– Вообще‑то это убийственно, – проговорил Адам, глядя на ноги Эвелин, – но я вряд ли смог бы сшить для тебя брюки намного лучше этих джинсов.
– Я здесь располнела. Тебе это, видно, нравится?
Эвелин на ходу надела свою соломенную шляпу. Она не оборачивалась, но у нее было ощущение, что черноволосый идет следом за ними.
Около пристани, которая, словно мол, выдавалась в озеро, к ним по‑немецки обратился старый мужчина. У него в корзине, на больших темно‑зеленых листьях, лежал инжир.
– Попробуйте, попробуйте, – предложил он, – берите, сколько хотите.
Эвелин осторожно потерла одну инжиринку пальцами и надкусила ее. Адам достал деньги из ее кошелька.
– Совсем свежие, из моего сада, – сказал мужчина.
Эвелин кивнула и вгляделась в скрюченные руки старика, выбиравшего из корзины самые красивые плоды.
– Берите, пожалуйста, берите все.
Адам заплатил, они пошли дальше. Черноволосый действительно двигался следом. Он был низкого роста и довольно тщедушен.
– Ты видел, руки этого старика, как корни, – сказала Эвелин и положила руку Адаму на плечо, – а большой палец весь изрезанный, словно кухонная доска.
– Никогда не понимал, откуда такое название: Балатон, – сказал Адам.
– Только сразу не оглядывайся, – сказала Эвелин, – но за нами увязался какой‑то тип. Ты его знаешь?
Несколько человек, пронаблюдавших, как отплыл корабль, прошло им навстречу. По краям пристани сидели рыбаки.
– Ну, добрый день, – сказал черноволосый, встал у них на пути и протянул Адаму руку.
– Не получилось, видно, с Варнемюнде, или, может, мы здесь на Балтийском море?
«Сумасшедший», – подумала Эвелин, услышав неприятный отрывистый смех. Адам, державший по инжиринке на каждой ладони, повернулся к черноволосому боком, и тот пожал ему локоть.
– Я вас не узнал. Вы тоже здесь отдыхаете?
– Ну, отдыхом я бы это не назвал, скорее, командировкой. – Снова раздался его смешок. – Шучу. Я подумал, раз уж у меня есть виза, нужно съездить.
– К сожалению, не помню вашего имени, – сказал Адам и обратился к Эвелин: – Это заправщик с нижней заправки, рядом с поликлиникой. Он мне клапан на колесо достал.
– Что ж, мир тесен, особенно у нас, ничего не поделаешь, – сказал заправщик и снова рассмеялся. – Мне просто хотелось как‑то обозначиться, увидимся, увидимся.
– Да, – сказал Адам. – Всего хорошего. До свидания.
Эвелин тоже кивнула.
– Фуу‑х, – выдохнула она, когда они прошли немного вперед, – какой‑то он зловещий.
– Мне тоже так показалось, – признался Адам. – При этом он наверняка абсолютно безобидный.
– А ты вообще боялся, когда переезжал через границу?
– Странным образом нет.
– Правда не боялся?
– Я думал о тебе, все время.
– Даже с Катей в багажнике?
– Да, это напрямую было связано с тобой. Я не могу этого объяснить, но это так.
Эвелин снова положила руку Адаму на плечо.
– Мне нужно в кои‑то веки позвонить маме, она еще вообще ни о чем не знает.
– Для того чтоб писать открытки, уже, к счастью, слишком поздно, – сказал Адам.
– Не придумывай отговорки, у нас ведь есть еще время.
– Может, завтра на пароме покатаемся, из Тихани? Там замечательная кондитерская. Ты там бывала?
– Нет, не бывала, – сказала Эвелин. – Почитаешь мне сегодня вслух на ночь? У Пепи в комнате стоит Густав Шваб, старое издание, готическим шрифтом.
