После того как Эвелин взяла у него картофельный салат, господин Ангьяль, сдвинув очки на лоб, согнулся над мотором. Катя раздавала приборы и тарелки, а Михаэль разливал из большой бутылки белое вино. Но ни Адам, ни господин Ангьяль не захотели присоединиться к пикнику.
Наконец, когда к «вартбургу» был прикреплен буксирный трос, они вытерли руки о траву и подсели к остальным. Адам начал есть картофельный салат прямо из миски и положил себе в рот оставшиеся фрикадельки.
– Ты считаешь, мы все поместимся в машине? – спросил Михаэль.
– Мы можем и на попутке доехать, – предложила Катя.
– Вы все садитесь к нему, – скомандовал Адам. – Два длинных гудка означают, что нужно остановиться. Два коротких – что вы едете слишком быстро!
– Три длинных, – сказал Михаэль и встал, – что ты нас обгоняешь.
Он протянул Адаму руку – тот дал ему свою, подтянулся и встал. Когда они сели в машину, господин Ангьяль опустил стекло, сдвинул очки на нос, словно забрало, и, медленно трогаясь с места, поднял руку.
– Ну здесь и грохот, – сказал Михаэль. – У меня прямо все тридцать три удовольствия.
Катя повернулась и помахала Адаму, но тот сосредоточенно смотрел то в зеркало заднего вида, то на кузов «трабанта».
– Я чувствовал себя, как в сказке, – сказал Михаэль. – Даже описать вам не могу, как я happy. Когда он сказал, что мне не стоит ни о чем беспокоиться, что через пару дней все закончится – я так рад, что мне не придется бросать тебя одну! – Михаэль вполоборота повернулся назад и положил руку Эвелин на колено. – Прямо как в сказке, правда?
– Пожалуйста, – сказала Эвелин, – смотри лучше вперед.
– Я в это поверю, только когда сама там окажусь, – сказала Катя.
– Можешь быть уверена. Обычно посольские никогда ничего не рассказывают. Если уж они добровольно рты раскрыли…
– Может, они просто от тебя отвязаться хотели, – сказала Катя.
– Венгры подписали международную конвенцию о беженцах и разорвали соглашение с вашими идиотами, они никого больше не будут выдавать! Это мне там сказали! А в Баварии возводят один палаточный лагерь за другим. Они готовятся к массовому наплыву. Об этом не только «Бильд» пишет.
– И тогда мы просто переедем через границу на машине? – спросила Катя.
– Мы помчимся, как только границу откроют, а тебя возьмем с собой.
– Меня можете высадить в Мюнхене.
– Ты могла бы поехать с нами в Гамбург, тогда бы вы вдвоем оформляли все бумаги, так гораздо удобнее!
– Вообще‑то я в Гамбург не собиралась.
– Только на пару дней. У меня ты даже могла бы пожить в отдельной комнате!
– Я даже не знаю, как Эвелин к этому отнесется. Вы же, может, хотите…
– Нет, как раз для Эвелин это было бы просто здорово! Вы только подумайте, вы сможете гулять вдвоем по порту, рыбному рынку, Альстеру, по музеям, это же гораздо приятнее, чем в одиночку. А по выходным будем куда‑нибудь выбираться, на природу выезжать…
Михаэль повернулся так далеко назад, что господин Ангьяль похлопал его по плечу и жестом указал на зеркало заднего вида.
– Да сядешь ты, наконец, нормально! – не вытерпела Эвелин.
– А если это всего лишь сказки? – спросила Катя.
– Они знают, что говорят!
Господин Ангьяль опустил козырек. Солнце нависало прямо над дорогой и, казалось, стремилось прожечь дыру в горизонте.
– Катя, если хочешь, ты ведь для начала можешь переехать к нам, к Ангьялям, у меня в комнате есть свободная кровать, – сказала Эвелин.
– Ты думаешь, это можно, просто так?
– Да, а почему нет?
