработает ли? – когда вдруг Ирина заговорила неуловимо другим, настойчивым и давящим голосом.
Она говорила, и Андрей лишь изредка односложно отвечал ей, но его ответы уже не значили ровным счетом ничего. Декор вторгся в этот их разговор без предупреждения и объявления войны. И никакие слова Андрея не смогли бы сейчас его остановить.
– Послушай меня, – голос с едва уловимым металлическим скрежетом, как будто усиленный и утяжеленный невидимыми динамиками, шел сквозь «замороженное» дверное стекло, – я в курсе, что случилось. Мне звонили из твоей компании, волновались – ты не вышел вечером на связь, и они… В общем, я знаю, в чем дело. Твой проект зарезали. Я знала, что это рано или поздно случится. Ты слишком привык к успеху.
Андрей ответил что-то неразборчивое, и затем вновь раздался наэлектризованный голос:
– Ты должен привыкнуть к тому, что это – ремесло. Ты всегда относился к своей работе, как к искусству. Но посмотри вокруг – кому нужно сейчас это? Никому. Семь чудес света нерентабельны. Ты же расходуешь себя. Посмотри, до чего ты себя довел – до больничной койки! Ты забыл о сыне, забыл о тех, кто тебя любит… Пойми, ты и мне не чужой человек. Нас с тобой многое связывает, и я совсем не хочу рушить это общее – было же и хорошее в нашей с тобой истории. Взять Антошку хотя бы. Он от тебя без ума. Я прошу тебя, ради него, ради твоего сына – поменяй свое отношение к делу. Этот фанатизм тебя в могилу сведет...
– Теперь ты говоришь об Антоне так, как будто не собираешься у меня его отбирать… – голос Андрея звучал устало, бесконечно устало.
Мне было больно за него – сейчас он, сам того не ведая, проходил через главную пытку во всей этой истории. Только бы не сорвался. Только бы удалось.
Ирина вздохнула, голос ее сделался чуть сожалеющим:
– Наверное, я действительно перед тобой виновата, – проговорила она, и то ли мне показалось, то ли в ее раскаянии действительно прозвучала фальшивая нота – триумф, внезапное осознание собственной власти. – Я слишком резка была с тобой. Но я – волновалась, все от этого. Я не хочу, чтобы наш сын боялся за тебя, отца-фанатика. Я пыталась сделать так, чтобы ты остановился в своих метаниях, чтобы обрел под ногами почву. Чтобы перестал жить этим своим творчеством, расходовать себя всего только на это. Я ведь знаю, о чем говорю, я жила с тобой, любила тебя. А ты любил свое дело. Ладно… Сейчас речь не о том. Я была неправа тогда, в Барселоне. Я не отниму у тебя Антона, конечно же нет! Я все взвесила, приняла решение. Видеться вы будете, когда ты этого захочешь – бог с ним, с судом. Никто не отнимет у тебя Антона. Я лично никогда даже и не пыталась. Мне хотелось оградить его от ощущения ненужности, которое я сама переживала все эти годы. От ощущения ненужности тебе. Но все будет иначе. У вас с ним все будет хорошо. Только пообещай мне отказаться от своего фанатизма. Беречь себя. Ради него. Пообещай мне это, прошу тебя. Ты состоялся как архитектор, тебе больше некому доказывать, что ты – мастер. Тебе надо понять, что для тебя важнее – хождение по краю или любовь твоего сына, его спокойствие за тебя, его благополучие. Я уверена, ты уже понял. Пообещай мне – что будешь беречь себя от этих срывов, от этих вечных гонок. Ради Антошки и тебя самого…
Андрей ответил что-то, слов я не разобрала. Уловила только имя – он назвал жену Иришей. О содержании его ответа можно было догадаться легче легкого. Андрей пообещал. Согласился на все условия. Поблагодарил декора за то, что вернул ему сына. Вернул в обмен на порыв, на желание творить, удивлять, лететь к горящему неповторимому Солнцу. В обмен на вдохновение. Вдохновение архитектора.