Они подошли к краю пристани и остановились между двумя рыбаками. Вода была как мертвая. Лишь от кормы корабля направо и налево расходились по озеру маленькие волны. В молчании они доели две последних инжиринки. Потом Эвелин прислонилась головой к голове Адама. При этом ее соломенная шляпа чуть съехала набок. Какое‑то мгновение казалось, что шляпа надета на них обоих.
ЧТЕНИЕ ПЕРЕД СНОМ
– Но ты должен был понять это, самое позднее – после Праги!
– Что значит после Праги?
– Или еще раньше, у тебя же была моя сумка!
– И что? – Адам положил раскрытую книгу себе на живот.
– В ней было все: все аттестаты, свидетельство о рождении, свидетельство о прививках, даже мое свидетельство о крещении.
– Откуда мне было это знать?
– Ты ее не открывал?
– Нет.
– А украшения? Зачем ты мне украшения привез?
– Я же тебе говорил, мне казалось, дома слишком ненадежно.
– Ты при этом так улыбался. Для меня это было как знак.
– Потому что я наконец‑то снова сидел рядом с тобой.
– А сегодня – я же сказала, что мне наконец‑то нужно рассказать обо всем своей маме!
– Ты хотела позвонить маме, потому что она не знает, где ты. Я думал, раз ты остаешься, значит, ты остаешься из‑за меня, значит, мы вместе поедем обратно. Ты правда хочешь на Запад?
– Я надеялась, ты тоже.
Эвелин взбила свою подушку, обхватила ее двумя руками и легла на нее животом.
– Ты что думаешь, я все это брошу: дом, сад, могилы, все? Как ты себе это представляешь?
– Тебя ведь никто не ждет, для тебя все намного проще!
Эвелин встала и закрыла окно.
– Я все время говорил, что поеду обратно, что мне делать на Западе?
– Но ты совершенно иначе себя вел, зачем ты тогда таскал за мной все это: аттестаты, украшения, Эльфриду? Ты ведь везде найдешь работу. А платить тебе будут в сто раз больше. Зачем ты спрашивал про это у Михаэля? Я думала, ты всерьез об этом подумываешь!
Эвелин стояла в ночной рубашке около подоконника, скрестив руки на груди.
– А я думал, раз ты остаешься, значит, остаешься. Почему ты тогда не поехала с ними?
– Глупый вопрос, правда, за этот вопрос тебя бы надо – ладно, не трогай меня.
Адам встал с кровати и остановился перед ней.
– Ты думаешь, я бы решился пройти через все это, если бы я тебя не любил?
– Тогда не задавай таких дурацких вопросов. Мне в конце концов тоже пришлось через кое‑что пройти.
– Ну ладно, мы квиты.
– Что это значит?
– Что я ни в чем не упрекаю тебя, а ты – меня.
– Звучит как договор о расторжении брака.
Эвелин спиной упала назад на кровать.
– И в какой момент тебе стало ясно, что ты хочешь уехать?
– Наверняка я поняла это только сегодня утром.
Она уставилась в потолок.
– Ты серьезно? После того, как он уехал?
– Я знаю только, что обратно я не поеду.
– И почему?
– Почему я поняла это только сегодня?
– Почему ты хочешь уехать?
– Потому что я не хочу обратно. Я не хочу снова работать официанткой, снова пытаться поступить, снова не получить места, снова видеть все эти рыла, которые спрашивают, почему я не за мир во всем мире, не хочу этого дерьма.
– Все будет по‑другому, с третьего раза получится, ты поступишь.
– Нет. Я уже почувствовала слишком много свободы, я слишком привыкла.
– Привыкла к чему?
Адам присел на край кровати.
– К мысли ехать дальше. Я хочу дальше.
– Ничего себе мотивировочка.
– Я же тоже не знаю, понравится ли мне там, но я хочу попробовать.
– Попробовать, замечательно, а если не получится? Жизнь‑то у нас одна.
– Вот именно.
– Ты никогда об этом не говорила!
– Да говорили мы об этом. Ты же сам развивал теорию про транзитные рейсы и разные посадочные талоны. Это была твоя идея.
– То была просто игра. Мы никогда не говорили, что попробуем это сделать.
