Тут последовало появление доктора Бахлера с супругой. Он быстро шел по комнатам впереди нее и здоровался с молодыми людьми так, словно и сам был из их числа. Белизна его густых волос была, пожалуй, слишком светящейся и чистой, как шкурка кролика. Может быть, это впечатление усиливалось тем, что доктор Бахлер к темному костюму надел сиреневую жилетку. Он был как утренняя заря, ведь он, как и надлежало, засовывал в рот пациентов золото, которое в десятикратном размере изымал из их карманов. Куда же подевалось приданое Риты?! Маленький кошелечек исчез под грудами денег. Доктор Бахлер в глазах кельнеров и извозчиков был поистине героем. Человек, которого все и повсюду знают! Он, например, как нам известно, всегда был щедр к Венидопплерше (она и поныне была консьержкой на Вайсгерберштрассе, только что постаревшей и потому еще более ординарной). В последнее время доктор Бахлер стал отдавать много времени зимнему спорту (тому, что понимали в ту пору под этим выражением). В Земмеринге он специально обучался ходьбе на лыжах.
За ним шла Рита. Она привыкла, что при любой оказии он неучтиво мчится впереди, и с кислой миной семенила за ним.
Вообще же старики недолго пробыли в гостиной. Они зашли поприветствовать гостей Моники и сразу же скрылись: Рита ушла в свои комнаты, щеголеватый доктор Бахлер, уже в шубе и жесткой темной шапке на голове, вывел машину из гаража и уехал в город. Он постоянно ездил в город, почти никогда не оставался дома по вечерам. Надо заметить, что в те времена редко можно было увидеть элегантного господина за рулем. Машину обычно держали те, кто был в состоянии оплатить шофера.
Не будем отрицать, что Дональд здесь много увидел и приметил – прежде всего это относилось к старикам, особенно к доктору Бахлеру; Дональда, например, удивило, что между ним и его дочерью не было ни малейшего сходства. Далее: друзья Моники, казалось бы, состояли из двух не скрещивающихся пород – та, к которой принадлежали Радингер и Мартинек, была ему хорошо знакома и внушала доверие; ей противостоял гольвицерский филиал зоопарка. Надо подчеркнуть, что Дональд мог многое заметить и воспринять, потому что был безучастен, молчалив и сидел неподвижно. Но безучастность не равнозначна объективности, а хоть немного надо же побыть среди людей, если хочешь что‑нибудь увидеть. Но воспринимать – не значит что‑то в себя вливать, как пиво в трактире. (Пустые головы вопреки смыслу этого выражения не приспособлены что‑либо в себя вобрать.) Восприятие двухсторонняя работа; половину ее мы должны проделывать сами, другую, за нас, – человечество. Дональд оставался пассивным. И не до конца воспринял Монику. Достижением это нельзя было назвать.
|
|
Она села с ним в уголке и рассказала, что ее дядя, доктор Эптингер, вероятно, мог бы раздобыть для нее квартиру в Хитцинге. Завтра под вечер она пойдет к нему. В котором часу Дональд уходит из конторы? Они могли бы встретиться где‑нибудь неподалеку. Знакомо ему кафе «Неженка»? Ну и хорошо, оно как раз расположено на его пути домой, верно ведь?
* * *
Это было то самое кафе «Неженка», где Хвостик когда‑то узнал, что Леда была дочерью Фестия, царя Этолии, и супругой царя Спарты Тиндарея, а также скандалезное: «Она внушила страсть Зевсу». Есть ли на свете что‑нибудь скромнее немецкого энциклопедического словаря? Разве что госпожа Рита Бахлер.
