Мария Стюарт не долго думает. У нее выработалось безошибочное умениесправляться со своим мозгляком-мужем, когда он вздумает разыгрывать из себябунтаря или господина. Она знает: нужно возможно скорее, как в ночь послеубийства Риччо, лишить его последнего остатка воли, пока он в своем детскомупрямстве не натворил худших бед. Итак, нечего с ним церемониться! Сноваизображает она кроткую овечку и, чтобы сломить его непокорство, идет на крайниемеры: тотчас же отпускает лордов, а сама спешит к упрямцу, ждущему в воротах, ис великими почестями уводит – не только во дворец, но, надо полагать, и наостров Цирцеи[105]– в свою опочивальню. Исредство действует безотказно: такова ее власть над этим юношей, прикованным кней всеми чувственными помыслами: наутро он уже послушен, как ребенок, и МарияСтюарт водит его на помочах.
Но нет пощады: беднягу снова ждет расплата, как и за ночь, подаренную емупосле убийства Риччо. Дарнлей, опять вообразивший себя господином иповелителем, вдруг наталкивается в аудиенц-зале на французского посланника и налордов. Как Елизавета в комедии с Мерреем, Мария Стюарт запаслась свидетелями.В их присутствии она громко и настойчиво допрашивает Дарнлея, пусть скажет «forgod’s sake»[106], почему он задумал уехать изШотландии, не дала ли она ему повод для такого бегства. Какое убийственноеразочарование! Дарнлей еще мнит себя счастливым мужем и любовником и вдругпредстать перед послом и лордами в роли обвиняемого! Сумрачно стоит он средизала, долговязый малый с бледным, безбородым, мальчишеским лицом. Будь оннастоящим мужчиной, вытесанным из более крепкого материала, ему бы самое времявыступить со всей твердостью, властно изложить свои претензии и не обвиняемым,а судьею предстать перед этой женщиной и своими подданными. Но где уж восковомусердцу оказать сопротивление! Словно пойманный шалун, словно школьник,боящийся, как бы у него не брызнули слезы бессильной ярости, стоит Дарнлей одинсреди большого зала, стиснул зубы и молчит – молчит. Он попросту не отвечает навопросы. Он не обвиняет, но и не извиняется. Встревоженные этим молчанием,лорды почтительно его уговаривают, как мог он помыслить оставить «so beautifula queen and so noble a realm»[107]. Но тщетно,Дарнлей не удостаивает их ответом. Это молчание, исполненное упорства и тайнойугрозы, все больше гнетет собравшихся, каждый чувствует, что несчастный лишь струдом владеет собой – вот-вот случится непоправимое; для Марии Стюарт было бывеличайшим поражением, если бы у Дарнлея достало силы выдержать этоубийственное, красноречивое молчание. Но Дарнлей сдается. По мере того какпосланник и лорды все снова и снова нажимают на него «avec beaucoup depropos»[108], он уступает и чуть слышнымголосом, угрюмо подтверждает то, что от него хотят услышать: нет, его супругане давала ему повода к отъезду. Марии Стюарт только того и нужно: ведь этимзаявлением несчастный себя осудил. Ее добрая репутация восстановлена вприсутствии французского посланника. Она облегченно вздыхает и заключительнымдвижением руки дает понять, что вполне удовлетворена ответом Дарнлея.
Но Дарнлей недоволен, Дарнлея душит стыд: снова покорился он этой Далиле[109], дал себя выманить из твердыни своегомолчания. Невыразимые муки, должно быть, терпел обманутый и одураченный юнец,когда королева величественным жестом как бы «простила» его, хотя ему большепристало бы выступить здесь в роли обвинителя. Слишком поздно обретает онутерянное достоинство. Не поклонившись лордам, не обняв супруги, холодный, какгерольд, вручающий объявление войны, выходит он из зала. Его прощальные словаобращены к королеве: «Madame, вы меня не скоро увидите». Но лорды и МарияСтюарт обмениваются довольной улыбкой; какое облегчение: пусть этотфанфаронишка, «that proud fool», явившийся сюда с наглыми претензиями, уползаетв свою нору, его угрозы уже никому не страшны. Чем дальше он уберется, темлучше для него и для всех!