– Я всегда об этом думала, всегда.
– Не верю я в это.
– Как ты можешь такое говорить? Мона и я только на эту тему и разговаривали, в мыслях Мона вообще уже была не здесь!
– И вернулась назад.
– Ну и что? Что это доказывает?
– Что она его любила.
– Это неправда, просто‑напросто неправда. Как ты думаешь, почему ей уже все было до фени? Она просто смеялась, когда Габриэльша что‑то говорила, просто смеялась. Для нее Майк был билетом на Запад, вот и все.
– Тогда она могла бы и не уезжать домой.
– О чем мы вообще говорим?
– Ты ведь уволилась. Это тоже было связано с отъездом?
– В каком‑то смысле да.
– И как?
– Мона все время говорила, что это эпоха наших молочных зубов, настоящие зубы появятся позже.
– Это смешно, неужели ты не понимаешь, насколько это смешно, эпоха молочных зубов…
– Это дало мне такое чувство свободы. Так всегда было. Пошли они все, если так, то я просто уеду.
– Это ребячество, Эви.
– Почему?
– Такое чувство свободы!
– Если свобода – это ребячество, значит, я – ребячливый человек. Но я так чувствую.
– Лучше бы ты немного подумала.
– Мне больше не нужно об этом думать, я уже слишком долго об этом думала. Почему ты‑то не хочешь уехать?
– А зачем мне?
– Значит, это как раз ты не думаешь! Я тоже могла бы сказать: тот, кто не хочет уезжать, просто не подумал.
– Зачем мне об этом думать, если я вообще не хочу уезжать?
– Зачем мне об этом думать, если я вообще не хочу оставаться? Ты вообще понимаешь, насколько ты высокомерный, ограниченный человек!
– Да для меня просто нет такого вопроса. Зачем мне вообще уезжать?
– По крайней мере, ты спрашивал у Михаэля…
– Глупости! Мы просто болтали. О чем‑то ведь надо было разговаривать.
– Все об этом думают, и ты тоже об этом думаешь. Нет никого, кто бы об этом не думал.
– Это значит, либо я еду с тобой, либо разрыв?
– Да ведь становится только хуже и хуже. – Эвелин повернулась на бок и посмотрела на Адама. – После сорокалетней годовщины ГДР такое начнется. Ты же всегда гораздо больше, чем я, возмущался. Ты забыл, что сделали китайцы? Как ты этого не видишь!
– Все будет иначе. Взгляни на поляков. А если венгры не закроют границу…
– Говорю тебе, они нас больше не выпустят: нет человека – нет проблемы. Так и будет!
– Они не смогут так поступить!
– Они уже много чего смогли.
– И сколько это будет продолжаться? – спросил Адам, не глядя на Эвелин. – Они нас уже достаточно долго терпят.
– Ангьяли?
– Он вообще заплатил?
– А как же?!
– Пепи кое на что намекнула. По крайней мере, он заплатил не все.
– Ну, в том, что нас обокрали, он не виноват.
– Ангьяли тоже.
– Если он действительно не все заплатил, значит, он пришлет. Получат они свои деньги. У тебя от этого угрызения совести?
– Какие угрызения совести?
– Не нужно тебе мыть посуду, им это не нравится, они хотят тобой восхищаться, – может быть, даже как своим зятем, – но им точно не нужен мужчина, моющий посуду.
– А что плохого в мужчине, моющем посуду?
– Ничего, но ты здесь не дома.
– Я знаю, что делаю.
– Можно тебя кое о чем спросить? Мне просто интересно, это не упрек – у тебя с Пепиной мамой тоже было?
– Как тебе такое в голову пришло?
– Да или нет?
– Нет, с какой стати?
– Звучит немного неубедительно.
– Эви, пожалуйста! Не начинай!
– Я просто хочу выяснить, какой тип женщин тебе нравится.
– Это тебе тоже твой славный Михель напел. Он от меня все что угодно готов ожидать.
– У нее были такие капризы! Сначала жутко обиделась на то, что я с ним…
– Я ее понимаю.
