В начале октября 2001 года в Венгрии вышел перевод «Тридцати трех мгновений счастья», Гете‑Институт пригласил меня в эту страну, и я познакомился с переводчицей Лидией Надори. На презентацию сборника пришло много народа, заглянул и Имре Кертес, дав книге и переводу свое благословение.
На следующий день я встречался с режиссером Петером Бачо и членами его группы. Бачо – автор фильма «Свидетель», одного из наиболее важных и популярных венгерских фильмов, – спросил меня, не мог бы я написать сценарий для его будущей картины; центральным персонажем должен был стать портной из провинциального восточногерманского городка, который в августе 1989 года вместе с женой оказывается на Балатоне. В памяти режиссера от этих дней остались прежде всего вереницы «трабантов» и «вартбургов», которые их восточногерманские владельцы побросали на озере во время бегства на Запад.
Мне понравилась идея с портным. Но мне не представлялось возможным написать сценарий и не хотелось прерывать работу над рукописью романа «Новые жизни»[3]. Однако я с удовольствием согласился просмотреть сценарий, если и когда он будет написан.
Несколько недель или месяцев спустя мне передали повторную просьбу Бачо, я отказался – но затем случилось нечто странное: только я повесил трубку и собрался продолжать работу, как сам загорелся этой идеей.
В предложенном материале меня вдруг заинтересовала возможность выбора, возникшая в Венгрии в 1989 году, – выбора, которого до этого у восточных немцев не было, а вскоре после этого не осталось ни у кого.
С другой стороны, меня заинтересовала возможность столкнуть друг с другом различные представления о работе.
Я быстро понял, что жена портного попросит своего западного любовника остаться еще ненадолго (что покажется ему невозможным из‑за необходимости вернуться на работу), потому что она наслаждается промежуточностью положения, хочет продлить отпуск и, возможно, сделает выбор в пользу венгра, а не в пользу восточного или западного немца.
Я набросал начало, предложил вариант дальнейшего развития событий и разрешил Бачо воспользоваться этими идеями по своему усмотрению; в свою очередь, я попросил у него разрешения написать новеллу, отталкиваясь от его идеи.
Мы еще какое‑то время писали друг другу, но впоследствии общение прекратилось. Дальнейшая судьба кинопроекта мне не известна.
В начале 2005 года мой редактор и издатель Элизабет Руге спросила меня, не хочу ли я поучаствовать в создании серии книг по мифологии, которую задумало издательство «Берлин ферлаг». Мне было предложено придумать и рассказать продолжение любого древнего мифа, но меня это могло заинтересовать, только если бы я мог рассказать этот миф при помощи истории из нашего времени. Но мне ничего не приходило в голову.
Несколько месяцев спустя – на тот момент я был полностью погружен в редактуру «Новых жизней» – я стал читать книгу Рюдигера Сафрански «О зле», которая начинается с истории Адама и Евы.
Сложно объяснить, как рождаются идеи, но вдруг я осознал, что мой портной и его жена находятся в классической ситуации Адама и Евы, потому что Адам и Ева первыми получили возможность выбора: они могли либо сохранить свой статус‑кво, либо попробовать запретное. Странно, но портной в моих набросках на тот момент уже носил имя Адам.
Однако мне не хотелось сразу же после «Новых жизней» снова возвращаться в мир 1989 года, и я засел за рассказы, вышедшие весной 2007 года в сборнике под названием «Handy» («Мобильник»).
Идею «Адама и Эвелин» – название было определено еще до начала работы – я взял с собой в Рим, куда поехал благодаря одиннадцатимесячной стипендии Виллы Массимо. Я собирался, если получится, попробовать себя в написании этой новеллы и реализовать свою давнюю мечту: выпустить очень‑очень тонкую книжку.
В Риме я, играя в футбол, порвал ахилл на правой ноге, мне сделали операцию, и с конца июня – как раз только начиналась страшная жара – был вынужден в гипсе и на костылях безвылазно засесть в раю. Чтобы не окончательно погрязнуть в меланхолии, я попытался работать.
За несколько месяцев до этого мне в руки попала книга Ханса Блуменберга «История понятий». В предисловии автор пишет о своем отце и вспоминает темную комнату, где тот проявлял фотографии: «Человек, который не верит в тварный характер нашего мира, все же знаком с понятием творения по тому, как сам наглядно „созидал“ в темной комнате».
