– Не надо было нам расходиться – я так и знала, что ничего не получится.
– Марек ведь тоже пока не пришел.
– Нам надо было просто подняться на борт, и все. А теперь мы стоим здесь, как дурочки, остались ни с чем!
– Но мы ведь много посмотрели. А в наказание мы сейчас все это съедим и ничего им не оставим.
– Как они называются?
Катя открыла маленькую белую картонную коробочку и приподняла ее, чтобы прочитать голубую надпись:
– Люк‑сем‑бур‑гер‑ли, Шпрюнг‑ли.
– Так как они все‑таки называются?
– Ну, «шпрюнгли», «попрыгунчки» – сами в рот прыгают.
– Розовые – самые вкусные.
– Возьми еще одну.
– Может, оставим им хотя бы по одной?
– Да ладно, еще купим.
– У тебя так много денег?
– Да это всего пара франков. О деньгах мы сегодня не думаем.
– Странно, правда?
– Что?
– Что у нас теперь такие деньги, на которые можно что угодно купить. Ты к этому уже привыкла?
– Эти «шпрюнгли», – проговорила Катя с полным ртом, – невозможно описать, внутри холодные и тают, и вдруг, когда тебе кажется, что все уже растаяло, попадаешь зубами на что‑то твердое, это самый классный момент.
– А вершины, снежные вершины, они так светятся, как будто ведут прямо в небо. Иногда мне кажется, Адам живет на другой планете! Я стою перед всем этим и такое счастье испытываю, а он, он этого даже не замечает.
– Ты скормила ему не самую приятную новость.
– Ведет себя, как будто он один на белом свете.
– Вы что, с тех пор правда друг с другом не разговариваете?
– Да.
– Ни словом не перемолвились?
– Вообще ни словом.
– А он хочет ребенка? Что‑то ведь он сказал?
– Он спросил, кто отец. А потом сказал, что ему нужно подумать.
– И уже десять дней полное молчание?
– Пять дней, я раньше не смогла, у меня просто язык не повернулся.
– Не понимаю, как вы можете пять дней друг с другом не разговаривать?! Он только что был такой веселый, он и Марек.
– Наверное, я не вовремя сказала. Он разослал резюме, огромное количество. Но так ничего не делается, это тебе каждый скажет. Нужно самому ходить, работы показывать, знакомиться с людьми. Я ему сказала: ты должен стараться, преодолевать себя, мы ждем ребенка. Слова о ребенке стали для него последней каплей.
– Жаль, а я надеялась…
– Он каждую ночь куда‑то уходит, почти каждую. Когда спускаешься по лестнице, пол ужасно скрипит – и эти двое, конечно, просыпаются и пытаются понять, что происходит. Эберхард даже подумал, что Адам хочет спалить ему дом. Он уже дважды заходил ко мне в спальню в пижаме. Черт, здесь так красиво, а этот мне и тут все портит!
– Здесь правда просто невероятно. Ты когда‑нибудь что‑нибудь слышала о зеленом луче? Это самый редкий свет, который бывает; только когда воздух очень чистый и видно, как солнце садится в воду, тогда вдруг может появиться луч изумрудного цвета, короткое неземное сияние. Возьми меня под руку. Может, произойдет что‑нибудь хорошее.
– А вдруг Марек придет, а его все не будет?
– Придумаем что‑нибудь. Завяжи шарф, у тебя совсем замерзший вид. Мне кажется, Адам прямо испугался, когда увидел счет.
– Ему хотелось всех пригласить, ему нужно было это ощущение.
– Но зачем было сразу в «Террасу», или как они тут это произносят? Мы могли бы войти в долю.
– Пусть, так правда лучше. Вы и так поездку оплачиваете. Это его деньги за машину. Чем быстрее он их потратит, тем лучше. Лучше всего, чтобы у нас вообще ничего не было, – может, он тогда что‑нибудь поймет.
– У него, кажется, даже ладони вспотели.
– Он и пахнет как‑то по‑другому. «Как‑то» мне, конечно, нельзя говорить, когда он поблизости, но все равно это правда.
– Это тебе из‑за беременности так кажется.
– Нет, он правда по‑другому пахнет.
– Адаму выпала дурацкая роль.
– Прекрати. Мог бы взять пример с Марека – этот пробился, ему даже немецкий пришлось выучить, а теперь он уже скоро диплом получает. Марек – просто золото, ради него я бы даже католичество приняла.
– Не думаю, что он католик, по крайней мере, я ничего такого пока не заметила.
– Адам постоянно читает старые атласы птиц и растений, которые нашел в машине. С недавних пор он еще и в зоопарк начал ездить. А когда я его спрашиваю, что он там делает, он говорит, что он там «гуляет». Мог бы хотя бы мне что‑нибудь сшить, для беременности, платья, брюки. Какая здесь прозрачная вода.
