Об искусстве анонимного сочинителя 5 глава

правило, привычно обходит их, как если бы их и не было. В этом - печальное знамение времени.

¹³ Но только намекает, так как отнюдь не все работы, посвященные таинственной
теме лицезрения Божества (даже из числа тех, что относятся к раннему средневековью),
отмечены столь закрытым, «элитным», характером.

¹⁴ Понятие «эзотеризма», которым мы здесь обозначаем нечто, относящееся к
таинственной стороне некоторого ортодоксального учения, представляющее определенные
трудности для понимания, и потому не предназначенное для широкой аудитории (и
некоторые другие схожие термины) с исторической и концептуальной точки зрения
достаточно ясно раскрывается в работах некоторых современных французских авторов: в
частности, см.: Benoist L. L'Esoterisme. - P., 1964; Faivre A. L'Esoterisme. - P., 1992;
Laurant, J.-P. L'Esoterisme. - P., 1993.

¹⁵ Оставаясь в рамках той же темы, упомянем, в качестве справки, следующее
наблюдение одного из критиков: в другом произведении анонимного сочинителя (а
именно: «The Epistle of Discretion...») речь идет о королевской короне, которая, судя по

На вопрос, как может заниматься столь таинственным предметом человек неграмотный (мы не говорим: «необразованный»), каковым, очевидно, был адресат, можно ответить, что в традиционном образовании важнейшую познавательную роль играет именно предание (то есть собственно traditio)¹⁶, в первую очередь предание устное, и точность предания, - так что человек, достигший высочайших степеней познания может даже быть совершенно неграмотным, как это достаточно часто встречается на Востоке¹⁷. «Дабы не быть мне мудрствующим лукаво, а быть верным переводчиком [арабское слово мутардоісгш одновременно означает "переводчик" и "толкователь"]», -испрашивает в прологе к «Геммам мудрости» Ибн Араби. Здесь мы снова вплотную подходим к вопросам перевода (и, в частности, роли и поле деятельности переводчика), которые ставит рассматриваемая книга. Эти вопросы нужно признать центральными, так как основной смысл существования «Облака Незнания», собственно, - передание знания, передание знания от учителя к ученику в определенной форме. Более непосредственно нашей темы касается неизбежно символический характер такого предания (можно говорить и о «символическом обмене», правда, понимая его в ином свете, чем это делают некоторые современные социологи), и символическое выражение в его

описанию, не может быть короной английской, но шотландской, либо французской; поскольку представляется маловероятным, что человек, живущий во Франции, стал бы писать на английском языке, делается вывод, что резиденцией сочинителя «Облака Незнания» могла быть Шотландия. В продолжение этой гипотезы, которая кажется нам довольно правдоподобной (так, из Шотландии происходили многие каноники Сен-викторского аббатства, и в том числе столь почитаемый анонимным сочинителем Ришар), заметим, что с Шотландией XIII-XIV в. связана легенда о происхождении тайного ордена карбонариев (покровителем которого, как известно, был французский король), и предание о перемещении из Франции в Шотландию (из Оверни - в Абердин) в 1313 г. семи тамплиеров во главе с Пьером д'Омоном, - с чем связывают возникновение режима Strict Observance, который лег в основу английского («шотландского») масонства; в этой связи можно обратить внимание на роль строительного символизма в трактате.

¹⁶ Обратим внимание на понятие образа, лежащего в основе русского слова. С
другой стороны, отметим близость соотв. лат. гл. educare (ср. тж. edocere), «обучать», - и
traducere (и educere), «переводить» (обычно - «из одного состояния в другое», в отличие
от более широкого «передавать», tradere).

¹⁷ По сказанному: «Бог вселяет единомысленныя [или «простые», гр. tnonotropous] в
дом» (Пс. 67:7): именно «правое намерение» («hole entent») отличает возможного адресата
от анти-адресата; последнего характеризует «кривизна намерения» («crokid entent»),
уклонение, движение не в том направлении и, как следствие, превратное понимание.

