19 Ср. описание квартиры у Одоевцевой: «Квартира его тетки, мадам Белэй <…> очень роскошная и прекрасно обставленная» (Одоевцева И. Избранное. М., 1998. С. 695).
кафельный пол залит, как на бойне. Кругом креслица, тумбочки, шкаф- чики, буржуазный уют конца XIX века. Роли были распределены – один рубил, другой хлопотал с корзинкой, Адамовичу как слабосильному дали замывать кровь. <…> И несчастный Адамович в одних подштанниках, на коленках, хлюпал по полу окровавленной тряпкой и выжимал ее в ведро, пока другие рубили и впихивали в корзину. Голову решено было бросить в прорубь, чтобы трудней было доискаться, кто убитый. Для упаковки головы подошел «как раз» дорожный погребец накладного серебра. Голова лежала потом в погребце сутки. Погребец был с ключиком. Ад[амович] закрыл на ключик и поставил пока на прежнее место в столовой лжеренессанс и с люстрой из ананасов (с. 81; курсив мой. – О.Д.).
Корзину сдали в багажное отделение Николаевского вокзала; вещи убитого – «пальто, костюм и шапку» – «неизвестный гражда- нин небольшого роста» продал маклаку-татарину. «Продавец был Адамович» (Там же).
Происходящее полностью соответствует избранному жанру и стилистике повествования; при этом весь антураж в мельчайших деталях воссозданной типично петербургской буржуазной кварти- ры самой своей уютной обыденностью подчеркивает ужас «хам- ского» деяния. Обыденное становится контрастным фоном для ужасного20(как красная кровь на белом кафеле), сделавшегося ти- пичным в «страшную» эпоху «страшных» людей. Образ времени и образы персонажей взаимно отражают друг друга.
Однако и первый, и вторые служат вполне определенной цели: созданию образа Адамовича, радикально отличного от сложившегося к тому времени в сознании значительной части эмигрантского сооб- щества. Адамович в послевоенные годы был признанным литератур- ным мэтром с довоенным «стажем», духовным наставником молоде- жи (создателем и вдохновителем «парижской ноты»), в известном смысле – героем; последнему способствовало его участие в «стран- ной войне», на которую он отправился добровольцем, невзирая на возраст и больное сердце. Кроме того, Адамович еще с петербургских времен заслуженно пользовался репутацией эстета – как, впрочем, и Иванов, ср. воспоминания Одоевцевой, писавшей о сдержанности и «петербургской изысканной подтянутости» Адамовича, о необык- новенном изяществе обоих Жоржей, которых Гумилев сравнивал с произведениями искусства: «Ни дать ни взять этрусская ваза»21. Адамович «Дела» предельно «снижен» и представляет абсолют- ную противоположность этому Адамовичу: он не изящен, не геро- ичен и откровенно карикатурен. Он не только «слабосилен», но и невыразимо глуп: «упаковывает» голову убитого в шкатулку с ини- циалами собственной тетки, предварительно завернув ее в наволоч- ку с теми же инициалами; находит прорубь в Мойке почти рядом с
|
|
домом и бросает шкатулку не в прорубь, а рядом с нею:
20 См. письмо Иванова к Гулю от 2 апреля 1956 г.: «Все дальнейшее не- поддельный ужас » (курсив Иванова).
21 Одоевцева И. Указ. соч. С. 697, 702.