– Странно будет, если Адам вдруг исчезнет из виду, – сказал Михаэль и посмотрел сквозь заднее стекло.
Эвелин и Катя тоже обернулись. Адам, казалось, не отрываясь смотрел на буксирный трос и на задние фары «трабанта». На лбу у него образовались две вертикальные морщины. Он жмурился.
– Ему бы надо козырек опустить, – сказала Катя, повернулась обратно и достала из сумки кубик Рубика.
– Да, надо бы, – сказала Эвелин и сделала Адаму знак рукой. Но он ее не заметил.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
– Пожалуйста, не трогайте, – сказала госпожа Ангьяль и оттеснила от стола Эвелин, которая хотела собрать посуду после завтрака. – Идите в горы, все вместе! Адам, пожалуйста, сегодня отличная погода.
– Раньше мы туда часто ходили, – сказала Пепи, – там правда очень красиво.
Других идей ни у кого не было. И даже Михаэль и Катя, поначалу опять усевшиеся перед телевизором, пошли в свои комнаты, как послушные дети. Адам достал из чемодана полуботинки, которые не надевал с начала лета, и переобул сандалии.
Им пришлось немного подождать Пепи, искавшую свой рюкзак. Госпожа Ангьяль заварила чай и, несмотря на все протесты, намазала бутерброды.
Стояла такая тишина, что каждую машину и каждый мопед было слышно за километр. Изредка снизу доносились отдельные крики и плач детей. Порой вдалеке раздавались звуки, похожие на выстрелы.
– Бедные скворцы, – сказала Эвелин.
Когда зазвонили после воскресной службы, появилась Пепи с рюкзаком, который она не захотела дать нести ни Адаму, ни Михаэлю. Они спустились к дороге и повернули налево, на улицу Роман, как будто собирались идти на озеро. У часовни Святой Анны они еще раз свернули.
– Раньше я этого не замечал, – сказал Адам. Он остановился возле часовни.
– Чего? – спросил Михаэль.
– Ну, смотри! – Адам показал на дату над дверью. – Тысяча семьсот восемьдесят девятый! Встаньте‑ка сюда. Давайте, а то у нас вообще еще ни одной фотографии. Миша и Эви – по краям, а вы вдвоем – в середину.
Они безропотно слушались указаний Адама. Он не торопился и несколько раз поменял диафрагму.
– Когда я скажу «вперед», начинайте двигаться, сделайте шаг вперед.
– Это еще зачем? – спросил Михаэль.
– Ты ему верь, это правда красивый эффект, – сказала Эвелин.
– Вперед! – сказал Адам и нажал на спуск. – Отлично. А теперь еще разок.
Все четверо снова выстроились под надписью «Anno Domini 1789».
– И – вперед! – воскликнул Адам. – Очень хорошо.
– А теперь – ты!
Эвелин взяла у него фотоаппарат.
– Катя – с края, ты – рядом с ней, – скомандовала она.
Адам отпрянул назад, случайно дотронувшись до руки Михаэля, которой тот уже успел обхватить Пепи за плечо. Он осторожно обнял Пепи за талию.
– Так не пойдет, – сказала Эвелин, – просто встаньте рядом.
– И – вперед! – скомандовал Адам.
Они еще раз сделали шаг вперед. Затем Пепи пошла первой по тропинке, которая петляла между дачными участками и виноградниками, поднимаясь к верхнему шоссе. Вскоре они свернули и пошли по указателю на дом Розы Сегеди.
– Этому дому уже точно больше двухсот лет, – сказала Пепи, когда они дошли до него.
Человек десять стояло в ожидании, когда на другой стороне улицы откроется веранда ресторана.
– Здесь мы посидим на обратном пути, – сказал Михаэль. – Должен же я вас хоть один раз в ресторан пригласить.
Дальше начинался лес. По каменистым тропкам они шли гуськом, Пепи с рюкзаком – впереди, за ней – Эвелин, позади всех – Михаэль.
Минут через пятнадцать подъем прекратился, тропинка здесь пролегала между верхними террасами виноградников.