– Тут важно иметь идею, тогда все будет easy, все получится. У Марека есть знакомая, она скупает в Цюрихе на блошиных рынках самые крутые шмотки и перепродает их в Мюнхене, и у нее очень хорошо идут дела.
– Я думала, здесь все намного дороже.
– Да они тут наденут вещь раза два и потом дарят своей уборщице, а та толкает их за пару франков.
– Ох, мне бы так хотелось, чтобы все было хорошо, чтобы когда‑нибудь для меня было чем‑то обычным заходить в местные магазины и покупать такие «шпрюнгли». Сможем мы так когда‑нибудь: идти по здешним улицам и говорить, что вот эта шляпа мне нравится, я ее сейчас куплю?
Катя вырвалась и побежала к мосту. Марек широко расставил руки. Эвелин отвернулась. В автобусе на Кюснахт еще раз открылись двери, чтобы в него смогла войти женщина. Потом Эвелин вновь посмотрела в сторону озера. Сквозь голубоватые облака тянулись оранжевые жилки. Она услышала Катин смех. Катя позвала ее.
– У Марека для нас какой‑то сюрприз, иди сюда!
Эвелин замедлила шаг, когда они снова начали обниматься.
– Вы уже знаете? – спросил Марек. – Правда не знаете? Вы не видели сегодняшних газет? Все только об этом и говорят, бесперебойно.
– Да о чем? – спросила Катя. – Ну говори!
– Ты не видел Адама? – спросила Эвелин.
– Я думал, вы вместе на корабле катаетесь.
– Мы уже минут сорок его тут ждем.
– Посмотри‑ка: здесь написано «Лакомиться немедленно» – мы так и сделали. Ты опоздал.
Катя открыла крышку пустой коробки из‑под «шпрюнгли».
– Стены больше нет, – сказал Марек.
– Кто это такую чушь порет? – спросила Эвелин.
– Все! По телевизору только Берлин и показывают, все перебегают на Запад, это уже с ночи началось. Вы – последние, кто этого еще не знает! Клянусь вам! – Марек поднял ладонь для клятвы. – Подождите‑ка.
– Марек, не нужно, пожалуйста!
Марек подошел к пожилой паре.
– Простите, пожалуйста, моя подруга не верит, что пала Берлинская стена.
– Нет, это правда, – сказал мужчина. Женщина кивнула. Мужчина дотронулся до шляпы. Они пошли дальше.
– Ну что, – воскликнул Марек, – теперь верите мне?!
Эвелин и Катя уже стояли, отвернувшись. Они смотрели на озеро, горы и красный закат, который разлился по небу.
БРАТ И СЕСТРА
Музыка по радио немного успокоила ее. Она дала себе тридцать – двадцать восемь – минут. Если Адам не вернется и к этому времени, она дойдет до телефонной будки и позвонит Кате. Она выйдет в десять, десять – это еще не поздно. Он у тебя? – спросит она у Кати, ну Адам, кто же еще? Он опять исчез. С прошлой ночи, не говоря ни слова, прямо посреди ночи ушел. Мне же он ничего не говорит, он только с вами еще разговаривает. Откуда я знаю, куда он пошел. Эвелин знала, как будет звучать Катин голос в этих огромных комнатах, в которых все было красиво, и продуманно, и правильно. Катя была ее подругой, ее единственной подругой, но Адаму она бы ни в чем не отказала. Для Адама, сказала как‑то Катя, она бы сделала все. Но она сказала и то, что Адам не должен с ней так поступать, что так нельзя, просто уходить, не говоря ни слова. Эвелин опять увидела Адама перед собой, как он стоял у окна, без движения, не дыша, словно даже это было для него слишком тяжело, и как он потом вдыхал воздух, глубоко вдыхал воздух и вновь выдыхал его, будто издавая стон, и как он массировал себе грудь. Она увидела перед собой его кадык, его адамово яблоко, словно оно было тем, что мешало ему дышать, что он не мог сглотнуть. Может быть, ему поэтому дали больничный. Она не знала никого, как он, – никого, кто пытался бы привыкнуть к смерти. Но об этом она бы ничего не сказала, никому, даже с Катей нельзя было об этом говорить, это было бы предательством. Она бы рассказала ей историю про вчерашний вечер, когда они решили еще раз выйти из дома, подальше от дяди Эберхарда, изверга, узника тюрьмы Баутцен 1957 года, который был не беженцем, а политическим беженцем, который не сбегал от ответственности. Эберхард, изверг, утверждал, что Адам сломал посудомоечную машину. Они просто хотели выпить по пиву в «Голубом ангеле», где Адам мог поиграть в биллиард. Она бы рассказала Кате о художнике, который подсел к ним за столик, о художнике из Дрездена. Она сразу заметила, что он не отсюда, не из Баварии, он и сидел‑то совсем один. Но он никогда не жалел о том, что уехал, он уже четыре или пять лет назад слинял. Теперь он боялся только того, что все они переедут сюда, что он опять увидит всех тех, кого ему совершенно не хотелось видеть. Она этого не боялась, но