– Прямо так и все? – вскинула я бровь.
Он посмотрел на меня и ухмыльнулся, но глаза его при этом даже не улыбнулись. В них была бездна.
– Нет, не все, – он помолчал, а потом прибавил, и ухмылка его стала шире, – только тот эпизод, где я блистательно играл роль разухабистого негодяя, и мне срочно понадобился кто-нибудь сострадающий психам на роль отвязной и коварной портовой шлюхи, предпочитающей обаятельному трэшу сиятельного графа…
Тут я не удержалась – и засмеялась. А он приподнялся в седле, и мои губы обжег молниеносно короткий поцелуй.
– Скрепим наше примирение, – как ни в чем не бывало, прокомментировал он, и в ответ на мой вопросительный взгляд кивнул на место позади себя: – Прошвырнемся выпить?
Я все еще смотрела на него, не двигаясь и ни слова не говоря. Он потянулся куда-то за правый бок Хонды, извлек оттуда второй, угольно-черный, шлем и с улыбкой протянул его мне:
– Я даже шлем второй привез. В этот раз буду паинькой, обещаю.
«Кто из нас муза, черт подери?» – думала я, обхватив руками его талию, закованную в доспехи кожаной куртки, чувствуя, как Хонда набирает под нами обороты, стартуя в ночь.
– А я тебя видел…
Мы сидели в пляжном баре, за красным пластиковым столиком, и перед нами красовалась толстостенная бутылка «Альмеки» на треть литра, солонка и тарелка с нарезанным лаймом. Я, облизывавшая в этот момент соленый кантик своего шота, хмыкнула.
– А у меня, знаешь ли, от этих слов – дежавю…
– Что ты смеешься? – он тоже улыбался, возя каемкой своего пустого шота по краю лаймовой тарелки, куда я насыпала горку соли, – серьезно, я тебя видел. Сегодня, в Барселоне.
Я замерла, резко перестав хихикать.
– В парке Гуэле, – прибавил Мак, по-видимому, довольный эффектом.
|
|
И меня как ударило током – видение ветреной колоннады и то ощущение чужого нацеленного мне в спину взгляда…
– Так это ты был? – невольно вырвалось у меня.
Теперь он как-то очень внимательно посмотрел мне в глаза:
– Что значит – «ты был»?
Я покрутила в пальцах шот и послушно отозвалась:
– Я просто почувствовала, что за мной наблюдают, – и в ответ на его удивленный взгляд прибавила с улыбкой: – Не бери в голову! Просто если на меня смотрят, то я вроде как это сразу чувствую. Думаю, это что-то типа обострения паранойи. Или же просто черная магия. Короче, тебе совершенно нечего бояться…
Мак засмеялся, но с конька своего не слез:
– Проверим? Скажи точнее, где это было? – он с чисто мальчишеским любопытством поглядел на меня.
– В колоннаде, – пожала я плечами.
Мак пару раз глухо хлопнул в ладоши, аплодируя.
– На ведьму сдала, – усмехнулся он.
– Пил когда-нибудь с ведьмами?
Его усмешка стала шире.
– Неа. Все как-то не доводилось.
– Так вот – на будущее – ведьмы терпеть не могут перерывов между первой и второй, – сообщила я доверительно.
– Как будет угодно госпоже!
Он разлил текилу по шотам, а я еще успела подумать: «Кажется, я решила его напоить. Или – напиться?»
– Тост, – Мак поднял свой шот и глазами указал мне на мой, – войны хороши только одним – все они рано или поздно заканчиваются миром.
Стекло чиркнуло о стекло, и мы скрепили наш мир долгим обжигающим глотком.
– Текила – это почти наркотик, – Мак подмигнул мне. – Она не опьяняет. Одурманивает.
– Вот уж согласна так согласна, – хмыкнула я, – помнится, я однажды одурманилась до состояния нестояния и рухнула со стойки прямо на несчастного бармена…
|
|
Мак сделал слишком уж изумленное, чтобы быть искренним, выражение лица:
– Я требую подробностей! Что ты делала на стойке?
