– Дальше.
Кристина находила странное удовлетворение в том, чтобы выплевывать одно это слово, прекрасно осознавая, как сильно оно ранит Ника. На нее нашло дикое, бессмысленно‑мстительное удовольствие от такого способа поддерживать видимость разговора.
А что такого? Она его слушает и даже реагирует. Чего еще ему от нее надо? Он же хотел поговорить. Пожалуйста. Разве они не разговаривают?
На самом деле Кристина почти не разбирала того, что ей говорил Ник, о чем спрашивал, просто по инерции, когда он замолкал, произносила это жалящее «дальше», смирившись с неизбежностью разговора, но не желая принимать в нем активное участие и тем более открывать перед Ником душу, объясняя свои необъяснимые поступки.
После непродолжительного молчания Ник вновь заговорил:
– Если ты решила расстаться со мной, то почему подошла сегодня ко мне? Для чего тогда этот медленный танец и твои прозрачные намеки? Я почти смирился с тем, что больше для тебя не существую, так зачем нужно было мучить меня вновь? Разве ты не понимаешь, что мне и так тяжело? Хотела закрепить результат? Или проверить, сколько я еще смогу вынести?
Кристина демонстративно игнорировала его вопросы, погрузившись во внешне принудительно‑покорное ожидание окончания его монолога.
– Ты прочитала мое письмо?
Молчание.
– Значит, нет… Я так и думал. Что ж… Кристи, если ты не хочешь разговаривать со мной, скажи, и я уйду. Но мне нужно понять…
– Дальше.
Та же интонация, то же безучастное выражение лица.
– Что «дальше»? Это я хочу узнать у тебя, что дальше! – Ник оторвался от дерева и направился к качелям.
Заметив его движение, Кристина мгновенно вышла из оцепенения, соскочила с доски и, придерживая длинный шлейф своего шелкового платья, отшатнулась в сторону.
– Это все? – спросила она с вызовом. – Все, что ты хотел мне высказать? Все, зачем явился?
– Нет, – ответил он, медленно подходя к ней.
– Что еще? – почти взвизгнула она, глядя, как расстояние между ними неумолимо сокращается. – И не подходи ко мне, черт бы тебя побрал, слышишь? Не подходи, я сказала!
Ник остановился, резко, словно натолкнулся грудью на невидимую стену, и совершенно другим, треснутым, и от этого каким‑то чужим голосом неожиданно спросил:
– Кристи, ты любишь меня?
Сейчас его голос был отдаленно похож на тот, прежний, с принужденным усилием забытый ею дивный шорох ветра над волнами, и ей вдруг стало так сладко, так томительно сладко внутри. Но это ощущение длилось всего секунду. К реальности ее вернул ледяной холод остывшей земли, пронзающий ее от голых ступней до затылка, в котором пульсировала боль.
Ник ей что‑то сказал несколько мгновений назад, вернее, спросил. А что спросил, она почему‑то не помнила, помнила только звук его голоса, ранящий звук.
Странно, почему ей когда‑то казалось, что с ней говорит ветер? Глупость какая… На самом деле его голос больше походит на яростно бьющий о скалы прибой, бьющий по серым щекам прибрежных валунов, по ее щекам…
Почему Вуд так пристально на нее смотрит, просто впивается взглядом? Чего от нее так напряженно ждет?
От внезапно накатившего страха Кристина попятилась, не замечая, как жесткая трава под ногами сменилась вязкой мокрой глиной: замерзшие ноги почти ничего не ощущали. Она оглянулась, чтобы проверить, не видно ли спасительной машины, но вместо желтых фар увидела только жуткую черноту ночи: вверху, над озером, непроницаемую и беззвездную, внизу – гулкую, шипящую и бездонную.
Отступать ей больше было некуда. Она сама заперла себя на узком клочке земли, на краю высокого обрыва. Не прыгать же с него в воду! Хотя, если Вуд продолжит ее доставать, она, пожалуй, прыгнет.