Однако уж на что никудышный, а ведь вот же понадобился! Казалось бы, толькопомеха в доме, и вдруг его настоятельно требуют обратно. Шестнадцатогодекабря, с большим запозданием, в замке Стирлинг назначены торжественныекрестины малютки принца. Идут великие приготовления. Елизавета, восприемницамладенца, разумеется, не явилась собственной персоной – всю жизнь уклоняласьона от встреч с Марией Стюарт, – но зато, преодолев в виде исключения своюпресловутую скаредность, она шлет с графом Бедфордским бесценный дар – тяжелую,чистого золота купель тончайшей работы, изукрашенную по краю драгоценнымикаменьями. Явились послы Франции, Испании, Савойи, приглашена вся знать;всякий, кто претендует на громкое имя или звание, присутствует на торжестве. Послучаю столь пышной церемонии нельзя при всем желании исключить из спискагостей такое, пусть само по себе и незначительное, лицо, как Генри Дарнлей,отец наследника, правящий государь. Но Дарнлей понимает, что это последний разо нем вспомнили, и он начеку. Хватит с него всенародного сраму, он знает, чтоанглийскому послу ведено не титуловать его «Ваше Величество»; французский жепосол, которого он хочет навестить в его покое, с предерзостной надменностьювелит передать Дарнлею, что, как только он войдет к нему в одну дверь, он тутже выйдет в другую. Наконец-то в растоптанном юнце вскипает гордость – правда,его хватает лишь на детский каприз, на злобную выходку. Но на сей раз выходкадостигает цели. Дарнлей хоть и не покидает замок Стирлинг, но и не показываетсягостям. Он угрожает своим отсутствием. Демонстративно заперся он в своейкомнате, не участвует ни в крестинах сына, ни тем более в балах, празднествах имасках; вместо него – ропот возмущения проходит по рядам приглашенных – гостейпринимает Босуэл, все тот же ненавистный фаворит в новом богатом наряде, иМария Стюарт из себя выходит, изображая веселую и приветливую хозяйку, чтобыникто не думал о покойнике в доме, о государе, отце и супруге, которыйзамкнулся в своей спальне выше этажом и которому удалось-таки испортить жене иее друзьям радостный праздник. Еще раз доказал он им, что он здесь, все ещездесь: именно своим отсутствием напоминает Дарнлей в последний раз о своемсуществовании. Но, чтобы наказать ослушного мальчишку, тотчас же срезаетсярозга. Уже через несколько дней, в сочельник, она со зловещим свистом рассекаетвоздух. Кто бы мог ожидать: Мария Стюарт, обычно такая несговорчивая, решается,по совету Меррея и Босуэла, помиловать убийц Риччо. Тем самым лютые врагиДарнлея, которых он в свое время обманул и предал, снова призываются на родину.Дарнлей, сколь он ни прост, сразу же смекает, какая ему грозит опасность. Стоитвсей своре – Меррею, Мэйтленду, Босуэлу, Мортону – собраться, как начнетсяоблава и его затравят насмерть. Недаром его супруга стакнулась с самыми лютымиего врагами; есть в этом немалый смысл и немалый расчет, который ему дорогообойдется.
Дарнлей чует опасность. Он знает: на карту поставлена его жизнь. Точно дичь,выслеженная легавыми, бежит он из замка, торопясь укрыться у отца в Глазго. Игода не прошло, как Риччо зарыли в землю, а убийцы уже снова собрались вбратский кружок, все ближе и ближе надвигается что-то жуткое, неведомое.Мертвецам скучно лежать одиноко в сырой земле, вот они и требуют к себе тех,кто их туда столкнул, засылая вперед, как своих герольдов, страх исмятение.