– Катастрофу! – радостно отозвалась я.
Бровь Мака вопросительно изогнулась.
– Танцевала, – пояснила я, делая нетерпеливый жест рукой. – Вернее, утанцовывала со стойки вниз головой. Прямо в руки несчастному бармену.
– Жуть. И как ты только живешь с этим? – спросил Мак, подначивая.
– Эта была импровизация, а не хорошо спланированный теракт. Но возможно, я просто ищу себе оправдание, – покаянным тоном произнесла я.
– Забей! Оправдания тебе – нет и не будет. Гореть тебе в аду!
– Спасибо, ваше высокопреосвященство. Вы абсолютно правы. Тем более, это – еще не все. Еще ведь было двое пострадавших…
Реплика мне удалась, и Мак насторожился:
– Правда?
– Истинная правда. Упокой господь души невинно убиенных мною Маргариты и Мохито.
Мак расхохотался. Я тоже улыбнулась, и улыбка эта означала не что иное, как «SOS!» моего бедного сердца. И – тела. Особенно – тела…
– Ну и как – у бармена был культурный шок? Господь услышал его молитвы и послал ему пьяную чешку, – Мак поглядел на меня, поощряя к продолжению в том же духе.
– Если шок и был, то – только от танца. Знаешь, дело ведь в Неаполе было. А эти итальянцы-южане – настоящие мачо. Их ни разу не удивишь тем, что всего за два коктейля затрат им в руки с неба падает живая баба…
– Роскошная живая баба!
Я засмеялась, а Мак поднял свой шот:
– Это был тост, – прибавил он.
|
|
Я тоже подняла свой шот и покачала головой:
– Не гони, а то я быстро догонюсь!
И – как там было у классика? И – немедленно выпила.
– Неаполь, значит… – проговорил Мак, опуская шот на красный пластиковый причал столика. – Ты, небось, много по миру мотаешься?
– Иногда мне кажется – даже слишком много, – улыбнулась я и качнула пустым шотом. – Бывает, выходишь из самолета – и не сразу догоняешь, в какую это страну тебя занесло…
Мак усмехнулся.
– А у тебя было так – просыпаешься посреди ночи, и не понимаешь, где ты, пока не включишь свет? – спросил он, бросив на меня странный, как будто просящий разделить его, взгляд.
– Сто раз! А у тебя?
– Столько же примерно…
– Тоже мотаешься?
– Мотаюсь. Сегодня – здесь, завтра – там. Я – тот еще гастролер. Летаешь, летаешь, и постепенно забываешь, кто ты и откуда взялся…
– Dust in the wind… – тихонько проговорила я.
– Аll we are the dust in the wind… – подхватил его обветренный шепот.
Я поглядела на него с теплой до боли улыбкой:
– Знакомо, камрад. Вот уж знакомо... А знаешь, давай выпьем. За странное место из трех букв, и за то, чтобы найти его раньше, чем наши бури выжмут нас до капли в океан времени…
– Что еще за три буквы? – усмехнулся Мак, ловко орудуя бутылкой.
– Д, О и М.
– В точку, – тихо произнес он, чокаясь своим шотом с моим.
Мы пили и говорили, говорили и смеялись, смеялись и пили, и снова говорили, говорили, говорили. Вечер сочился песком сквозь пальцы, но мы не замечали ничего, даже времени. Особенно – времени.
Мак рассказывал мне о своей группе – MacLoud.
– МакЛауд – так мы называемся. Прямо как тот вечный дядька-горец, только громче, – сказал он, и я хлопнула себя по лбу не слабее, чем обычно лупит свою бедовую головушку Энж. Ну конечно! То мое ощущение – что обветренный голос с разделительной полосы я слышала и раньше – вовсе не было глюком. Макова группа уже вовсю крутилась на рокерских, да и на попсовых радио Москвы, когда я еще жила там и училась в институте, уверенная, что стану хорошим экономистом. Она же была и на радиоволнах Питера, когда я взяла да и переехала в этот мой город, чтобы стать полноценной и вполне опасной боевой единицей А13, спешно покинув свой город Москву и, совсем теперь и не по специальности, вуз.