– Потом вдруг все стало, как раньше, я как бы ее вторая дочка, а теперь у нее опять каждый раз гримаса на лице, когда она пытается мне улыбнуться.
– Чего ты хочешь? Что ты им еще прикажешь для нас сделать?
– Они были бы рады, если б ты у них остался.
– Да что ты?
– В качестве портного, в качестве зятя, любовника. И не смейся!
– А что мы им скажем? Что у нас вечный отпуск?
– Не вечный.
– Мы остаемся до завтра, еще на три дня, на неделю?
– Как ты захочешь: все, как захочет господин Адам.
– Ты вообще понимаешь, о чем мы говорим?
Адам захлопнул книгу и сдвинул ее на ночной столик.
– Ты хотел прочитать мне историю Лаокоона, – сказала Эвелин.
– Завтра, – сказал Адам, выключил свет и лег на спину.
Он натянул одеяло до подбородка и глубоко вздохнул.
Привыкнув к темноте, Эвелин разглядела очертания его лица. Она осторожно подняла голову, чтобы проверить, открыты ли у него глаза. В свете от уличного фонаря она увидела длинные, загнутые ресницы Адама. Его правая рука лежала между подушками, левая – у него на груди. Она слышала, как в ящике копошится черепаха.
Даже когда они ссорились, Адам казался ей родным. Она не хотела этого. Она заслуживала большего, чем мужчину, который ей изменяет. Но, несмотря на это, она положила голову на правую руку Адама. Она погладила его по руке, скользнула выше, в рукав его футболки, ладонью провела по его плечу, добралась до шеи и кончиками пальцев дотронулась до его адамова яблока, которое сначала спряталось, словно зверек, но уже в следующую секунду снова вернулось к ней.
РАССТАВАНИЕ
– Что ты так долго?! – воскликнул Адам и вдавил педаль газа так сильно, что мотор взревел. Машина с легкими подрагиваниями покатилась вниз по съезду к дороге. – Я же сказал, чтоб ты садилась.
Эвелин опустила стекло вниз, высунулась из окна и посмотрела назад. В правой руке у нее был развевавшийся на ветру носовой платок. Ангьялей заволокло облаком выхлопного газа. На ней опять была ее новая блузка, господин Ангьяль махал инструментом, словно собираясь еще что‑нибудь отремонтировать. Пепи пошла в дом. Адам свернул налево, на улицу Роман.
– Что случилось‑то?
– Мне надо было кое‑куда, а они намазывали бутерброды, один за другим.
– И кто будет все это есть? Бутербродов на целую неделю!
– Там еще яблоки и сливы, огурцы, вино, сидр, вода и пирог. Они даже дали нам с собой твою чешскую банку горчицы.
– Это еще зачем?
– Все для ее блудных детей – как она сказала – и для Эльфридушки. Она где, в багажнике?
– Ящик туда еле поместился.
– Тогда ее не продует, это хорошо, – сказала Эвелин. – Творожный пирог еще теплый. Встретимся ли мы тут когда‑нибудь еще?
– Я был бы рад, если б нам для начала удалось отсюда уехать!
Он три раза постучал по приборной панели:
– Едем домой, Генрих!
– Не знаю, правильно ли это, Адам. Ты же мог бы высадить меня на вокзале. У меня сохранилась Катина бумажка с расписанием поездов.
– Мне по пути, это не крюк.
– А если они начнут к тебе придираться?
– Ты думаешь, они меня обратно не впустят? Да они мне руки будут целовать, с розами встретят.
– Ты же можешь сказать, что тебя похитили, я добавила тебе в чай снотворное, а когда ты проснулся, то уже был на Западе. К счастью, тебе удалось бежать назад, в то государство, в котором рабочие и крестьяне раз и навсегда покончили с эксплуатацией человека человеком… прости, прости, это было глупо. – Она погладила Адама по плечу. – Я просто хотела сказать, что было бы правда легче, если бы мы расстались быстро.
– Я сказал, что отвезу тебя, и ты согласилась.