Началом должно было стать сотворение мира, увиденное как проявление фотографий в темной комнате.
В отличие от романа «Новые жизни», в случае с которым на процесс поисков ушло три года, на этот раз я нашел нужную интонацию за три дня. Повествование не должно было вестись от первого лица: я достаточно часто использовал этот прием в сборнике «Мобильник». Новелла должна была начинаться Адамом и заканчиваться Эвелин, и, хоть я и выпустил из виду это намерение во время написания текста, затем я вернулся к этой идее.
Я пытался писать каждый день по тысяче слов, в день – по короткой главке. Это была реакция протеста. Таким образом я пытался преодолеть свое разочарование, связанное с необходимостью проводить лето в гипсе, прикованным к месту. Каждое утро мне казалось, что я не справлюсь с поставленной задачей. Но самое позднее к вечеру у меня появлялась идея – я ведь знал, где должна закончиться поездка.
Примерно к десятому августа – я уже мог немного ковылять – я написал сорок глав. Адам и Эвелин как раз собирались пересечь венгерско‑австрийскую границу. Мне пришлось прерваться из‑за необходимости выполнить срочную работу по заказу. Это было непросто, я скучал по своим персонажам, мне самому хотелось узнать, что будет дальше.
В начале сентября я на четыре дня слетал в Венгрию, арендовал там машину, зашел в Будапеште в церковь в районе Зуглигет, где располагался известный палаточный лагерь, организованный братьями Мальтийского ордена, и поехал на Балатон, где до того был всего однажды, во время венгерско‑немецких писательских встреч в 1998 году. Было странно искать пристанище для своих персонажей. Ничто не соответствовало моим представлениям, на тот момент уже очень конкретным. Так как час был поздний и я уже объехал весь северный берег Балатона, я снял комнату в мотеле в Бадачони. А мне вообще‑то очень хотелось остановиться на частной квартире. Но потом я утешил себя тем, что Ангьяли (венгерская семья, у которой остановились Адам и Эвелин) ведь уже были «полностью написаны» и я располагал скорее слишком большим, нежели недостаточным количеством деталей.
В Бадачони мне встретился мужчина, торговавший инжиром из собственного сада, а потом я совершил прогулку по тому же маршруту, что и мои персонажи десятого сентября. В Бадачони действительно есть часовня с надписью «1789», а наиболее четко выбитые имена на медном кресте в виноградниках я нашел под датой «1889».
Лишь под конец года я вновь нашел время для работы над текстом, который на тот момент все еще продолжал считать новеллой. К концу января, вновь вернувшись в Берлин, я закончил работу над черновым вариантом, хотя подобающего финала у меня еще не было.
Я сам был удивлен тем, как много места в романе занимают диалоги. Но теперь я думаю, что по‑другому и быть не могло. Для того чтобы перенестись от одного персонажа к другому, требуется убедительный переход. Поэтому поездка с Востока на Запад сопровождается движением повествовательной перспективы, которая вывинчивается из Адама и в финале упирается в Эвелин. Так получилось практически само собой, потому что отношения между персонажами настолько накалены, что им остается либо разговаривать друг с другом, либо проломить друг другу головы, либо навсегда расстаться. Как в хорошей оперной постановке персонажам не остается ничего другого, как вдруг начать петь, так и мои персонажи могут только говорить, говорить, говорить. Осень 1989 года была временем говорения, принципиальных речей.
Хотя при переработке текста я и сбрасывал с диалогов все больше и больше лишнего балласта, они все равно остались в надежном окружении прозы, сдерживаемые ею.
Проработка рукописи, прерывавшаяся из‑за многочисленных поездок и занятости, потребовала гораздо больше времени, чем написание чернового варианта. Работа доставляла мне удовольствие и была скорее даже отдыхом – по крайней мере, после того, как в конце марта я наконец‑то придумал и написал финал (испытав от этого огромное облегчение, я на несколько дней впал в какое‑то летаргическое состояние).
Написав финал, я начал возвращать в текст мотивы, которые были важны в первых главах, но утратили значимость по ходу написания романа, мотивы же, которые вышли на первый план в последних главах, я теперь интегрировал и в начало текста.