Если не будет иного способа от него отделаться.
– Кристи, ответь!
– Что тебе нужно? – почти простонала она.
– Я задал тебе вопрос. По‑моему, достаточно простой.
– Я его не слышала.
– Ты любишь меня? – четко повторил Ник, выделяя каждое слово.
Неотрывно глядя ему в глаза, Кристина отрицательно покачала головой, нарочито медленно двигая ею из стороны в сторону.
Она все еще помнила агонию в его глазах, когда случай свел их вместе на репетиции танцев. Эта агония все еще билась там, под длинными густыми ресницами, была видна даже в темноте. И сейчас, как и тогда, ей было невыносимо тяжело видеть ее, но она упорно заставляла себя ранить Ника, смертельно ранить.
Пораженный, словно он до этого отказывался видеть очевидное, и только сейчас, в этот момент, впервые столкнулся с горькой, практически невозможной правдой, Ник бессознательно провел рукой по волосам и замер, не зная, что предпринять дальше. Несмотря на долгие мучительные раздумья, попытки докопаться до истины и давно уже созревший вывод, он оказался к нему совершенно не готов.
– Как… ты можешь… так… – он в один момент растерял все слова и отвернулся, глядя в черные волны озера, тяжело перекатывающиеся внизу. – Я ведь живой человек… Кристи!
– Да мне плевать! Ты понял? Мне на‑пле‑вать на тебя и то, как и что ты чувствуешь! – зло выкрикнула она, вонзая ногти в ладони.
Идея поиздеваться над Вудом больше не казалась ей забавной, и этот разговор выводил ее из себя все больше и больше.
Ник ничего не понял и лишь молча смотрел ей в лицо расширившимися от потрясения глазами. Серебристо‑солнечные, как вода озера на рассвете, сейчас они были почти черными, их затопила горечь и боль.
– Убирайся отсюда! – кричала Кристина, уже не контролируя себя. – Я видеть тебя не могу! Не могу! Я не хочу с тобой разговаривать, ясно? Я НЕНАВИЖУ тебя, слышишь, ты? Ты мне противен! Оставь меня в покое! Уйди! Уходи. Господи, как же я тебя ненавижу…
Она сгорбилась и закрыла лицо руками. Все ее усилия пропали даром. Принужденной сдержанности не стало в одно мгновение.
Все ее тело сотрясала сильная дрожь. Голову огненным обручем сжимала боль. Ею овладело безумное желание сделать два шага, чтобы всё… чтобы насовсем… только прекратить, закончить… чтобы не слышать Ника и не разрываться самой. Не быть тут. Не быть вообще…
Кристина шагнула в сторону черной бездны.
Ник понял ее намерение и, мгновенно отреагировав, бросился к ней, крепко схватил ее за запястья и завел руки за спину. Он оттащил ее от обрыва и почти грубо толкнул к ближайшему дереву. Кристина оказалась прижата к нему всем телом. В ее обнаженную спину больно впивалась грубая кора, замерзшие ноги саднило: наверное, она все‑таки поранилась.
Она бросила на Ника злобный вызывающий взгляд и тут же отвернулась, не в силах смотреть в его глаза. Он стоял так близко, что она чувствовала запах его кожи, и это сводило ее с ума.
«Не могу, не могу», – молотом колотилось в висках, заглушая чуть слышное: «Посмотри на него… Посмотри…»
– Что ты делаешь? Ты с ума сошла? Зачем?
Кристина опустила голову, и ответом Нику было лишь ее тяжелое прерывистое дыхание. Она физически ощущала каждый свой вздох, прожигающий легкие, каждый удар пульса в запястьях, сдавленных стальными тисками рук Ника.
Она яростно сопротивлялась, пытаясь вырваться. Вуд еще крепче сжал руки, но тут же неожиданно ослабил хватку, приподнял ее левую руку ладонью вверх и медленно разжал пальцы.