что те там теперь получили все просто так, без необходимости бежать, что они могли просто сидеть у себя дома на диване сложа ручки, что им не пришлось ничем рисковать – все‑таки это было несправедливо. Ей нравилось с ним разговаривать. Его звали Франк – кажется, довольно известный, Франк, фамилию она забыла. Франк пригласил их к себе в гости, сказал, чтобы они заходили, просто так, посмотреть мастерскую, поесть, попить, поговорить, большинство художников, сказал он, хорошо готовят. Франк по‑настоящему пригласил их в гости, написал адрес на картонной подставке под пиво. И знаешь, что сказал Адам? Не то, что ты думаешь, такое, что и в голову никому бы не пришло. Большое спасибо, сказал Адам, с удовольствием, с большим удовольствием – а теперь слушай внимательно, – он бы с удовольствием как‑нибудь зашел к нему со своей сестрой. Со своей сестрой! Ты представляешь? Это он меня имел в виду. Он меня сосватать хотел! А что мне оставалось сказать? Я бы его подставила. А художник, конечно, тут же среагировал, его как подменили, бух – и пошло‑поехало, коленка к коленке и все по полной программе. Я бы посмотрела его работы, правда, но теперь… Не буду же я комедию перед ним ломать. К тому же Адам все равно бы со мной не пошел. Он сам не свой. И дышит так. Я все думаю: вдруг ему где‑нибудь на улице стало плохо и он там лежит? Я не плачу, я уже все слезы выплакала. Я даже не знаю, почему я плачу, – правда не знаю. Он любит меня. Да, он любит меня, он и любит меня, и ненавидит. С тех пор как он меня полюбил, он меня ненавидит. Потому что иначе его бы здесь не было. Это так, из песни слова не выкинешь. Эвелин высморкалась. Я по пять раз на дню хочу с ним порвать. Но потом… Знаешь, где он был в Цюрихе, где он на самом деле был? Я бы не поверила. Я и не заметила ничего. Когда мы возвращались с Виллы Везендонк, он оставил в вагоне фотоаппарат, в трамвае. Он весь город обегал, все его искал, побежал на остановку, в полицию, в бюро находок. А заметила я это только по тому, что Адам постоянно звонил в Швейцарию. Я думала, он налаживает контакты, ему понравилось, как швейцарцы одеваются, Швейцария – это его Запад. И я подумала, может, у него в Швейцарии получится. Но это он с бюро находок разговаривал. Все – фьють и исчезло, не только фотоаппарат, но и фотографии с Балатона и с Зимсзе, они были на пленке внутри, – фьють, фьють, фьють, как будто ничего и не было. Ему было стыдно, он злился на себя, прямо отчаялся, да, отчаялся. Адам иногда вдруг как маленький. Но в следующую секунду начинает изрекать такие же фразочки, как Эберхард, изверг, только наоборот. Слишком много всего, говорит он, слишком много слов, слишком много платьев, слишком много брюк, слишком много шоколада, слишком много машин, – нет чтобы радоваться, что наконец‑то все есть, а он говорит: слишком много, слишком много, это инфляция, которая губит все, все настоящие вещи, истинные вещи. Вот что он говорит. Один раз он даже про первородный грех начал вещать. Правда, про первородный грех! Он сказал, что первородный грех – это страсть иметь все больше и больше денег, это все разрушает. Это не только о Швейцарии, он имел в виду вообще. Потому что все хотят иметь все больше и больше и ни о чем другом не помышляют, только больше и больше. А когда я сказала, что, если действительно есть нечто такое, как первородный грех, тогда это Бог виноват, потому что у людей всего слишком мало. А у кого всего мало… Но тут он взорвался. Он подумал, я шучу. Хотя сам‑то он тоже хочет машину. По крайней мере, по своему Генриху он скучает. Он, наверное, Библии начитался. Как он мне надоел! Не могу больше слушать его речи. Я бы с таким удовольствием переехала к тебе. Если там что‑нибудь освободится, какая‑нибудь комната неподалеку, такая же красивая комната. Ты не бойся, что я тебе буду плакаться или надоедать своей болтовней, совсем нет, просто я не хочу сидеть здесь одна и все время проходить мимо Эберхарда, когда нужно выйти на улицу. Или ты приезжай, это тоже было бы здорово, ну, раз ты говоришь, так приезжай, приезжай сюда, а потом я приеду, только на одну ночь, приезжай же, приезжай, хотя бы на пару часов. Приезжай сюда, здесь ты сможешь спокойно выспаться, еще двадцать минут, еще девятнадцать…
НЕУДАВШЕЕСЯ ВОЗВРАЩЕНИЕ
– Боже мой, – промолвила Катя, указав на маленький раскладной столик, – это еще что такое?
– Это еще даже не все, смотри, вся кровать, и еще одна коробка.
– И кто это сделал?