И в самом деле, что-то темное, тяжелое, словно туча в дни, когда задуваетфен, что-то гнетущее и знобкое уже два месяца как нависло над Холирудскимзамком. В вечер королевских крестин в залитом огнями замке Стирлинг – ибо надобыло удивить приезжих великолепием двора, а друзей Дружбой – Мария Стюарт,всегда умеющая на короткий срок взять себя в руки, призвала на помощь все своисилы. Глаза ее излучали притворное счастье, она очаровывала гостей беспечнойвеселостью и подкупающей приветливостью; но едва погасли огни, гаснет и еенаигранное оживление, тишина воцаряется в Холируде, жуткая, странная тишиназакрадывается и в душу королевы; какая-то загадочная печаль, какая-тонепонятная растерянность владеют ею. Впервые глубокая меланхолия угрюмой теньюомрачает ее лицо, и кажется, будто неизъяснимая тревога гложет ее душу. Онабольше не танцует, не требует музыки, да и здоровье ее после знаменитой скачкив Джедборо, когда ее замертво сняли с седла, как будто сильно пошатнулось. Онажалуется на боли в боку, целыми днями лежит в постели, избегает увеселений. Ейне сидится в Холируде; на долгие недели забирается она в отдаленные усадьбы иуединенные замки, нигде, впрочем, не; задерживаясь; неотвязная тревога гонит еевсе дальше и дальше. Можно подумать, что в ней действует какая-торазрушительная сила; с мучительным, напряженным любопытством прислушиваетсяМария Стюарт к боли, что гложет ее изнутри: что-то новое, чуждое происходит вней, что-то враждебное и злое овладело ее доселе такой светлой душою. Как-тофранцузский посол застал ее врасплох: она лежала в постели и рыдала. Умудренныйжитейским опытом, старик не поверил королеве, когда она в смущении что-тозалепетала о болях в левом боку, терзающих ее до слез. Он тотчас же замечает,что здесь терпит муки не тело, а душа, что несчастлива не королева, а женщина.«Королева занемогла, – отписывает он в Париж, – но, думается мне, истиннаяпричина ее болезни в глубоком горе, для которого нет забвения. То и дело онатвердит: «Хоть бы мне умереть!».
От Меррея, Мэйтленда и прочих лордов также не укрывается тяжелое состояниедуха их госпожи. Но, опытные в вождении полков, они неопытны в разгадываниисердца; им ясна лишь грубая, очевидная причина, лежащая на поверхности, аименно – ее неудачный брак. «Ей невыносимо сознавать, что он ее супруг, – пишетМэйтленд, – и что нет никакой возможности от него избавиться». Однакомногоопытный Дю Крок увидел больше, когда говорил о «глубоком горе, длякоторого нет забвения». Иная, скрытая, невидимая рана изнуряет несчастнуюженщину. Горе, для которого нет забвения, заключается в том, что королевазабылась, что великая страсть внезапно, подобно хищному зверю, набросилась нанее из темноты, истерзала ее тело когтями, разворотила до самых внутренностей –безмерная, неутолимая, неугасимая страсть, начавшаяся с преступления итребующая все новых и новых преступлений. И теперь она борется, сама себяпугаясь, сама себя стыдясь, мучается, старается скрыть эту страшную тайну и вто же время зная и чувствуя, что ее не скроешь, не замолчишь. Ею владеет волясильнее ее разумной воли; она уже не принадлежит себе: беспомощная ипотерянная, она отдана на волю этой всесильной безрассудной страсти.
Трагедия любви
(1566-1567)
Любовь Марии Стюарт к Босуэлу – одна из самых примечательных в истории;дошедшие до нас предания об античных и иных прославленных любовниках едва липревосходят ее в силе и неистовстве. Огненным языком взмывает она до пурпурныхвысот экстаза, до сумрачных зон преступления, растекаясь мятущейся лавой. Нокогда чувства так раскалены, наивно было бы подводить к ним мерку логики иразума – ведь таким безудержным влечениям свойственно и проявляться неразумно.Страсть, как болезнь, нельзя осуждать, нельзя и оправдывать; можно толькоописывать ее с все новым изумлением и невольной дрожью пред извечныммогуществом стихий, которые как в природе, так и в человеке внезапноразражаются вспышками грозы. Ибо страсть подобного наивысшего напряжениянеподвластна тому, кого она поражает: всеми своими проявлениями и последствиямиона выходит за пределы его сознательной жизни и как бы бушует над его головой,ускользая от чувства ответственности. Подходить с меркой морали к одержимомустрастью столь же нелепо, как если бы мы вздумали привлечь к ответу вулкан илиналожить взыскание на грозу. Но точно так же и Мария Стюарт в пору еедушевно-чувственной порабощенности не несет вины за свои деяния – безрассудныепоступки отнюдь не вяжутся с ее обычным, нормальным, скорее уравновешеннымповедением; все, что она ни делает, происходит словно в дурмане чувств и дажепротив ее воли. С закрытыми глазами, пораженная глухотой, бредет она, точносомнамбула, влекомая магнетической силой по предначертанному пути преступленияи гибели. Недоступная увещанию, недосягаемая зову, она очнется лишь тогда,когда пламя, клекочущее в ее крови, пожрет себя, – очнется вся выгоревшая,опустошенная. Кто однажды прошел через это горнило, в том испепелено всеживое.