В «Красной газете» начала марта 1923 г. можно отыскать заметку при- близительно такого содержания: «На льду реки Мойки против б[ывшей] про- тестантской кирхи, рядом с прорубью обнаружена шкатулка накл[адного] серебра с инициалами В.Б. В шкатулке, завернутая в наволочку с теми же инициалами, оказалась отрубленная голова мужчины средних лет с боль- шой черной бородой»22. <…> Прорубь он сам предварительно нашел. Но мельхиоровую шкатулку с инициалами тетки – В.Б. – Вера Белэй бросил неудачно – мимо проруби на лед. Место было действительно рядом: налево за угол от Почтамтской 20.
|
|
Иванов безжалостно развенчивает ставший привычным и во- шедший в эмигрансткую мифологию образ, подвергая его эстети- зации «с обратным знаком»23. Череда внешних событий и причин, приведших к этому, в самом общем виде была следующей. Известно, что после войны Ивановы оказались в числе тех, кого подозревали и открыто обвиняли в коллаборантстве и на этом основании ли- шили помощи из Америки24. Живший в это время в Нью-йорке
22 Заметка подобного содержания действительно была в «Красной га- зете», но не в начале марта, а 2 мая 1923 г. (установлено Арьевым); кроме того, в ней были существенные разночтения с текстом Иванова, ср.: «Еще 8 февраля сего года из реки Фонтанки был извлечен железный ящик, в ко- тором оказалась завернутая в разные тряпки голова мужчины, на вид лет сорока пяти, с черной бородкой, бритыми щеками, на голове плешь, с воло- сами на затылочной части» (Арьев А.Ю. Указ. соч. С. 87; курсив мой. – О.Д.). 23 Заслуживает внимания то обстоятельство, что в «романе» Адамович откровенно жалок, тогда как в письмах, написанных Ивановым Гулю в эти же месяцы, образ Адамовича приобретает демонический оттенок, ср.:
«Налгав, что он “окончил Петербургский университет”, он, как Вы знаете, шикарно устроился (не зная ни бе ни ме по-английски) в Манчестерском. Переводит по черной бирже денежки во Францию, держит квартиру в Париже, а с июня по сентябрь пирует на Ривьере. И все с него как с гуся вода» (письмо от 9 июля 1956 г.; курсив Иванова. – О.Д.); «Блистает теперь в Ницце – прокучивает накопленные за свой профессорский сезон денеж- ки. И ведь как рискует – поймают на незаконном ввозе денег из Англии.
|
|
<…> Ничего не боится. Я бы вообще с его прошлым давно удавился бы от стыда. <…> Кроме Почтамтской, чего только он не проделывал и не про- должает проделывать. <…> Всякого бы давно расстреляли. Орел, а не чело- век» (письмо от 23 июля 1956 г.).
24 См. письмо М. Алданова Б.И. Элькину от 24 марта 1945 г.: «Мы (Лит. Фонд) <…> единогласно поставили условием, чтобы ни одна посыл- ка не была дана людям, хоть в отдаленной степени повинным в «сотруд- ничестве» (их, к несчастью, оказалось гораздо больше, чем думали опти- мисты» (Russian Studies: Ежеквартальник русской филологии и культуры. 2001.Vol. III. № 4. С. 219); См. также письмо Н. Берберовой Алданову от 20 сентября 1945 г.: «Я не печаталась, не выступала на вечерах, не состояла членом «правого» союза писателей. <…> Все те, кто печатался, выступал или состоял в союзе – давно «вычищены»: они либо в тюрьме, либо в бе- гах, либо – под бойкотом <…> чета поэтов, автор “Няни”…» (University of Illinois Russian and East European Center. Sophie Pregel and Vadim Rudnev Collection. Box 1. Folder Berberova (чета поэтов – Иванов и Одоевцева; автор «Няни» – И. Шмелев. – О.Д.).
М. Алданов задал в одном из писем к Адамовичу прямой вопрос: может ли тот поручиться за Иванова; Адамович в ответном пись- ме не счел возможным дать подобное ручательство. Правда, после встречи с Ивановым осенью 1946 г. написал Алданову, что Иванов
«за последнее время изменился, во всех смыслах», подчеркнув, что
«был бы искренне рад», если бы на основании этого письма «что- либо улучшилось бы» в отношении Алданова (читай: американской части диаспоры) в отношении в Иванову.