– Какие‑то сумасшедшие или госбезопасность, понятия не имею. А Марек не приехал?
– Он у своего профессора сидит, оттуда нельзя просто так уйти. Они все фотографии порвали?
– Как видишь, раздевайся.
– Вы их склеиваете?
– Два дня уже только этим и занимаемся.
Эвелин взяла у Кати пальто и повесила его на плечиках на верхний угол шкафа.
– Если ты положишь их в альбом, может, не так заметно будет.
– Я сейчас как раз это делаю, альбом со всеми его моделями, по крайней мере, с теми, которые еще хоть как‑то можно спасти. Он сможет их показывать, когда на работу будет устраиваться.
– Да ты прямо героиня.
– Скажи мне кто‑нибудь раньше, что я буду реставрировать своих врагинь…
– По крайней мере, их фотографии.
– Это же мои врагини: фотографии и женщины, фотографии, может быть, даже еще больше.
– Они все черно‑белые?
– Он всегда делал только черно‑белые.
– Ты смотри‑ка… – Катя принялась листать альбом. – А правда красиво. Она тут есть?
– Ты имеешь в виду… – Эвелин понимающе кивнула, взяла у Кати из рук альбом и начала его листать. – Вот эта, Лили I и Лили II, а сзади она есть еще на одной, в платье, одно плечо открыто.
Она отдала ей альбом.
Катя улыбнулась:
– Странно все‑таки. Ему такие нравятся?
– Они не все такие.
– Да и не молоденькая уже.
– Его это не отпугивает.
– Талантливый он парень, твой Адам, – сказала Катя и захлопнула альбом.
– Хочешь чего‑нибудь попить?
– С ума сойти. – Катя нагнулась над фотографией, у которой была оторвана нижняя половина. – Ты его помнишь с такой бородой и волосами?
– Это было еще до меня. Он скоро придет, просто вышел ненадолго в магазин.
– Ужасно, – сказала Катя, присела на край кровати и сдвинула фотографию, склеенную сзади скотчем, со стола на свою ладонь. – Просто варвары!
– Не говори.
– Это твои родители?
– Думаю, да.
– Вы сейчас друг с другом разговариваете?
– Так, иногда, только о самом необходимом. Хочешь чаю?
Эвелин вытащила из‑под своего матраса квадратную подставку и положила ее на пол рядом с розеткой. Она налила в кастрюлю воды и разместила ее на подставке. Затем сняла кипятильник с крючка около умывальника.
– Вам больше не разрешают пользоваться кухней?
– Ну, разрешают, но мне больше нравится наверху.
– Я заказала для вас еще один ключ. Мой залог за квартиру переходит к вам, с Михаэлем я договорилась, все о’кей.
– Только вот Адам на это не пойдет.
– Ему необязательно об этом знать, ты же можешь сказать, что Марек платит или мои родственники.
– У Адама еще остались деньги от машины.
– Пусть лучше купит себе новый фотоаппарат. Скажи, это наша банка от горчицы, с турбазы?
– Это ему Ангьяли отдали, когда он уезжал.
– Можно я ее возьму, когда горчица закончится?
Эвелин кивнула:
– Не говори Михаэлю про ребенка, ладно?
– Не буду. Но когда‑нибудь он ведь все равно узнает! А если это от него?
– Не сейчас. Откликнулось одно ателье по ремонту одежды, они готовы взять Адама, для начала на полставки.
– И ты об этом так запросто говоришь?!
– Подожди пока.
– И? Он туда пойдет?
– С ним их будет трое, начальник – из Тегерана, перс.
– Адаму нужно общение. Он в него еще играет?
Она посмотрела на подоконник, на котором лежали два носка и кубик Рубика.
– Иногда пытается собрать. У тебя когда‑нибудь получалось?
– He‑а. Я, правда, по‑настоящему никогда не старалась. А где Эльфи?
– Под батареей. Эльфриде здесь тоже не нравится.
Катя сдвинула три обрывка фотографии друг к другу.
– Адам и впрямь красивый мужчина, не высокий, но красивый.
– Только он больше почти ничего не ест.
– Чего я не могу понять – это как Адама так просто впустили обратно.
– Они подумали, он той же ночью сразу поехал на Запад и теперь только возвращается. В купе у него все расспрашивали, как там было.
– Падение стены?
– Да, где он был и что он там делал.
– Марек говорит, что они опять очень быстро могут закрыть границу.
– Я Адаму тоже так сказала. Они же потеряют всяческий контроль.
– И как там все?
– Все в разорении, ты же видишь!
– Я имею в виду на Востоке, в целом.
– Все, как обычно, ничего особенного.
– Он привез тебе книги?
– Какие книги?
– Ну, я думала, ты у нас великий книгочей, разве нет?
– Он взял с собой только фотографии, извещение о том, что двадцать девятого сентября он может забрать новую «Ладу», и мой обруч для волос, от летней юбки в красный горошек. Ни обуви, ни верхней одежды, ничего.