Когда Ирина отвечала ему, голос ее звучал тихо и заботливо. Перестав дышать, я вся обратилась в слух и с трудом, но все же различила ее слова:
– Теперь отдыхай. Поспи. Я приеду сегодня вечером, заберу тебя и отвезу в гостиницу. И если ты будешь в настроении, мы где-нибудь поужинаем, хорошо? Врач сказал, он отпустит тебя сегодня. Но сейчас спи. Я рада, что с тобой все хорошо.
– Спасибо, что приехала, – голос Андрея звучал почти ласково, – за все спасибо.
– Не за что, – Ирина чмокнула его – в лоб или в щеку, – нас слишком многое связывает, я просто не могла бы оставаться в стороне. Отдыхай теперь. Я пойду. Увидимся вечером.
Я встала и тихонько прошла до лифтов, где устроилась в глубоком удобном кресле и притворилась, что поглощена чтением бланка своей страховки. Проходя мимо меня, эффектная красавица-брюнетка со стеклянным взором пустых глаз вежливо кивнула мне и произнесла негромко, четко, как по команде:
– Спасибо вам, Юнна.
– Не за что, – кивнула я, внутренне содрогаясь, – надеюсь, у Андрея все будет в порядке.
– Можете быть в этом уверены, – ответили мне.
Только когда двери лифта закрылись и красные циферки начали обратный отсчет пути лифта вниз, я перевела замершее дыхание. Только увидев в огромное окно больничной рекреации Ирину, покидающее здание больницы, я вздохнула с облегчением. И только когда ее машина вырулила с паркинга на улочку и покатила к автостраде, я позволила себе поверить в это: у меня – получилось. Получилось сбить декора со следа, а значит – уничтожить его.
Говоря все свои ласковости, льстя самолюбию, обещая неограниченные встречи с сыном в обмен на отступничество, декор даже не догадывался, что вдохновение Андрея-архитектора не стоит и ломаного гроша. Его просто нет. Андрей-архитектор – мастер своего дела – был в этот момент абсолютно пуст. Холостой выстрел, фальшивая нота, флейта без дыхания. А, как ни назови – все один к одному: вдохновения у Андрея-архитектора не было ни капли.
Зато через край оно било теперь у человека, который втихаря, ночами, в украденное у любовниц, жизненной суеты и бесконечных проектов время рисовал наброски персонажей к своим историям, приготовленным для сына. Рисовал, мысленно посмеиваясь над собой, удивляясь себе, и все же – не останавливаясь. Андрей-мультипликатор. Вот чего хотели мы, А13, от этого человека. Вот почему шеф просил, чтобы я разобралась. Вот зачем нужен был фейерверк.
Я выбралась из своего уютного кресла, подошла к рецепции и попросила лист бумаги и карандаш. Быстро написала записку по-русски, сложила вчетверо и попросила улыбчивую, свеженькую, только что заступившую на вахту администраторшу передать записку моему другу из триста десятой палаты. Та с улыбкой уверила меня, что обязательно ее передаст.
В этом сложенном листке Андрей, когда проснется, прочтет следующее:
«Дорогой Андрей!
Прости, что не пришла попрощаться, надо было срочно лететь домой. Но не могла не сказать тебе вот что. Послушай, у меня есть знакомый, он – продюсер, вернее – глава продюсерского холдинга. Насколько я знаю – крайне заинтересованного в талантливых мультипликаторах. Что если вам поболтать с ним о мультиках? Вот телефон. Его зовут Марк. Позвони ему, скажем, на следующей неделе, в понедельник. Я предупрежу о тебе. Вдруг из этого получится что-то дельное, ведь новое – это всегда так здорово. И если честно – я восхищена тобой. Мне хочется, чтобы у тебя все получилось.
Еще раз спасибо тебе за все, камрад! Рада была с тобой познакомиться.
Удачи и вдохновения тебе,
Юнна»
Выходя из скользящих дверей, охраняющих стерильную прохладу больницы, я улыбалась. Улыбка не сходила с моих губ и тогда, когда сев в пойманное такси, я попросила отвезти меня на пляж, где осталась накануне моя Микра. Таксист окинул удивленным взглядом мою голубую пижаму-униформу, но ничего не сказал и рывком бросил машину в живой дорожный поток.
Блаженно откинувшись на сидении, я бросила взгляд на приборную доску. Часы показывали без чего-то там девять. Я достала из кармана голубой рубашки сотовый и набрала номер Энжа.