|
|
Дональд не мог видеть Монику, да и что, собственно, он мог видеть? Никогда он не бывал среди людей. Зато теперь «отдельный человек» врос в него, как внезапно искривившееся, обалделое дерево из сада врастает в окно, наполняя собою всю комнату. Но Моника увидела его уже издалека, из окна кафе. Она тотчас же оказалась перед ним, как же иначе, вовремя отплыв от дяди и тетки; Дональду, конечно, следовало бы управиться со всеми делами в конторе. Она так и думала, считаясь с долгим ожиданием, а расторопный кельнер со всех сторон огородил ее газетами. Вот и Дональд появился справа, где широкая Марксергассе впадала в Разумовскигассе. Моника узнала его в тот самый миг, когда он появился, хотя на улице уже темнело. Его высокий рост был словно сигнал. В кафе свет загорелся во многих молочно‑белых лунах. Кельнер уже шел вдоль окон с жезлом в руке и сдвигал занавеси. Металлические кольца, чуть позвякивая, легко скользили по медным штангам. Моника не хотела больше смотреть в окно. Вертящаяся дверь пришла в движение, Дональд был уже здесь.
* * *
С тех давних пор, как капитан последовал за своей Драгой, Милонич ежегодно лишь малую часть отпуска проводил в домике на каменистом берегу острова Крк, большую же – в Вене и в австрийских дачных местах. На сей раз Хвостик написал ему о предположительных планах своего путешествия, под конец которого он должен был побывать и в Белграде. Посему Андреас решил пораньше взять отпуск, весной, покуда Пепи еще в Вене.
|
|
Отпуск он, собственно говоря, брал у самого себя. Мило давно сделался владельцем большого отеля на улице Короля Милана, в качестве директора которого в свое время приехал в Белград. Десять лет спустя хозяин предложил ему стать пайщиком в деле, а в дальнейшем этот одинокий человек объявил его своим наследником. Наш Милонич принадлежал к людям, которые живут и работают в обстановке всеобщей любви. Это врожденное свойство. Оно воздействует на все мелочи, на все ответвления жизни. И все пропитывает симпатией и удовольствием. Только тот, кто чужд этого свойства, удивляется его постоянству, не позволяющему человеку уклониться от своего пути.
Возможно, что в этом своеобразии судьбы, в ее родственности и гнездилась причина, прочно и долго связывавшая Хвостика и Андреаса. Из окон такой жизни многое начинает казаться глупостью, неразумным препятствием на жизненном пути. Есть счастливцы, которые считают поучительной и свою ловкость, и милость судьбы, озаряющую их жизнь. Они снижают ценность и того и другого.
Хвостик никогда не пользовался регулярными отпусками, хотя мог получить их, когда пожелает. Вообще‑то у Роберта Клейтона он мог иметь все, чего бы ни захотел. Но он редко ездил для собственного удовольствия, и то лишь когда оба шефа были на месте и его отсутствие не нарушало хода дел. Однажды он ездил с Робертом в Англию посмотреть завод в Чифлингтоне и познакомился с тамошним своим коллегой, коммерческим директором, неким мистером Сайрусом Смитом, в общем изрядно напоминавшим Хвостика (хоть его и рекомендовал не Милонич!). Удивительное дело, там ему бросилась в глаза своего рода параллель с обоими привратниками, одним в крикетной шапочке из Помп‑Хауса и господином Брубеком из Вены. Роберт убедился в этом после обеда, на который был приглашен мистер Смит, когда сидел с обоими у камина. Они, казалось, сразу почувствовали симпатию друг к другу.
Однажды Хвостик прожил две недели у Мило в Далмации, летом, последовавшим за смертью старого капитана. Андреас показал ему каменистую дорогу – по ней они мальчиками ходили над пляжем, – а также места среди утесов, где старик удил рыбу. Им удалось поймать лангуста в обломках камней. Лодка была и поныне в хорошем состоянии. В знойный день море было синее и тихое, дул легкий ветерок, Милонич сидел за кливером и за рулем, они описали полукруг – от берега в открытое море и обратно. Вечером пришел сосед, сын того итальянца, что конопатил лодку для старого капитана (теперь то же самое сделал его сын для Мило). Он принес уже приготовленного лангуста, они запили его красным лиссабонским вином.