– Что это? – потрясенно выдохнул он.
По запястью Кристины змеился тонкий серебряный браслет, на котором покачивалось маленькое сердечко.
Она закрыла глаза. Увидел все‑таки…
Собираясь на бал, она специально надела подарок Ника, отчаянно игнорируя голос разума, умолявший ее не делать этого. Но она все‑таки застегнула замочек, не представляя себе, что скажет Вуду, если он заметит браслет, а ей очень хотелось, чтобы заметил.
Ник заметил.
– За что? – чуть слышно прошептал он. – Боже мой, Кристи, за что?
Она молча выдернула свою руку из его ослабевших пальцев, сорвала ненавистный браслет и швырнула его куда‑то в сторону, похоже, прямо в воду.
Все, свою роль он сыграл, и необходимость в нем отпала. Теперь он был ей больше не нужен.
Ник подавил рвущийся из груди стон.
– Кристи, скажи, ты издеваешься? Намеренно хочешь причинить мне боль?
– Да!! – срывая голос, выкрикнула Кристина ему в лицо. – Да! Да! Да!
– Тогда считай, что ты в этом более чем преуспела. – Ник чуть отстранился, но тут же перехватил ее руку, занесенную для удара.
– Не трогай меня, – исступленно прошипела она, поднимая на него глаза, полные неуправляемой ярости. – Отпусти, я сказала. Отпусти!
– Ну нет. Ты должна мне, наконец, объяснить, что происходит. Объясни. Здесь и сейчас. Немедленно. И я отсюда не уйду, пока ты мне все не расскажешь.
– Тогда отпусти меня и торчи здесь, сколько захочешь, понял? Ничего я тебе не должна, ничего не собираюсь тебе объяснять, потому что не хочу. Не хочу! Ни говорить с тобой, ни видеть тебя! – клокотавший в душе гнев жег ее изнутри неистовым пламенем.
Ник отвернулся и долго молчал, словно принимая какое‑то решение. Все это время Кристина, затаив дыхание, ждала, что он отпустит ее, но этого не произошло. Его руки все так же горячими кольцами обвивали ее запястья.
Наконец он заговорил:
– Хорошо. Похоже, причины твоего преда… превращения мне лучше не знать, если ты все равно так упорно отказываешься ее объяснить. Поэтому хватит.
Кристина выдохнула, надеясь, что он ее отпустит. Но не тут‑то было. Ник еще не закончил.
– Но одно условие все равно остается, – он в упор посмотрел на нее, – иначе ты отсюда не уйдешь.
У Кристины дрогнули губы.
– И что ты со мной сделаешь?
– Ничего. Буду ждать.
– Долго?
– Пока ты не скажешь, что больше меня не любишь. Это и есть условие… твоей свободы. Ну?
– Что ты несешь? Ты сам‑то себя слышишь? Это же бред!
– Пусть так. Сделай же мне одолжение – скажи.
– Я сказала.
Нет.
– Сказала, черт бы тебя побрал!
Кристина смотрела на Ника со злобой и неприкрытой ненавистью, ни на секунду не допуская того, что он отступится, и все‑таки продолжая упрямиться.
– Я этого не слышал.
Его жесткий голос полоснул ее прямо по сердцу. Правильно, он этого не слышал, потому что она этого и не говорила.
Почему же так тяжело, Господи? Невыносимо тяжело.
У нее потемнело в глазах, и к горлу подступила дурнота. Не стоило столько пить, совсем не стоило. Нужно, чтобы Ник ушел, немедленно ушел. А что, если ее сейчас стошнит прямо здесь? Только не это! Так хочется пить… Что он от нее хотел? Ах, да… Всего‑то… Какая смешная цена за обретение покоя!
Только она никак не могла произнести вслух то, о чем он просил, действительно не могла.
Не могла и все. Иначе давно бы уже сказала, сразу, еще тогда, в беседке.