– Они уже урожай собирают? – поинтересовался Михаэль.
До них доносились голоса и звук винограда, сыплющегося в пластмассовые ведра.
– Это цвайгельт, ранний сорт, – сказала Пепи.
Узнав Пепи, хозяин виноградника срезал несколько кисточек, и по одной, зажимая их между большим и указательным пальцами, начал протягивать через забор, где немцы уже подставляли ладони. Мелкого, сладкого винограда им хватило на весь оставшийся путь.
Стоял теплый, словно еще августовский день. По озеру и бухте, открывавшимся их взорам, курсировали яхты, на обочине дороги валялись перезрелые сливы, над которыми жужжали пчелы. Дойдя до узкой каменной лестницы, они поднялись наверх и присели отдохнуть на высеченной в скале скамье, дышавшей влажной прохладой. Когда они дошли до самого верха, осталось совсем недалеко до креста, каменного распятия 1857 года, с медным Иисусом, раскрашенным так, что в глаза бросались в первую очередь капли крови. Недалеко от этого места на земле около урны скопилась куча мусора.
Они сели на камни под крестом, в двух‑трех метрах от края обрыва. Противоположный, южный берег Балатона был равнинным, если не считать двух холмов, видневшихся напротив. Солнце отражалось в воде, на которой тени от облаков вырисовывались ярче, чем на суше. Казалось, они совершенно не двигались. Виноградники под ними напоминали заштрихованную поверхность, по дыму угадывалось несколько костров. Почти на одном уровне с ними в воздухе завис жаворонок.
Термос с чаем пошел по кругу, Пепи раздавала завернутые в бумагу двойные бутерброды. Адам разложил мокрую от пота рубашку на теплом камне и сделал несколько фотографий.
– А внизу закажем сома на гриле с винным соусом и чесноком, – сказал Михаэль.
– Ты завтра уезжаешь? – спросила Катя.
Михаэль кивнул и положил себе в рот кусочек яблока.
– Я думала, ты нас подождешь.
– Я бы с удовольствием, но не получается.
– Они тебя обманули, они от нас просто отвязаться хотели.
– Вот увидишь, это не сказки.
– Я так больше не могу, – сказала Катя. – А ты не спрячешь меня у себя в багажнике?
– У него нет багажника.
– Тогда под пледами и сумками, так тоже получится. Они больше не проверяют. А даже если и проверят, они нас пропустят.
– Поверь, еще пару дней, и все.
– Но ты же ничем не рискуешь, – сказала Катя.
– И как ты себе это представляешь? Мне сказать, что я не заметил, как ты забралась ко мне в машину?
– Например.
– Вы не могли бы о чем‑нибудь другом поговорить? – сказал Адам. – Лучше, чем здесь, вам все равно нигде не будет.
Он пошел вместе с Пепи наверх, к мемориальному кресту.
Раздался гудок, похожий на завывание сирены, а после показался приближавшийся к Бадачони поезд. Мерный стук колес замедлялся. Когда поезд остановился, с вокзала донеслись звуки громкоговорителя.
Адам провел рукой по подножию креста, на котором были выбиты или процарапаны имена и годы. Чем более ранним был год, тем тщательнее были сделаны надписи.
– Пепи, – сказал Адам и показал на одно имя, которое было выбито над двумя образующими полукруг лавровыми ветвями. – Габор Киш, тысяча восемьсот восемьдесят девять. А здесь – еще одна надпись восемьдесят девятого года, Йожеф Бодо. Мы могли бы попросить кого‑нибудь выбить здесь наши имена, тогда через сто лет людям тоже будет чему подивиться.
– Да, – сказала Пепи и кивнула. – Для этого нам надо будет ночью прийти. Я знаю одного человека, который может сделать такую надпись.
– Хм‑м, – протянул Адам и тоже кивнул.
Они пошли обратно к остальным, он снова надел рубашку.