– Где ты шлялась? Я весь извелся! – это мне вместо приветствия.
– Энж, привет! Я потом тебе все объясню. А теперь слушай. Все не так!
– Что – не так? Что там случилось?
– Со мной полный порядок, с объектом – тоже. И – у меня получилось, Энж! Объект взят, приступом, измором, но взят. Он – наш.
– Шутишь?
– Нет-нет, правда – все! Мы попали в шторм, и я разыграла свои карты. Нас вытащили – как раз вовремя, потому что Андрея зацепило. Потом в больнице уже напоролись на декора. Но это все ерунда! Главное – все не так! Тот, кто нам нужен – не архитектор. Он – мультипликатор! Пожалуйста, сверни все инвестиции и…
– Стоп! А теперь, дорогая, выдохни и начни с того самого момента, как ты отправилась в бар с этим типом.
Пришлось подчиниться и рассказывать по порядку. Закончила я уже в своей Микре, рассчитавшись с ошалевшим таксистом деньгами из пижамного кармана, и теперь, сидя на заднем сидении, одной рукой держала трубку, а другой – пыталась раздраконить свой рюкзак на предмет джинсов-футболки.
– Такие дела, Энж, – подвела я итог, – объект взят, враг повержен…
Энж присвистнул:
– Ну ты даешь! Так все провернуть… И – черт! Обдурить декора… Это должно войти в учебники! Для вас, муз, пишут учебники?
– Звучит так, как будто для вас, отсталых, – усмехнулась я.
– Что ты… Я серьезно. Я шучу только от шока. Ты – супер. Я говорил тебе?
– Да, как минимум семь раз – по количеству наших полетов, – усмехнулась я, – и ты – супер. Без тебя у меня бы ничего не вышло, Энж. Я серьезно.
– Блин… Я не верю, до сих пор просто поверить не могу! Обдурила декора! Охренеть можно. Ладно, это все потом. Что теперь, босс? Что делаем?
– Осталось только перенацелить наши инвестиции, Энж. Пусть наши счетоводы готовят суммы – но не в архитектуру. К черту архитектуру! Наш ход – в мультипликацию.
– Понял, сделаю, – голос Энжа звучал тепло, в нем сквозила вполне заслуженная гордость за себя, за нас с ним, – когда ты возвращаешься?
– Как можно скорее. Если сможешь – устрой мне сегодняшний ночной рейс. Нужен Барселона-Питер, можно не прямой.
– Сделаем. Я отзвонюсь в течение получаса.
– Ну вот, я прилечу, а в четверг мы с тобой отправимся к шефу с официальным докладом.
– Окей. Я встречу тебя в аэропорту, хочешь?
– Очень хочу!
– Договорились. Все, я пошел пробивать билеты. Может, еще что-нибудь?
– Нет, это все. И спасибо тебе за это все.
– Брось, – просто отозвался Энж и прибавил с улыбкой: – Спасибо, что летели нашими авиалиниями. Ну, давай, я перезвоню про билеты.
Я бросила трубку в рюкзак, плюнула на поиски сменной одежды и как была, в голубой больничной пижаме, уселась за руль. А через полчаса, засыпая в кровати первого попавшегося мне под руку отеля, полусонно думала о том, что, кажется, мой двадцатый полет можно считать оконченным.
X На земле
Я вышла из барселонского филиала агентства Вэллтревел в восемь с чем-то. В аэропорту мне надо было быть к десяти – прятаться больше было не от кого, и Энж быстро раздобыл первый класс Барселона – Питер на сегодняшнюю ночь.
Этот последний испанский день получился каким-то скомканным, коротким. Я проспала в отеле до четырех, расплатилась за номер, после чего пообедала в ресторанчике и отправилась на море. Было около шести, солнце сползло за холмы, и пляж уже изрядно опустел. Я шла вдоль берега и сама не заметила, как добрела до скалы в конце пляжа. А оглядев ее, сразу заметила этот белый флаг моего глупого сердца – на камне болталось кое-как повязанное отельное полотенце. Так никем и не снятое, оно обозначало то место, где мы с Маком закопали почти до дна допитую бутылку текилы в ту свою единственную ночь на двоих.
