Также оговорю сразу, что Двойник отнюдь не близнец. Сюжеты близнецов в мировой культуре (Шекспир и пр.), как правило, ко- мичны. Двойник не одногодок, он всегда младше героя, как анти- христ он приходит потом, но пытается занять место старшего. Если говорить о теме братьев в проблеме двойничества (а она явно при- сутствует хотя бы в «Братьях Карамазовых»), то я бы напомнил пре- жде всего шекспировского «Гамлета», где младший брат Клавдий убивает короля, чтобы полностью занять его место. Это не получа- ется, ибо ему мешает юный принц. Разумеется, это тема романти- ков (Гофман). Но это не тема карнавальной маски, скажем, Зевса, принявшего облик мужа, или злого духа, в облике любимого соблаз- нившего женщину. Это как бы частный случай двойничества, ибо соблазнитель не претендует на полное замещение собой героя.
С Достоевским появляется и утверждается миф, что русская интеллигенция без конца порождает двойников, что она прониза- на двойничеством, ибо раздвоена по природе, будучи зависима от Запада. Тут не без Запада, ибо идеи оттуда. Но Запад не мог стать двойником русской интеллигенции. Запад можно было критико- вать, бранить, учиться у него, но не опекать как всегда двойник опе- кает младшего. Можно сказать, что этот элемент был в отношении к Западу, который хотели превзойти, но тогда надо считать, что имен- но Россия выступала двойником и любви к герою – т.е. Западу – у нее не было. Но эту обидную для отечественной культуры пробле- му я здесь рассматривать не буду.
Двойника стоит поискать внутри русской культуры. Какого двойника любили русские интеллектуалы? Начнем с Достоевского, с г. Голядкина. Здесь заданы все параметры взаимоотношений в чистом и простом виде. Далее оно усложнялось. Существенно сра- зу отметить, что там, где появляется двойник, там непременно либо нагнетается, либо и впрямь разражается катастрофа.
Но почему я назвал статью «Любовь к двойнику»? Во-первых, двойника любят сами герои. Г. Голядкин-старший любит г. Голядкина- младшего. Во-вторых, далее двойника любят и оправдывают другие участники романного действа, а главное, его оправдывают читате- ли, т.е. своеобразные alter ego героев. Осуждается, скажем, герой (Иван Карамазов), но оправдывается Смердяков, как существо за- путанное Иваном. Потом постараюсь показать реального истори- ческого двойника интеллектуальной России. Двойники являются в ситуации неполадок в обществе, как лжехристы, антихристы, когда беды и мор. Как сказано в Евангелии от Матфея:
Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, Ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: «Я Христос», и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец: Ибо вос- станет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и земле- трясения по местам; Всё же это – начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое; И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и воз- ненавидят друг друга; И многие лжепророки восстанут, и прельстят мно- гих; И, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; Претерпевший же до конца спасется (Мф. 24, 4-13).
Итак, неполадки в культуре, в обществе, порождают двойников. В России революционная ситуация возникает сразу после декаб- ристов, опрометчиво разбудивших лихо, о котором они не думали, лихо персонифицировалось в облике Герцена. А было вот что. Для краткости сошлюсь на Панченко, повторившего вслед за Гумилевым мысль о надломе русской культуры XIX в., но увидевшего этот над- лом культурологически:
Началась национальная болезнь. <…> Появляются очень странные вещи. <…> В литературе появляется тема двойничества, патриарх этой темы – Гоголь, а классик – Достоевский. Он при Николае пишет свое- го «Двойника», который, кстати, Белинскому очень не понравился. Вот
«Бедные люди» – пожалуйста, это прекрасно: «Ах, какие несчастные! Ах, какие бедные, замученные, задавленные!» Здесь все ясно, просто, даже примитивно. А «Двойник» – это что такое? Господин Голядкин-старший и Голядкин-младший? Как говорят извозчики и Петрушка – слуга в
«Двойнике»: «Добрые люди живут по честности, добрые люди без фальши живут и по двое никогда не бывают». Это раздвоение человека Достоевский связывает с бесовством, потому что врач Рутеншпиц (перевернутое «шпиц- рутен») в конце становится бесом. Двойничество проявлялось и в противо- поставлении Москвы Петербургу. Достоевский возводит вообще двойни- чество именно к Петербургу: «Не знаю, прав ли я, но я всегда воображал