В следующем году вышла в свет написанная по-французски кни- га Адамовича «L’autre patrie» («Другое отечество»), автор которой, среди прочего, призывал не говорить «о пролитой крови » (т.е. про- литой в СССР; курсив мой. – О.Д.). В 1950 г. Иванов опубликовал в парижском «Возрождении» статью «Конец Адамовича», которой предпослал развернутый эпиграф – несколько «наугад» выбранных пассажей из второй части книги; был среди них и пассаж о «про- литой крови». Формально рецензируя книгу, Иванов по сути дела уже здесь развенчивает привычный образ Адамовича. Развенчание основано на сквозном для всего текста приеме противопоставления. С одной стороны, Адамович «бывший» – талантливый юный поэт,
«лансированный» в литературу самим Гумилевым и благодаря та- ланту и поддержке сделавшийся «своим» в «наиболее изысканном и разборчивом литературном кругу»; затем – «первый эмигрантский критик», власть которого над сорокалетними «начинающими» была
«почти безгранична». С другой – Адамович «настоящий», сосколь- знувший «по наклонной плоскости <…> так далеко» и запятнав- ший свое имя откровенным сочувствием к СССР. Даже ненависть к Гитлеру и решение записаться добровольцем подвергнуты осмея- нию и поставлены ему в вину, ср.:
«Подвиг» его смешон. Но страдает-то он по-настоящему! И страдает не только добровольно, но и, так сказать, «идейно»… Откуда все-таки взялась у него, эстета-интеллигента, на пятом десятке лет эта чрезмерная жертвен- ность в отношении «второй родины» и эта лютая ненависть к Гитлеру? <…> Откуда взялась? Да оттуда, откуда и все остальное, вплоть до Ступницкого- Богомолова…25
Казалось бы, Иванов предъявляет Адамовичу обвинение в боль- шевизанстве – т.е. повторяет многочисленные обвинения подобного рода («продавшийся», «бывший эмигрант» и т.п.), вызванные пос- левоенным сотрудничеством Адамовича в просоветских «Русских новостях» и, особенно, публикацией «Другого отечества». Однако в следующем пассаже (эффект обманутого ожидания!) он объявляет, что Адамович –
не столько ренегат эмиграции, сколько ее жертва. Жертва роли «пер- вого критика», которую он так долго играл, оказавшейся ему и не к лицу и не по плечу. Жертва той эмигрантской элиты, которая его превознесла и выдвинула на эту неподходящую роль. Жертва безответственной высоко-
25 Иванов Г. Собр. соч.: В 3 т. М.; СПб., 1994. Т. 3. С. 602, 600, 606.
парной болтовни на «воскресениях» у Мережковских, в «Зеленой лампе», в редакции «Чисел», в круге Фондаминского, на Монпарнасе26.
Иванов словно не замечает, что, уничтожая Адамовича, он тем самым уничтожает собственное недавнее прошлое и отказывает- ся от себя-прежнего: ведь он вместе с Адамовичем был неотъем- лемой частью парижской эмигрантской элиты; почетным гостем на «воскресеньях» у Мережковских и бессменным председателем
«Зеленой лампы»; участником «Круга» Фондаминского и одним из
«обер-офицеров» «Чисел». Как и Адамович, он был живой легендой Монпарнаса, воплощая в восприятии молодых эмигрантских лите- раторов петербургский миф; более того, оба поэта были создателя- ми монпарнасского мифопоэтического пространства.
Статья окончательно закрепила разрыв. Правда, весной 1954 г. Иванов иронически писал Гулю, что «помирился» с Адамовичем,
«нежно» и «навсегда»»; однако не оставил намерения в очеред- ной раз и окончательно «развенчать» Адамовича. То есть отказ Адамовича снять с Иванова подозрение в коллаборантстве привел к тому, что последний обвинил его сначала в симпатиях к советской власти, а затем – в уголовном преступлении, слегка подтасовывая факты тридцатилетней давности27. В одном из писем Гулю Иванов проговаривается:
Какие там политические распри – курам на смех! Это уж мой контр- агент, малость обидевшись на мою реакцию на его «дельце» (как он сам
«это» называет), стал в свой черед ужасаться моему «фашизму» и вольно или невольно раздул его до абсурда (письмо от 2 апреля 1956 г.).