Не особо соображая, зачем это делаю, я, опустившись на колени прямо под этим флагом, принялась разгребать руками песок, и разгребала его до тех пор, пока ногти противно не царапнули о стекло. Вытащив почти пустую бутылку – на дне оставалось лишь несколько глотков текилы – я отерла ее от песка и, поднявшись на ноги, отправилась в обратный путь, к верной Микре, ждавшей меня у кромки пляжа.
С ней, с верной моей Микрой, мы расстались пару часов спустя, в отделанном хромом и живым бамбуком офисе Вэллтревел. Как раз сейчас я стояла на его ступенях – с рюкзаком, сумкой через плечо и бумажным пакетом в руке, скрывающим бутылкус парой глотков текилы про запас. Впереди прямо передо мной простирался старый порт – с его пешеходным деревянным мостом, яхтами и пальмами, качавшими растрепанными головами в такт ветру у края гавани. А надо всем этим полыхал в своей невыразимой и невыносимой красоте мой каталанский закат.
Я перешла дорогу перед носом вежливых, останавливающихся по мановению руки водителей, пересекла променад и оказалась на краю деревянного настила набережной – там, где качались на воде горделивые белые яхты. Усевшись на черный столбик-тумбу, вокруг которого были обмотаны канаты пришвартованных яхт, я отвернула крышечку бутылки и через вдох, в три обжигающих глотка прикончила остатки текилы. Франция. Обочина дороги у забытого богом шато. Его мотоцикл. Гонка по автобану. Косяк, маяк, разговор и призрак песни. Танец на разделительной полосе. Текила. Бар Диаблос дель Мар. Его голос. Его руки. Он сам. Мак... Мак… Мак. И – Калавера. И – Жюльет. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста – пусть у него все будет хорошо. Кого я прошу? О чем? «Никогда больше, никогда больше…»
Ну и хватит, пожалуй. Я украдкой вытерла почти сухие глаза, аккуратно поставила бумажный пакет с пустой бутылкой на гладкие доски, поднялась и, опаленная последними лучами догорающего где-то за горой Мон-Жуик солнца, отправилась через променад обратно к дороге. Там быстро поймала такси и попросила отвезти меня в аэропорт.
Усевшись на заднее сидение и глядя, как скрывается за поворотом старый порт в дыму заката, я спросила у взгляда водителя, который был виден мне в панорамное зеркало:
– Извините, можно я закурю?
Взгляд скользнул по мне и тут же вернулся обратно к дороге.
– Конечно…
– Спасибо.
Я достала из рюкзака пачку. Сигарета оказалась последней. Я приоткрыла окно и долго курила ее – медленно, с горькой почти что любовью, глотая и вновь выдыхая дым в остывающий каталанский воздух и уворачиваясь от трассирующих мыслей. А с последним глотком дыма что-то вошло в мои легкие, резко и почти без боли, как острая серебряная пуля – со скоростью избавления.
– Извините… А ручки у вас не найдется?
– Ручки? – еще один взгляд, тут же вернувшийся на дорогу. – Конечно…
В мою руку перекочевал обшарпанный пластик, наполовину полный чернил. И я – а может, и не я – разорвала пачку из-под сигарет. И я – а может, и не я – начала водить ручкой по бумаге, пахнущей табаком и той одной, потерянной где-то в пыли и звездах ночью. И я – а может, и не я – очень удивлялась всему этому, но как-то со стороны. Но ни я, ни кто-либо другой – уже не смогли бы остановить слова, бегущие синим чернильным потоком по обороту раздраконенной сигаретной пачки.
И – выключу свет.
На ощупь, на отзвук,
Пока не закончатся стены
И эхо не взмоет стрелой так отчаянно вверх,
До самого сердца…
Я знаю теперь
Знаю все повороты закатного неба.
Я видела это
Насквозь и всерьез
Наша песня осталась неспетой
Под ровные ритмы колес…
Улыбку.
Ты не заслужил – а достоин.
Мир полон ироний
И ложек без меда…
Такая вот кода –
Из пыли, и ветра, и соли
Далекого вечного моря…
А я – не Ассоль…
Не русалка, не нимфа
Я – ветер, я – мимо
Зеркал, фотографий и стен…
Вставая с колен –
Когда гаснут все нимбы…
И в зале пустом,
Напару с софитом и черным котом,
Раскуривать вечность…
И крылья на плечи
Пустым рюкзаком.