У меня абсолютно кретинская память, но, когда Мак сказал «МакЛауд», всплыли вдруг на ее поверхность несколько строчек одной песни. Кажется, она называлась «Бонни и Клайд», или что-то в этом духе. Всего пара строк, и я помнила, как впервые услышала их – давным-давно, когда еще и не помышляла о полетах и объектах, – и просто резко и, как водится, совершенно по-идиотски влюбилась. Странная была тогда история и странное было сейчас ощущение – как будто начал зудеть старый, позабытый шрам. От этих всплывших на поверхность текилы строчек странно закололо где-то в области лопаток – там, где, как пелось в этой песне, могли бы быть крылья…
Перебитая вена канала,
Смоет алым закаты земли…
Здесь могла бы быть ваша реклама,
А могли быть и крылья мои.
Что мы, собственно, не поделили?
Два осколка бродячей души…
Проиграли, навылет пробили
Непутевые крылья мои…
Эта песня была не из тех их песен, что потом поселились в ротациях радиостанций и сборниках «Лучшее из лучшего». Были у них такие – про случайные знакомства в самолетах, про девственницу-самоубийцу, про Далай-ламу – те, которые можно найти, если поискать название «МакЛауд» в каталоге караоке-песен. Но были и другие. Я их почти не знала, но была уверена: они – были. Уже одной этой – Бонни-и-Клайд-или-как-ее-там – было достаточно, чтобы это понять.
– Эта ваша песня жутко нравилась мне, – сказала я Маку, процитировав тот запомнившийся кусочек, запила соль прошедшего времени слова «нравилась» текилой и поправилась, – нравится…
– Мне тоже, – сказал Мак, – снова нравится…
Он посмотрел на меня долгим взглядом, и я не отвела глаза. Он молча поднял свой шот, и я, так же молча, подняла свой. Я не знала, за что пил он. Но знала, за что пила сейчас я сама. И, хоть и ругала себя, на чем свет стоит, ровным счетом ничего не могла с собой поделать.
После очередного шота я спросила Мака, как так вышло, что они – на волне. Феномен, пожал плечами он. Который даже я не могу разгадать, прибавил с улыбкой. Как-то так получилось, что просто писались песни и вдруг раз – и попали в струю, в самый кипящий и бурлящий поток мейн-стрима. Я слушала с почти профессиональным интересом, выискивая зацепку, след нашего присутствия. И – не нашла ничего. А Мак улыбался своему прошлому и рассказывал, как давным-давно на первый свой гонорар они с басистом и барабанщиком накурились дури и бегали по питерским крышам, ища белую кошку, потерявшуюся где-то в белой ночи. Как один за другим вышли второй и третий альбомы, и после второго их стали звать на гастроли, а после третьего – на корпоративы, как появлялись деньги и как деньги исчезали, уступая место новым пока еще не исполненным желаниям. Как он купил себе эту Хонду два года назад, взамен разбитой прежней Ямахи, и как радовался ей. «Я был ангелом, выступившим против бога дорог. Упал – и вновь получил крылья» – сказал он задумчиво. И тогда я совершенно неосознанным движением погладила его по плечу. И он, кажется, совсем не удивился.