Мило должен был приехать в Вену. (В этих случаях он всегда останавливался в отеле в Йозефштадте, где некогда сам принимал гостей.) Когда что‑нибудь намечается, люди приезжают заранее. Это можно наблюдать везде и повсюду. Кто приехал из Цюриха (инженер Моника Бахлер), кто из Монреаля (толстый такой паренек); хорошо, что Милан приехал из Белграда. Здесь все должно быть представлено, чтобы под конец и «Меттерних‑клуб» оказался втянутым, ну, хотя бы в сад виллы Клейтонов на Принценалле.
* * *
Моника без промедления взялась за дела. Снятое издательством помещение – целый этаж – находилось в весьма удобном месте, в доме на Грабене. Через десять дней после того, как прибыло необходимое оборудование, была расставлена конторская мебель, распакованы огромные ящики, все работы уже были в полном разгаре. В одной только экспедиции работало пять человек. Более того, уже началось печатание в Вене у Юберройтера на Альзергрунде.
Только теперь Моника смогла наконец вплотную заняться своим квартирным вопросом.
Из этого явствует, что первое время в Вене она с головой окунулась в дела. Неприятными они ей не казались. Причем дела это были самые разнообразные; один день начался с того, что столяры выполнили все хотя и весьма солидно, но отнюдь не по указанным им размерам, в результате два стеллажа вообще не уместились в простенке. Далее, в отсутствие Моники маленький коммутатор и телефон были смонтированы в прихожей, возле вешалки, а не в смежной комнате. Но Моника приехала и успела исправить эту оплошность. Около девяти утра она уже была в Высшем техническом училище, чтобы заключить договор с одним из тамошних профессоров на книгу о текстильной химии и организации красильни – пособие, обещавшее огромный сбыт. Другие книги были уже в наборе здесь, в Вене, и типография Юберройтера пачками присылала корректуры, которые надо было немедленно прочитывать, чтобы не задерживать производство. Моника привезла с собой из Швейцарии только одного помощника, по профессии книготорговца и полиграфиста, но не техника. Другие сотрудники были приглашены уже в Вене. Моника их почти не знала. Большую часть корректур ей приходилось читать самой. По ночам. Проспать однажды и встать уже после шести, один‑единственный раз днем ощутить усталость и опоздать по какому‑то делу – это нарушило бы строжайший распорядок дня, и Монике стало бы казаться, что все вот‑вот рухнет.
Тем не менее время для Дональда у нее находилось. Она была влюблена, и ничего удивительного тут нет. Удивительно скорее то, что она всегда живо интересовалась его работой, его занятиями и заботами, но о своих делах почти никогда и ничего ему не говорила. Да он ее и не расспрашивал. Так же как не говорил о том, что заполняло его день. Только однажды, и то случайно, он обмолвился о крупных поставках в Бухарест. С того дня она постоянно с живым участием расспрашивала, как у него идут дела, настаивая на подробностях. Дональд отвечал кратко, словно бы нехотя. Он держал трубку в руке, смотрел на Монику и улыбался. Смотрел не отрываясь. Собственно, это было все.
* * *
В доме господина фон Кламтача второй завтрак подавался в четверть второго, а что отец Зденко в таком важном деле не терпел опозданий, мы с вами еще помним. Итак, ровно в час, после занятий Зденко провожали домой приятели, и потому его кружные пути ограничивались утренними часами, зато уж по утрам он проходил их с превеликой торжественностью. Впрочем, может быть, торжественность в данном случае не совсем правильное выражение для этой редкой разновидности «дендизма». Французы назвали бы ее «impassibilité» [20], и действительно, в прошлом веке в Париже существовала целая поэтическая школа под таким названием, своего рода стоическая школа поэзии.