Катя встала, когда Адам вошел в комнату. Они обнялись.
– Я вам не помешаю? – спросил он.
– Мы бы не дали себе помешать, правда, Эви? Вот, это маленький подарок, говорят, хорошие.
– Сигариллы? Какие шикарные!
– Марек был в Амстердаме, он их для тебя купил. А от меня – твой носовой платок, выстиранный, выглаженный, как и обещала.
– И по‑прежнему в голубую клетку, – сказал Адам.
– Катя интересуется, как там было.
Эвелин вынула из магазинного пакета клей и скотч.
– Вот, видишь, подарочек, – сказал он.
– К вам залезли?
– Можно и так сказать. Одни через дверь, другие через окно. И, судя по всему, все время входили и выходили туда‑сюда.
– Вот свиньи! – сказала Катя. – Ну ты хотя бы опять смеешься.
– Не уверена, – сказала Эвелин, – что это можно назвать смехом.
Адам протиснулся между кроватью и раскладным столиком к окну и открыл его.
– Вы не возражаете? – Он осторожно открыл коробку и понюхал сигариллы. – Достойно мир идет к концу, – сказал он. – Угощу как‑нибудь дядю Эберхарда; посмотрим, оценит ли он.
– Мона могла бы хоть почту вынимать, даже и без ключа, – сказала Эвелин и вынула кипятильник из розетки.
– То есть?
– Она якобы не получила нашего письма с ключом. По крайней мере, она так сказала Адаму.
– А твоя мама?
– Не подходит к телефону. Я не понимаю, что происходит.
Эвелин достала из пакета масло и сосиски в вакуумной упаковке и положила их на поднос.
– И как там все?
– Красиво, все покрыто листвой, поляна, грядки, дорожки. Айва светится, все остальные ветви голые, а в углублении под козырьком крыльца еще стояли рядом друг с другом мои садовые галоши…
Эвелин сдвинула склеенные фотографии и обрывки на картонку и положила их на свободную кровать. Она всего один раз слышала рассказ Адама, но то, что он описывал, казалось ей таким знакомым, словно она сама там побывала. Она видела перед собой все то, о чем уже и не думала, потому что рассталась с этим, казалось, навсегда: калитку, сад, дом, три ступеньки крыльца, она услышала, как рвется бумажка с печатью, и почувствовала холод, который дохнул в лицо Адама. Ее тоже удивил этот холод. Из гостевого туалета пропала стиральная машина. По стеклу коридорной двери змеилась трещина. Как темно вдруг стало, когда он закрыл за собой входную дверь. Холодильник и плиту вынесли, кафельный пол, словно на вечеринке накануне свадьбы, полностью покрывали осколки посуды, так что ему пришлось остановиться на пороге кухни. Смеситель с мойки тоже сорвали.
Эвелин намазывала бутерброды. Масло было мягкое. Чтобы открыть дверь в большую комнату, ей пришлось с силой упереться в нее. По полу заскребло что‑то тяжелое. Протиснувшись в узкую дверную щель, она увидела то, что и так уже знала: ничто не осталось нетронутым. Сначала она попробовала отодвинуть шкаф для пластинок, чтобы можно было открыть дверь пошире. Но шкаф уперся в опрокинутый секретер, который был полностью разорен. Повсюду лежали разорванные фотографии или смятые письма и счета. Она сразу же принялась все собирать. Осколки пластинок она брала в руки, только если на них виднелась какая‑нибудь надпись.
Только когда она пробралась к противоположной стене и попыталась закрыть окно, то заметила, что оконный переплет надломлен и провалился назад. Ей понадобились часы, чтобы собрать фотографии или, вернее, то, что от них осталось. Ей даже удалось поднять секретер и придвинуть его к стене.
Теперь она заливала кипятком чайные пакетики в стеклянном чайнике. Вернувшись в коридор, она открыла дверь в подвал, пошарила в углу за ней, нашла фонарик, спустилась вниз и осветила темную комнату. Та была пуста. Эта пустота посреди разорения утешала. От банок с консервированными фруктами в предбаннике остались только следы на пыльных полках.
Адам смеялся. Катя что‑то говорила. Эвелин сделала бутерброды, порезала их на четвертинки и стала раскладывать по тарелкам гарнир из зеленого лука, хрена и горчицы, между ними она поочередно клала маринованные и соленые огурцы. Она проделывала все это с большой тщательностью, не торопясь – словно Адам мог рассказывать, только пока она работала.
Ванную и другие комнаты она просто окинула взглядом. Повсюду одно и то же. Она боялась подниматься наверх, в ателье.
Эвелин протянула Кате и Адаму тарелки.
В открытую дверь она увидела меньший из двух манекенов, который висел на крючке для рождественской звезды. Большой был распорот и лежал на полу. Ткани были облиты чем‑то вонючим. Когда она повернулась, чтобы спускаться, она увидела и его – большой белоснежный бюстгальтер, висевший на дверной ручке. Она сама подняла его тогда. Она знала, что он действительно мерцал белизной, он не мог не светиться посреди всего этого разорения, как и айва в саду. Она сняла его с ручки.