О причинах внутреннего порядка, подтолкнувших Иванова к со- зданию «Дела», можно лишь догадываться, зная характер автора28, обстоятельства последнего периода его жизни и тот экзистенциаль- ный ужас, который охватывал его в предсмертные годы. Однако –
26 Иванов Г. Собр. соч.: В 3 т. М.; СПб., 1994. Т. 3. С. 707.
27 Подробнее о реальной стороне дела см. в: Арьева Ю.А. Указ. соч.; заслу- живает внимания и разночтения в «романе» и в воспоминаниях Одоевцевой: Иванов утверждает, что преступление было совершено в последний пери- од его жизни на Почтамтской после отъезда Одоевцевой за границу (с. 79); она пишет о том, что «покинула Петербург через две недели после того, как Георгий Иванов уплыл на торговом пароходе в Германию», поскольку ее
«бумаги еще не были готовы» (Одоевцева И. Указ. соч. С. 708).
28 Отчасти это «вычитывается» и из ответных писем Адамовича Иванову конца 1950-х годов; см., например, письмо от 3 декабря 1957 г.:
«Откуда Ты взял, что я в жизни всего “вкусил” и катался как сыр в масле? Меня это глубоко поразило, как и то, что я Тебя “не понимаю, как сытый голодного”?! <…> Я все понимаю и все знаю. <…> То есть слишком знаю Тебя (за 45 лет!), чтобы не знать всего и в Тебе, с “грязью” включительно (и литературным зудом)» // Эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды. (Письма Г. Адамовича И. Одоевцевой и Г. Иванову (1955–1958) / Публ. О.А. Коростелева // Минувшее. Т. 21. М.; СПб., 1997. С. 461, 462; ср. также явные «проговорки» в цитированных фрагментах «Конца Адамовича»).
что представляется весьма значимым для предмета статьи – сказал- ся и тот «литературный зуд», о котором писал Иванову Адамович. Дело в том, что «роман» представляет собой нередкий для Иванова пример развернутой автоцитаты, на что автор дважды указывает во втором фрагменте, описывая уже упоминавшегося «жильца» спе- кулянта Васеньку, ср.: «Одну из наших комнат отдали “под жильца” спекулянта Васеньку (описан в “Третьем Риме”); На пухлом мизин- це Васенька носил “брульянт четыре карата чистейшей воды” (см. “Третий Рим”)» (с. 79, 82). Кроме того, вся коллизия с убийством, расчленением трупа, сданного «по частям» в багаж, и найденной головой жертвы с черной бородой, восходящая к помещенной в разделе «Происшествия» петроградской «Красной газеты» замет- ке «Загадочное преступление», уже была воссоздана Ивановым в беллетризованном очерке «Александр Иванович», героем которого стал известный петербургский литератор А. Тиняков29. То есть, со- здавая миф о «деле на Почтамтской» с целью необратимо демифо- логизировать Адамовича (а, по существу, создать собственный ан- тимиф о нем), Иванов опирается не столько на бытийную, сколько на созданную им самим художественную реальность, и, таким об- разом, «деэстетизированный» образ Адамовича есть результат эс- тетизации второго порядка.
«ВИЗИТ 12 ФЕВРАЛЯ» И ФАНТОМ ПОЛИТИЧЕСКОГО
К концу Второй мировой войны в парижской части диаспоры усилился интерес к СССР и возникло движение «советских патри- отов», за деятельностью которого внимательно следило и направля- ло ее советское посольство. С другой стороны, существовало крыло
«непримиримых», т.е. убежденных противников советской власти, готовых продолжать с нею открытую борьбу. В эмиграции все явст- веннее назревал раскол, что послужило одной из причин события, получившего название «визита 12 февраля».