Пепи повела их дальше, на возвышение, с которого открывался вид на островерхие холмы вдалеке, рассказала о римлянах, в честь которых названа улица Роман, и объяснила, что магматические породы хорошо подходят для виноделия. В остальном говорили мало. Михаэль то и дело клал Эвелин руку на плечо, но на все, что он говорил, она отвечала односложно, а тропинка все время принуждала их идти друг за другом. Пепи держалась рядом с Адамом. На последнем отрезке пути Эвелин шла между Катей и Пепи, мужчины же поспешили вперед в надежде занять столик на веранде.
После обеда они спустились вниз, к озеру, позагорали и выпили кофе. В воду пошла одна Катя. Она заплыла так далеко, что Пепи уже собиралась вызывать спасателей.
Вечером, около семи, они сидели за накрытым столом и ждали, когда выйдут старшие Ангьяли.
– Хороший день сегодня был, – сказала Эвелин.
Почти в тот же самый момент из дома послышались крики госпожи Ангьяль, она махала руками из‑под пластмассовых полосок занавески, приглашая скорее зайти внутрь. Она была в блузке, которую для нее сшил Адам.
– Сюда, идите сюда!
Катя, Эвелин и Михаэль бросились к телевизору. Адам налил себе еще вина. Он встал, держа бокал в руке. Но вместо того чтобы зайти в дом, остановился около маленького вольера и начал рассматривать черепаху, улегшуюся в плоскую миску с водой.
– Адам, – сказала Пепи.
Из дома доносился голос госпожи Ангьяль, она переводила.
– Кажется, свершилось, – сказала Пепи.
Она тоже вздрогнула от испуга, когда Катя и Михаэль вдруг громко закричали.
– Что ты говоришь? – спросил Адам, поставил бокал обратно на стол и вытер мокрую руку о брюки.
ИЛЛЮМИНАЦИЯ
На площадке перед домом Адам и господин Ангьяль сложили ветви, сучья и палки. Адам попросил у Михаэля зажигалку и разжег костер при помощи смоченной в спирте тряпки. Вокруг на стульях сидели Ангьяли и их гости.
– Для него это победа, хотя он терпеть не может Дьюлу Хорна, для него это почти так же важно, как похороны Имре Надя в июне, – переводила Пепи.
– В пятьдесят шестом ему было девятнадцать, он во всем участвовал, – сказала госпожа Ангьяль, – во всем участвовал.
– И что, он с тех пор правда ни разу не ездил в Будапешт? – спросила Катя.
– Нет. Мы два раза были в аэропорту. Но теперь, теперь обязательно поедем, теперь ему нужно съездить.
– В Будапеште, куда ни посмотри, почти на каждом доме следы от пуль. Или они просто заштукатурены, – сказала Пепи.
– За героев пятьдесят шестого! – сказал Михаэль, поднял свой бокал и кивнул господину Ангьялю.
– Если бы я здесь жил, – сказал Адам, который держал над костром картофелину на прутике, – меня бы тоже силком было в Будапешт не затащить.
– Не говорите так, господин Адам. Для него Будапешт был всем: там были друзья, семья, девушки, кафе, театры, кинотеатры, купальни. Отказаться от всего этого… Будапешт был самым красивым городом на свете.
– Я восхищаюсь папой, его принципиальностью, он хотел поступать в вуз, но не пошел учиться.
– А почему он не уехал на Запад? Это ведь было возможно, разве нет? – спросила Катя.
– Этого, к сожалению, никто не понимает. Конечно, когда это говорю я, его жена, это звучит странно, ведь в конце концов иначе я бы Андраша не встретила. Разве обратил бы он в Будапеште внимание на такую женщину, как я?
– Ах, мама, вы бы везде друг друга нашли. Не надо так говорить.
– В Будапеште были совсем, совсем другие женщины.
– Папиного лучшего друга так тяжело ранили, что ему ампутировали обе ноги. Он после этого застрелился. Поэтому меня зовут Йозефа, то есть Жозефина, – сказала Пепи.