Он с улыбкой рассказывал мне, что музыкой они зарабатывали больше многих в нашем роке, но все же не такие золотые горы, как рисует молодое и бурное романтическое воображение их фанатов. Что они со школьным еще другом – теперь бизнесменом и тоже отчаянным гонщиком на байке – решили несколько лет назад открыть свой байк-бар. И как они открыли его, сначала маленький, потом – побольше, и как теперь там хорошо, и какие люди (настоящие! – сказал он) бывают у них. Hardly Heavenson – так они назвали свой бар, который уже давно стал клаб-хаусом их байк-банды. Я вспомнила это название и даже саму вывеску, полыхающую рыжим огнем, но так и не смогла уловить, где именно в Питере видела ее. Да это было не так уж и важно сейчас. Главное, она была где-то в нашем с ним общем городе. Хотя о том, что Питер – это наш общий город, я так и не смогла сказать ему. Так же, как не смогла сказать и о многом другом. Я уходила от его вопросов со скоростью и ловкостью трассирующей пули. Он был заинтригован, я видела это, но, видимо, решил играть в эту ночь по моим правилам. И я сама не знала – благодарить его за это или проклинать…
Когда текилы в бутылке оставалось на два-три пальца, мне в голову пришла гениальная идея – закапывать клад. Мы взяли бутылку и отправились сквозь темноту вдоль берега, мимо занимающихся любовью парочек и распивающих ночь компаний, туда, где заканчивался пляж. Там, у подножия старых рифов, выступающих прямо из темноты и воды, мы и зарыли в песок остатки текилы, условившись вернуться сюда когда-нибудь, откопать и допить. Вместо сигнального флага я привязала к камню маленькое отельное полотенце.
– Я бы предложил тебе искупаться в чем мать родила, но это банально, и к тому же у меня есть идея гораздо глобальнее, – сообщил мне Мак, доверительно приобняв меня за плечи, как только я расправилась с несчастной жертвой – отельным полотенцем.
– Да? И какая же?
– Ты просто обязана показать мне, как умеешь падать со стойки, – невозмутимо заявил он.
Вместе с недопитой бутылкой текилы глубоко в прохладном песке покоилось и мое чувство рациональности, все мои «что такое хорошо и что такое плохо во время полета». Особенно – «плохо»…
– Ну что – тогда едем в бар?
– Заметь, не я это предложил…
– Но и не ты отказался!
– Логично, черт возьми, – улыбнулся он и потянул меня за стропу сумки, – ну идем! Я тебе одно место покажу...
Я кивнула и пошла рядом с ним по песку, омывающему сандалии своими сухими прохладными волнами.
– Мы останавливались как раз там. А сегодня утром свалили в Барселону, – говорил он, пока мы шли наискосок через пустынный, темный пляж курсом на огни парковки, – смотрели город, катались. А потом ты мне попалась на глаза. И мне захотелось сегодня сюда вернуться. Подумал, вдруг ты – ждешь…
– А я ждала?
– Не знаю. Но мне, видимо, хотелось так думать, – просто сказал он.
– Значит, я ждала, – улыбнулась я в темноте.
– Хорошо, – он кивнул то ли моим словам, то ли каким-то своим мыслям, – мы завтра еще в Барселоне, а с утра во вторник – дальше тронемся. Ты завтра работаешь?
– Работаю, – подтвердила я, и прибавила совершенно неожиданно для себя, – но с двенадцатым ударом часов по-любому превращусь в тыкву и освобожусь.
– Вот и хорошо, – он улыбнулся и посмотрел на меня в темноте, – тогда я тебя зову завтра на свидание. Пойдешь?
– Пойду, наверное. Вдруг ты – ждешь…
– Нет, вот ты стерва! – засмеялся он, а потом прибавил: – Ну, значит, завтра в полночь, бар Calavera, Барселона. Я серьезно. Буду ждать.
– Calavera? Это ведь что-то вроде «прожигатели жизни»… Заманчиво звучит.
– Разбираешься! А если бы этот бар стоял где-нибудь в мексиканской прерии, то был бы «Стоп-сигнал». Такой перевод, если на мексиканский.
– О! Мексикано шпрехен?
– Найн, фрау! Это я почерпнул за дос-текилос-пор-фавор в том самом Калавера-баре. У меня, так сказать, высшее незаконченное барное. Не передергивай тему. Придешь?
– Приду, – кивнула я, – но мы разве уже прощаемся?
Фонари парковки уже выхватили нас из темноты, и я ясно увидела обворожительную усмешку в дьявольски синих глазах.
– И не мечтай! – произнес Мак.