себе Петербург, если позволяет сравнение, младшим балованным сыном человека старинного времени. Сынок отдан в люди, сынок должен учиться всем наукам, сынок должен быть молодым европейцем. Он так заспешил, что над молодой прытью его невольно задумаешься...» «Младший – олицет- ворение подлости»? – пишет Достоевский. Это значит, по мнению наших классиков – а это наши духовные наставники, – что подлость если не за- родилась (она была всегда, конечно, начиная с Каина), то растекалась по русской земле. И куда ни кинь – всюду двойничество!9
Попробуем для начала выделить типологически схожие черты двойничества. В традиции мировой литературы двойник – это тот персонаж, который, что называется, подставляет главного героя, паразитирует на его внешности, его благородстве, его происхож- дении и т.п. Короче, является явным антагонистом и врагом близко- го автору героя, судьба которого составляет предмет забот того или иного произведения. Таковым злодеем был у самого Достоевского в его «петербургской поэме» «Двойник» господин Голядкин-младший. Он оказался и находчивее, и решительнее, и изворотливее, и подлее Голядкина-старшего, которого он затирал, обходил на всех поворо- тах и довел, наконец, до сумасшествия, выкинув в дом умалишен- ных и заняв его место. Таков преступный и кровавый Викторин в
«Элексирах дьявола» у Гофмана, едва не погубивший душу монаха Медардуса. Такова тень в пьесе Евгения Шварца «Тень».
Даже когда двойник оказывается вроде бы порождением созна- ния главного героя как в романе Стивенсона «Странный случай с доктором Джекилем и мистером Хайдом», все равно он побеждает своего, так сказать, родителя, убивая его. Но никогда не подчиняет- ся главному герою. Это закон, которому следует любой двойник.
Вернемся к роману, с которого тема двойничества в русской культуре стала очевидной. К «Двойнику» Достоевского, где фикси- рован важный момент отношения героя к своему двойнику. Герой ему без конца помогает, а двойник оборачивает эту помощь, разу- меется, себе в пользу, но что еще важнее, выворачивает ее так, что унижает героя. Помощь героя двойнику ведет к унижению героя. Но существенно, что герой наделяет двойника немыслимыми добро- детелями и собирается с ним вместе строить будущую жизнь. Не представляя даже, что двойник затем и появляется, чтобы уничто- жить героя, ибо у него есть собственные планы на себя.
Уже не раз отмечалось, что сюжетная линия романа развивается таким образом, что герой берет Голядкина-младшего под свое по- кровительство, наслаждаясь якобы зависимостью двойника и давая ему временами свободу в действиях в том, в чем угодно хозяину- прототипу. Ущемленному чувству самолюбие и гордости господина Голядкина-старшего льстило преклонения и восхищение младшего друга-двойника, именно поэтому герой пропустил тот момент, ког- да двойник начал становиться на его место, захватывая и внимание людей, признания которых сам Голядкин-старший не добился и ко-
9 Панченко А. Николай I // Звезда, 2007, № 6. С. 184.
торыми был отвергнут. Прочитав письмо победившего в схватке за реальную жизнь двойника, Яков Петрович Голядкин-старший ли- шается рассудка.
Поначалу Достоевский сам в растерянности от своего открытия. Как это социально более слабый, стоящий на более низкой ступе- ни социальной лестницы с такой легкостью справляется с геро- ем. Конечно, какая-то чертовщина за этим. Отметим момент, когда впервые появляется двойник: поздний вечер, слякоть вдруг перехо- дящая в метель, застилающую не только глаза, но и воспаленный разум. Метель для русской культуры – разгул бесовской стихии. В метели, как мы помним, является Гриневу Пугачев. Именно в такой почти магической бесовской ситуации происходит явление двойни- ка, которого нечто сотворило из воздуха, потом мы понимаем что сотворило сознание героя. Героя, мечтавшего построить лучшую жизнь с помощью двойника. Ведь вместе они – сила, полагает ге- рой, но лишается последнего прибежища в результате. Любопытна нечуткость к теме двойничества у Бахтина, поглощенного пробле- мой карнавала, масок, шутовской смены верха и низа:
Пародирующие двойники стали довольно частым явлением и карнавали- зованной литературы. Особенно ярко это выражено у Достоевского – поч- ти каждый из ведущих героев его романов имеет по несколько двойников, по-разному его пародирующих: для Раскольникова – Свидригайлов, Лужин, Лебезятников, для Ставрогина – Петр Верховенский, Шатов, Кириллов, для Ивана Карамазова – Смердяков, черт, Ракитин. В каждом из них (то есть из двойников) герой умирает (то есть отрицается), чтобы обновиться (то есть очиститься и подняться над самим собою)10.