прикладном аспекте¹⁸. Добавим, что традиционный символизм в виду своей многомерности представляет для человека пусть и не книжного¹⁹, но укорененного в традиции - которая может пониматься как символическое поле - более чем достаточные познавательные возможности.

¹⁸ Иными словами, нас больше будет интересовать субстанциальная
(«техническая») сторона данного произведения (гр. поэма), его поэтичность.

¹⁹ Лат.: поп cognovi litteraturam (Пс. 70: 15).

IV

О понятии намерения

Как видно уже из названия сочинения, в центре повествования находится некоторый образ, и все изложение, в общем и целом, носит символический характер. На традиционный символизм опирается и с его помощью находит выражение то, что иначе не могло бы найти никакого выражения: невыразимое. Настоящий текст интересен тем, что его преимущественно составляют как бы «сотканные из воздуха» образы невыразимого; эти образы обладают совершенно призрачной материальностью, лишь обозначая присутствие скрытого: они есть и в то же время их нет. Вот как, например, разъясняет неизвестный сочинитель один из наиболее темных образов повествования, собственно облако незнания:

And wene not, for I clepe [call] it a derknes or a cloude, that it be any cloude congelid of the humours that fleen in the ayre, nor yit any derknes soche as is in thin house on nightes, when thi candel is oute. For soche a derknes and soche a cloude maist thou ymagin with coriouste of witte, for to bere before thin ighen in the lightest day of somer; and also agenswarde [contrariwise] in the derkist night of wynter thou mayst ymagin a clere schinyng light. Lat be soche falsheed. I mene not thus. For when I sey derknes, I mene a lackyng of knowyng; as alle that thing that thou knowest not, or elles that thou hast forgetyn, it is derk to thee, for thou seest it not with thi goostly ighe. And for this skile [reason] it is not clepid a cloude of the eire, but a cloude of vnknowyng, that is bitwix thee and thi God (c. 23).

Рассматривая образный мир «Облака Незнания», мы попробуем говорить, конечно, в меру собственного видения, о весьма тонкой иконографии, в самом широком смысле этого слова (большинству образов можно найти более или менее точные эквиваленты в христианской иконописи и в средневековой миниатюре).

Основная трудность заключается в том, что у истоков этого искусства - не менее тонкая концепция: «схватывание» интеллигибельных реальностей, предшествующее их облечению в адекватную форму.

С другой стороны, мы постараемся тщательнее рассмотреть уже намеченные вопросы и, в частности, поговорим подробнее о роли воображения в трактате: почему практически на каждой странице произведения, по мнению многих критиков, перенасыщенного образами¹ сочинитель неустанно просит своего читателя не воображать¹? Человеческое мышление формально и не противоречит ли сочинитель самому себе, сплетая столь образное повествование и запрещая читателю фантазировать? Или имеются в виду концептуальные возможности другого порядка? Вообще, в какой мере можно говорить об образах невыразимого: образны ли они на самом деле, и, может быть, речь идет всего лишь о «фигурах отсутствия», а не о чем-то поистине присутствующем! И поскольку содержащееся в «Облаке Незнания» учение квалифицируется большинством критиков как «негативная теология», мы намерены ответить на вопрос, нельзя ли рассматривать иконоклазм в обычном и современном значении этого слова как логическое завершение и своего рода кульминацию «Облака Незнания»³? В последней части речь пойдет о технической стороне плетения словес: искусстве безымянного сочинителя.

Завершая эту вступительную часть, мы должны более четко обозначить точку зрения, которой собираемся придерживаться при рассмотрении сочинения. Она отлична от усредненной «научной», которая, на наш взгляд, не может быть залогом

«...Couched so preeminently in concrete imagery» {Hodgson P. Three 14 Century English Mystics. - L., 1967. - P. 29).

² Как понимать утверждение Аквината о невозможности человеческого созерцания
в отсутствие вообразительной деятельности: «Contemplatio humana secundum status
praesentis vitae non potest esse absque phantasmatibus, quia connaturale est homini ut species
intelligibiles in phantasmatibus videat» {St. Thomas Aquinas. Summa theologica. II. 2,133, 5)?