Так или иначе, но она насквозь пронизывала жизнь гимназистов, заполняла ее, как тончайшая эмульсия, которая нигде не образовывала сгустков, что неминуемо произошло бы, напиши кто‑нибудь из них хоть одно стихотворение. Что было совершенно неприемлемо для «Меттерних‑клуба». Больше всего склонности к стихотворству проявлял Зденко, хотя даже сам себе в том не признавался, а уж другим – и подавно. Зато про толстячка Августа можно было с уверенностью сказать, что он чужд таких увлечений. Он, как всегда, хитрил.
Когда Зденко скрывался в подъезде, они шли дальше втроем. Ибо в то самое время, когда Август присоединился к утренним «прогулкам» наших клубменов, он присоединился и к дневным.
Но только один Зденко и мечтал, так сказать, в тайниках своего сердца когда‑нибудь вдвоем с Августом встретиться с обоими «англичанами» или хотя бы с одним из них. По утрам их теперь можно было встретить лишь изредка. А днем эту возможность мог ему предоставить на минуту‑другую разве что небольшой отрезок пути, пересекавший им дорогу. Потом надо было спешить домой.
Он, конечно, ни слова не скажет Августу об «англичанах». Не может, ему удастся заметить, произведут ли они хоть какое‑то впечатление на толстяка. Возможно, тот и сам скажет о них словечко‑другое. Хериберт на днях рассказал ему о разговоре с Августом об инженерах. В Зденко проснулось любопытство. Это ведь было интересно. Он еще не мог точно определить, что именно. Тут открывалась новая, доселе чуждая ему возможность. До сих пор он никогда не интересовался непредусмотренными программой физическими или химическими опытами, хотя вдоволь насмотрелся на них в физическом кабинете гимназии. Впереди него сидел некто Фрелингер, сын директора химического завода, высокий, красивый, хорошо воспитанный малый. Он отлично разбирался в математике и физике, а дома у него даже была настоящая, хоть и небольшая, лаборатория; он как‑то раз упомянул об этом. Наверное, Август прав, можно быть инженером и в то же время джентльменом. Может быть, это даже очень интересная порода джентльменов. Не обязательно представлять себе все, как Хериберт.
Вскоре во время перемены он завел разговор с Фрелингером, который сразу и охотно на него откликнулся. Четверо гимназистов‑клубменов давно уже занимали особое положение в классе, но отнюдь не пользовались всеобщей симпатией. Они хоть и были хорошими учениками, не считались «jucti», «праведниками». Так одноклассники называли зубрил и выскочек. Их же никто к таковым не причислял. Вот до чего тонко разбирается в людях простой народ.
Хорошо бы Зденко зашел к нему как‑нибудь в воскресенье под вечер, заметил Фрелингер, он показал бы ему кое‑что интересное.
На том и порешили. Директор Фрелингер жил на Швальбенгассе. То был заводской район, со многими новостройками, в старой части города Эрдберге. Дом, в котором проживало семейство Фрелингеров, в то время тоже был новым и стоял на короткой улице – всего несколько домов, – расположенной довольно высоко над Дунайским каналом.
Директор Фрелингер выбрал эту квартиру из‑за ее близости к заводу, которым он руководил.
Подъезд как‑то странно диссонировал со всем окружением. Застекленная будка привратника, лестница, устланная красными ковровыми дорожками, Фрелингеры занимали целый этаж, хотя в семье было только три человека; большое количество комнат было им нужно для приемов.
Зденко вошел с Генрихом (так звали его однокашника) в его большую квадратную комнату. Это был настоящий кабинет ученого. Из большого окна открывался широкий вид. Справа от окна на треножнике стояла черная подзорная труба, нацеленная вверх, в небо. Рядом с ней на массивном приземистом столике блестело множество кубиков, призм кристаллов, казалось, все они были сделаны из стекла, дерева и металла. Слева от окна весь угол был облицован чем‑то светлым, но не кафелем, а скорее серебристо‑серыми панелями. Из стены выступала блестящая раковина с кранами. Рядом – тяжеловесный верстак из необработанного дерева и на нем тиски. По стенам, совсем рядом и подальше, возле подзорной трубы, висели белые застекленные шкафчики, а в них – выстроенные в ряд тигли; слева от окна, на стене был приделан небольшой распределительный щит с черными ручками и рычагами. Рядом висела грифельная доска, возле нее лежал мел.