Запястья нестерпимо болели: когда‑то нежные, пальцы Ника сейчас сжимали ее руки с силой, граничащей с жестокостью. Грубая кора царапала кожу с тыльной стороны ладоней и между лопатками. Она словно была распята на этом проклятом дереве.
Распята Ником и перед Ником.
Голова раскалывалась, и все кружилось перед глазами, поэтому она их зажмурила. Так она еще и Вуда не будет видеть, и очень хорошо.
Ноги подкашивались, и земля мягко покачивалась под ногами. Ее колени дрожали, и она каждый миг была готова сползти вниз, на толстые корни, выступающие из травы. Только что будет потом, если она потеряет сознание прямо здесь, на обрыве? Об этом лучше не думать.
Ветер хлестал ее по лицу ее же собственными прядями волос. Ник защищал ее собой от его неистовых порывов, но волосы все равно растрепались.
Домой, Боже, как хочется домой, в свою комнату! Закрыться на ключ и никого не впускать. Не выходить до самого отъезда отсюда, из этого проклятого города. Не видеть никого. Никого!
Где же Патрик?
Кристине даже показалось, что она слышит шум подъезжающей машины.
– Отпусти, – сказала она едва слышно. Собственный голос донесся до нее словно издалека.
Шепот подействовал сильнее, чем крик и насмешки. Ник отпустил ее руки и шагнул назад, не сводя с нее пристального взгляда. Он тяжело дышал, и даже в темноте было видно, какое бледное у него лицо.
– Скажи мне, – повторил он свое условие, но для нее оно прозвучало как беспощадный приговор, не подлежащий обжалованию, смягчению и отмене.
Нет.
Почему вдруг перестало хватать воздуха? Так трудно дышать…
– Скажи.
– Уходи.
– Нет, – голос Ника был тихим и твердым, и Кристина поняла, что он не уйдет. Ни за что не уйдет просто так, и ей все‑таки придется..
Она вздернула подбородок, посмотрела на него в упор и вдохнула поглубже.
– Я. Не. Люблю. Тебя! – наконец отчеканила она, собравшись с силами. – Ты не нужен мне. Это все? Или нужно добавить что‑то еще, чтобы ты, наконец, избавил меня от своего присутствия?
В какой‑то момент Кристина подумала, что Ник ударит ее, до того ее испугало изменившееся выражение его смертельно бледного лица. Но, постояв несколько секунд, он лишь едва заметно кивнул и пошел прочь, высокий, прямой, с гордо поднятой головой.
Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся в темноте за деревьями. Когда его силуэт исчез, внутри нее словно что‑то оборвалось. Она почувствовала себя полностью опустошенной – ни мыслей, ни желаний не осталось.
Вот теперь уже точно все. И ничего больше не нужно терпеть, говорить или делать. Ни то, ни другое, ни третье больше не имело смысла.
Слезы потекли у Кристины по щекам, слезы облегчения, сожаления, горечи, непонимания и одиночества – все это были ее слезы, их было много, и они никак не заканчивались, холодными ручьями сбегали вниз по дрожащим губам, подбородку и капали на лиф платья.
Все.
Ник ушел. Ушел. И теперь уже точно навсегда.
И ей тоже нужно уйти.
Она сама этого хотела. Разве не так?
* * *
– С вами все в порядке, мисс? – Патрик встревоженно наблюдал за Кристиной, которая села на заднее сиденье, а не рядом с ним, бросила босоножки на пол машины и молчала, забившись в угол, за водительское кресло.
– Да, Патрик, все в порядке, – пробормотала она, слепо глядя в окно. – Я просто очень замерзла и устала. Длинный был день. Спасибо, что приехал за мной.
– Мисс, возьмите плед, там, сзади. Не дело будет, если вы заболеете прямо к отъезду. Погодка‑то вон как испортилась…
Ветровое стекло подернулось рябью первых дождевых капель, и водитель включил дворники.