12 февраля 1945 г. группа известных деятелей эмиграции во главе с В.А. Маклаковым («Маклаковская группа») получила и при- няла приглашение советского посла во Франции А.Е. Богомолова посетить советское посольство. Члены группы ставили целью «доб- ровольное и беспристрастное исследование: возможно ли примире- ние с советами, т.е. сочетание советского государства с принципами демократии», и рассматривали визит как попытку «примирения и соглашения на условиях прощения прошлого обеими сторонами и возможности совмещения принципов демократии с советским ус- тройством. Если [бы] это совмещение было возможно, было бы и
29 Впервые: Сегодня. Рига. 1933. № 22 (перепечат.: Иванов Г. Собр. соч.Т. 3. С. 391–399); ср. цит. в сн. 22 текст газетной заметки и рассказа:
«Первый чемодан открыли – там селитра, руки, ноги, внутренности. А во втором – голова. Череп проломлен и черная густая борода» (Иванов Г. Указ. соч. С. 399).
примирение; невозможно – не было [бы] и примирения», – писал впоследствии Маклаков А.И. Коновалову30. Группа стремилась про- тивостоять как «непримиримым», так и «патриотам» и по возмож- ности преодолеть наметившийся раскол31.
Достаточно скоро сделалось очевидным, что советская сторо- на преследует совершенно иные цели, и надежды участников ви- зита на примирение совершенно иллюзорны. Убедившись в этом, Маклаков признал визит ошибкой, попыткой, «которая не осущест- вилась», хотя и не отказался от надежды на то, что она «может осуществиться позднее», поскольку неудача привела к разочаро- ванию в Советах, но не в задаче как таковой (письма Маклакова Коновалову от 9 июля 1945 и 30 января 1946 гг. – Mss Konovalov). По утверждению Маклакова, члены его группы не придавали визиту серьезного значения, и он не произвел «никакой сенсации» ни во Франции, ни в Англии. Не так, однако, обстояло дело в США, где известие о посещении советского посольства вызвало насто- ящий скандал32 и привело к затянувшейся на несколько месяцев
30 Bodleian Library. Oxford University. Department of Western Manuscripts. Mss Russian. Konovalov (письмо от 30 января 1946 г.; далее документы из этого архивохранилища цитируются по ксерокопиям с оригиналов с указа- нием даты письма и названия фонда в тексте); см. также речь Маклакова на приеме 12 февраля: «Эмиграция стояла за начала, на которых развива- лась жизнь старого мира, вы же несли с собою основы для нового. Вы – достаточно реалисты, чтобы знать, что новое прочно только тогда, когда приводит к синтезу со старым, что истинная победа не в уничтожении по- бежденного, а в примирении его с этой победой» (Mss Elkin).
31 «Мы понимали и чувствовали, что советская власть нас спасает, что
ее крушение – наша гибель. И заранее были готовы все ей простить, если она устоит. Но это эмоциональное соображение не все», – писал Маклаков Элькину 15 мая 1945 г.; далее речь в письме идет о поведении русских гер- манофилов в годы немецкой оккупации Франции, о «холопстве» их перед Гитлером и Германией, об «антисемитских воплях», которых «мы в ста- рой России не слыхивали, и все это во имя непризнания “советской влас- ти”. Быть с ними в этот момент, говорить с ними на одном языке и ругать Советы, даже за то, что в них можно ругать, было бы то же, что во время
«погрома» разбирать подлинные недостатки евреев. Мы могли говорить и думать. Как ни гнусны большевики, наши много хуже. Такие переживания обязывают » (Мss Elkin; курсив мой. – О.Д.).