Вся комната была залита светом.
Зденко не сразу заметил все эти предметы, но со временем обнаружил их еще больше (застекленный шкафчик на правой стене с электроприборами, черный вал искрового индуктора и также блестяще‑черные диски электрофорной машины с серебряными полосами по кругу).
Это была лаборатория, самая настоящая.
Посередине – большой, коричневый, гладкий, как зеркало, пустой стол.
Кровати здесь не было. Только диван у задней стены и рядом с ним кресла.
«Вряд ли он спит в лаборатории, – подумал Зденко, – каких только запахов здесь не бывает».
Вскоре выяснилось, что Генрих жил рядом в хорошеньком кабинете. Поначалу Зденко был так поражен, словно он открыл в Вене еще неведомую часть света. (Впрочем, это почти так и было.) Генрих, спокойно предоставив ему все осматривать, стоял рядом со Зденко, высокий, стройный, и с невозмутимой любезностью отвечал на все его вопросы. Наиболее сильное впечатление на Зденко произвели кристаллографические модели на приземистом столике рядом с подзорной трубой: их чистые, блестящие и гладкие формы. Но тут он ничего не спрашивал. Только частенько поглядывал на них.
Конечно, у юного господина фон Кламтача уже мелькала мысль, что папаша Фрелингер, вероятно, был очень богатым человеком, если мог так оборудовать лабораторию для сына. Что все это, так и хочется сказать, весь этот физический кабинет своим возникновением обязан прихотям доктора философии Генриха Фрелингера‑старшего, Зденко узнал позднее, и не прямо, а обиняком, из нескольких реплик Генриха. Интересы, способности и наклонности Фрелингера‑младшего счастливо совпадали с интересами отца, и уже сейчас было ясно, что Генрих станет изучать математику, физику или химию, как его отец, а возможно, и все эти три науки. Подарив Генриху на рождество искровой индуктор, доктор тем самым приобрел и для себя новую игрушку. Химические анализы они нередко проводили вдвоем, а когда дело было не слишком серьезным, даже и для завода, хотя там, конечно же, имелась большая и отлично оборудованная лаборатория. Нетрудно предположить, что гимназист уже и теперь много чему научился у отца для последующих успехов в области науки.
«Вот бы Август позавидовал! – подумал Зденко. – Хотя он ведь хочет стать инженером‑машиностроителем».
Слева, у боковой стены, почти в самом углу лаборатории, стоял еще один низкий шкаф, нечто вроде комода, однако с дверцами, а не с ящиками. Поверхность его была покрыта тем же серебристо‑серым материалом, которым был облицован угол у окна. («Кислотоупорная», – сказал Фрелингер, слегка похлопав рукой одну из стен.) Здесь рядом с каким‑то большим предметом, завернутым в зеленую, окантованную кожей парусину (электромотор, как выяснилось впоследствии), виднелись две большие реторты из сверкающего стекла, вставленные в железные держатели. Зденко показалось, что это нечто противоположное сверкающим кристаллографическим моделям на приземистом столике рядом с подзорной трубой, но в то же время и что‑то родственное им.
Он не спросил ни о том, ни о другом. В этом мы усматриваем его беспомощность в вещественном мире, где он вздумал устанавливать связи, вовсе не существующие. В новой части света в глаза бросаются мелочи, почти неприметные для аборигенов. Фрелингер водрузил на лабораторный стол большую стеклянную ванну, похожую на аквариум для золотых рыбок, всыпал туда какую‑то белую соль и на две трети наполнил сосуд водой.