И снова – в дорогу
В ночь, что у порога,
По стеклам.
По звездам.
Бегом.
И вот так, не перечитывая, я – а может, и не я – засунула раздраконенную пачку в карман рюкзака. Dixi. Отражение каталанского заката на картонке, пахнущей табаком. Не забудьте по прилету выбросить за борт мусор.
– Аэропорт, сеньорита...
Только сейчас я заметила, что такси стоит у обочины около здоровенного стеклянного здания аэропорта Барселоны, а водитель вопросительно смотрит на меня в свое зеркало.
– Ой, и правда! Мерси!
Я протянула ему пятьдесят евро, подхватила рюкзак и сумку на плечо и выскользнула из машины в медленно остывающий вечерний воздух шумной площади перед аэропортом. Было самое время заканчивать этот полет.
– Что это такое?
Таможенник в бледно-зеленой форме вертел перед моим носом тонкой полоской, похожей на те магнитные прямоугольники, что оберегают от кражи товары в магазинах.
– Это – плоский пластмассовый прямоугольник, кажется, – отозвалась я по-английски и прибавила с улыбкой: – Сеньор, да я понятия не имею, что это такое.
– Это – ваше? – таможенник смотрел на меня холодными светлыми глазами и теперь вертел перед моим носом маленькой пластмассовой расческой-ершиком, той самой, которую я купила, кажется, на автобусной стоянке около аэропорта Перпиньяна.
– Это – мое, – кивнула я.
– Откуда это? – лаконично и твердо спросил таможенник.
А все начиналось так хорошо, подумала я. Уже такое близкое досрочное возвращение на мою вторую родину, ночь на перелет, целый следующий день на акклиматизацию и приход в себя. И тут – на тебе. На ленте таможенного досмотра эти товарищи нашли в моей сумке – о ужас! – не задекларированную пластмассовую расческу мэйд-ин-чайна. После чего проводили меня в комнатку два на два с закрытыми жалюзи на стеклянных стенках, где устроили мне этот странный допрос, смысл которого мне пока еще был не совсем ясен. Вернее сказать, был неясен совсем.
– Это – расческа из магазинчика около аэропорта Перпиньяна, Лангедок-Руссильон, Франция, – отозвалась я на удивленном английском. – Дело в том, что свою я потеряла в самолете, когда летела сюда. Пришлось потратиться. А что – ее надо было задекларировать?
Таможенник нахмурился, неодобрительно посмотрел на меня и поманил пальцем свою коллегу – худенькую девушку с копной непослушных каштановых кудрей и веснушками. Та подошла, бросила на меня ничего не выражающий взгляд и, внимательно выслушав живейший каталанский монолог своего коллеги, обратилась ко мне:
– Мой английский лучше, поэтому Маркус просил меня объяснить вам, – произнесла она. – Не волнуйтесь, для вас не будет никаких последствий. Но мы вынуждены конфисковать у вас это. На борт самолета в ручной клади нельзя проносить устройства подобного рода.
– Устройства? – переспросила я, все еще не понимая, о чем она толкует и надеясь, что виной тому уровень английского девушки, на деле не сильно превышающий уровень Маркуса. Но надеялась я зря. Девушка взяла из рук своего коллеги плоский пластиковый квадратик и в свою очередь повертела им у меня перед носом.
– Да, устройства. Вот такие.
– А могу я узнать, что это за устройство? – осторожно спросила я.
– Конечно. Это – «маячок». Кто-то следит за вами, сеньорита. Похожие ставят в симки телефонов, чтобы отследить местонахождение абонента. Но у вашего «маячка» посложнее конструкция. И – как следствие – большая точность определения местонахождения. Фактически, это – навигатор. Он был в полости, вот здесь, – с этими словами девушка отвинтила круглое от ручки расчески, в которой обнаружилось полое пространство, – видите? И это – не специально подготовленная полость. Расческа такая и была, просто экономия материала. Так что сгодилась бы любая, да и не только расческа. Теперь постарайтесь вспомнить – кто дал вам ее?