– Он пугал меня своей принципиальностью. Я с этим раньше не сталкивалась. Мне было семнадцать, когда родилась Пепи. Чему он здесь научился – пальцами щелкать да вино пить, вот чему он научился!
– Папа говорит, что их все предали, все предали.
Господин Ангьяль продолжал говорить. Его голос звучал так нетвердо, что казалось, он вот‑вот закашляется.
– Они думали, хотя бы американцы, хоть они помогут. А они даже оружия не прислали. Один его друг – он в Швейцарии учился, в интернате, там сплошь дети дипломатов были – с самого начала говорил, что никто не решится помогать венграм.
Господин Ангьяль встал и нетвердым шагом зашел за дом.
– Пусть, мама, оставь его.
– С ним так тяжело. Не надо было об этом заговаривать.
– Он сам об этом заговорил. Не делай такое лицо, он почти ничего не пил.
– Простите, пожалуйста, мы никогда не говорим на эту тему. Мой муж до сих пор считает, что свобода Европы невозможна без освобождения Венгрии.
– Это не папины слова, это сказал Лайош Кошут.
– Как там, в стихотворении? – спросила госпожа Ангьяль. – «Оставили венгерца, оставили…»
– «И одного оставили, бежав, венгерца, – трусы, все ослабли»[1]. Папа даже был членом Клуба Петефи.
– Какого клуба? – спросила Катя.
Все обернулись на господина Ангьяля. Левой рукой он что‑то прижимал к себе, а в правой держал журнал. Он передал его Эвелин. С обложки январского выпуска журнала «Тайм» за 1957 год пристально смотрел молодой мужчина интеллектуального вида, со слегка наклоненной головой, с карабином в руке, не столько обхватывающий ствол, сколько едва касающийся его пальцами. «Венгерский борец за свободу», – было написано под рисунком, в правом верхнем углу была нарисована ленточка с надписью «Человек года».
Господин Ангьяль остановился. Он развернул кусок материи и двумя руками держал его перед собой. Один угол был подпален.
– Это флаг? – спросил Михаэль.
– Папа его спас. Если бы они его у нас нашли…
– Как начнешь вспоминать… – Госпожа Ангьяль махнула рукой. – Это был обыск, настоящий обыск!
– Что? Мне вы об этом никогда не рассказывали!
– Ты тогда только родилась. Он был в подвале, ох, как подумаешь, но они не заметили люка в подвал, они все время ходили взад‑вперед, взад‑вперед. Он поджег флаг, тот не загорелся. Он облил его спиртом, но в тот момент они уже ушли. Я стирала флаг, стирала, но запах не уходит, ничего не поделаешь. Двадцать лет прошло, а он все еще пахнет.
– А если бы у него нашли этот флаг?
– Тюрьма как минимум.
– Он хотел сжечь его, чтобы спасти, – сказал Адам.
– То есть? – удивился Михаэль.
– Ну уж лучше сжечь, чем он попал бы в чужие руки. Нет лучшего доказательства любви.
– Это что? – спросила Эвелин. – Какие это реки?
– Это наш герб Кошута, – тихо прошептала госпожа Ангьяль. – Четыре реки и три горы.
Еще тише она сказала что‑то своему мужу. Но он не удостоил ее даже взгляда. Когда Пепи попыталась ласково заговорить с ним, он ответил коротко и резко. При этом очки его сползли со лба на нос.
– Папа хочет водрузить этот флаг, когда‑нибудь он его поднимет, чтобы все видели.
– Да кто его здесь увидит? Соседи? Он выпил, опять много выпил.
– Мой отец родился в тридцать третьем, – сказал Адам. – В сорок пятом они были еще слишком молоды для того, чтобы принимать во всем участие, но уже достаточно большими, чтобы понимать, что происходит. Из них никто не уехал на Запад и никто не вступил в партию. Этого тоже никто никогда не понимал.