³ И, далее, не представляется ли символизм трактата своего рода игрой,
«обаванием»; быть может, «облако незнания» и «Облако Незнания» - просто пустое
место, своего рода flatus vocisl Не придется ли нам согласиться с Д. Локком: «If we would
speak of things as they are we must allow that all the art of rhetoric, besides order and clearness
[«порядок» и «ясность» понимаются здесь как логическая стройность], all the artificial and
figurative application of words eloquence hath invented, are for nothing else but to insinuate
wrong ideas, move the passions, and thereby mislead the judgement; and so indeed are perfect
cheats» {Locke J. An Essay Considering Human Understanding. N.Y., 1993. - P. 411).

строгости и непредвзятости суждений. И поскольку для нас, как и для сочинителя рассматриваемой работы, ключевое значение имеет понятие намерения, (и даже правого намерения), наверное, следует уточнить смысл этого слова, которое, как правило, понимается современными критиками исключительно в психологическом и «моральном» смысле.

Прежде всего, отметим, что русское «намерение» этимологически {на­мерение) весьма близко латинскому «intentio» (от in-tendere), точно так же выражая идею стремления (к чему-либо), тяготения, нацеливания⁵. Так, согласно определению Аквината, намерение - направленный на что-либо акт воления {«intentio, sicut ipsum nomen sonat, significat in aliud tendere... manifestum est quod intentio proprie est actum voluntatis»⁶).

Понятие намерения - определяющее для традиционного искусства. Так, для ремесленника {artifex) как ремесленника важна адекватность вещи и интеллигибельной модели (вне зависимости от того, благ или нет сам прообраз). Намеревавшийся сотворить добрую вещь, но в итоге создавший нечто скверное или, напротив, намеревавшийся сотворить нечто скверное - и создавший добрую вещь, - совершает, в терминологии Аквината, «творческий грех»⁷. В этом отношении настоящий трактат весьма иллюстративен: сочинитель, заботясь о том,

Скорее, наоборот: в виду того, что зачастую ей и недостает, собственно, научности, или действительного знания, она нередко служит оправданием для словесных манипуляций, более или менее произвольных, в зависимости от того, к примеру, на теории каких современных философов или психологов ориентируется тот или иной литературный критик, или, иными словами, в зависимости от личных пристрастий и от безразличия последнего; в этом отношении, показательна характеристика Данте {см.: Данте. Пир, I: 9).

⁵ Напр.: «яко стрелою испущеною на намереное место» (Прем. Сол. 5: 12).

Эту же идею передают в црк. такие гл., как: на-ляцати: («Налякоша лукъ... состреляти»; «intenderunt arcum... ut sagittent» Вульгаты, Пс. 63: 4-5), воз-зрети («Воззревъ на небо виде славу Божию»; «intendens in caelum vidit gloriam Dei», Дея. 7: 55) и, конечно, в-пяти («Внимаху же народи глаголемым от Филиппа единодушно»; «intendebant autem turbae his quae a Philippo dicebantur unianimiter», Дея. 8: 6); особо выделим гл. вняти от (имеющий, таким образом, обратное значение, то есть «от-влекаться») и соотв. лат. ad-tendere («внемлите же от лживых пророк»; «adtendite a falsis prophetis» Мф. 7: 15).

⁶ St. Thomas Aquinas. Summa... I. ii, q. xii, a. I. с. Развернутая онтология намерения
изложена М. Хайдеггером.

⁷ Обязанность же ремесленника как человека, «вписанного» в ту или иную
традиционную форму - стремиться к благой цели. Таким образом, в традиционной
словесности понятие «правого намерения» («hole entent» «Облака Незнания») следует
также сблизить с понятием «благоволения» {bona voluntas).

чтобы не ввести читателя в заблуждение (into errour), повсеместно уточняет, что именно входит в его намерение, а что - нет⁸.