Карнавальным весельем у Достоевского не пахнет. Пахнет
«бесовщиной»11. Как правило, появление двойника приводит у Достоевского к трагедии. Двойник уничтожает героя. А смена верха низом происходит не в карнавале с его по-европейски строго вы- веренными рамками, а в реальной социальной действительности. Странно, что Бахтин этого не заметил.
Конечно, двойничество – это художественное открытие, но та- кое художественное, которое весьма активно коррелирует с со- циальной проблематикой, взятой, разумеется, в контексте «боль- шого времени». И здесь нам не обойтись без краткого взгляда на два события, важные для понимания проблемы. Панченко назвал эпоху Николая I эпохой, породившей массу оппозиций двойничес- кого типа, среди которых Москва и Петербург, славянофильство и западничество, цари и странники. Стоит добавить и оппозицию русское образованное общество и европейская культура, где рус- ские категорически не хотели выступать в роли двойников. Тем более, что хватало и внутреннего двойничества. Панченко не помя- нул, что знаменитая триединая уваровская формула («православие,
10 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 216.
11 См. мою статью «Карнавал или бесовщина» в журнале «Вопросы философии» (1997, № 5. С. 44–57).
самодержавие, народность») тоже относится к этой – николаев- ской – эпохе. И самое любопытное в этой формуле, что в ней во- обще отсутствует образованное общество, которое отныне должно было оправдывать свое право на существование перед народом. А народ априорно, с одной стороны, становился носителем госу- дарственного и религиозного смысла, с другой – являлся страда- ющим и униженным младшим братом, своего рода Голядкиным- младшим, которого отныне надлежало опекать. Чем и занялась русская литература. Иными словами, возникла еще одна оппози- ция с чертами двойничества, а именно: русское образованное об- щество и русский народ.
ПРОБЛЕМАТИЗАцИЯ МИФА ДВОйНИЧЕСТВА
Трагические герои Достоевского, к тому же еще герои-идеоло- ги, возникли в результате очень сложных духовных взаимодействий внутри русской культуры. Понять их происхождение – значит, уви- деть, как российские общественно-духовные структуры получили вторую жизнь в романной поэтике великого писателя. В 40-е годы XIX столетия в России едва ли не впервые за всю ее историю начи- нается напряженный и – главное – открытый культурно-философ- ский диалог, просыпается рефлексивное общественно-историчес- кое самосознание. Кружки и салоны становятся частью нормальной столичной жизни. А там можно было высказываться, не предавая свои тексты печати. Опыт А. Радищева и П. Чаадаева был печаль- но поучителен. Но в эти годы впервые возникает центральная про- блема русской мысли. Юные любомудры пытались понять место России «в общем порядке мира» (П. Чаадаев), как религиозном, так и социокультурном. При этом, что было явной духовной новаци- ей, произошла смена ориентиров – вместо французов интеллекту- альными учителями становятся немцы. Любопытно, что «француз» Пушкин радовался этому обстоятельству, хотя и называл немецкую ученость – туманной. Русские полемисты строили свои концепции, опираясь на сложнейшие философские системы, бывшие на тот мо- мент высшей точкой западноевропейской мысли.
Имена Гёте, Шиллера, Гегеля, Шеллинга, братьев Шлегелей ста-
новятся родными для русской культуры. Обращение именно к не- мецкой философии в попытке самосознания было совсем неслучай- но. Будучи сами окраиной Европы и европейскими маргиналами, немцы искали общеевропейский смысл развития, чтобы ухватить ведущую тенденцию западной цивилизации. Немецкая философия, писал Н. Берковский, обдумывала, приводила в логический порядок немецкие дела в связи с делами всей Европы. Именно в этом и ви- дел важность немецкой философии Пушкин.