Господин Ангьяль сложил флаг, подержал его в руках и затем поцеловал. Он сел на свой стул, положив флаг на колени, вновь поднял очки на лоб и потянулся к бокалу.
– Я их все больше и больше понимаю, – сказал Адам. – Они не верили ничьим обещаниям. Те из них, у кого был сильный характер, сохраняли дистанцию по отношению ко всем. – Он потрогал картофелину и попытался счистить с нее черную кожуру.
– Я, может быть, потому этого не понимаю, что это звучит так грустно, так безнадежно, будто жизнь кончилась, не успев начаться. Надо же хотя бы попробовать, – сказала Катя.
– Что ты собираешься пробовать, ты вообще о чем? – спросил Адам.
После небольшой паузы, во время которой все посмотрели на Катю, она сказала:
– Ну, быть счастливой, уехать куда‑нибудь, где все получится, где можно будет жить нормальной жизнью. Я бы постоянно пыталась, все время, или выбросилась бы из окна.
– Не бывает только «или – или», – сказал Адам, не отводя взгляда от картофелины. – Ты же не будешь говорить, что вот это все здесь ничего не значит. И к тому же достаточно уже того, что такие люди, как Андраш или как мои родители, не продались, что их невозможно было ничем подкупить. Об этом нужно знать и помнить.
– Настоящий философ наш Адам! – сказала госпожа Ангьяль.
– Я же не против этого, Адам. Кто я такая, – сказала Катя. – Просто я чувствую, что как раз этого я не хочу. Мне еще никогда так сильно не хотелось уехать, как сейчас. Я бы с удовольствием взяла бы и побежала прямо сейчас.
– Для вас это наверняка самое правильное, – сказала Пепи.
– По крайней мере, для Кати это лучше всего, – констатировал Адам.
– Папа, а можешь щелкнуть, пожалуйста!
Пепи повторила свою просьбу по‑венгерски.
Госпожа Ангьяль покачала головой. Вдруг господин Ангьяль поднял руку, и раздался треск, такой сухой и громкий, словно у него были деревянные пальцы.
– Еще раз, – воскликнула Пепи и вжала голову в плечи.
Но господин Ангьяль уже опять потянулся к своему бокалу.
– Счастливого пути, – сказал он по‑немецки и чокнулся с Эвелин, а затем с Катей.
Все, кроме Адама, который перекидывал горячую картофелину с ладони на ладонь, подняли бокалы. У Эвелин опять не оказалось вина. Но она все равно поднесла бокал ко рту и сделала вид, что пьет.
СНОВА В ПУТИ
– Ничего себе, ты думаешь, я сейчас смогу заснуть!
– Но в таком состоянии!
– Я могу вести машину в любом состоянии, можешь мне поверить, в любом. Ты боишься?
– Я бы предложила так не гнать. К тому же дует очень сильно.
– Она еще пожалеет! Я знаю, что пожалеет! Она напилась, просто напилась.
– Мы все хлебнули лишнего…
– Я имею в виду ночью, ночью она была в стельку пьяная. Тараторила, как сумасшедшая, правда, все время одно и то же, как будто умом повредилась.
Катя закурила сигарету и протянула ее Михаэлю. Поскольку стекло было разбито, она надела на себя его свитер и ветровку и обмотала голову футболкой.
– Поворачивай обратно, правда поворачивай. Я как‑нибудь сама.
– Я не могу, это невозможно!
Михаэль так сильно ударил по рулю, что машина вильнула.
– Ты что, с ума сошел! – воскликнула Катя.
– Да как же вы не понимаете, у меня кончился отпуск, эта неделя была подарком, уже та, предыдущая, была подарком, они меня ждут! Но где вам понять, что и работать тоже нужно: для вас это нечто абсолютно непредставимое.
– Вовсе не непредставимое, – сказала Катя. – Но если ты любишь Эви, если ты правда ее любишь… Не нужно было мне с тобой ехать.
– Я это ради нее предложил, чтобы ей не было одиноко, чтобы ей было проще. Что мне‑то с того? Просто абсурдно меня в этом упрекать.