– А если мне понадобится кое‑куда?
– Ты же только что ходила.
– Да нет, ну вдруг мне приспичит… или тебе.
– Мотор нельзя заглушать, или только наверху, на горе.
– Ты хочешь проехать за один раз весь путь?
– Дорога идет через горы. Наверху я могу и остановиться.
– Честно говоря, я по‑другому представляла себе наше расставание.
– И как же? Со слезами и продолжительными объятиями?
– По крайней мере, не с ногой на педали газа.
– Ты же можешь просто остаться в машине. Я имею в виду, тебе не обязательно выходить. Сегодня ночью мы будем дома. Все зависит от твоего решения.
– Не начинай опять. К тому же они твой дом уже опечатали. Ты туда больше вообще не войдешь.
– Ты думаешь, мне помешают их печати?
– Тебе теперь больше вообще никто не будет мешать.
– Что ты имеешь в виду?
– Именно это.
– Хватит молоть чепуху!
– Почему чепуху? А что будет, когда ты вернешься? Станешь писать мне любовные письма про то, что любишь меня, только меня одну, и останешься мне верен, и будешь меня ждать?
– Это что, так невероятно?
– Адам, я готова поспорить, что самое позднее послезавтра объявится одно из твоих созданий и начнет тебя утешать. Они еще как начнут тебя утешать. Они драться будут за возможность тебя утешить.
– А вы с этим Михелем друг друга стоите. Он тоже вечно все за меня знал. Он даже будущее предсказывал.
– Да все будет продолжаться, как раньше.
– Что значит продолжаться?! Чему продолжаться, если ты уедешь? Ничего не будет продолжаться!
– Ты теперь сам себе хозяин. Прощай, скука. Райский гарем на земле, каждый день – другая.
– Только евнухов не хватает.
– Я серьезно. Я и так недоумевала, зачем я тебе. Я ведь в твоем раю только мешала. Не то чтобы я тебе не нравилась, выгляжу я не так уж и плохо.
– Но готовила ты не очень.
– Ты тоже. И у тебя было на двенадцать лет больше времени, чтобы научиться.
– Разве нам было нехорошо?
– Иногда хорошо, иногда даже очень хорошо.
– Смотри, озеро.
– Возьмешь Эльфриду?
– Она твоя.
– Все равно, у тебя ей будет лучше. Сможет спокойно впасть в зимнюю спячку. К тому же не могу же я таскать за собой такой огромный ящик.
Эвелин покрутила ручку и подняла стекло.
– Неплохо было бы сейчас взять и впасть в такую зимнюю спячку, – сказал Адам.
Они поехали по указателю на Кестей, Залаэгер, Кёрменд.
– Ты не голодный, ты же еще ничего не ел?
Эвелин переложила творожный пирог с заднего сиденья на колени, развернула, отломила кусочек и положила его Адаму в рот.
В поисках носовых платков она открыла бардачок.
– Она его забыла? – Эвелин держала в руках кубик Рубика.
– Она мне его подарила, он ей теперь больше не нужен.
Новый «вартбург» обогнал их, громко сигналя, но ни Эвелин, ни Адам не помахали в ответ. На пограничном пункте в Рабафюзеше венгры их пропустили, не проштамповав паспорта, австрийцы жестом показали, что можно ехать дальше.
– Ты что, совсем не рад? – спросила Эвелин, когда они уже подъезжали к Фюрстенфельду.
– Нет. А чему я должен радоваться?
Но после небольшой паузы он все же сказал:
– Странно, конечно, что можешь все прочитать, а все равно это не у нас. Похоже на ярмарку с народными гуляньями, не хватает только колес обозрения и тира.
– Правда похоже, все какое‑то раскрашенное.
– Потемкинские деревни.
– Да, – сказала Эвелин, – как будто это все ненастоящее.
ПОЗНАНИЯ
– Не думаю, что они ждут от нас денег. Это просто такой сервис, мы же не виноваты. Мы ведь и заправились тоже бесплатно.