Ибо никогда страсть столь чрезмерная не повторяется у одного человека. Каквзрыв уничтожает всю взрывчатку, так подобное извержение страсти – всегда инавсегда – сжигает весь наличный запас чувств. Не более полугода длится у МарииСтюарт белый накал экстаза. Но за столь короткий срок душа ее в своемнеустанном порывании и напряжении проходит через такие огненные бури, чтостановится лишь тенью этого безмерного сияния. Как иные поэты (Рембо), иныемузыканты (Масканьи)[110]исчерпывают себя водном гениальном творении и поникают, бессильные, ошеломленные, так иныеженщины в едином взрыве страсти расточают весь свой любовный потенциал, вместотого чтобы, как свойственно более уравновешенным, обывательским натурам,растянуть его на годы и годы. Словно в вытяжке, вкушают они любовь целой жизни;безоглядно бросаются такие женщины – эти гении саморасточительства – в пучинустрасти, откуда нет спасения, нет возврата. Для такой любви – а ее поистинеможно назвать героической, поскольку она презирает страх и смерть, – МарияСтюарт может служить истинным образцом, она, изведавшая одну только страсть, ноисчерпавшая ее до конца – до саморастворения и саморазрушения.
С первого взгляда может показаться странным, что стихийная страсть,внушенная Марии Стюарт Босуэлом, следует чуть ли не по пятам за ее увлечениемГенри Дарнлеем. А между тем ничто не может быть естественнее и закономернее.Как всякое великое искусство, любовь требует изучения, испытания и проверки.Всегда или почти всегда, как мы это видим и в искусстве, первый опыт далек отсовершенства; непреходящий закон науки о душе гласит, что большая страсть почтинеизменно предполагает малую в качестве предшествующей ступеньки. Гениальныйсердцевед Шекспир блистательно раскрыл это в своих творениях. Быть может, самыймастерский мотив его бессмертной трагедии любви состоит в том, что начинаетсяона не внезапным пробуждением чувства у Ромео к Джульетте (как начал бы менееталантливый художник и психолог), а с его будто бы не идущей к делувлюбленности в некую Розалинду. Заблуждение сердца здесь нарочито предпосланожгучей правде, как некое предсостояние, как полусознательное ученичество напути к высокому мастерству; Шекспир на этом ярком примере показывает, что нетпознания без его предвосхищения, нет страсти без предвкушения страсти и чтопрежде, чем вознести свое сияние в бесконечность, чувство должно было ужеоднажды воспламениться и вспыхнуть. Только потому, что все в душе у Ромеонапряжено до крайности, что его сильная и страстная натура настроена настрасть, дремлющая воля к любви – сначала беспомощно и слепо – хватается запервый попавшийся повод, за случайно подвернувшуюся Розалинду, чтобы потом,когда он прозреет глазами и душой, сменить полулюбовь на любовь полную,Розалинду на Джульетту. Так и Мария Стюарт еще незрячею душой устремлена кДарнлею, потому что, молодой и красивый, он попался ей в нужную минуту. Новялое его дыхание бессильно раздуть жар в ее крови. Этим слабым искоркам недано вымахнуть в небо экстаза, ни выгореть, ни даже вспыхнуть ярко. Они лишьтлеют под пеплом и дымом, возбуждая чувства и обманывая душу, – мучительноесостояние подспудного горения при заглушенном огне. Когда же появился настоящийобъект, тот, кому предстояло избавить ее от этой пытки, кто дал воздух и пищуполузадушенному огню, багряный сноп взвился ввысь так, что небу стало жарко.Как сердечная склонность к Розалинде бесследно растворяется в подлинной страстиРомео к Джульетте, так и чувственное увлечение Дарнлеем сменяется у МарииСтюарт пламенной, всесокрушающей любовью к Босуэлу. Ибо смысл и назначениевсякой последующей любви в том, что она питается и усиливается своимипредшественницами. Все то, что человек лишь предугадывал в любви, становитсядействительностью в настоящей страсти.