– Значит, все‑таки так!
– Что «так»?
– Значит, это все‑таки из‑за меня!
– Нет.
– Но вы говорили обо мне.
– Она тобой восхищается. Она сразу сказала, чтобы я ехал с тобой.
– Со мной?
– Из‑за истории с багажником. Ты лучше впишешься в западную жизнь и все такое.
– Я была уверена, что она поедет с тобой.
– А я как был уверен! Мы каких только планов не строили! Она хотела учиться, сразу же хотела начать. Хотела в Бразилию и в Нью‑Йорк, в Италию, и я говорил: да, конечно, поедем, все, что ты хочешь.
– Ты был для нее чем‑то совершенно новым.
– Я был, да, был, это в прошлом, проехали.
– Я не то имела в виду.
– А я то.
– Тебе надо повернуть обратно, правда поворачивай!
– Она прокрадывалась ко мне каждую ночь, каждую ночь. Я же видел, сколько в ней желания. Изголодалась прямо…
– По сексу?
– По всему: по сексу, по тому, чтобы держаться за руки, гладить друг друга, строить планы, по всему! Она же мне рассказывала, как она себя ощущает, похороненной, погребенной в этой дыре, она так и сказала: заживо погребенной. А этот ничего не замечает. Или не хочет ничего замечать. Хорошо, я хоть от него избавился. Хоть это!
– Адам счастлив тем, что у него есть, бывают такие люди, которых легко удовлетворить.
– Удовлетворить?! Его легко удовлетворить? Она же застала его с другой. Я видел, как она пришла вся зареванная, потому что он трахался с какой‑то бабой, и уже не первый раз. Она мне все это рассказала. А потом бросилась обниматься, когда мы сказали: поехали с нами, мы уезжаем…
Михаэль обогнал «вартбург» и, несмотря на встречное движение, продолжал ехать по разделительной полосе, пока не оставил позади вереницу восточногерманских машин.
– Не бойся, здесь и в три ряда можно.
– А потом?
– А потом она вдруг пришла ко мне. Я сначала подумал, ей просто хочется развлечься. Но для этого она была слишком зажата, по крайней мере на первых порах, я сначала подумал: все должно произойти быстро, чтобы Мона ничего не заметила. Но она была такая, ну, я не знаю – она говорила такие прекрасные вещи. Я об этом и мечтать не мог, чтобы женщина, которая так хорошо выглядит, может при этом еще и быть такой.
– Какой?
– О какой всю жизнь мечтаешь. Я думал, такое только в кино бывает. И без детей, и даже не разведена, а совсем еще молоденькая и все равно какая‑то другая. По крайней мере, я так думал. Я просто ошибался, merde!
Михаэль снова ударил по рулю.
– Что ты имеешь в виду под «другая»?
– Если женщина вдруг бросает все ради тебя, это ведь невероятно, правда?
– Да.
– Это придало мне столько уверенности, поэтому я и пошел на все это. Она постоянно извинялась, потому что Ангьяли были, конечно, на его стороне, в их глазах я был ужасным западным мужчиной. Ив по‑настоящему страдала.
– И ты тоже.
– А что прикажешь думать, если такая женщина вдруг решает с тобой порвать?
– Она с тобой не порывала.
– Она хотела, чтобы я остался, чтобы я остался еще на целую неделю.
– А потом?
– После этого она, может быть, поехала бы со мной, может быть. Я ей объяснил, что меня ждут, что они уже две недели меня ждут. Ждут – это не то слово! Без меня у них все застопорилось.
– Она просто хотела побыть еще немного на Балатоне?
– Да, конечно.
– И ничего больше?
– Что значит «ничего больше»?
– Ну, если она…
– Мне нужно работать, черт возьми, работать. Почему никто этого не понимает?!
Оставшуюся часть пути они молчали.
У пограничного пункта за Шопроном Катя стянула с головы футболку и достала из сумочки временный загранпаспорт.