– Продавец, – отозвалась я, все еще пребывая в легком шоке от этой демонстрации, – продавец в магазине.
– Вы сами выбрали расческу или вам ее дали в руки?
– Мне нужна была расческа, я взяла первую попавшуюся со стеллажа и отдала ее на кассу, – пожала я плечами.
– То есть вы сами выбрали ее, но передавали потом в руки продавцу?
– Ну конечно. Посмотреть цену, размагнитить… Вот черт, какая-то ерунда!
– Ну вот видите – на кассе у продавца было время подложить это, – девушка снова повертела плоским пластиковым квадратиком перед моими глазами, – в любой товар, который вы выберете. Если бы вы не выбрали ничего, вам бы просто приклеили это к сумке. Все очень просто. Продавец, стоявший в магазине на кассе, вам это и подложил. Все ясно.
– Да, но одно все же остается неясным мне. Я решительно не понимаю, кому и зачем это понадобилось, – отозвалась я, подпустив в голос побольше дрожи, и нервно зачастила: – Я просто приехала сюда по работе, в командировку, осмотреть новый отель, с которым наше эвент-агентство хочет начать сотрудничество…
Девушка окинула меня оценивающим взглядом и снисходительно, почти успокаивающе улыбнулась:
– Видимо, вас с кем-то перепутали. А может, ваш ревнивый муж решил узнать, как вы проводите время в командировке, – произнесла она. – Просто оставьте нам маячок и можете идти. Да, и можете забрать расческу.
– Спасибо… Э… А вы что – проведете расследование? – спросила я осторожно, с трепетом обывателя в голосе.
– Нет, – улыбка девушки стала еще более снисходительной, почти надменной, – никакого расследования. Нас это не касается, сеньорита. С этой штукой просто нельзя в самолет.
Вот так, легко и просто, меня избавили от маячка и выпроводили на родину. И теперь, сидя в широком кожаном кресле бизнес-класса, закрыв глаза, я лихорадочно прокручивала в голове все события с того самого момента, как сошла с трапа самолета на французскую землю. Что бы я там ни плела таможенникам, на самом деле мне все было ясно как день. Меня – ни с кем не спутали. Меня – пасли. Пасли с того момента, как я вышла из самолета в Перпиньяне, а может – и раньше.
Но – кто? И – с чего вдруг? И, черт возьми, зачем?!
Нет, стоп. Надо идти по порядку, иначе легко можно свернуть себе в этом походе шею. Сначала – кто. Может, вернуться в Перпиньян, порасспросить продавца… Бред! Да я даже не запомнила, как он выглядел. Никто мне ничего там не скажет – ясно же, как день. Только покрутят пальцем у виска – о-ля-ля, да вы совсем рехнулись, бедняжка... Нет, тут без шансов. Надо копать самой. Итак, что там у нас было. Перелет Питер – Амстредам – Перпиньян. Анне, соседка по креслу? Нет, исключено. Она бы просто прицепила эту штуку к рюкзаку или к моей сумке, у нее для этого была тысяча шансов. Заморачиваться с магазином, с подкупом продавца и полой ручкой расчески – полная бессмыслица. Да и у любого человека в самолете и как минимум двух аэропортах была тысяча шансов самостоятельно прицепить ко мне эту штуку. По прилету не сканируют вещи, там просто зеленый коридор для всех. Поэтому этим шансом бы воспользовались, если бы была такая возможность. Значит, тот, кто передал продавцу в магазине этот маячок, сел мне на хвост уже при выходе из аэропорта. Значит, меня ждали в Перпиньяне.
За этим вихрем мыслей я даже не заметила, как наш огромный «Аэробус» разогнался по своей полосе и взмыл в темное ночное небо. Только когда уши начало закладывать от набора высоты, я очнулась. Достала леденец из сумки, перевела дыхание и снова нырнула в обжигающую холодом бездну непонимания и оттого – страха. И в ней, в этой бездне, наткнулась, как на скалу, на такой логичный следующий вопрос. А кто знал, что я лечу в Перпиньян?
Энж… Энж знал.
Черт, нет, ну это уже слишком. Не впадай в паранойю. Энж и так всегда был в курсе того, где я нахожусь. Ему незачем был и маячок – он всегда был на связи и в любой момент мог выяснить напрямую, где я. Точно не он. Да и вообще – идиотизм даже подумать такое!