Историю любви Марии Стюарт к Босуэлу раскрывают нам источники двоякого рода:во-первых, записки современников, хроники и официальные документы; во-вторых,серия дошедших до нас писем и стихов, по преданию, написанных самой королевой;и то и другое, как отклики внешнего мира, так и исповедь души, сходитсяточь-в-точь. И все же те, кто считает, будто память Марии Стюарт во имяпоследующих соображений морали надо всячески защищать от обвинений в страсти,от которой сама она, кстати, никогда не отпиралась, отказываются признатьподлинность писем и стихов. Они начисто перечеркивают их, как якобы подложные,отрицая за ними всякое историческое значение. С точки зрения процессуальногоправа, у них есть для этого основание. Дело в том, что письма и сонеты МарииСтюарт дошли до нас только в переводах, с возможными искажениями. Подлинникиисчезли, и нет никакой надежды когда-нибудь их найти, так как автографы, иначеговоря, конечное, неопровержимое доказательство, были в свое время уничтожены,и даже известно кем. Едва взойдя на престол, Иаков I предал огню все этибумаги, порочащие с обывательской точки зрения женскую честь его матери. С тойпоры насчет так называемых «писем из ларца» идет ожесточенный спор, в полноймере отражающий ту предвзятость суждений, которою отчасти из религиозных,отчасти из националистических побуждений проникнута вся известная намлитература о Марии Стюарт; непредвзятому биографу тем более важно взвесить вседоводы и контрдоводы в этом споре. Однако его заключения осуждены оставатьсяличными, субъективными, так как единственное научно и юридически правомочноедоказательство, заключающееся в предъявлении автографов, отсутствует и оподлинности писем, как в положительном, так и в отрицательном смысле, можноговорить лишь на основании логических и психологических домыслов.
И все же тот, кто захочет составить себе верное представление о МарииСтюарт, а также заглянуть в ее внутренний мир, должен решить для себя, считаетон эти стихи, эти письма подлинными или не считает. Он не может с равнодушным«forse che si, forse che no», с трусливым «либо да, либо нет» пройти мимо, ибоздесь – основной узел, определяющий всю линию душевного развития; с полнойответственностью должен он взвесить все «за» и «против» и уж если решит впользу подлинности стихов и станет опираться на их свидетельство, то своеубеждение он обязан открыто и ясно обосновать.
«Письмами из ларца» называются эти письма и сонеты потому, что послепоспешного бегства Босуэла они были найдены в запертом серебряном ларце. Чтоларец этот, полученный в дар от Франциска II, первого ее мужа, Мария Стюартотдала Босуэлу, как и многое другое, – факт установленный, равно как и то, чтоБосуэл прятал в этом надежно запирающемся сейфе все свои секретные бумаги: впервую очередь, разумеется, письма Марии Стюарт. Точно так же несомненно, чтопослания Марии Стюарт к возлюбленному были неосторожного и компрометирующегосвойства, ибо, во-первых, Мария Стюарт была всю свою жизнь отважной женщиной,склонной к безоглядным, опрометчивым поступкам, и никогда не умела скрыватьсвои чувства. Во-вторых, противники ее не радовались бы так безмерно своейнаходке, если бы письма в известной мере не порочили и не позорили королеву. Носторонники гипотезы о фальсификации уже всерьез и не оспаривают фактасуществования писем и только утверждают, будто в короткий срок междуколлективным их прочтением лордами и предъявлением парламенту оригиналы былипохищены и заменены злонамеренными подделками и что, следовательно,опубликованные письма не имеют ничего общего с теми, что были найдены взапертом ларце.