– Очень важно научиться наблюдать условия и обстоятельства, которые создаешь. Если ты все их удержишь в памяти, правильное объяснение получится само собой. Нельзя только ни о чем забывать. Здесь ведь могут воздействовать и побочные обстоятельства, которых ты совсем не хотел, но тем не менее их создал. – Он засмеялся. – Я покажу тебе простейший пример. А решишь его ты сам.
Этот Фрелингер был, собственно, очень хорошо одет, но не так уж элегантно. Скорее как ученый. Взять хотя бы массивную часовую цепочку на жилете. И высокие шнурованные ботинки. Зденко уже носил полуботинки.
Он бросил взгляд на реторты.
– Мы их только позавчера купили, – сказал Фрелингер и достал штатив с ретортой. – Залезай‑ка внутрь, – он жестом пригласил Зденко.
– На манер Гомункула, – заметил тот.
Оба расхохотались.
– Вайдлер бы, наверное, в ней поместился, – добавил Фрелингер.
Вайдлер был самым низкорослым в классе. Зденко понравилось, что реторты снабжены притертыми пробками.
Оба юноши сосредоточились на приготовленном Фрелингером опыте. Он повесил две тоненькие проволочки, одна напротив другой, в воде, по узким сторонам стеклянной ванны. Они были обернуты изоляционной лентой, только на конце лепился кусочек металла длиной не более сантиметра.
– В воде – нашатырь, – сказал Фрелингер. – Я сейчас пропущу через нее слабый ток. – И с этими словами он повернул какой‑то рычажок на распределительном щитке. – Придется немножко подождать, – добавил он и рассмеялся.
Зденко, стоя рядом с лабораторным столом, смотрел вдаль, которая, собственно, не была далью, она не простиралась перед глазами, не замирала под успокоившимся взглядом, но снова была близкой и перемежалась взбудораженной путаницей домов и фабричных кварталов. Под огромной стеклянной крышей вспыхнул ослепительно синий свет, из‑за которого день на несколько секунд стал сумерками.
– Что это? – спросил Зденко, но то была лишь перенятая у Фрелингера форма вопроса, собственно, не вопрос, а манера поведения. Он совсем не хотел знать того, о чем спросил. С него хватало и синего свечения. Хватало броских феноменов материка, к которому пристал его корабль. Взаимосвязь деталей касалась не его, разве что обитателей этого дома. Мы видим, что Зденко был абсолютно чужд вещественности всего, что здесь открылось ему. Впоследствии он не стал ни инженером, ни естественником, в отличие от Фрелингера, со временем, в новом и совсем ином веке, ставшего одним из корифеев физики. Зденко же не прижился в новой части света. Однако гравитация была весьма ощутима.
– Я думаю, что это вспышка от сварки, – сказал Фрелингер. – Они теперь работают и по воскресеньям. Но утверждать не берусь, возможно, и что‑то другое.
– Напротив гимназии, за садами, мы иногда видим такой свет, там, где высокий дом и тоже со стеклянной крышей, – заметил Зденко.
Фрелингер кивнул. Но это не то, там либо фотографическое ателье, либо литография. «Лёви и К°». Сейчас они с удовольствием вспомнили одно происшествие в четвертом классе: когда на уроке перед большой переменой читали «Кладоискателя» Гете, как раз на словах: «Но пробился издалека свет сияющий и чистый…» – у «Лёви и Кº» вспыхнул свет дугового фонаря, гимназический служитель Цехман зазвонил в звонок, возвещавший конец урока, и класс разразился хохотом, к вящему удивлению преподавателя, который со своего места на кафедре не мог видеть этого светового явления.
– Тот же самый цвет, – проговорил Фрелингер, указывая на стеклянный сосуд на столе.
И правда. За истекшие минуты бесцветный раствор сделался ярко‑голубым.
– Что же здесь произошло? – спросил Фрелингер и рассмеялся.