– Ну у тебя и нервы. На Востоке тебе бы тоже пришлось за это платить, за это везде надо платить, – сказала Эвелин.
Она светила на черепаху инфракрасной лампой.
– Я сказал, что у меня нет денег, что у меня только пара шиллингов.
– А двести западных марок?
– Неприкосновенный запас.
Эвелин посмотрела на него.
– Я что, из‑за этого сразу обманщик? Для них такая машина – нечто особенное, тут есть с чем повозиться, а сверх того мы им еще подарили ощущение, что они помогают своим братьям и сестрам.
– Это отвратительно, Адам. Без Рудольфа мы бы сидели черт‑те где. И не было бы горячей пищи.
– Ты еще про озеро забыла, озера мы бы без него тоже не увидели.
– Не надо сразу так раздражаться.
– Я просто сказал, что он нам еще и озеро показал из окна машины.
– Смотри‑ка, Ангьяли даже об этом подумали.
Эвелин зажала инфракрасную лампу между коленками и развернула малюсенькую солонку и перечницу.
– Может, дашь им хотя бы сто, просто как жест?
Она отрезала несколько кусочков огурца.
– Мастерам?
– И за эвакуацию.
– Я ведь еще даже не знаю, получится ли у них.
Адам откусил бутерброд с плавленым сыром, положил себе в рот кусочек огурца, вытащил пробку из бутылки вина и изобразил, что чокается с Эвелин:
– За Ангьялей!
Он отпил и затем протянул бутылку ей. Она тоже выпила.
– Хотя бы до завтрашнего утра нам не нужно ни о чем думать, – сказал Адам, сделал еще глоток и в блаженстве рухнул на кровать.
– Ты все?
– С меня уже хватит.
– Я бы могла еще есть и есть.
– Кто знает, когда нам здесь в следующий раз что‑нибудь перепадет.
– А я сильно поправилась, несмотря ни на что.
– Что ты имеешь в виду под «несмотря ни на что»?
– Спокойным отпуском это все‑таки не назовешь.
– Ну, по крайней мере, мы добрались сюда, а места здесь красивые. Эльфи не перегреется?
– Ей хорошо, я вижу. Здесь правда можно было бы как‑нибудь отпуск провести.
Адам открыл ящик прикроватной тумбочки.
– Настоящее дерево выглядит по‑другому… Тут кто‑то что‑то забыл. Библия, как странно.
– Может, ее для нас сюда положили?
– Потому что мы вроде как беженцы?
– Ну, чтоб нас подбодрить или что‑нибудь наподобие. Они ведь и «Грюс готт»[2]всерьез говорят вместо «Здравствуйте».
– Они же не знали, что мы приедем.
– Они могли положить ее сюда, пока мы были на озере.
Адам включил лампочку со своей стороны кровати и подложил себе под голову обе подушки, свою и Эвелин.
– Я уже опять забыл, как его там.
– Рудольф, а фамилия – Дункель или как‑то так, – сказала Эвелин.
– Да нет, как озеро называется, Химзе – это известное, а это, поменьше, какое?
– Я тоже запомнила только Химзе. Ты правда больше ничего не хочешь? Груши хорошие.
– «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою».
– В лицо?
– А ты думала, в рот, как на курсах первой помощи? «И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке, и поместил там человека, которого создал. И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла».
– Я это все когда‑то читала, я думала, что меня в Лейпциге про это спросят.
– Когда поступала на историю искусств?
– Да, на собеседовании.
– Это дерево жизни, ты про него знала? – Адам положил раскрытую книгу на живот.
– Да не то чтобы.
– Я думал, речь о познании, о добре и зле! Про дерево жизни я еще никогда не слышал.
– Ты думаешь, там два дерева?
– Да я ж только что прочитал, – сказал он и снова взял книгу, – «…дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла. Из Едема выходила река для орошения рая; и потом разделялась на четыре реки. Имя одной Фисон: она обтекает всю землю Хавила, ту, где золото; и золото той земли хорошее; там бдолах и камень оникс. Имя второй реки Тихон: она обтекает всю землю Куш. Имя третьей реки Хиддекель: она протекает пред Ассириею. Четвертая река Евфрат…»
– Как на гербе Кошута, – сказала Эвелин. – Прости, читай дальше.