Не раз прототипами героев Достоевского называли и Чаадаева, и Бакунина, и Герцена, и Грановского. Это были люди, прошедшие школу немецкой философии и ставшие в результате ферментом российских духовных борений, провоцирующих движение русской
идейной и социальной жизни. Этот тип интеллектуалов, выразив- ший самые болезненные проблемы российского развития, прежде всего столкновение западных смыслов с незападной традицией, под пером Достоевского оказался ключом к прогностическому анализу российской и европейской истории. Его романы, его герои, описан- ные им конфликты, стали в свою очередь художественно-философ- ским объяснением будущих катаклизмов Европы в ХХ в.
Чтобы понять интерес писателя к героям-интеллектуалам, надо, наконец, отчетливо осознать, что общественное движение, в том числе и к христианской истине, а не просто к народу, или к народу лишь как носителю христианской истины12, Достоевский связывал с развитием образованности в России. После возвращения с катор- ги он сформулировал это кредо и потом мало изменял ему:
Но где же точка соприкосновения с народом? Как сделать первый шаг к сближению с ним, – вот вопрос, вот забота, которая должна быть разде- ляема всеми, кому дорого русское имя, всеми, кто любит народ и дорожит его счастием. А счастие его – счастие наше. Разумеется, что первый шаг к достижению всякого согласия есть грамотность и образование. Народ ни- когда не поймет нас, если не будет к тому предварительно приготовлен. Другого нет пути, и мы знаем, что, высказывая это, мы не говорим ниче- го нового. Но пока за образованным сословием остается еще первый шаг, оно должно воспользоваться своим положением и воспользоваться уси- ленно. Распространение образования усиленное, скорейшее и во что бы то ни стало – вот главная задача нашего времени, первый шаг ко всякой деятельности13.
Соединение с народом – грамотность и образование, т.е. превра- щение народа в интеллигенцию, в образованное общество. Отсюда его интерес к грамотеям из народа – таким, как Макар Долгорукий. Однако положительно прекрасные герои его романов, выразите- ли православного идеала (князь Мышкин, старец Зосима, Алеша Карамазов) – отнюдь не люди из народа, а представители образо- ванного общества14. Я здесь немного забегаю вперед, но акценты
12 Сошлюсь здесь на К. Леонтьева: «Мужика он любил, не потому толь- ко, что он мужик, не потому, что он человек рабочий и небогатый; нет – он любил его еще больше за то, что он русский мужик, за то, что религи- озен. <…> У Достоевского народ хорош не потому только, что он прос- той народ и бедный народ, а потому, что он народ верующий, православ- ный» (Леонтьев К.Н. Достоевский о русском дворянстве // Леонтьев К.Н. Избранное. М., 1993. С. 304–305).
13 Достоевский Ф.М. Объявление о подписке на журнал «Время» на 1861 г. // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 30 т. Л., 1978. Т. 18. С. 36–37. В дальнейшем все ссылки в тексте даны на это издание.
14 Во многом следовавший Достоевскому великий русский философ В.С. Соловьев вполне прояснил эту позицию: «Противники культуры, во- ображающие, что существование необразованных праведников доказыва- ет что-нибудь в пользу их мнения, закрывают глаза на то, что мы име- ем здесь примеры необразованности лишь весьма относительной. <...> Отчего сам Богочеловек мог родиться только тогда, когда настала “полнота
стоит расставить заранее, чтобы яснее была мысль. Сошлюсь здесь на европейца, чеха, влюбленного в Россию, свидетельство тем бо- лее важное, что в нем отсутствовали идеологические преференции:
«Достоевский <…> защищал “книжных людей”, “бумажных людей” (в романе “Подросток”), ибо, спрашивает он, чем объяснить, что они так по-настоящему мучаются и кончают трагически»15.