– Да, спасибо, – Кристина поджала окоченевшие ноги, вытянула из‑за подголовника плед и закуталась в него чуть ли не с головой.
– Хорошо повеселились? – вежливо поинтересовался Патрик, выводя машину на шоссе.
– Лучше не бывает! – усмехнулась она.
Да уж, лучше не бывает. Слезы, казалось бы, иссякшие и опустошившие ее еще там, на обрыве, полились с новой силой, и это не укрылось от внимательных глаз водителя. Он подавил вздох, кашлянул и деликатно заметил:
– Вы сегодня просто красавица, мисс Кристина!
– Спасибо. Платье, и правда, чудное, – равнодушно согласилась она. – Прическу немножко жалко, мама так старалась… Скажи, они с папой спят?
– Да, конечно, ведь уже совсем поздно. Миссис и мистер Риверс ждали вас до полуночи примерно, а потом поднялись к себе.
– Неужели так поздно? – Кристина недоверчиво выглянула в окно машины. Наверное, она совсем счет времени потеряла от переживаний. – А сколько?
– Третий час ночи, – ответил Патрик, взглянув на часы. – Поздно, да. Точнее, уже рано. Новый день начинается.
– Новый день… – эхом отозвалась Кристина. – Я не буду их будить, Патрик, пройду через сад вместе с тобой. Не подъезжай к парадному, ладно?
Стараясь ступать как можно тише, так и не надев обувь, Кристина поднялась по лестнице и проскользнула в свою комнату, где стало непривычно просторно – коробки с большей частью вещей уже были унесены вниз.
Сил у нее хватило только на то, чтобы снять с себя платье, пропитанное запахом сигаретного дыма и увядшего праздника. Босоножки и сумочку она забыла в машине. Ничего, никуда не денутся, можно будет забрать завтра.
Голова раскалывалась, мысли распадались на тысячи клочков, никак не складываясь во что‑то цельное и внятное.
Плевать. Плевать. Плевать.
Кристина со стоном упала на кровать, прямо поверх покрывала, и почти сразу же провалилась в тяжелый изматывающий сон.
В этот раз она тоже знала, что все происходит во сне, а не на самом деле. Но ощущения, вопреки всему, были слишком настоящими.
Вокруг зеленела та же лужайка, струился ароматами тот же май, но только злой и мрачный. Порывистый ветер остервенело терзал свинцовые тучи, мечущиеся по низко нависшему небу, и заходился протяжным воем в кронах деревьев, срывая с веток нежные лепестки и бросая их целыми горстями Кристине в лицо. Или это был снег? Нет, вряд ли. Но почему тогда так холодно от прикосновения к лицу, к губам этих розоватых шелковых лепестков?
Ник был одет все в ту же белоснежную рубашку с кружевным воротником и пышными рукавами, перехваченными на запястьях тугими манжетами. Просторный низ рубашки был заправлен за широкий пояс черных бриджей, облегающих его стройные ноги в туфлях с крупными металлическими пряжками.
Прямой и напряженный, как струна, Ник стоял наизготовку со шпагой в руке и… смотрел Кристине прямо в глаза. Это с ней он готов был драться на шпагах, и в этот раз оружие оказалось не тренировочным, а боевым.
Он молчал и пристально смотрел на нее, как будто чего‑то ждал. На его поразительно красивом бледном лице, в плотно сжатых губах, упрямом подбородке читалась отчаянная и какая‑то обреченная решимость.
А глаза у Ника… Глаза у него были такие, что, заглянув в них, Кристина почувствовала озноб. В их серой глубине страшно отражалась безнадежная пустота. Такие же свинцовые, как рваные беспросветные тучи на небе, такие же холодные, как этот пронизывающий ветер, его глаза смотрели на нее совершенно без всякого выражения, и от этого перехватывало дыхание. Ник никогда раньше не смотрел на нее так. Абсолютно бесстрастно, без тени каких‑либо чувств, без той безмерной, нежной любви, того обожания, той заботы и ласки, которую она привыкла видеть в его взгляде.