Но тут возникает вопрос: кто из современников Марии Стюарт выдвигал этообвинение? Ответ звучит не в пользу обвинения: да, собственно, никто. Кактолько ларец попал в руки к Мортону, его на другой же день вскрыли лорды иклятвенно засвидетельствовали, что письма подлинные, после чего тексты сноварассматривались членами собравшегося парламента (в том числе и ближайшимидрузьями Марии Стюарт) и также не вызвали сомнений; в третий и четвертый разони были предъявлены в Йоркском и Хэмптонском судах, где их сравнили с другимиавтографами Марии Стюарт и опять признали подлинными. Однако самым вескимаргументом служит здесь то, что Елизавета разослала отпечатанные оттиски всеминостранным дворам – как ни мало она стеснялась в средствах для достижениясвоих целей, а все же не стала бы английская королева покрывать заведомую инаглую подделку, которую любой участник подлога мог бы разоблачить; Елизаветабыла чересчур осторожным политиком, чтобы позволить поймать себя на мелкоммошенничестве. Единственное же лицо, которое, спасая свою честь, должно было бывоззвать ко всему миру, прося защиты ввиду столь явного обмана, – сама МарияСтюарт, лицо наиболее заинтересованное и якобы невинно страдающее, если ипротестовала, то очень, очень робко и на удивление неубедительно. Сначала онаокольными путями хлопочет, чтобы письма не были предъявлены в Йорке – хотя,кажется, почему бы и нет, ведь доказательство их подделки только укрепило бы еепозицию, а когда она в конце концов поручает своим представителям в судеотрицать en bloc[111]все предъявленные ейобвинения, то это мало о чем говорит: в вопросах политики Мария Стюарт непридерживалась правды, требуя, чтобы с ее parole de prince[112]считались больше, чем с любыми доказательствами. Но, дажекогда письма были обнародованы в пасквиле Бьюкенена[113]и хула была рассеяна по свету, когда ею упивались при всехкоролевских дворах, Мария Стюарт протестует весьма умеренно; она не жалуется,что письма подделаны, и только весьма общо отзывается о Бьюкенене как об«окаянном безбожнике». Ни единым словом не обмолвилась она о подлоге в своихписьмах к папе, французскому королю и даже ближайшим родным, да и французскийдвор, чуть ли не с первой минуты располагавший оттисками писем и стихов, ниразу по поводу этого сенсационного дела не высказался в пользу Марии Стюарт.Итак, никто из современников ни на миг не усомнился в подлинности писем, никтоиз друзей королевы того времени не поднял голоса против такой возмутительнойнесправедливости, как заведомый подлог. И лишь сто, лишь двести лет спустяпосле того, как подлинники были уничтожены сыном, прокладывает себе дорогугипотеза о фальсификации, как результат стараний представить смелую,неукротимую женщину невинной и непорочной жертвой подлого заговора.
Итак, отношение современников, иначе говоря, довод исторический безусловноговорит за подлинность писем, но о том же и столь же ясно, на мой взгляд,свидетельствуют доводы филологический и психологический. Обращаясь сначала кстихам, – кто в тогдашней Шотландии мог бы в столь короткий срок и к тому же начужом, французском языке, настрочить целый цикл сонетов, предполагающихинтимнейшее знание сугубо приватных событий из жизни Марии Стюарт? Правда,истории известно немало случаев подделки документов и писем, да и в литературевремя от времени появлялись загадочные апокрифические сочинения, но в такихслучаях, как Макферсоновы «Песни Оссиана» или «Краледворская рукопись»[114], мы встречаемся с филологическимиреконструкциями далекой старины. Никто еще не пытался приписать целый циклстихотворений живому современнику. Да и трудно себе представить, чтобышотландские сельские дворяне, и слыхом не слыхавшие ни о какой поэзии,злонамеренно, с целью оклеветать свою королеву накропали наспех одиннадцатьсонетов да еще на французском языке. Так кто же был тот неведомый волшебник –кстати, ни один из паладинов Марии Стюарт не ответил на этот вопрос, – которыйна чуждом ему языке с непогрешимым чувством формы сочинил за королеву циклсонетов, где каждое слово и каждое чувство созвучно тому, что происходило в еесвятая святых? Никакой Ронсар, никакой Дю Белле не могли бы сделать этого такбыстро и с такой человеческой правдивостью, не говоря уж о Мортонах, Аргайлах,Гамильтонах и Гордонах, неплохо владевших мечом, но вряд ли достаточно знавшихпо-французски, чтобы кое-как поддерживать на этом языке застольную беседу.