Стоит напомнить, что В.И. Ленин считал только себя и свою партию выразителями народных нужд, а потому называл интел- лигенцию «говном»16, и далее в сталинские лагеря интеллигенция отправлялась с клеймом «враги народа». Таким образом, едва ли не центральным для Франка становится вопрос, во имя чего (или во имя кого) жертвовала собой, шла в революцию российская ин- теллигенция. Ответ страшноватый, ибо зачеркивал по сути дела центральный миф русской культуры – миф о страдающем народе, младшем брате, труженике земли русской, кормильце (в других ва- риантах – «народ-богоносец»), все эти «Дубинушки», все надежды на то, что народная свобода приведет Россию к счастью. Это было самозаклание недавно народившихся в России людей мысли во имя народа, который их не знал и знать не хотел. Франк пишет:
Если попытаться как-нибудь все же определить положительное содер- жание этой столь пламенной и могущественной веры, то для нее нельзя отыскать иного слова, кроме «народничество». «Народниками» были все – и умеренные либералы, и социалисты-народники, и марксисты, теоретически боровшиеся с народничеством (понимая последнее здесь в узком смысле определенной социально-политической программы). Все хотели служить не Богу, и даже не родине, а «благу народа», его материальному благосостоя- нию и культурному развитию. И главное – все верили, что «народ», низший, трудящийся класс, по природе своей есть образец совершенства, невинная
14 (окончание)
времен”? Отчего Он явился лишь в VIII-м веке после основания вечного го- рода, в пределах великого римского государства, среди культурного насе- ления Галилеи и Иерусалима? Когда твердят общее место о “галилейских рыбаках”, то забывают, во-первых, что “паче всех потрудился” для христи- анства (как по сознанию самой церкви, так и по сознанию ее врагов) уче- ный книжник и образованный римский гражданин Павел, ссылавшийся на эллинских поэтов и на римские законы; во-вторых, и рыбаки-апостолы вовсе не были дикарями и невеждами, а были воспитаны на Книге Законов и Пророков; и, наконец, в-третьих, для исполнения своего дела они долж- ны были еще научиться писать по-гречески» (Соловьев В.С. Значение госу- дарства // Соловьев В.С. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 553–554.).
15 Масарик Т.Г. Борьба за Бога. Достоевский – философ истории русс-
кого вопроса // Масарик Т.Г. Россия и Европа. Эссе о духовных течениях в России. СПб., 2003. Кн. III. Ч. 2–3. С. 73.
16 В письме А.М. Горькому от 15 сентября 1919 г. Ленин писал:
«Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капита- ла, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно» (В.И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1969. С. 379).
жертва эксплуатации и угнетения. Народ – это Антон Горемыка, существо, которое ненормальные условия жизни насильственно держат в нищете и бессилии и обрекают на пьянство и преступления. <…> Интеллигент чувст- вовал себя виноватым перед народом уже тем, что он сам не принадлежал к «народу» и жил в несколько лучших материальных условиях. Искупить свою вину можно было только одним – самоотверженным служением «на- роду». А так как источник бедствий народа усматривался всецело в дурном общественном строе, в злой и порочной власти, то служить «народу» <…> это значило стать революционером (КК, 120-121).
Интересно, что миф народопоклонства перешел к революци- онерам из охранительного лагеря, с тенденцией насилия над об- разованными слоями, о чем с тревогой говорили русские мысли- тели. «Народопоклонничество», – писал В.С. Соловьев, – является
«взглядом ложным в своих теоретических основах и далеко не без- вредным в своих практических применениях»17. С этим основным кумиром русской общественности связаны неразрывно и другие кумиры, о которых писал в этой книге Франк, ибо народное со- знание как в России, так и в Европе каждого соприкасавшегося с народом втягивало в мифологическую орбиту. Сошлюсь на мысль К. Ясперса:
Древний мифический мир медленно отступал, сохраняя, однако, бла- годаря фактической вере в него народных масс, свое значение в качестве некоего фона, и впоследствии мог вновь одерживать победы в обширных сферах сознания18.
Понятно, что идолом, уже отброшенным, преодоленным на тот момент эмигрировавшей интеллигенцией, философ назвал кумир революции, воспринимавшейся долго как путь к «освобождению народа». Но вот революция свершилась и оказалось, что «кумир, которому поклонялись многие поколения, которого считали жи- вым богом-спасителем, которому приносились бесчисленные че- ловеческие жертвы, – этот кумир, которому сейчас тупые фанати- ки или бессовестные лицемеры вынуждают еще поклоняться, во имя которого расстреливают людей, калечат русскую жизнь, из- деваются над истинной религией, – именно в силу этого потерял свою власть над душами, изобличен как мертвый истукан. Живые души в ужасе и омерзении отступились от него. Большевики со своей точки зрения вполне правы, когда обвиняют русскую рево- люционную интеллигенцию в “предательстве”. Они не понимают лишь или не хотят понять глубокой трагедии, оправдывающей эту измену. Интеллигенция в момент осуществления высших своих надежд, в момент наступления чаемого в течение более полувека “царства Божия” – именно наступления революции и торжества ее идеалов – вдруг поняла, что бог-спаситель ее заветной веры есть
17 Соловьев В.С. Идолы и идеалы. С. 468.