32 О визите сообщил Я. Кобецкий, парижский корреспондент нью- йоркского «Нового русского слова», в визите участия не принимавший и не встречавшийся с теми, кто посетил посольство, – лишь после публика- ции к Маклакову обратились от имени Кобецкого с просьбой об интервью; тем не менее, письмо Кобецкого, изобилующее фактическими ошибками (неверно указана даже дата визита!) и более чем субъективными оценка- ми, было помещено в газете 7 марта 1945 г. Мнение Маклакова о статье см. в его письмах Коновалову, Элькину и Николаевскому, соответственно:
«Никакого Кобецкого не знал и не видал. Друзья узнали, кто он такой. Стали догадываться и поняли, по крайней мере думаем, что пожар заго- релся из-за его сообщения о свидании с Б[огомоловым]. Что он сообщал,
интенсивной переписке между Францией, Англией и США, к бур- ным политическим дискуссиям в русском Нью-йорке и к широ- кому освещению «визита» и вызванной им полемики в нью-йорк- ской русской печати33. Своеобразный итог был подведен в «Новом журнале» (№ 10–11), где под общим заголовком «Эмиграция и со- ветская власть» была опубликована подборка мнений видных об- щественных деятелей эмиграции (бывших российских политичес- ких деятелей) по поводу «визита». Ответы на анкету дали: Вишняк, Вакар, Денике, Соловейчик, Коновалов, Мельгунов, т.е. весь мыс- ливший себя политическим спектр нью-йоркской ветви диаспоры был представлен достаточно широко; публикация предварялась ре- дакционным предисловием и завершалась редакционным обобще- нием. Название публикации было очевидным парафразом названия статьи Маклакова «Советская власть и эмиграция», опубликован- ной в парижских «Русских новостях» 25 мая 1945 г. и перепечатан- ной в «Новом русском слове» 10 июня того же года. Перепечатка предварялась редакционным вступлением, в котором, в частности, говорилось, что «статья и редакционные к ней замечания позво- ляют русскому читателю ознакомиться с настроениями, которые господствуют в значительной части русской эмиграции и которые привели к нашумевшему посещению группой эмигрантских деяте- лей во главе с В.А. Маклаковым советского посольства в Париже» (курсив мой. – О.Д.).
О том, как была воспринята новость русской «обществен- ностью» Нью-йорка, дает представление письмо М. Алданова к Б.И. Элькину от 24 марта 1945 г.:
Со времени моего последнего письма к Вам произошла сенсация: в
«Н[овом] Р[усском] Слове» была 7 марта помещена парижская корреспон- денция Кобецкого о том, что 14 февраля десять более или менее видных
32 (окончание)
можно судить только по его словам. Я плохо верю в порядочность чело- века, который писал в Америку обо мне, не считав нужным проверить у меня, правду ли он пишет с чужих слов. К сожалению, давно убедился, что профессия журналиста такие приемы воспитывает»; «После этого от него приходили просить у меня интервью. Но зная, что он написал, и не веря в порядочность профессионального журналиста, я к его посредству прибегать не хотел» (Mss Konovalov; письма от 19 марта и 23 апреля 1945);
«В статье Кобецкого все было гнусно искажено, и так, что меня самого от моей речи стошнило» (Mss Elkin; письмо от 15 мая 1945 г.); «Не говоря о корреспонденции Кобецкого, где все сознательно наврано, в интересах “Советского патриота”, но даже в статье Абрамовича дело представлено не совсем точно: не делегация ЯВИЛАСЬ к Богомолову, а он ее ПРИГЛАСИЛ» (Mss Elkin; письмо от 22 мая 1945 г.; копия).
33 Подробнее о визите см. нашу публикацию «После Парижа: пись- ма в Англию (из архива Б.И. Элькина)» в: Russian Studies: Ежеквартальник русской филологии и культуры. СПб. 2001. Vol. III. № 4. С. 184–241; см. так- же статью О.В. Будницкого «Попытка примирения» в: Диаспора-1: Новые материалы. Париж; СПб., 2001.