Таким образом, определяющую роль при рассмотрении понятия намерения, очевидно, играет понятие направления (и конечной со-образности): правое намерение относится к «неправому намерению»⁹ как путь, ведущий к цели, к пути, возможно, и более короткому, но этой цели не знающему, или отклонению. Подчеркнем, что, поскольку речь идет о направлении, различие в намерении - а, точнее, в месте на-мерения - имеет не количественный, но качественный характер и есть различие по существу¹⁰; намерение может быть интеллектуальным, а может быть - совершенно чуждым интересам чистой интеллектуальности (не идущим дальше «феноменального»). Идентичность намерения, или исходная со-образность, означает что и сочинитель, и зритель имеют в виду одну и ту же интеллигибельную форму (которая есть raison d'etre некоторого изделия), исходя из которой и может быть оценена проделанная работа и искусство работающего; и идентичность намерения, очевидно, - залог истинности всякой критики, тогда как игнорирование исконного намерения, следствие неведения, или безразличия, сводит на нет все критические суждения¹¹. Когда сочинитель и исследователь настроены «на разный

Отсюда, к примеру, различение адресата и анти-адресата послания, настойчивая просьба прочитать всю работу внимательно и до конца, и, вообще, все те оговорки, о которых шла речь выше.

⁹ Анонимный автор говорит о «crokid entent», и собственно, заблуждении («error»)
как следствии «искривления или повреждения намерения» - «crokyngor corupcion of
entent»).

¹⁰ Так, намерение может восходить к созерцаемой, или интеллигибельной, модели
(парадигме), а может останавливаться на некоторых более или менее случайных свойствах
вещи. Интеллектуальное зрение может различаться по глубине и четкости.

" К разговору о «правом» и «неправом» намерении можно отнести все то, что уже говорилось нами в разных местах о различии между единообразием и унификацией (глубинной анонимностью традиционного слова и поверхностной анонимностью «текста», ведением и любознательностью, воспроизведением и слепым копированием...) - у истоков которого отсутствие общей меры между недифференцироваиностью принципиального Единства (Logos) и неразличимостью бессловесной субстанции (hyle).

Сравнивая такие антиномии, как со-образность и не-суразность (гр. ataxia), на­строение и рас-стройство и т. п., нельзя забывать о том, что, строго говоря, соответствующие термины «непарны», так как обладают совершенно разными уровнями реальности: между сущим и видимостью, разумеется, нет ничего общего (поэтому, к примеру, разговоры о так называемой «амбивалентности» применительно к полифоничному и многоуровневому, но всегда иерархически организованному

лад», так что последний игнорирует цель или назначение работы (останавливаясь, например, лишь на поверхностных эффектах, или находясь в плену каких-либо предвзятых идей), никакого согласия достигнуто быть не может: одно расстройство¹². Вот, в каких словах эту мысль выражает А. Поуп:

«A perfect Judge will read each work of Wit

With the same spirit that its Author writ...

In every work regard the writer's End

Since none can compass more than they intend».

В русском языке есть еще одно слово, обозначающее понятие намерения, или, точнее, «место» (интеллигибельный, зримый, образ) намерения, и более близко относящееся к теории жеста (а также этике намерения). Мы имеем в виду слово совет (греч. boule). Достаточно точное определение этого слова встречаем у В. Даля: «Сущность того, что кому присоветовано... конечное намеренье»¹⁴. Он же приводит Притч.: «С советомъ все твори, съ советомъ пий віно», - речение, возвращающее нас также к главной теме «Облака Незнания», то есть созерцанию.

Так, говоря далее о зрении (речь, подчеркнем, идет о метафизике намерения), еще раз отметим славянское вняти {вняти от) и русское: «в-нимание», как раз выражающее идею интеллектуального «всматривания»¹⁵ и словесной

традиционному символизму зачастую - следствие известного «механицизма» и недопустимого упрощения качественного в количественное).

¹² Сказанное, в первую очередь, относится к произведениям, принадлежащим к
интеллектуальной традиционной словесности в отличие от сориентированного на
поверхностные эффекты «искусства лести»; но, впрочем, даже лесть требует определенной
искусности: идентичность намерения здесь проявляется в «умении подстраиваться под...».