– Видимо, электролиз, – отвечал Зденко, сознавая сомнительность своего ответа. Это так же не было ответом, как вопрос – при появлении синего света под стеклянной крышей – не был вопросом.
– Что подверглось электролизу?
– По‑видимому, жидкость.
– Не думаю, – засмеявшись, сказал Фрелингер. – Но если не жидкость, то что же?
Здесь уж юный господин фон Кламтач не нашелся что ответить.
– Нашатырная соль не изменяется при прохождении электрического тока. Иначе она была бы неприменима для элементов любого дверного звонка, которые заставляют его звонить. Однако элемент Лекланше – это постоянный элемент и дает постоянный ток. У меня здесь, – он указал на пол за столом, где в углу и вдоль стены стояли два продолговатых деревянных ящичка, двадцать таких штуковин – они сейчас дают слабый ток, который проходит через жидкость. Ты видишь, синева сейчас сгустилась. Каким образом? Вследствие привходящего обстоятельства, вызванного нами к жизни. Именно то, о чем я и говорил раньше. Проводочки, опущенные в воду, из меди. При соприкосновении с нашатырем, когда через него проходит ток, возникает медная соль. Она окрашивает воду в синий цвет. Видишь эти крохотные пузырьки, что поднимаются от медного электрода? Будь оба полюса из платины, не произошло бы вообще никаких изменений. Ток, пройдя через них, оставил бы нашатырный раствор бесцветным, каким он был с самого начала. А сейчас происходит электролиз меди.
Фрелингер подошел к распределительному щитку, по левой его половине под прямым углом отходили от изоляторов толстые черные кабели, и потянул справа маленький рычажок; ток прервался.
– Да это же целая система, – сказал Зденко, взглянув на щиток бегло и даже с некоторой отчужденностью. После первого потрясения привлекательность Фрелингерова обиталища для него несколько ослабла. Генрих объяснил ему устройство – собственно, их было два, смонтированных на одном щитке: слева сильный ток, справа, как он смеясь назвал элементы Лекланше, его собственная «цепь тока». Он смеялся всегда бесхитростно и радостно, хотя и был странно наставительным для такого юного существа, даже в своих шутках, к примеру, он вначале предложил Зденко забраться в реторту. На мгновение юному господину фон Кламтачу эта манера вдруг показалась почти зловещей, словно Фрелингеру чего‑то недоставало, словно его однокашник был своего рода автоматом, но такое ощущение тотчас же прошло.
Зденко смотрел на измерительные приборы на щитке, их стрелки пребывали сейчас в полном покое. Сумерки начали растекаться по комнате, они лились из нагромождения ящиков‑домов, с высоких зданий, из дали, которая не была далью, и накапливались. Фрелингер только что показал Зденко оба реостата, укрепленных внизу на щитке, – тот, что побольше, для сильного тока; сопротивления, включающиеся и выключающиеся, давали возможность создать любое напряжение при помощи рычага, двигающегося в диапазоне 270 градусов. Стрелка вольтметра колебалась, останавливалась, отдыхала. Фрелингер снял окантованную кожей зеленую парусину с объемистой штуковины, стоявшей рядом с обеими ретортами на низком шкафчике. Это оказался мощный электромотор. Генрих подвел к нему два кабеля и вставил торчащую медную проволоку в клеммы. Затем он повернул слева на щитке самый большой рычаг с черной эбонитовой ручкой. С мощностью, не соответствующей размерам комнаты – так это воспринял Зденко, – машина включилась, взвыла и заработала на максимальных оборотах. Шкафчик под ней заходил ходуном. Фрелингер выключил ток. Когда он потянул рычаг и тем самым разъединил контакт, сумерки в комнате озарила мгновенная синяя вспышка. «Синева – цвет сегодняшнего дня», – подумал Зденко, еще раз оглядев сосуд на столе. Фрелингер зажег свет.