Я улыбнулась. Эта идиотская улыбка не сходила с моих губ, когда я, натянув свою бордовую ветровку, а за нею и шлем, уселась на мотоцикл и обвила руками броню байкерской куртки. Хонда сорвалась с места, подняв столб песчаной пыли, как будто дым рванул из-под колес. Мы выскочили с парковки, пролетели пару отелей и баров, заправку и искривший неоном боулинг и вырвались на трассу, бегущую вдоль моря – от города к городу, на восток, к Пиренеям, к французской границе. Мы мчались за сто. И хотя мне было легко дышать в своем шлеме, и ветер расступался предо мной упругой тенью, но какая-то сила (наверное, притяжения, черт возьми! – подумала я с иронией) здорово тянула меня к Макову плечу, и мои пальцы переплетались, делая кольцо рук немножечко крепче.
Мы летели так, между огней, между ветром и морем, когда вдруг впереди вырвался из темноты бьющийся в истерике маяк полицейской машины. Я почувствовала, как Мак напрягся, но скорости не скинул, напротив – рывком бросил Хонду вперед. Мы пролетели ало-синее сияние на всех парусах.
– Их машины, – крикнул мне Мак, – не могут нас остановить…
Я кивнула, и вновь замелькали фары встречки, и сонные огни обочин, и ставшие пылью бесконечные звезды над головой. Заложив крутой вираж на одной из небольших эстакад, мы ушли на дорогу, убегающую влево, и, проскользнув меж холмов, полетели по черной равнине, изредка прерываемой сонными огнями, потерянными в темноте.
Я заметила его первой. Дорога шла через поле, и обзор был довольно хороший. Сначала это была просто темнота – мягкая, как будто ватная. Но вдруг кто-то пробил в ней две дыры, и, как будто с той, другой стороны, в них хлынул свет. Секунду спустя я увидела силуэт автомобиля, несущийся как будто по самой темноте – две фары резали ночь с легкостью ножа. Наверное, спортивный, он прямо-таки летел над землей. Летел через поле уверенно, твердо и стремительно – вперед, к перекрестку, прямо наперерез нам. И даже не думал скидывать скорость.
Я изо всех сил сжала руки вокруг Мака, и по напряжению под курткой поняла – он тоже заметил машину. Мгновение, за которое не сделаешь и вдоха, – и Хонда взревела и рванула вперед так, что переднее колесо, наверное, оторвалось от земли. Испугаться я не успела. В следующее мгновение мы оказались в потоке стремительно приближающегося света фар, в прицельно уроненной набок ослепительной восьмерке, так похожей на знак бесконечности. Я вмиг протрезвела, как будто этот яркий свет вшиб прямо в кровь залп холодного ночного воздуха. И, не успев ничего подумать, только крепко-крепко зажмурилась…
– Ты как?
Мы стояли на обочине дороги, в отблесках фонарей какой-то заправки. Мак сидел на мотоцикле боком, вытянув перед собой ноги и скрестив руки на груди. Голос его звучал глухо, хоть он и снял шлем. Я сидела рядом с ним, но – не касаясь его, на самом краешке, выставив перед собой руки и упираясь ладонями в черную кожу сидения между нами. Мак не смотрел на меня – говорил куда-то вниз, как будто обращаясь к асфальту в трех шагах от нас. Я видела только его профиль – резко очерченные пыльным фонарным сиянием нос и губы. Слишком резко стащенный с головы шлем взъерошил мои волосы, и они мешались, лезли в глаза. Я тряхнула головой и изо всех сил попыталась убрать из голоса хотя бы половину дрожи – эхо от бившего через край адреналина:
– Порядок… А ты?
Мак кивнул. Нормально, мол. И сказал еле слышно:
– Затормозили бы – было б никак. Едва успели проскочить.
Он помолчал немного, и вдруг со всей силы саданул кулаком по колену:
– Б…дь, как я его раньше не заметил?!
Я молча поглядела на убегающую вдаль дорогу. Кивнула вспышке внезапного понимания, как старой знакомой. И ответила, до ужаса спокойно:
– Он сначала ехал без фар.
– Что?!
Мак резко развернулся, и теперь смотрел на меня. Я бы рада была наткнуться в его взгляде на скептическую, отрицающую стенку, твердую и спокойную, за которой бы я и спряталась. Но нет, не было стенки. Даже сомнения не было. Его глаза говорили – «а ведь ты права…».