18 Ясперс К. Смысл и назначение истории / Пер. М.И. Левиной. М., 1991. С. 34.
ужасное, всеистребляющее чудовище или мертвый истукан, спо- собный вдохновлять лишь безумных и лишь на безумие и убий- ственные дела» (КК, 123).
Так структурировалось двойничество народа и интеллигенции.
ПРОБЛЕМА РУССКОГО ЕДИНСТВА И ДВОйНИЧЕСТВА
Проблема соединения интеллигенции и народа в каком-то смыс- ле равна проблеме нахождения единства между Москвой и Пе- тербургом, т.е. преодоления двойничества культуры, увиденного в этом контексте А. Панченко. Это та самая мечта, о которой в
«Петербургских письмах. 4338» (1835, 1840) писал В.Ф. Одоевский, предвидя возникновение единого мегаполиса на основе Москвы и Петербурга.ТворчествоОдоевского,«русскогоФауста»,Достоевский знал весьма хорошо. Эпиграф к «Бедным людям» он взял именно из Одоевского. Создание единого города на основе двух прежних столиц приводит, по мысли Одоевского, к тому, что Россия стано- вится средоточием и вершиной будущей цивилизации. Об этом и Достоевский мечтал.
У Д. Чижевского есть работа о двойничестве. Он полагал, «про- ще всего в своей схематике тема двойника дана в “Подростке”»19. Правда, Чижевский обращает внимание в основном на слова само- го Версилова о его психологической раздвоенности, хотя и видит в проблеме онтологическую существенность:
Судорожные искания «места», своего места героями Достоевского яв- ляются выражением той бесконечной жажды конкретности, своей реализа- ции в живом «где-то», человека, утратившего свою онтологическую сущест- венность. Конкретное «где-то» – необходимый элемент этического акта, но при «потере себя» оно начинает играть несоответственно значительную и центральную роль20.
Но онтологическая существенность предполагает и реальное бытие двойника. Должен решить эту проблему, конечно, русский Фауст, связь с которым образа Версилова может быть вполне про- слежена. Достоевский не случайно вводит в текст романа эпи- зод с сочинением мальчиком Тришатовым оперы по гётевскому
«Фаусту», отсылая нас тем самым к проблематике великой тра- гедии, давая как бы некую подсветку образу Версилова. Об этом слишком прямолинейно, но в целом справедливо сказано в ста- тье М. Педько: «В образе Андрея Петровича Достоевский воплотил глубокие гётевские смыслы противоречивости Фауста»21. Подобно
19 Чижевский Д.И. К проблеме двойника (Из книги о формализме в эти- ке) // О Достоевском: Сб. статей / Под ред. А.Л. Бема. Прага, 1929. С. 17.
20 Там же. С. 32.
21 Педько М.В. Опера Тришатова в романе Ф.М. Достоевского «Под- росток»: гетевские смыслы в литературном и музыкальном контексте // Вестник молодых ученых, 2004, № 5. Сер. Филологические науки.
Фаусту Версилов соблазняет русскую Гретхен – Софию. Но это соблазнение отягощено наличием у героини мужа – впоследствии двойника Версилова.
Но как возникает этот персонаж-двойник? Словно бы ниотку- да. Жил себе строгих правил женатый дворовый человек, и вдруг его жена влюбляется в барина, начитавшегося гуманных книжек вроде «Антона-Горемыки» и желающего жить по совести. Барин во всем признается Макару, плачет у него на плече и полностью меняет его жизнь. Макар Иванович – ментальное создание поэта Версилова, как мужик Марей – фантазм Достоевского, как тютчев- ская Россия, которую исходил «в рабском виде царь Небесный» – выдумка поэта. Сам Тютчев и недели в деревне прожить не мог. Макар не действует, а произносит значительно благоглупости, ко- торым наученные Версиловым внимают благоговейно его родствен- ники. Как и Смердяков, Макар скорее всего импотент. Он не мог быть реальным мужем Софьи. Первый ее ребенок – Аркадий – сын Версилова.