¹³ Pope A. An Essay on Criticism. - Пример псевдонаучного подхода - нередко
случающееся рассмотрение традиционных слов (произведений, символов), единодушно
утверждающих теоморфизм и первенство слова, с позиций преднамеренного (и даже как
бы «нормального») антропоморфизма; универсального - с точки зрения индивидуального;
качественное различие в подходе просто-напросто уничтожает подобную критику.

¹⁴ Дачь В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: Современное
написание: В 4 т. Т. 4. - М., 2002. - С. 428. «Блажен муж иже не иде на совет
нечестивыхъ», -такими словами открывается Псалтирь.

¹⁵ Очевидно, необходимого для изготовления всякого произведения искусства - в
отличие от бессловесной профанной «работы», сориентированной на чистое действие (так,
по Аквинату, истинное основание любой сделанной работы и того, что надлежит сделать -
именно словесное искусство). Подчеркнем, что речь здесь идет исключительно о
внутреннем всматривании (как это показывает корень tern лат. contemplatio; ср. лат.

сообразности, устремленность, сосредоточенность и пребывание горе. Аналогичные термины существуют во всех традиционных формах (например, каввапа - в Иудаизме, ниш — в Исламе, и — в Даосизме) и, заметим, обозначают также ритуальную и пространственную ориентацию¹¹.

Здесь самое время вспомнить о понятии, лежащем в основе различия, которое проводит Данте между «народными поэтами» и «формалистами» (poeti volgari и litterali). В произведениях первых присутствует то, что Данте называет verace intendimiento: речь идет о «вертикальном» и апагогическом измерении символического изложения, за счет которого внимательный читатель может устремиться горе¹⁸; вторые же, стремясь лишь ко внешней «красивости» стиля, пищут исключительно в буквальном смысле, и их творения носят, как таковые, профанный и поверхностный характер¹⁹.

Есть все основания сблизить verace intendimiento Данте с ключевым для анонимного автора «Облака Незнания» понятием «чистого намерения» {naked intent), поскольку конечная цель в обоих случаях едина (какие бы символические средства ни были задействованы для ее достижения). Действительно, единомыслие сочинителей проявляется и буквально, на уровне выражения:

templum, греч. temenos): бессмысленно говорить, как это делают многие, о созерцании какого-либо зрелища (!).

¹⁶ «И воззрят на небо горе» (Ис. 8: 22). К примеру, в православном богослужении
на такой лад настраивает, в частности, воз-глас диакона: «Вонмем» (ср. затем воз-глас
иерея: «Горе имеим сердца». - «Имамы ко Господу»).

¹⁷ Как пишет Репе Генон, «это [«правое»] направление намерения во всех
традиционных формах имеет символическое представление; мы имеем в виду ритуальную
ориентацию, которая, в действительности, есть направление в сторону духовного центра»
{Guenon R. Roi du Monde. - P., 1941. - P. 69)... Для понимания вышесказанного важно, что
основным духовным центром, сердцем всего универсума («местом мест»), во всех
традициях рассматривается сердце человека.

Отметим также, что как бы «овеществленная» ориентация - ориентирование «по сторонам света» (установка); как известно, этот тип намерения был определяющим при основании городов и строительстве зданий, планировании интерьера и вообще в быту всякого традиционного общества (имеющего, таким образом, выраженный центростремительный характер).

¹⁸ И Данте, всеми средствами стремящийся способствовать этому восхождению,
обращается к такому читателю: «Вонми, читатель...» («Ricorditi, lettor...». Dante. Purgatorio.
XVII, 1) - и обращает его.

¹⁹ Традиционные символы сами по себе даже при неуместном употреблении не
теряют своей глубины.

«Суть этого дела - ничто иное, как чистое устремление к Богу Самому по Себе» («The substance of this work is nought else but a naked intent directed unto God for Himself»); «Мы должны снять завесы [рассеять облака] наших мирских дел и обратиться к Богу всею душею [устремлением] и всем сердцем» («Noi dovemo calar le vele de le nostre mondane operazioni e tornare a Dio con tutto nostro intendimento e cuore»).