– Он ехал без фар… – повторила я, на этот раз – тихо и неуверенно, как бы спрашивая.
А Мак – кивнул.
– Мудак, – бросил он. – Ведь точно. Без фар. Чертов самоубийца.
А я как-то совсем некстати подумала – а может, здесь этот кусочек «само» даже и ни при чем… И тут же жестко одернула себя. Паранойя, опять чертова паранойя! То мне мерещится слежка, то теперь – ассасины на спортивных тачках в глухой ночи. Надо к чертям это прекращать! Все, вернусь – и в отпуск. На два, а лучше – на четыре месяца. Нервы – просто ни к черту. Надо что-то делать со всем этим.
Я протянула руку, машинальным движением достала из сумки пачку сигарет, вытряхнула одну и сжала губами. Мак тоже потянулся, и я пододвинула ему пачку. Вспыхнул голубым и рыжим, как холодный закат в начале весны, газ над его зажигалкой. Дым горьковатой струей ворвался в легкие, заполняя собой то пространство, куда уже начал было по капле проникать страх. Некоторое время мы курили молча. Я ни о чем не думала. Глупую мысль о неслучайности этого перекрестка и маньяка, предпочитающего темноту, унес с собой сигаретный дым, выдыхаемый в поток света хондовой фары.
Мак докурил первым и щелчком запустил окурок по сверкающей траектории на песок обочины. Я машинально вынула изо рта недокуренную сигарету и повторила за ним. Мак пристально посмотрел на меня.
– Слушай, – он быстро протянул руку, взял мою ладонь в свою, встряхнул, погладил, – серьезно – ты в порядке? Я всякое видел, всякое бывало. А ты-то как у меня, Джуниор-младший?
По телу волной снова пробежала дрожь, и на этот раз – не от адреналина.
– Нормально, – я пожала плечами и неуверенно улыбнулась, – вроде порядок…
– Смелая, – Мак еще раз сжал мои пальцы и отпустил руку, – ну что, сложный выдался вечерок? Отвезти тебя назад?
– Возвращаться?
Он пожал плечами, выжидая.
– Возвращаться – плохая примета, – покачала я головой. – Я, знаешь, лучше уж и дальше с тобой…
Мак чуть склонил голову на бок и сказал тихо-тихо, одними губами:
– Ты удивительная. Серьезно.
А потом отвернулся, уселся в седло и надел шлем. Мимо по дороге проехала машина, на секунду нас обдало потоком света, вычертив на песке обочины гротескную тень существа с телом байка и двумя нашими головами. А потом огни фар сменились алыми каплями стоп-сигналов, и мы тронулись следом, и тень на песке обочины растаяла без следа.
Байкерский бар «Los Diablos del Mar» был одним из тех редких на испанском побережье мест, где не встретишь немецких туристов. Может, потому что от побережья он был не так уж и близко. «Los Diablos» стоял на обочине шоссе, перечеркивающего Каталонию с востока на запад по диагонали. Он примостился у подножия каменистых, поросших соснами холмов, вдали от пляжей и курортных муравейников. Это было довольно рослое одноэтажное строение из серого камня, с потемневшей от времени деревянной террасой, около которой блестели хромом десятка два пришвартованных мотоциклов.
Снимая шлем и ведя меня за собой по каменным ступеням, Мак сказал, что здесь они и зависали с друзьями, у дружественного клуба «Морских дьяволов». Это – их клаб-хауз, домашний бар иначе.
– Бар и мотель на перекрестке дорог – приют усталого путника, – усмехнувшись, сказал о них Мак, – ну, идем.
На входе он поздоровался с верзилой в черном – обладателем элегантной косички и холодного взгляда темных глаз, прищуренных от сигаретного дыма. Тот приветствовал Мака, как старого знакомого. По мне он быстро и профессионально мазнул взглядом, и вдруг неожиданно широко улыбнулся Маку:
– Ты – хороший охотник, – сказал он по-английски.
– Не я, – покачал головой Мак и ткнул пальцем в мою сторону, – она.