Неужели она по‑прежнему не знала, что делать с этой вещью? Она взяла зажигалку, поднесла пламя к бюстгальтеру и, наконец, метнула его в большую комнату, словно факел.
Адам опять засмеялся. Нет, это был не смех, но Эвелин не знала, каким еще словом это можно назвать.
Адам выбросил в сад окурок сигариллы и закрыл окно. Эвелин хотелось слушать дальше, она была готова намазывать все новые и новые бутерброды, мыть и вытирать посуду, лишь бы он продолжал говорить. И только в этот момент Эвелин поняла, что снова верит Адаму.
ПОСЛЕДНИЕ ВЕЩИ
Эвелин подождала, пока ее обгонят пассажиры, вышедшие из вагона вместе с ней. Немного не дойдя до лестницы, она остановилась. На какое‑то мгновение она осталась на перроне совсем одна. Итак, теперь он был частью ее жизни, ее пути домой из университета. Он пока не был испорчен никакими заботами, с ним не связывалось никаких плохих воспоминаний. И сама она была не той собой, которую знала, а той, какой всегда представляла себя, думая о будущем.
Заметив Адама на верхней ступеньке лестницы, она испугалась и остановилась. При этом она ведь радовалась тому, что он ее ждет.
– Где ты пропадаешь?! – воскликнул он, когда между ними оставалось всего несколько ступенек.
Он посмотрел на свои часы и помахал Кате и Мареку.
– Я что, опоздала?
– Вообще‑то мы еще хотели зайти в кондитерскую, чтобы не приходить с пустыми руками.
– А Габриэла и Михаэла разве не собирались для нас что‑нибудь испечь?
– Кто?
– Ну, соседки наши.
– Это тебе, запоздалый презент в честь начала учебы, – сказал Марек и протянул Эвелин маленький треугольный пакетик с конфетами.
– Поздравляю, – сказала Катя и обняла ее.
– Спасибо, – сказала Эвелин. – А у меня для вас только вот это. – Она достала из сумки полупустую банку горчицы.
– А это что?! – сказала Катя и подняла вверх руку с красно‑рубиновым кольцом. – Кроме того, это уникальная вещь! – Она щелкнула пальцами по банке, издавшей при этом громкий глухой звук.
Эвелин взяла Адама под руку. Они перешли через дорогу и пошли дальше по каштановой аллее.
– Михаэла и Габриэла, – произнес Адам.
– Нечастое сочетание, – сказал Марек.
– Из хорошей семьи, – добавила Катя.
– Что значит «из хорошей семьи», что ты говоришь? – спросил Адам.
– Но это так, у вас абсолютно элитное соседство.
– Раньше это называлось «коммуналка».
– Точно! – воскликнул Марек. – Коммуналка!
– Мне бы больше хотелось чего‑нибудь своего, это не должно быть что‑то выдающееся, но со своей ванной, со своим туалетом, хотя бы ради ребенка.
– В этом районе ты ничего своего не снимешь.
– Или в подвальном этаже, – сказал Марек. – Я как‑то жил в подвале.
– По мне бы лучше так.
– Но не с беременной женой, Адам. Вы, кстати, можете предложить своим соседкам стать крестными мамами.
– И там правда есть сад?
– Окна выходят в сад – он, правда, только для жильцов нижнего этажа, им весь этот дом принадлежит. Но они наверняка не будут против, если вы будете вывозить на полянку детскую коляску или если Эльфи там иногда будет ползать.
– А залог? У тебя так много денег? – спросил Адам. – Мы тебе потом все отстегнем, при первой возможности…
– Стегнете? – спросил Марек и улыбнулся.
– Выплатят, все выплатят. Нет проблем, правда, – сказала Катя и просунула руку под локоть Эвелин, так что их четверка занимала теперь весь тротуар.
Эвелин двигалась, словно во сне. Она слышала голоса других, но ей не хотелось, чтобы что‑то отвлекало ее от этой новой жизни. С каждым шагом, который приближал ее к ее собственной комнате с паркетом и лепниной и огромной кухней, она чувствовала себя увереннее.
– А почему этот дворец так дешево стоит? – спросил Адам.
– Не так уж и дешево. Это все благодаря их родителям. Они хотят, чтоб с их дочерьми жили приличные люди, – объяснила Катя.
– А мы – приличные люди?
– Ну конечно, не наркоманы, не богема, бежали от коммунизма, учитесь, трудолюбивые и красивые, таким нужно помогать. К тому же Эви будет обучать их русскому языку.
– Ты? – Адам остановился.
Эвелин пожала плечами и потянула его дальше.
– Повезло тебе, – сказал Марек. – Вам всем повезло, вам уже ничего не будет!
– А сколько им лет?