Сейчас в его глазах не было ничего.
Остро захотелось уйти, убежать, сквозь землю провалиться, что угодно, лишь бы не стоять напротив него и не видеть этой безжизненной маски. Только краешком сознания она понимала, что деться ей некуда: это ведь сон, у него свои правила, свой, неподвластный спящему, сценарий.
Или все‑таки не сон?
Она кусала губы, боясь того, что может произойти.
Ник отсалютовал, но не нападал, просто ждал ее ответных действий в стойке с оружием наизготовку. Внезапно ветер хлестнул его по глазам пепельной прядью волос, и в этот момент Кристина неожиданно для самой себя нанесла удар.
Она ударила первой!
И поединок начался.
Странное это было состояние. Такое реальное, такое осязаемое… Кристина чувствовала вкус воздуха – терпкую смесь надвигающейся грозы и яблоневого цвета. Колючие травинки касались ее голых щиколоток, блузка вздувалась и опадала на ветру. Она ощущала напряжение в запястье правой руки, которой держала шпагу, и негодовала на саму себя, ведь учили же ее на уроках фехтования, что это неправильно. Она слышала тысячу звуков, видела боковым зрением раскачивающиеся деревья, волнами стелющуюся по земле траву.
Разве так бывает во сне?
Кристина знала, что Ник великолепно владеет шпагой, она видела его с другими партнерами, и он неизменно выходил победителем из всех схваток, заставляя ее испытывать восторг и гордость за него. Но сейчас он был не похож сам на себя.
Удар!
Кристина нервничала. Она не понимала, чего добивается в этом поединке. Победы? Поражения? Как она вообще оказалась здесь и по какой причине должна драться с Ником боевым оружием? Она чувствовала холод рукояти шпаги, которая почему‑то все никак не нагревалась, хотя ладонь мгновенно взмокла.
Удар!
Что происходит? Он что, играет с ней? Краска бросилась ей в лицо, волосы, собранные на затылке в тугой хвост, били по щекам и прилипали к мокрым дорожкам. Пота или слез?
Удар!
Еще один, почти сразу же последовавший за первым и вторым. Противное клацанье лезвий, режущее слух. Как оно могло ей нравиться когда‑то? Подумать только, она считала шпаги оружием романтиков!
Скачок.
Выпад.
Удар!
Что ему нужно? Кристина боялась посмотреть Нику в глаза, целиком сосредоточившись на крошечной искорке – наконечнике его шпаги, хотя и знала, что это неправильно – смотреть во время поединка только на оружие. Но, как ни старалась, избежать визуального контакта с ним ей все же не удалось – в какой‑то момент их взгляды встретились.
И тут ей стало по‑настоящему страшно.
Нет, не страх она ощутила, а безысходность, неумолимую, неизбежную беду: Ник смотрел сквозь нее мертвыми глазами. Он двигался, блокировал удары, дышал, но по сути уже не жил.
Ледяной стрелой Кристину пронзила мысль: а ведь он и не хочет жить! И весь этот поединок ему нужен только для того, чтобы погибнуть. Специально! Вот почему он всего лишь защищается и не нападает из‑за боязни ранить ее саму, вот почему медлит там, где нельзя, и пытается напороться на ее клинок!
Практически одновременно с этой ее чудовищной мыслью Ник вдруг раскинул руки и буквально упал на ее шпагу, пропуская острие к своей груди. И отвести руку назад она не успела. Просто не смогла бы!
Кристина в немом оцепенении смотрела, как по снежно‑белому широкому воротнику его рубашки, которая так ей нравилась, стремительно расползается уродливое багровое пятно.