– Тогда ты – счастливая мишень, – кивнул верзила.
Мак улыбнулся, толкнул дверь, и мы вошли в потоки хриплого рока, обрывки света, застывшего в блеске бутылок на барной стойке, гул разговоров и почти осязаемую завесу табачного дыма. Изнутри помещение казалось больше. Темные стены терялись в полумраке, растворяясь и расступаясь благодаря освещению, делавшему звездой пространства изогнутую большой подковой барную стойку. Вокруг стойки были разбросаны столы, как обломки корабля, за которые, казалось, цепляются собравшиеся здесь люди. А на дальней стене, около небольшой сцены, я разглядела странную мозаику – хрустальные, красные и оранжевые созвездия. Мак, заметив мой интерес, шепнул:
– Это – разбитые огни мотоциклов «морских дьяволов». Стена памяти. Они продолжают нам светить. Так говорит Папа Чуи, он тут главный. А вот, кстати, и он.
Сквозь толпу у стойки к нам действительно пробирался невысокого роста человек. Он подошел к Маку, они пожали руки, и Мак кивнул ему на меня:
– Это Джун, моя подружка из далекой пивной Чехии. Мы с ней только что чуть не протаранили шикарную тачку. Нам бы за это выпить.
Папа Чуи – на вид под полтинник, бронзовый от загара, бритый и крепкий, закивал головой и отправился обратно к стойке. Он напомнил мне черный бильярдный шар, уверенно и спокойно катящийся к нужной лузе.
Мы с Маком уселись на высокие барные табуреты у стойки неподалеку от двери, и вскоре Папа Чуи поставил перед нами бутылочку «Альмеки» на треть литра, два шота, соль и лимоны. Я следила за Маком взглядом, пока он разливал текилу. У него даже руки не дрожали.
– Та текила уже выветрилась, – улыбнулся он, пододвигая ко мне шот, – а я все еще надеюсь посмотреть на шоу с падением.
Я улыбнулась и выпила свою порцию одним духом. Текила, как струя из огнемета, ударила в кровь, на раз поджигая адреналин, перебивая дыхание. Меня как будто смело огромной невидимой волной, протащило по раскаленным камням, а в следующую секунду мягко вытолкнуло на спокойную, гладкую поверхность. Я поставила свой шот на стол и кончиками пальцев подтолкнула его к Маку.
– Правило ведьмы, – негромко сказала я, – не останавливаться.
В его глазах сияли угли моего сгоревшего дотла самообладания.
– Я не остановился, – улыбнулся он.
– Иногда только это и может спасти, – улыбнулась я в ответ.
Мы выпили еще, а потом еще и еще – за нашу ночь рождения, за темноту, за этот бар, за все бары вместе взятые. Мир вокруг был сейчас раздолбанной каруселью, все набирающей ход, и я искренне наслаждалась ощущением гонки, нарастающей скорости пульса, ритма, сердцебиения. И моя карусель кружила все быстрее…
На маленькой сцене, около стены из огневых созвездий, играла гитара под ритм барабанов и хриплый бас – этакая помесь фламенко и довольно жесткого, ритмичного рока. Гитарист и басист пели по-каталански не совсем стройным, но очень живым хором. Их встречали тепло, подбадривая выкриками, а кое-где и подхватывая песню. Мы как раз прикончили бутылку текилы, когда они ушли со сцены, видимо, на перерыв, и из динамиков полился старый добрый рок.
Около нас за барной стойкой материализовался загорелый Папа Чуи.
– Эй, Музыкант! – окликнул он на своем раскатистом, щедром английском и хлопнул Мака по плечу, – эту бутылку – за сам знаешь какую песню!
Мак усмехнулся, спрыгнул со стула и жестом показал мне оставаться на месте. Папа Чуи хлопнул в ладоши:
– Вот это – настоящий музыкант! Оле, сеньор!
Мак улыбнулся ему и отправился к опустевшей сцене. Байкеры смотрели на него с предвкушением – они явно знали, чего от него ждать. И ждали именно этого.