– «И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его. И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла, не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь».
– Смертью?
– Ты ж говорила, ты это читала?
– Но почему смертью? Я думала, их просто из рая выгоняют?
– Да это же одно и то же.
– Потому что в раю не умирают?
– Ну да, конечно. «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему. Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для человека не нашлось помощника, подобного ему. И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра…»
– Но ведь у мужчин и женщин одинаковое количество ребер?!
– «…из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа своего. Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут два одна плоть. И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились».
Адам чихнул.
– У тебя нет платка?
– В машине, здесь только туалетная бумага. – Эвелин принесла ему из ванной новый рулон. – Она такая белая и мягкая – не то что наша наждачка.
– Довольно нелогично, – сказал Адам и высморкался.
– Может, под отцом и матерью он Бога имеет в виду?
– Но мать‑то почему?
– Хочешь анекдот? Говорит Боженька Еве: «Хочешь яблоко?» – «А ты разве не запретил мне их есть?» – спрашивает Ева. «Да бери, оно очень вкусное, не пожалеешь». – «Правда?» – спрашивает Ева. «Да, – говорит Боженька, – но это должно остаться между нами, девочками!» Это мне Катя рассказала, правда смешно?!
– Катя анекдоты тебе рассказывала?
– Может быть, когда‑нибудь я снова увижусь с Катей.
«Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей…»
– Встретимся ли мы еще когда‑нибудь с Катей?
– Откуда я знаю?.. «И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? И сказала жена змею: плоды с дерев мы можем есть, только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло. И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что…»
– Там так и написано приятно для глаз и вожделенно?
– «…что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания. И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая. И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему: Адам, где ты? Он сказал: голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся. И сказал Бог: кто сказал тебе, что ты наг? не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть? Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел».
– Ха! – воскликнул Адам. – Потрясающий упрек. Жена, которую Ты мне дал. «И сказал Господь Бог жене: что ты это сделала? Жена сказала: змей обольстил меня, и я ела. И сказал Господь Бог змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей; и вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту. Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь…»
– Войдите! – воскликнула Эвелин, Адам вскочил с кровати. Стук раздался снова. Эвелин поставила инфракрасную лампу на стул и открыла дверь.
– Я тут вам кое‑что приготовила, – сказала хозяйка, поворачивая поднос так, чтобы он прошел в дверь.
Эвелин сдвинула к стене вещи на столе.
– Это леберкез, наша вареная колбаса, пожалуйста, если вы голодны, тут всего достаточно. Желаю приятного аппетита, если я могу быть вам чем‑то полезна… пожалуйста, дайте знать. Как ваша подопечная, все хорошо?
– Да, спасибо, спасибо большое, – сказала Эвелин.
– Ну, тогда спокойной вам ночи, – сказала хозяйка.
Эвелин и Адам стояли рядом с подносом, который занимал почти весь стол.
– Могла бы и пораньше принести, – сказала Эвелин. – Теперь я уже наелась.
Она положила пакеты с бутербродами и фруктами на подоконник, рядом с остатками творожного пирога.
– Интересно, она подслушивала? – спросил Адам.
Он снова лег на кровать и поднял с пола Библию.
– Если и подслушивала, мы произвели на нее приятное впечатление, – сказала Эвелин и снова стала светить инфракрасной лампой на черепаху.
– «Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою. Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться палевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься».
– Это конец? – спросила Эвелин.
Она подцепила на вилку кусочек колбасы, посмотрела на него и положила в рот.
– Теперь ты, наверное, задумался над своей любимой темой? – спросила она, жуя. – Знаешь миф, в котором Бог решил потесниться, освободить место, чтобы что‑нибудь могло возникнуть? Нам бы его как‑нибудь почитать.