– Года двадцать два, двадцать три, еще учатся. Михаэла все знает о музыке, а Габриэла – о политике, два супермозга. Габриэла даже диссертацию уже начала писать, что‑то про Ближний Восток. Она когда‑нибудь станет послом, на что угодно поспорю. В споре с тобой я ведь тоже выиграла.
Она нагнулась вперед, чтобы посмотреть Адаму в лицо.
– А что, тут в университете можно изучать политику? – спросил Адам.
– Конечно, ты тут что хочешь можешь изучать, – сказал Марек. – Но выглядят как абитуриентки. По здешним женщинам вообще не разберешь, сколько им лет.
Возле кондитерской они остановились. Очередь доходила до дверей.
– Тут ты каждый день можешь покупать булочки или яблочный штрудель с ванильным соусом, – сказала Катя.
– Каждый день свежая манна, – сказал Адам.
– Они же обещали что‑то испечь, – сказала Эвелин.
Ей не хотелось останавливаться. Только когда они шли, она чувствовала себя уверенно.
– Я же вам еще не рассказала, что звонила госпожа Ангьяль, – сказала Катя.
– Госпожа Ангьяль?! – воскликнул Адам. – А откуда у нее твой номер?
– Наверное, Михаэль дал.
– Замечательно. Он что, не заплатил?
– Она просто хотела узнать, как у нас дела.
– И что она сказала?
– Ничего особенного – только чтобы ты ей как‑нибудь позвонил.
Адаму пришлось чуть отойти в сторону, чтобы дать выйти двум женщинам с большим тортом.
– Пойдемте, тут еще долго стоять, – сказала Эвелин.
– Но тогда мы придем с пустыми руками, – сказала Катя.
– Ну и что? Зато вовремя.
Эвелин потянула Адама дальше. Катя и Марек пошли за ними.
– А если тебе вдруг захочется назад, на свою виллу? – спросил Адам и подождал, пока Катя снова возьмет Эвелин под руку.
– Не захочется, – ответила Катя и поцеловала Марека.
– Ну пойдемте! – сказала Эвелин.
– Адаму стоит только начать, – сказала Катя, – когда ты раскрутишься, вы всюду сможете жить, почти всюду.
– Да это все слова! Где мне раскручиваться? Здесь все по‑другому, совсем по‑другому. Еще пару дней назад я думал, что у нас есть выбор, но теперь все в прошлом, неужели ты не понимаешь?
– Нет, а почему в прошлом? – сказала Катя.
– До Адама дошло, – сказал Марек, – что теперь везде будет одно и то же, хрен редьки не слаще – так говорят, да?
– Да, хрен редьки не слаще, – сказал Адам.
– Адаму ничто не поможет, даже если он переселится в Польшу, – сказал Марек. – Но лучше жевать этот хрен здесь, чем там.
– Пока есть что жевать, – сказал Адам.
– Да ладно вам, – сказала Катя. – Заладили, прям как на похоронах. Вы вообще верующие?
– Ты про то, не смущает ли нас, что номер дома – тринадцать? – спросил Адам.
– Нет, вы верите во что‑нибудь, в Бога или во что‑нибудь такое?
– С чего ты взяла?
– Я просто спрашиваю.
– А ты?
Катя отрицательно покачала головой:
– Меня тут уже спрашивали, католичка я или протестантка. По крайней мере, у меня муж‑католик.
– Ой, нет, нет, никакой я больше не католик, я тебя умоляю, – сказал Марек и поднял свободную руку, словно защищаясь.
– Надеюсь, мой перс меня об этом не спросит, – произнес Адам.
– Да нет, никаких проблем.
– Эви даже крещеная, это все ее благочестивая бабушка, правда?
– Да, – сказала Эвелин, – но на том все и кончилось.
– Тогда я наверстаю упущенное, все равно все скоро толпами побегут креститься, – сказал Адам.
– Ох, не надо было мне об этом заговаривать.
– Ты только посмотри, к чему привели эти две тысячи лет. Они возмущаются нашими дубиноголовыми политиками, потому что те верят в то, что средства производства больше не должны находиться в частной собственности…
– Не надо, я прошу тебя, – вдруг сказала Катя совершенно серьезно. – Если мне чего и не хочется никогда больше слышать, так этого.
– Да не в этом дело, это я еще могу как‑то понять! Но все остальное, ну не доходит до меня, как взрослый человек может всерьез верить в вечность, в грех, в ад и во всю эту дребедень.
– Когда с утра до вечера внушают, еще и не в такое поверишь.
– Это не оправдание, – сказал Марек.
– Вот так, понятно? Мой дядя, брат моей мамы, тоже был членом партии и в нее верил. Но в шестьдесят восьмом у него это прошло, после Дубчека этому раз и навсегда пришел конец, – сказал Адам.
Эвелин уже различала впереди очертания дома. В большинстве окон горел свет, вид был очень торжественный.