Мак запрыгнул на сцену, уселся на табурет и снял со стойки электроакустику темного, почти вишневого цвета, поблескивающую серебром струн в прозрачном высвеченном дыму. К нему подбежал какой-то парнишка, подставил микрофон и щелкнул тумблером на усилителе, а после исчез, и вместе с ним, казалось, исчезли все звуки. Остался только неторопливый перебор наэлектризованных гитарных струн, вызвавший одобрительный шквал свиста и выкриков. Уже по первым аккордам я узнала песню. Это были Тито и Тарантула, «It’s only after dark», песня из потрясающего, психованного и крышесносящего по-тарантиновски «От заката до рассвета».
И вот тут-то на меня упала темнота. Одновременно с тем, как голос Мака, хриплый и циничный, вырвался из полумрака, на фоне барной стойки свет выхватил темный, ускользающий, танцующий силуэт девушки. Медленно, в такт перебору струн и пульсу голоса, руки ее касались бедер, талии, плеч, комкали на загорелом животе черную ткань, тянули ее вверх, дразня и приказывая не останавливаться. Легкость прикосновений скользящей по коже ладони сменялась жесткостью и резкостью сжимавшихся пальцев, проводивших по телу, исследуя и испытывая его на прочность. Над баром пульсировало желание, которое вплеталось в хриплый голос Мака, в его страсть, идущую на нерве. Тонкие нити живого тока пронизывали кончики пальцев. И эти пальцы послушно касались струн, а другие – загорелой кожи, освобождаемой от джинсов, майки… Мак, как и большинство мужчин в баре, тоже, наверное, смотрел на это. Я – не видела. Танцевала. Там, на стойке, была я.
Песня оборвалась так же резко, как и началась, и воцарившуюся было тишину вновь выбило свистом и криками. Песни хватило как раз на то, чтобы я осталась в одних трусиках. И мне было легко, слегка пьяно и тотально до звезды. Я спрыгнула вниз, немного не рассчитав и ощутимо саданувшись коленом о табурет. Уселась на него, недоуменно поглядела, но все же завязала на шее стропу купальника – единственной детали одежды, снятой, но удержавшейся в руке. Собрав, таким образом, купальник и сочтя свой наряд вполне себе скромным, я закурила протянутую Папой Чуи сигарету под его же восхищенным взглядом.
– Детка, да ты просто огонь! А какие сиськи! – раскатисто заявил владелец бара. – Работа не нужна?
Я улыбнулась и покачала головой.
– Жаль, – Папа Чуи подхватил стакан и начал ловко протирать его салфеткой, – я уж и имя тебе придумал. Была бы Цветок пустыни.
Я засмеялась, счастливо и пьяно. Моя раздолбанная карусель кружила все быстрее. Я затянулась последний разок, притушила сигарету в пепельнице, и вот тут то и почувствовала прикосновение. Он подошел ко мне со спины, неслышно, сквозь завесу музыки и возобновившихся разговоров. Его руки скользнули слева и справа по обнаженной коже, по талии к животу. Он сомкнул их и переплел пальцы – точно так же, как делала я, обнимая его среди темноты и скорости ночной дороги. Я улыбнулась полумраку перед собой, не поворачивая головы. И тогда он наклонился к моему плечу, и я услышала его чуть хриплый голос:
– Я получил больше, чем заказывал. Намного больше…
Я усмехнулась, поправила стропу купальника на шее, невзначай коснулась кончиками пальцев его щеки.
– Так и не упала, – я легкомысленно улыбнулась полумраку впереди, – ты уж извини…
Он как будто в глубокой задумчивости коснулся губами моей шеи. Пальцев, задержавшихся на вязке купальника. Краешка уха.
– Я не хочу, чтобы ты падала, – он на секунду крепко сжал руки вокруг меня, а потом, резко отпустив, накинул на мои плечи свою байкерскую куртку. Затем обошел вокруг меня и уселся на табурет напротив. И хотя он легко улыбался, в глазах его вовсю полыхал разбуженный, разворошенный огонь. Или отражался тот, что с ревом и гулом бушевал в моих.