Черт, вот черт! Как жаль, что на борту нельзя пользоваться телефоном! Надо просто позвонить Энжу и узнать, быстренько выяснить – у кого еще из наших, кроме шефа, был открыт доступ к моему двадцатому полету. А потом пойти и порасспросить с пристрастием – как этот кто-то доступ получил. И за каким лешим этому кому-то понадобились эти штуки в стиле Дж. Бонда… Стоп, что-то там было такое… Что-то в мысли… А. Вот. Кому, кроме шефа. У шефа же доступ, естественно, был… Ну, это как с Энжем – вот уж кто в любой момент мог позвонить и узнать, где я, так это Марк Аполлонович. Так что тут все ясно. Не Энж, не шеф. И что мы имеем в остатке? Кто-то третий внутри офиса, преступивший черту и раздобывший доступ к полету. Ведь по законам А13, кроме поддержки с земли и шефа, на такой доступ не имеет права никто.
Нет, ну надо же! Меня запеленговали свои. Бред! Полный бред. Но именно так – полным бредом – чаще всего и выглядит правда на первый взгляд. Но – кто из них? И следующий, такой логичный опять же вопрос, – за каким чертом им это понадобилось? Ради чего было преступать черту?..
Суета мыслей была похожа на клубок дерущихся крыс – обрывки невнятного писка и клубы пыли. И все же одна из этой стаи оказалась сильнее других. Она выползла на поверхность пыльной завесы – неожиданно и оттого особенно сильно ударив по нервам. Никто, кроме Энжа и шефа, не имел законного доступа к полету – кажется, так я решила? Поторопилась. Сейчас, с появлением на поверхности этой мысли-крысы, стало вдруг очевидно – в списке имевших официальное и законное право знать все о моем полете есть третий человек. И я его прекрасно знаю. Доступ к моему полету имели Энж, шеф и – тот, кого шеф оставил в своем кресле. Тот, кто в момент моего вылета из Питера уже сидел в этом кресле.
К моему полету имел доступ третий человек – и этим человеком был Ян. Муза-убийца, чей злой и чертовски сильный гений подрезал не одни крылья и тем самым сгубил не один полет. Тот самый Ян, которого на земле и в небе все наши старались, стараются и будут стараться обойти стороной.
– Что вы будете пить?
Высокая красавица-стюардесса склонилась надо мной, в руке – готовый пластиковый стаканчик, на лице – внимательная улыбка.
– Минералку, спасибо.
Взяв стакан, я автоматически улыбнулась ей в ответ, отвернулась и уставилась в окно ничего не видящим взглядом.
Ян.
Черт возьми. Двуликий Янус! Да какие тут могут быть сомнения – конечно, это он! Но, черт его побери, зачем ему это надо?! Следить за мной… Зачем ему вообще? Зачем?! Зачем?..
В голове был полнейший хаос. А копаться в этом дальше – уже просто не было сил. Надо поспать, иначе я банально свихнусь. Иначе придет паника, а следом – страх. Иначе я просто разобью голову о стену, но так ничего и не добьюсь. Потом. То есть уже через несколько часов. Как только встречусь с Энжем в аэропорту и все ему выложу. Две головы лучше, чем одна, безмерно и бесконечно уставшая. Поэтому – надо спать. Никак иначе.
Я, стараясь не думать ни о чем, кроме своих действий, аккуратно достала из сумки крохотный пузырек, где вперемешку возила коктейль – по паре таблеток успокоительного, болеутоляющего и снотворного. Выбрав последнее, тщательно завернула крышку пузырька и убрала его обратно в сумку. Запила минералкой белый кругляшок таблетки и отвернулась к иллюминатору. Снотворное подействовало быстро, в считанные минуты. И уже засыпая, сонно глядя на иллюминаторный круг, я наткнулась на собственное отражение в темном стекле. Вот она я – взъерошенные волосы, напряжение в уголке обветренных губ и глаза – коктейль настороженности и едва сдерживаемого страха. Глаза животного, почти уже загнанного в угол. А где-то там, дальше, за этим стеклом, за отражением моих глаз, мигал красной точкой прицела габаритный маячок на белом крыле.