Ник падал бесконечно долго. Его юное, невыразимо прекрасное лицо было белее этого рваного воротника. Длинные пальцы разжались, и уже не нужная шпага, тонко звякнув, затерялась в беспокойно мечущейся траве.
Кристина в ужасе бросилась к Нику. Она упала на колени и прижала к ране ладони, но темно‑красное пятно неумолимо ширилось, и вот уже вся грудь его оказалась залита кровью.
А Ник улыбался.
Он уже не открывал глаз, тени от длинных ресниц падали на синеватую кожу, и Кристина видела, как с каждым судорожным коротким вздохом из него уходила жизнь, а он улыбался}. Как мог улыбаться только он один, самыми уголками обескровленных, и все же безумно чувственных губ.
Сейчас Ник был настолько красив, что на него было трудно смотреть.
И тогда Кристина закричала.
Она давилась собственным криком, полным муки и скорби. От отчаяния и бессилия, от невозможности что‑то изменить, исправить, вернуть, спасти… Ведь все было так реально, так по‑настоящему, так смертельно больно.
* * *
Кристина рванулась и… поняла, что сидит на постели в своей комнате и зажимает себе рот обеими руками. По лицу ее струился пот, губы дрожали.
Она кричала на самом деле или это было во сне?
С минуту она прислушивалась, затаив дыхание. Нет, в коридоре тихо. Значит, если она и кричала, никто не услышал. За окном было темно, выходит, проспала она совсем чуть‑чуть.
Кристина отняла руки от влажного лица и посмотрела на свою правую ладонь. Ее ничуть не удивило бы, если бы на ней обнаружились вмятины от витой рукояти шпаги, потому что все еще казалось, что она судорожно сжимает холодный металл. Нет, конечно, ладонь была гладкая и мокрая.
Лицо покрыли бисеринки пота, спутанные волосы липли к щекам. Дыхание никак не приходило в норму – в опустевшей гулкой комнате Кристина отчетливо слышала свои хриплые короткие вдохи и частые неполные выдохи.
Она бессмысленно смотрела в темноту прямо перед собой и силилась понять, убедить себя, что ничего страшного на самом деле не произошло, что трагически закончившийся поединок на шпагах был просто ночным кошмаром.
Что она не убивала Ника.
А тот самый знакомый голос внутри, голос разума и совести, что безуспешно пытался образумить ее на бале, произнес с беспощадной холодностью: «Решила, что ты его не убивала? Да неужели? А то, что ты сделала с ним сегодня, не убийство? Кто переживет такую травлю, которую ты устроила ему просто так, ни за что, лишь потому, что он любит тебя?»
Кристина услышала суровый тихий голос так явно, что ей стало не по себе, и она нервно огляделась. Конечно, в комнате, кроме нее, никого не было. Она пошарила по прикроватной тумбочке, нащупала выключатель и нажала кнопку. Рассеянный зеленоватый свет выхватил из темноты пустой комнаты кровать, на которой она сжалась в комок, и часть окна. За размытой гранью светового пятна сгустились тени, прячась по углам. Стало еще хуже, но выключить лампу у Кристины уже не хватало смелости.
«Откуда тебе знать, где он и что с ним происходит сейчас, в эту минуту? Куда он пошел и что сделал после того, как ты его прогнала, как паршивого пса?» – продолжал нещадно терзать ее кто‑то жестокий и справедливый из самой глубины души, куда Кристина запретила себе заглядывать уже очень и очень давно.
Вот и все. Она сходит с ума. Окончательно. Опять этот проклятый голос, нелепый и стремительный поединок‑убийство или самоубийство, и кровь на белом…
Воображение живо нарисовало перед ее глазами картину: Ник вернулся после их разговора домой, поднялся в свою комнату, так хорошо ей знакомую, и, охваченный невыразимой тоской, упал на кровать и остался лежать без движения с мертвенно‑бледным лицом, как в ее сне, только сейчас, в этом видении, крови не было.