²⁰ Облако Незнания. XXIV; Данте. Пир. IV. 28. - Интересно, что эта мысль (и даже сам образ «бывалого моряка» - Ъиопо marinaio - приставшего к берегу), почти дословно повторяется в «Божественной комедии» (Inferno. XXVII. 79-81), причем так же в связи с именем графа Гвидо да Монтефельтро, «nobilissimo nostro latino Guido montefeltrano»:

«Quando mi vidi giunto in quella parte

di mia etade ove ciascun dovrebbe

calar le vele e raccoglier le sarte»

(«Когда я понял, что достиг той части

Моей стези, где мудрый человек,

Убрав свой парус, сматывает снасти...», - здесь перевод М. Лозинского, хотя и недостаточно точен, по сути, верен)...

- Добавим, наконец, что правое намерение традиционно выражается в символизме «правого пути», с утраты которого (la diritta via), между прочим, начинается «Божественная Комедия», просьбу наставить на который (as-siraat al-mustaqiim) содержит первая, открывающая, сура священной Книги мусульман, и который безымянный автор «Облака Незнания» отличает, в афористичной манере традиционной словесности, от пути «мягкого»: «Now trewly I trowe, that who that wil not goo the streyte wey to heuen that thei schul goo the softe wey to helle» (c. 104). По сути, налицо извечное противопоставление тесного пути и «мягкого», или комфортного («софт»), отклонения.

Часть вторая

К вопросу о традиционном символизме

I О «позитивной» и «негативной» теологии

Multa namque per intellectum videmus quibus signet vocalia desunt: quod satis Plato insinuat in suis libris per assumptionem metaphorismorum; multa enitn per lumen intellectuale vidit que sermone proprio nequivit exprimere.

Dante. EpistoleX,29'.

В первой части мы неоднократно говорили о «символизме» и «символическом», и теперь должны уточнить, каким образом рассматриваем здесь понятие «символа» и в каком ключе будем говорить и в дальнейшем, например, о «традиционном символизме» и «традиционной иконографии». И мы постараемся это сделать, не отвлекаясь ни от предмета нашего ислледования, то есть «Облака Незнания», ни от главного источника вдохновения этого трактата, то есть христианской «неоплатонической» традиции и священного Писания.

¹ «Умом мы зрим многие вещи, неизъяснимые при помощи языковых знаков: на это достаточно ясно указывает в своих книгах Платон, употребляя метафоры; многие вещи он зрит интеллектуальным светом, которые не может выразить словом».

Что позволяет западным критикам говорить в настоящем случае о «негативной теологии» (что бы они ни подразумевали под этим выражением) - так это невыразимость предмета повествования: по словам самого сочинителя духовного произведения, речь, в некотором смысле, - «телесная работа, совершаемая при помощи языка, телесного орудия» (с. 114). Действительно, словесное выражение относится к области индивидуального, то есть формального, и потому не имеет никакой общей меры с тем, что превышает формальное проявление; радикальная анонимность метафизического и божественного становится тем более «трансцендентной», коль скоро речь заходит о том в универсальной Возможности, что вообще не предполагает никакого проявления, ни формального, ни неоформленного.

Непроявленность Первоначала или, вернее, вероятность для человеческого сущего затмения первой Реальности чем-либо как будто более близким и реальным - смысл существования известных запретов во многих традицонных учениях на всякое формальное изображение Сущего: «Не сотворите себе образов рукотворенных, ниже изваяных, ниже столпа поставите себе, ниже камене поставите себе в земли вашей во знамение, во еже покланятися ему: Аз Есмь Господь Бог Ваш»³. В Библии бесподобность и изначальная безымянность единственного Несравненного утверждается с особой силой «поздними» ветхозаветными пророками. «Кому уподобисте Господа, и коему подобию уподобите Его?»⁴, - вопрошает пророк Исайя. Впрочем, трансцендентности Бытия

² Или существования (existence как extra-stans).