– Этот мотор должен, собственно говоря, приводить в движение токарный станок, – сказал он. – Без нагрузки он, конечно же, работает как бешеный. Папа велел поставить его сюда, так как ему захотелось вместе со мной его демонтировать. – С этими словами он снова высвободил кабель из клемм.
В комнате было теперь светло, а за окном уже стемнело. Зденко расхаживал по комнате, искоса поглядывая на кристаллографические модели у подзорной трубы, как бы между прочим осведомился, не занимается ли Генрих также и астрономией. (Тот ответил утвердительно.) И наконец остановился у застекленного шкафа с электрическими приборами.
– Ты, наверное, больше знаешь по физике и по химии, чем мы учим в гимназии.
– Да, конечно, – сказал Фрелингер, – чуть побольше, и по математике тоже.
В этот миг кто‑то дважды постучал в дверь, и директор завода доктор Фрелингер‑старший вошел в комнату.
– Добрый вечер, господа, – сказал он и засмеялся, правда несколько по‑другому, чем его сын, не наставительно, но торопливо, как‑то мимоходом.
Это был высокий, очень стройный человек с остроконечной бородкой, выше даже, чем Генрих‑младший (который еще рос), со скользящими движениями, очень подходившими к его стройности, одно как‑то без труда вытекало из другого. Он огляделся по сторонам, сын представил ему Зденко, они пожали друг другу руки.
– Я знаком с вашим отцом, господин фон Кламтач, – сказал директор. Лишь несколько дней тому назад, в Хакинге, на вилле Харбахов, мы выяснили, что наши сыновья учатся в одной гимназии, более того, в одном классе. Что слышно у вас дома?
– Благодарю вас, господин директор, все хорошо, – ответил Зденко и слегка поклонился.
По лицу Фрелингера‑старшего видно было, что юноша ему понравился. К тому же он явно пребывал в отличнейшем расположении духа. («Если он всегда такой, то, спрашивается, как это ему удается?» – вдруг подумал Зденко.) Когда директор обратился к юношам «господа», тону этого обращения был придан чуть‑чуть насмешливый оттенок.
– Что за голубой соус там у вас? – спросил он и со смехом указал на стол.
– Непредусмотренный электролиз меди, как демонстрация возможных ошибок, – сказал «профессор» Генрих бодро и учтиво.
– У нас на заводе недавно был предусмотренный, да еще с барабанным боем, с литаврами и великолепнейшим коротким замыканием под конец. А теперь, господа, пойдемте в столовую, мама уже заждалась.
Он пошел вперед. Позднее, в воспоминаниях, Зденко всегда казалось, что они шли очень долго, и чем дальше отодвигались в глубь времен эти трапеза и вечер, тем длиннее делался путь по почти бесконечной квартире, на деле же всего через пять или шесть комнат. Директор Фрелингер с семьей, как уже говорилось, занимал целый этаж, некогда это были две большие квартиры, теперь соединенные в одну. Обширные покои, которые они проходили, несомненно, были гостиными, обставленными в стиле того времени – тут и там чайные столики, парчовая обивка на креслах, диванах и козетках; ширмы так называемые paravents [21], – обтянутые блестящим шелком, и обязательные лампы на высоких ножках с широкими абажурами. Все остальное лишь смутно вспоминалось Зденко впоследствии, это же прочно и отчетливо запечатлелось в его памяти именно до данной точки, завершающей тот отрезок жизни, который (приблизительно) начинался основанием «Меттерних‑клуба» и сейчас закончился проходом через комнаты. Зденко еще подумал – и это было последнее, так сказать, подумавшееся ему в старом окружении, в старые времена, – что у его родителей всего одна такая гостиная. На ходу он заметил висевшую на стене в раме под стеклом увеличенную до гигантских размеров фотографию огромного железнодорожного моста через залив Ферт‑оф‑Форт в Англии (отец директора был одним из ведущих инженеров при постройке моста). И это была последняя деталь в завершающей картине. Потом события пошли кувырком.