– А если они меня сейчас назад отправят?
– Да сдались им эти штамп и бумажка.
Послышались громкое тарахтение притормозившего сзади «трабанта» и возбужденные голоса. Лишь незадолго до пограничного КПП они заметили людей на обочине. Их было человек двадцать. Они так сильно шумели, что Катя улыбнулась и помахала им рукой.
Но они не обратили никакого внимания на красный «пассат» и двух его пассажиров. Они восторженно встречали двух мужчин в белой «Ладе» с дрезденскими номерами, ехавшей перед ними, и «трабант» за ними, который подъехал так близко, что можно было разглядеть слезы, текшие по щекам женщины на переднем сиденье рядом с водителем.
– Там впереди телекамеры, – сказал Михаэль, – готовься.
НЕДОРАЗУМЕНИЕ
– Тебе виднее, – сказала Эвелин.
– Ты же знаешь, чего я хочу. Но вдруг он опять здесь объявится?
– Не думай об этом.
– Не могу я об этом не думать.
– Он не вернется. Дело вообще не в нем.
– Ну‑ну.
– Ты переедешь ко мне или останешься у Пепи?
– Почему это у Пепи?
– Адам, пожалуйста! Я не слепая.
– Я только один раз на примерку заходил…
– Я не хочу этого знать, избавь меня от этого.
– Ничего себе избавь. Как будто ты меня от чего‑нибудь избавляла.
– Мы так и будем пререкаться? Красивая для Пепи юбка получилась, я бы тоже такую хотела.
– Хочешь – будет. Материал еще остался.
Адам потянулся к бутылке с водой. Та была пуста. Он поднял ее и подождал, пока официантка не посмотрит в его сторону.
– Вы часто здесь бывали? – спросил он.
– Один раз – на танцах, когда нас обокрали.
– Не самое приятное воспоминание.
– Это как посмотреть. Тут все было битком.
Эвелин старалась не обращать внимания на черноволосого мужчину в больших очках, который сидел через три стола позади Адама и не отрываясь смотрел на них.
– Ты от наших такого ожидала? – спросил Адам.
– Чего?
– У нас теперь прямо настоящая оппозиция.
– Забудь. Послезавтра все кончится. Вот увидишь, они быстренько все на Западе окажутся.
– Все равно. Венгрия теперь, как поездка на Запад. И поляки тоже уже вышли из игры.
– Чем меньше им даешь, тем шире они рот разевают. В Венгрию нас тоже уже скоро не пустят.
Она затушила сигарету.
– У тебя еще остались какие‑нибудь деньги?
– Почти все. Две с половиной тысячи или около того.
– Я поменял кроны, бак полный.
Адам показал на пустые чашки из‑под кофе и бутылку из‑под воды:
– На это еще хватит.
– Ты здесь мало заработал?
– Я могу жить здесь, сколько захочу – по крайней мере, до Рождества.
– Ты бы не поехал назад?
– Без тебя – нет. Работы у меня и здесь завались.
– Пепи меня спрашивала, не хочу ли я давать уроки немецкого, она знает двух учительниц русского, им сказали преподавать немецкий, вчера русский – сегодня немецкий, раз, и все.
– Ты еще сколько хочешь здесь пробыть?
– Пару дней, пока погода хорошая. А что с Генрихом‑то?
– Стартер, в принципе мне нужен новый стартер. Надеюсь, у него получится.
– У нашего Ангьяля – золотые руки. Ты видел ящик, который он сделал для Эльфриды?
– Прямо настоящий пятизвездочный люкс для черепах. Эльфи наверняка захочется здесь остаться.
Официант принес счет. Эвелин протянула Адаму свой кошелек.
– А ты разве ничего больше не заказывал?
– Я на улице куплю чего‑нибудь попить, – сказал Адам и заплатил.
Она пододвинула к нему свой полупустой стакан. Адам допил до дна. Черноволосый тоже расплатился. Они встали и вышли из ресторана.