людей, во главе со знаменитым человеком, Маклаковым, посетили пол- предство, обменялись речами с Богомоловым, выслушали от него инструк- цию о том, что надо относиться сочувственно к «Русскому Патриоту»34, а затем приняли участие в завтраке «а ля фуршет». Корреспонденция, разу- меется, была написана в самом восторженном тоне. Волнение в русских группах здесь было, как Вы догадываетесь, большое. <…> На следующий же, кажется, день собралось человек двадцать пять политических людей.
<…> Негодование среди эс-эров и эс-деков было невероятное и настроение единодушное. Только четыре человека из 25 высказались против резолю- ции и прочего – до получения более точной информации. <…> А некоторые эс-эры говорили даже об исключении из партии двух участников «завтрака а ля фуршет» – эс-эров (Mss Elkin; курсив мой. – О.Д.).
В следующем письме тому же адресату Алданов сообщает схе- матически отношение разных групп и лиц:
Группа Дана–Югова–М. Вернера – отношение к визиту положительное. Вероятно, так же или еще более положительно относятся Слоним, Сухомлин, Сталинский, хотя они пока, кажется, не высказывались. Поляков-Литовцев и Вакар – отношение восторженное. <…> «Новое русское слово» – отноше- ние индифферентное, – печатает всех, кто желает высказаться. Все мень- шевики (группа Абрамовича – Николаевского, человек 30) – отношение крайне отрицательное и негодующее. Эс-эры (<…> человек 15) – отношение точно такое же, как у меньшевиков: негодование. Умеренные консервато- ры, как Тимашев – отношение еще более отрицательное, чем у меньшеви- ков и эс-эров (там же; курсив мой. – О.Д.).
Кроме того, речь о визите идет в двух последующих письмах, от 30 мая и 15 июля 1945 г., где дается политическая оценка собы- тию и появляется новая деталь, о которой прямо пишет Кобецкий и упоминают некоторые парижские корреспонденты Алданова, как и Кобецкий, не принимавшие участия в визите. Речь идет о якобы состоявшемся в ходе визита обмене тостами, в том числе, и за здо- ровье Сталина, что, разумеется, придает событию совершенно но- вый смысл, переводя его в иную семиотическую плоскость.
Иными словами, решение Маклакова, основанное на реалиях бытия и специфике их переживания, и последовавшее за ним де- яние, не мыслившееся его участниками как политическое35, вызва- ли к жизни взрыв (псевдо)политической активности по другую сто- рону океана. При этом «активисты», пережившие военные годы в Америке, не имели ни сопоставимого с парижским опыта, ни достоверной информации и руководствовались сомнительной вер- сией событий, исходившей от тех, кто не принимал в них непосред-
34 Газета, финансировавшаяся советским посольством.
35 См., например, его письмо к Коновалову от 23 апреля 1945 г.: «Здесь во Франции тяга к советам так велика, что бороться с ней можно только, уступая во многом, бросая балласт. Возможно, и даже вероятно, позже она ослабеет; но пока мы в медовом месяце. И для того, кто переживал здесь владычество немцев и перспективу их полной победы, для тех ясно, что мы все ближе к Сталину, чем к Гитлеру и Жеребкову» (Mss Konovalov).
ственного участия и, в свою очередь, основывался на слухах и – не исключено – на распространявшейся советской стороной версии. Распространители слухов, исходя исключительно из факта визита и не зная его подробностей, подвергали событие существенному переосмыслению, в результате чего оно приобретало самые раз- нообразные коннотации в достаточно четко, впрочем, определен- ных границах: от банального прагматически ориентированного за- игрывания с советской властью до полного перехода на ее сторону. В любом случае визит мог расцениваться и расценивался далекими от парижской жизни людьми как предательство дела эмиграции, получая таким образом политическую окраску и вызвав соответст- вующие оценки, от восторженно-положительных до резко отрица- тельных, в зависимости от политической платформы оценивающих – эстетическое оказалось в зависимости от политического.