Но если подлинность стихов бесспорна (на сегодня этого уже никто неотрицает), то бесспорна и подлинность писем. Вполне вероятно, что при обратномпереводе на латинский и шотландский (только два письма сохранились на языкеоригинала) отдельные места и подверглись искажению, не исключена возможность ипоследующих вставок. Но в целом те же доводы говорят о подлинности писем, аособенно последний аргумент – психологический. Ибо если бы некая злодейскаякамарилья захотела из мести, сфабриковать пасквильные письма, она бы навернякаизготовила прямолинейные признания, рисующие Марию Стюарт в самом неприглядномсвете, как похотливую, коварную, злобную фурию. Было бы совершеннейшимабсурдом, ставя себе злопыхательские цели, приписать Марии Стюарт дошедшие донас письма, которые скорее оправдывают, чем обвиняют ее, ибо в них спотрясающей искренностью говорится о том, как ужасно для нее сознание своейроли пособницы и укрывательницы преступления. Эти письма говорят не овожделениях страсти, это крик исстрадавшейся души, полузадушенные стонычеловека, заживо горящего и сгорающего на костре. И то, что они звучат такбезыскусно, набросаны в таком смятении мыслей и чувств, с такой лихорадочнойпоспешностью – рукой, трясущейся – вы это чувствуете – от еле сдерживаемоговолнения, как раз это и свидетельствует о душевной растерзанности, стольхарактерной для всех ее поступков этих дней; только гениальный сердцевед мог быс таким совершенством сочинить психологическую подмалевку к общественнымобстоятельствам и фактам. Но Меррей, Мэйтленд и Бьюкенен, которым попеременно инаудачу присяжные защитники Марии Стюарт приписывают этот подлог, не были ниШекспирами, ни Бальзаками, ни Достоевскими, а всего лишь плюгавыми душонками,правда, гораздыми на мелкое мошенничество, но уж, конечно, неспособными создатьв стенах канцелярий такие потрясающие своей правдивостью признания, какимиписьма Марии Стюарт предстают всем векам и народам; тот гений, что будто быизобрел эти письма, еще ждет своего изобретателя. А потому каждыйнепредубежденный судья может с чистой совестью считать Марию Стюарт, которуюлишь безысходное горе и глубокое душевное смятение побуждали к стихотворству,единственно возможным автором пресловутых писем и стихов и достовернейшимсвидетелем ее собственных горестных чувств и дум.
Одно из стихотворений выдает ее с головой: только оно и приоткрывает намначало злополучной страсти. Только благодаря этим пламенным строкам известно,что, не постепенно нарастая и кристаллизуясь, созрела эта любовь, нет, онаброском ринулась на беспечную женщину и навсегда ее поработила.Непосредственным поводом послужил грубый физиологический акт, внезапноенападение Босуэла, насилие или почти насилие. Подобно молнии, озаряют этистрочки сонета непроницаемую тьму:
Pour luy aussi j’ay jette mainte larme,
Premier qu’il fust de ce corps possesseur,
Duquel alors il n’avoit pas le coeur.
…я столько слез лила из-за него!
Он первый мной владел, но взял он только тело,
А сердце перед ним раскрыться не хотело.