³ Лев. 26: 1. Написание с «титлами», а4зъ е331смь гдсь бг7ъ ва1шъ
представляется более уместным. - Ср. (синод, перев.): «Твердо держите в душах ваших,
что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь на [горе]
Хориве из среды огня, дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений
какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину, изображения какого-либо
скота, который на земле, изображения какой-либо птицы крылатой, которая летает под
небесами, изображения какого-либо [гада,] ползающего по земле, изображения какой-либо
рыбы, которая в водах ниже земли; и дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и
звезды [и] все воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им, так
как Господь, Бог твой, уделил их всем народам под всем небом» (Втор. 4: 15-19); «Не
делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу,
и что в водах ниже земли, не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог
ревнитель» (Втор. 5: 8-9).

⁴Ис.40: 18.

не перестает удивляться царь и пророк Давид: «Господи, Господи, кто подобен Тебе?», «Боже, кто подобен Тебе?», «Несть подобен Тебе в бозех, Господи!», «кто во облацех уравнится Господеви, уподобится Господеви в сынех Божиих?», «Боже, кто уподобится Тебе?»⁵... Наверное, не будет слишком грубым сказать, что, в общем и целом, в еврейской Библии и в Ветхом Завете преимущественно говорится о Несравненности Единого Бога⁶ - выражении Бесконечности Вседержителя.

В этом смысле, знаменательно, что на вопрос о божественном Имени ни патриарху Иакову, ни Маною не дается прямого ответа: Оно «чудно»⁷. С другой стороны, к третьей главе Книги Бытия можно возвести тему Утраченного Слова, столь важную и для иудейской, и для западной христианской традиций... Радикальная анонимность Бесконечного «выдающимся образом», говоря на языке схоластов, представлена в Христианстве учением о Пресущественной Троице -какое мы находим, например, у неоплатоников; речь идет о превосходящей все божественные Имена (и относящиеся к области проявления универсалии, и само Бытие как непроявленный «перводвигатель») соразмерной самой бесконечной

о

Возможности «сверхбожественной Троице».

⁵ Пс. 34, 70, 85, 88, 82.

⁶ Иными словами, атрибуты Величия преобладают здесь над атрибутами Красоты.
«Покрылся еси облаком, да не дойдет к Тебе молитва», - сетует пророк Иеремия (Плач. 3:
44). С другой стороны, отличается богобоязненность.

Быт. 32: 29; Суд 13: 17. Евр. pil'iy (которому очень близко по смыслу dav/uaorov Септуагинты) имеет такие оттенки смысла, как «таинственно», «необыкновенно», «странно»; «удивительно», «восхитительно»; еще раз оно встречается в Псалме 138 («Удивися разум твой от мене, утвердися, не возмогу к нему», Пс. 138: 6). Рассматривая русские эквиваленты: «дивно» («удивительно») и «восхитительно», - можно в первом случае обратить внимание на индоевропейский корень dev, возвращающий к идее божественности [имени]; что же касается второго случая, то, учитывая этимологический смысл слова «восхищение», речь может идти о возможности «восхождения», такого, какое в латинской традиции обозначается термином raptus (от греч. 'арканы, «похищать»); очевидно, то, что с точки зрения земного сущего - «вос-хищение», есть «по-хищение» с точки зрения Принципа (ср., напр.: Dante. Пир. II. 7, 15); в таком смысле производные от глагола «восхищать» употреблены, к примеру, в известном послании апостола Павла (2 Кор. 12: 2, 12: 5) и в Откровении св. Иоанна Богослова (Откр. 12: 5); ср. также цитировавшийся выше псалом: «...не возмогу к нему!». - К этим замечаниям, имеющим немаловажное значение в контесте настоящей работы, мы еще не раз вернемся; напомним еще только, что Платон, Аристотель, Хайдеггер возводили истинную философию и философствование именно к ваи/иа1асо: «удивляться», «недоумевать».