Библейский миф был мне колоссальным подспорьем. Он не только служил ориентиром, по которому можно было выстраивать каждую отдельную главу и который придавал выпуклость мелким, на первый взгляд второстепенным деталям. Читая Библию, я понял, что речь ведь идет не только о познании добра и зла, но что в раю есть еще одно важное дерево, и растет оно, между прочим, в самом центре рая: древо вечной жизни. Чтобы мы не съели еще и плодов от этого дерева и в самом деле не стали, как Бог (мы ведь и так уже научились различать добро и зло), Адама и Еву изгоняют из рая. Эдемский сад охраняется херувимом с огненным мечом в руках. Стремление к бессмертию, по крайней мере, к очень долгой, продленной жизни вдруг неожиданно стало важным. Цель всей науки и всех технологий можно определить и как продление жизни – по крайней мере, как ее улучшение, а ведь именно наука и технологии в своем предельном воплощении символизируют Запад.
О чем речь в этом тексте? О смене форм зависимости и свободы: осознать свободу, которая имелась на Востоке, оказалось возможным лишь после исчезновения самого Востока, когда произошло знакомство с Западом; присущие жизни на Востоке относительная маловажность денег, отсутствие конкуренции и борьбы за существование – все это очень не похоже на сегодняшний день.
Что мне хотелось сказать этой книгой? Мне хотелось создать некую противоположность роману «Новые жизни», на этот раз облечь рассказ о смене одного мира другим в форму притчи.
Мне кажется, что это и с формальной точки зрения – пункт конечный и поворотный. Как и в некоторых рассказах из «Мобильника», здесь вся книга построена прямолинейно, словарное и синтаксическое разнообразие сведено к минимуму: до‑мажорная пьеса без сопровождения. Мне хотелось обойтись минимумом средств, и я впервые отказался от повествовательных сломов – если не брать в расчет смену перспективы от Адама к Эвелин. Я, если можно так выразиться, набросил на себя овечью шерстку так называемой развлекательной литературы. Потому что – как я надеялся – чем меньше в тексте будет содержательных и формальных отступлений, тем ярче высветятся линии, по которым прочерчиваются жизненные пути персонажей. То, как они теряют, обретают или возвращают себе свою независимость, сможет сказать нечто о смене одного мира другим, которая – иначе все это было бы не столь щекотливо – является переломным моментом и для Запада, значимой цезурой всей его послевоенной истории.
Не в последнюю очередь мне хотелось показать и глубину падения, которая отделяет наш сегодняшний день от 1989 года. Когда в последней главе Эвелин говорит, что ее ребенок придет «в прекрасный мир, в самый прекрасный из всех миров», а Адам воспринимает ее слова скептически, она спрашивает: «Ну, скажи тогда, когда было лучше?! В какое время ты хочешь вернуться?» Этот вопрос он оставляет без ответа. Ее обоснованная надежда – это наш позор, наш стыд за то, что все вышло по‑другому. Помимо этого Адам и Эвелин – беженцы. Сегодня ту меру помощи и внимания, которые им оказывались, уже невозможно себе представить.
И последнее замечание. Финал книги – Адам сжигает фотографии своих творений, которые проявлял в первой главе, – неоднократно интерпретировался в том ключе, что Адам порывает со своим прошлым, оставляет его позади, то есть сжигает. Но более внимательным читателям не удается совместить это впечатление с реакцией Эвелин, потому что «Эвелин вся похолодела». До этого она перешагнула через себя и вставила своих врагинь (фотографии) в альбом, который Адам должен был использовать в качестве портфолио. Если Адам сжигает именно эти фотографии (а про другие речи не идет), тогда, очевидно, потому, что хочет спасти от измельчания и коммерциализации то, что когда‑то было содержанием его жизни. В главе тридцать семь – «Иллюминация» – Адам говорит по поводу герба Кошута, флага венгерского освободительного движения 1956 года: «Он хотел сжечь его, чтобы спасти». А когда Михаэль спрашивает его, что он имеет в виду, Адам отвечает: «Ну, уж лучше сжечь, чем он попал бы в чужие руки. Нет лучшего доказательства любви».
[1]Пер. Н. Тихонова. (Здесь и далее примеч. переводчика.)
[2]«Грюс готт» («Спаси, Господи») – традиционная формула приветствия в южных областях Германии.
[3]Отрывок из романа «Новые жизни» был опубликован в журнале «Иностранная литература», 2009, № 10.