И сразу же вырисовывается вся ситуация. Мария Стюарт эти последние неделивсе чаще бывала в обществе Босуэла: как первый ее советник и командующийвойсками, он сопровождал королеву во время ее увеселительных прогулок из замкав замок. Но ни на минуту королева, сама устроившая счастье этого человека,выбравшая ему красавицу жену в высшем обществе и танцевавшая на его свадьбе, неподозревает в молодожене каких-либо поползновений на свой счет; благодаря этомубраку она чувствует себя вдвойне неприкосновенной, вдвойне застрахованной отвсяких посягательств со стороны верного вассала. Она без опаски с нимпутешествует, проводит в его обществе много времени. И, как всегда, этаопрометчивая доверчивость, эта уверенность в себе – драгоценная, в сущности,черта – становится для нее роковой. Должно быть – это словно видишь воочию –она иной раз позволяет себе с ним некоторую вольность обращения, ту кокетливуюкороткость, которая уже сыграла пагубную роль в судьбе Шателяра и Риччо. Она,возможно, подолгу сидит с ним с глазу на глаз в четырех стенах, беседуетинтимнее, чем позволяет осторожность, шутит, играет, забавляется. Но Босуэл неШателяр, романтический трубадур, аккомпанирующий себе на лютне, и не льстивыйвыскочка Риччо. Босуэл – мужчина, человек грубых страстей и железноймускулатуры, властных инстинктов и внезапных побуждений, его смелость не знаетграниц. Такого человека нельзя легкомысленно дразнить и вызывать нафамильярность. Он, не задумываясь, переходит к действиям, с налета хватаетженщину, уже давно находящуюся в неуравновешенном, возбужденном состоянии,женщину, чьи чувства были разбужены первой, наивной влюбленностью, но так иостались неудовлетворенными. «Il se fait de ce corps possesseur», он нападаетна нее врасплох или овладевает ею силою. (Как определить разницу в минуты,когда попытка самозащиты и желание мешаются в каком-то опьянении чувств?)Похоже, что и для Босуэла это нападение не было чем-то предумышленным, неувенчанием давно сдерживаемой страсти, а импульсивным удовлетворением похоти, вкотором нет ничего душевного, – чисто плотским, чисто физическим актомнасилия.
Однако на Марию Стюарт это нападение оказывает молниеносное, ошеломляющеедействие. Что-то новое, неизведанное бурей врывается в ее спокойную жизнь: нетолько телом ее овладевает Босуэл, но и чувствами. В обоих своих супругах,пятнадцатилетнем отроке Франциске II и безбородом Дарнлее, она встретилась сеще не созревшей мужественностью – то были неженки, маменькины сынки. Ей ужеказалось, что иначе и быть не может: всегда она должна дарить, великодушнорасточать счастье; оставаясь госпожой и повелительницей даже в самой интимнойсфере, никогда она еще не бывала в положении более слабого существа, котороеувлекают, похищают, берут силою. В этих же насильственных объятиях она внезапно– и все ее существо оглушено этой неожиданностью – встретила настоящегомужчину, наконец-то такого мужчину, который смел, развеял по ветру все ееженские доблести: стыд, гордость, уверенность в себе, – человек, который в нейсамой открыл ей новый, еще неведомый, вулканический мир страсти и наслаждения.Она еще не учуяла опасности, она еще не успела дать отпор, как уже покорена,целомудренный сосуд разбит, и всепожирающий, палящий вихрь вырвался наружу.Должно быть, первым ее чувством был только гнев, только возмущение, толькояростная, смертельная ненависть к любострастному убийце ее женской гордости. Нотаков неисповедимый закон природы, что полярные ощущения где-то на высшемпределе сходятся. Как кожа не отличает сильного жара от сильного холода, какмороз обжигает щеки огнем, так и противоречивые чувства иногда сливаютсявоедино. В одну секунду ненависть в душе женщины может скачком перейти влюбовь, а оскорбленная гордость – в безудержное смирение, и тело ее способно снеистовой алчностью призывать того, кого оно еще за секунду с неистовымотвращением отвергало. С этого часа разумная, в сущности, женщина объятапламенем, она горит и сгорает на невидимом огне. Все устои, на которых до сихпор зиждилась ее жизнь, – честь, достоинство, порядочность, гордость,уверенность в себе и разум – рушатся: сбитая однажды с ног, грубо поваленная,она хочет падать все ниже и ниже, хочет низвергнуться в бездну, затеряться вней. Новое, внезапно налетевшее сладострастие заполонило ее, и она пьет его,пьет жадно, в каком-то опьянении чувств; смиренно целует она руку человека,растоптавшего венец ее женственности, но зато научившего ее новому восторгу –саморастворения в другом существе.