Ник истекал кровью в душе, вскрывались раны на его истерзанном сердце. Любящем, измученном сердце.
Кристина громко, уже не боясь никого разбудить, застонала и помотала головой, вытряхивая из сознания образ Ника. Но тяжелое ощущение собственной вины и безвозвратной потери не уходило. Сон никак не оставлял ее. Она с трудом поднялась и, пошатываясь, отчего приходилось держаться за стену, побрела в ванную, открыла кран и начала жадно глотать холодную воду.
Остаток этой безумной ночи Кристина провела, лежа на своей кровати поверх покрывала. Ее глаза были сухими и воспаленными. Взгляд бесцельно скользил по потолку, на который одна за другой наползали серые предрассветные тени, постепенно приобретавшие розовые и фиолетовые оттенки. Кристине казалось, что этот пятнистый потолок медленно и неотвратимо опускается и все сильнее давит ей на грудь своей каменной громадой. От этого становилось трудно дышать, и она хватала ртом воздух, как рыба, выброшенная стихией на песчаный берег, сожженный солнцем.
Она убила Ника.
Убила своими руками.
А он этого хотел.
Сам!
Горькое, гнетущее ощущение страшной утраты, охватившее ее во сне, не отпускало, не проходило, не развеивалось.
«Иди к нему. Иди, отыщи его. У тебя еще есть время, есть шанс, чтобы не дать ему погибнуть», – настойчиво твердил ей голос, и Кристина тщетно зажимала ладонями уши, чтобы не слышать его и металась на постели, пытаясь спрятаться от себя самой.
Нет! Нет! Нет!
Господи, когда же это все закончится? Почему проклятый потолок так медленно движется? Лучше бы он упал и сразу придавил ее, чем так…
Наверное, так накрывает безнадежность необратимого, когда рушится мир, когда уже ничего нельзя исправить.
Этот кошмар продолжался несколько часов. Кристина не заметила, как первые лучи яркого, живого солнца начали пробираться в комнату, и только тогда, когда солнечный зайчик, отразившись от зеркала на туалетном столике, заставил ее зажмуриться, она, сгорбившись, села на кровати и спустила ноги на пол.
Ощутив под босой пяткой что‑то жесткое, Кристина наклонилась и подняла скомканный листок белой бумаги. Он был покрыт кривыми строчками разного размера, заходящими одна на другую, словно писали с закрытыми глазами или в темноте.
Она с трудом смогла разобрать, что на нем было написано.
А внутри – нетающий лед,
А в душе – навеки зима,
Испытавший это поймет,
Как внезапно сходят с ума,
Оставляют добрый очаг
И уходят в черную ночь,
В бесконечный холодный мрак,
Где никто не сможет помочь,
Подсказать, уберечь, простить,
Отвести от сердца беду.
И становится незачем жить,
И метаться, словно в бреду.
Вот тогда – в самый раз петля
Или верной шпаги эфес,
Чтобы стала чужой земля
И родной – пустота небес.
Будет больно на миг, зато
Так легко обрести покой
И уйти навсегда в ничто,
Потому что ушел другой.
– Потому что ушел другой… – запинаясь, повторила Кристина, пытаясь вспомнить, когда же она могла такое написать. В том, что писала именно она, сомнений не оставалось, ведь почерк был ее. Однако она абсолютно не помнила, как держала ручку этой ночью, как писала.
Но это было неважно. Важно было что‑то другое, что‑то безвозвратно ушедшее, выброшенное, забытое. То, чему она не могла подобрать названия, то, что она не могла объяснить, растеряв все слова и мысли.
Надо же… А слезы у нее, оказывается, остались. Она думала, что выплакала их все, до последней слезинки, ночью на обрыве, а вот теперь обнаружила, что они вновь текут непрерывным потоком по щекам, оставляют соленый привкус на дрожащих губах, гулко капают на смятый листок бумаги.
Потому что ушел…