Странник – Макар, странник в результате действий барина, ски- талец – Версилов, но по собственному желанию, в поисках истины носивший вериги. Интересны иногда проблески понимания реаль- ного соотношения дел, но как-то вскользь, ибо исследователям ме- шает идеологически устоявшаяся трактовка образа:
История морального падения и в перспективе морального возрождения Аркадия, соотнесенная с душевной историей Версилова, имеет свои два по- люса. Один полюс – это авантюрист Ламберт, крайний полюс падения, до которого докатываются и Аркадий, и Версилов. Другой полюс – это стран- ник Макар Долгорукий, полюс «благообразия», которого страстно жаждет Аркадий и которое живет в душе Версилова (курсив мой. – В.К.)22.
Вслушаемся: «полюс благообразия, которое живет в душе Версилова». Макар по сути дела – отраженный свет Версилова. А еще жестче – его двойник. Если Версилов – христоподобен, как замечает Т. Касаткина, говоря о «возможности осуществления Версилова как христоподобного героя»23, то его двойник может не- сти, хотя может и не нести, другие коннотации.
Стоит привести высказывание Мережковского в крови револю- ции 1905 года совсем иначе увидевшего мужика Марея. Вот слова Мережковского о Достоевском и его фантазме:
Он думал, что «неправославный не может быть русским», а ему нельзя было ни на минуту отойти от России, как маленькому Феде, напуганному вещим криком «волк бежит!», нельзя было ни на минуту отойти от мужи- ка Марея. Маленький Федя ошибся: этот вещий крик раздался не около него, а в нем самом; это был первый крик последнего ужаса: Зверь идет, Антихрист идет! От этого ужаса не мог его спасти мужик Марей, русский
22 Чирков Н.М. О стиле Достоевского. М., 1967. С. 205.
23 Касаткина Т.А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф.М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле слова». М., 2004. С. 424.
народ, который, сделавшись «русским Христом», двойником Христа, сам превратился в Зверя, в Антихриста, потому что Антихрист и есть двойник Христа24.
Но, кстати, не забудем соловьевского Антихриста, гуманиста и филантропа. Отличие Антихриста от Христа одно: Христос миром не принят, он трагичен, а антихрист принят.
Вряд ли Макара Долгорукого можно назвать антиподом Христа. Но вот известную несамостоятельность увидеть можно. Впрочем, в «Братьях Карамазовых» есть замечательное рассуждение в свя- зи со Смердяковым о мужике, который, задумавшись, может село спалить, а может в Иерусалим спасаться пойти. А может, добавляет писатель, и то, и другое вместе. Не зря столько времени пробыл он среди каторжников, и «дерзновенность» мужика была ему вполне внятной. Но в «Подростке» Макар просто персонифицирует рели- гиозные представления Версилова.
При неустойчивости главного героя он обрастает двойниками, которые могут предъявить ему свою устойчивость. Вспомним мо- лодого Версилова, когда он сошелся с Софьей и искренно каялся перед Макаром, закручивая для всех новую жизнь:
Человеку, который приехал с «Антоном Горемыкой» разрушать, на ос- новании помещичьего права, святость брака, хотя и своего дворового, было бы очень зазорно перед самим собою, потому что, повторяю, про этого
«Антона Горемыку» он еще не далее как несколько месяцев тому назад, то есть двадцать лет спустя, говорил чрезвычайно серьезно. Так ведь у Антона только лошадь увели, а тут жену! <…> Уж одни размеры, в которые разви- лась их любовь, составляют загадку, потому что первое условие таких, как Версилов, – это тотчас же бросить, если достигнута цель. Не то, однако же, вышло. Согрешить с миловидной дворовой вертушкой (а моя мать не была вертушкой) развратному «молодому щенку» (а они были все развратны, все до единого – и прогрессисты и ретрограды) – не только возможно, но и неминуемо, особенно взяв романическое его положение молодого вдов- ца и его бездельничанье. Но полюбить на всю жизнь – это слишком. Не ручаюсь, что он любил ее, но что он таскал ее за собою всю жизнь – это верно (13, 10-12).