Что же до эпизода с тостами, он появился в сознании измыслив- ших его далеко не случайно, став тем последним штрихом, который сообщал делу своего рода эстетическую завершенность. В совокуп- ном сознании «общественности», завтрак в советском посольстве должен был закончиться тостом за здравие Сталина – в результате в корреспонденции Кобецкого и в некоторых эпистолярных текстах, выстроенных с учетом (возможно, невольным) основополагающих законов мифотворчества, то, что полагалось должным (предзадан- ным ситуацией), приобрело смысл свершившегося. В описании са- мого Маклакова эпизод выглядит несколько иначе – см. его письмо Коновалову от 19 марта 1945 г.:
Возьмите хотя бы то, что в здешних сплетнях имело наибольший эф- фект: говорили, что мы обменялись тостами, в том числе и за Сталина. А что действительно происходило. Беседа началась в 12 ч. и продолжалась без перерыва до 2 ч. 1/2. От голода голова заболела; надо было червячка заморить. Прислуга внесла поднос с рюмками порто и сандвичами и всех обнесла. Многие, я в том числе, тотчас съели и выпили. Но когда очеред- ной говоривший кончил, Богомолов поднял свою рюмку со словами: «За Советский народ, за Красную Армию и маршала Сталина». Никто не чокал- ся, все на местах молча выпили. Только Кедров сказал: «За хозяина». А по- том уже в конце после всех речей, когда он всем ответил – он опять встал и сказал: «за гостей» и со мной чокнулся. Должны ли мы были протестовать, в какой момент и как. От того, чтобы не протестовать в этих условиях до обмена тостами – есть дистанция (Mss Konovalov; курсив мой. – О.Д.).
Во всей этой истории более всего поражают два обстоятельства: неизменная готовность известной части эмиграции переживать лю- бое событие как политическое и выраженная анахронистичность терминологии, служащей вербальной экспликацией представлений эмигрантов – бывших российских политических деятелей о себе. Названия упоминающихся партий (эсеры, эсдеки, меньшевики) как будто возвращают время вспять, к началу XX столетия, когда в России бушевали политические страсти высочайшего накала. Все партии, о которых идет речь, сложились и пережили самый актив- ный период своей истории именно в ту эпоху, которая давно мино-
вала, и в той стране, из которой они давно уехали по своей воле или были изгнаны и которой давно нет. Наверное, бывшим политичес- ким деятелям хотелось довести до конца ту игру, которая оказалась прерванной в самом разгаре; доиграть роли, сделавшиеся едва ли не второй натурой36. Бесперспективность и практическая бессмыс- ленность подобного занятия очевидна любому, оценивающему про- исходившее со стороны (одно из неопровержимых свидетельств в пользу подобной оценки – обозначенная в письмах Алданова чис- ленность партий). Однако для многих участников событий «игра в политику» превратилась почти в смысл жизни, в воплощение идеа- ла героического деяния, создавая иллюзию собственной значимос- ти в условиях эмигрантской жизни37.
Вероятно, причина не только в специфике эмигрантского бытия и обусловленной ею известной иллюзорности сознания, погружен- ного в прошлое, типичных для любого эмигранта. В данном случае необходимо принимать во внимание феномен, который позволи- тельно назвать трагедией политика в эмиграции, которая есть траге- дия экзистенциального тупика, не имеющего выхода. Политический деятель в условиях изгнания неизбежно превращается в деятеля общественного, в лучшем случае более или менее успешно пред- ставляющего интересы диаспоры в стране проживания, в худшем – активного и влиятельного лишь в пределах самой диаспоры.
Политический активизм в эмиграции – это всего лишь «пус- тое кипение», переживаемое как значимая деятельность, в пределе своем воспринимаемая как героическая. Однако это псевдогеро- изм, подмена действительного желаемым, по сути дела – фантом. Политик-эмигрант – это сущностное отрицание самого себя: с од- ной стороны, как политик, он должен иметь конечной целью своей деятельности влияние на происходящее в своей стране; с другой – как эмигрант, он по определению не может оказывать влияния на