– Нельзя так сравнивать, – сказала Катя. – В каждом человеке есть какая‑то религиозность, с этим ничего не поделаешь.
– Разве я что‑то не то говорю? Скажи, я не прав?
– Слушай, Адам, что ты так переживаешь? – сказала Катя. – Тебе вообще до лампочки должно быть, во что они все тут верят.
– До лампочки, – повторил Марек. – До лампочки!
– Вон там, те два окна на втором этаже, это ваши.
– Неужели уже к Рождеству украшают? – спросил Адам.
– На следующей неделе первый адвент. А у тебя ведь скоро день рождения, может, в гости позовешь?
– Если меня к тому моменту не выгонят наши милые ангелочки… или Эви.
– Вот это будет лампочка, – сказал Марек.
– Давай ты, – сказала Катя и протянула Эвелин связку ключей. – Большой, с зубцами.
«Что все слова по сравнению с этим ключом?» – подумала Эвелин.
Калитка открылась с легким щелчком.
КОСТЕР
– Они очень милые, милые и смешные, – говорила Эвелин, входя в комнату и помахивая полароидным снимком. – А маленький туалет вообще практически только для нас одних.
Она подошла к Адаму, который обхватил одной рукой оконную ручку и прислонился лбом к стеклу. Рядом с ним лежал кубик Рубика, все стороны которого были собраны.
– Чем вы там занимались?
– Освобождали для Эльфриды овощную полку – она прекрасно подходит, там как раз шесть градусов.
– Ты уверена, что она не умерла?
– Габриэла уколола ее зубочисткой в лапку, она отреагировала, но не проснулась. Да ты не беспокойся. К тому же, если б она умерла, она бы высохла и весила намного меньше.
– Но ей же никакого сна не будет на овощной полке!
– Почему? В марте или в апреле мы ее оттуда достанем. Ты видел коллекцию CD‑дисков? Михаэла пишет работу о «Сотворении мира» Гайдна.
– Знакомая музыка, очень даже знакомая.
– У нас она есть?
– Была, в исполнении Шрайера и Тео Адама.
– Послезавтра в это же время, – сказала Эвелин, обняв Адама одной рукой, – у тебя за плечами уже будет первый рабочий день.
– В штопальной мастерской.
– Ты же сам говорил, что перешивать – это самое сложное. – Она опять убрала руку с его плеча. – И Катя хочет, чтобы ты для нее что‑нибудь сшил, Михаэла тоже подумывает…
Ветер трепал последние листья каштанов. Собранная в кучку листва вновь начала разлетаться по поляне, застревая в розовых кустах и живой изгороди.
– Такой потрясающий вид, весной…
– Откуда у тебя этот свитер?
– Он практически новый.
– Такое впечатление, что его вязали для горноспасателей.
– Мне идет оранжевый. Посмотри‑ка, это я. – Эвелин показала на полароидный снимок. – Красивая у тебя жена, правда? Пока еще никто ничего не заметил. – Она погладила себя по животу.
– Да вроде рановато еще.
– Все равно, по лицу и вообще, у некоторых сразу заметно. Дарю.
– Спасибо, – сказал Адам и взял фотографию.
На ветку за окном села сорока.
– Тебе здесь совсем не нравится?
– Что значит нравится…
– А сколько времени?
– Три минуты пятого.
– Сделать чаю? Или кофе? Когда у нас будет немного денег, мы для начала купим себе настоящий сервиз: может быть, китайский какой‑нибудь, типа того, что Марек Кате подарил. – Эвелин поцеловала Адама в щеку и села за стол. – Я куплю еще несколько альбомов.
– Зачем?
– Кто знает, вдруг они скоро подорожают. Габриэла одолжила бы нам свой фотоаппарат – фотографии получаются, как гравюры. А когда родится наш карапуз…
– Пожалуйста, не говори «карапуз», «карапуз» – ужасное слово.
– Когда родится наш ребенок, я хочу завести альбом, на каждый год – по альбому.
– До этого еще далеко. Думай лучше об учебе. У вас не бывает домашних заданий?
– Я их в библиотеке делаю.
Эвелин принялась листать альбом с моделями Адама.
– Здорово, что ты собрал все фотографии. Не знаю, смогла бы я. Наверное, я бы убежала. Зачем‑то они их еще и порвали, это ж сколько надо было сил потратить! Я бы их выпорола, этих свиней! У меня прямо в глазах начинает рябить, когда я об этом думаю. Но ты знаешь, если у наших там действительно получится, через пару лет стоило бы подумать, может, нам…
– Вернуться? К соседям, которые украли мой велосипед, которые все у нас украли и разбили на мелкие кусочки?!
– Соседям? Как это соседям?
– Я же видел, что он стоял около дома Кауфманов. Это был мой велосипед.
– Ты думаешь, это они порвали фотографии? Я в это не верю!
– Или просто смотрели и не вмешивались.
– А если продать?
– Дом? Да что это даст – все равно он теперь ничего не