И он окажется в ее кабинете, где она уже убрала место для трофея.
– Награда будет определена и достижениями в искусстве. Так что нам нужно стремиться к лучшему в танцах, пении и игре на пианино. Но вы, чудесные ученики, уже это делаете!
Она захлопала в ладоши, повернулась к учителям, чтобы они делали так с ней, и они подчинились. Она махнула ученикам, и мы тоже захлопали. Я отметила, что она выделила пианино. Она словно напоминала: «Поступи в Джулиард, Алекс. Ты – моя единственная надежда».
– Насчет остального, – сказала мисс Мерритт и посерьезнела. Приближалось время экспертов. – Конечно, есть еще кое–что в Фемиде, помимо интеллекта, возможностей и шансов, которые дает образование. Это характер. Он идет рука об руку с клятвой части, и это одна из основ образования Фемиды. У нас исключительные ученики, и не только в уровне интеллекта, но и в характере. Они знают, как себя вести…
Т.С. склонилась ко мне, изобразила тяжелую паузу мисс. Мерритт и сказала тоном завуча:
– …в стиле Фемиды.
Мисс Мерритт стала представлять докторов Фостер, родителей Маккенны и Джейми. Они поднялись на сцену с первого ряда. Они пришли поговорить об угрозах, травле, обманах, уважении, индивидуализме и прочем бла–бла–бла. Я верила, что важно было говорить об этом. Правда. Но учителя Фемиды были как родители, которые говорили дочери: «А теперь будь осторожна, не попади в беду», а потом не замечали, как она уходила в туалет, где ее тошнило после еды.
В блокноте Пересмешников у меня были записи всех случаев, когда учителя отводили взгляды. Потому что у всех наших дел до этого было кое–что общее – почти всякий раз ученик пытался говорить с учителем, но потом шел к нам.
– Давление сверстников высоко, – сказал доктор Фостер, он звучал как Тони Роббинс. – Это страшно и опасно, и мы пришли помочь вам с планом, как с этим справляться.
Его жена добавила:
– Мы хотим создать среду доверия, честности и взаимного уважения, где ученики могут отказаться от наркотиков, перечить задирам и высказывать свое мнение, не унижая других.
Мисс Мерритт вмешалась:
– Знайте, что моя дверь открыта, и вы всегда можете прийти и поговорить со мной.
Да. Стучали только в дверь Пересмешников.
Я села прямо на стуле, поняв, что не добавила свое имя и информацию на почтовом ящике Пересмешником, чтобы ученики знали, как со мной связаться.
– Мне нужно идти, – шепнула я Т.С.
– О, дела Пересмешников?
– Типа того, – ответила я.
– Я буду гонцом в этом году, да? Мы же договорились? – прошептала она, говоря о системе Пересмешников. Гонцы собирали сведения о посещении в классах и лишали очков обвиняемых. Потеря очков мешала привилегиям вне кампуса. Выше гонцов был совет, его выбирали из них. Мы выбирали судей из совета. Решали, какие дела брать, и кто будет ими заниматься, в совете управляющих. Там были два бывших члена совета и человек, которому помогли Пересмешники. Я. Но именно дело гонцов давало нам власть.
– Конечно, – сказала я и жестом показала Мартину, что позвоню ему позже. Он посмотрел на меня с любопытством, но я пошла дальше, проскользнула у стены за двери, чтобы меня не заметили. Я побежала в свое общежитие, взяла изоленту и маркер, а потом пошла по пустому двору в кабинет студсовета в Макгрегор–холле.
Кабинет не был заперт. Фемида хотела, чтобы мы ощущали свободу участвовать в делах школы в любое время, чтобы могли почитать каталоги, проверить брошюры клубов, узнать о театральном кружке, дебатах или спортивных соревнованиях. Мы даже могли выпить кофе, пока читали эти предложения, чтобы взбодриться, потому что на краю стола стояла кофе–машина. Чтобы задать настроение, из невидимых колонок играло радио из колледжа Уилльямсон.
Я вытащила моток изоленты из заднего кармана, оторвала кусок в два дюйма длиной и прицепила ко дну почтового ящика, отмеченного «Пересмешники/группа, поющая а капелла». Я написала маркером «Алекс Патрик», добавила свой e–mail. Я была готова принять жалобы.
Я задумалась на миг, каким могло быть мое первое дело. Я не хотела, чтобы ко мне приходили, потому что не хотела, чтобы хоть с кем–то еще произошел тот ужас, что и со мной. Но я знала, каким был мир. Мы поступали ужасно с другими. Мое первое дело будет от кого–то как я или Эми, возглавлявшая группу до меня? Дело Эми было в том, что другая девушка удерживала ее и вырезала первые две буквы слова «Квир» на ее спине. Эми пожаловалась Пересмешникам, и девушку признали виновной. Эми доделала оставшиеся буквы татуировкой, доделав работу, создав свой символ победы, вернув свою кожу, свою сущность, себя.
Может, она будет возглавлять национальное движение или бунт за равенство полов. Она будет выступать за равные права, браки геев или что–то в этом роде. Был ли у Эми тот же запал до того, как ее порезали? Или Эми, которую я знала, стала такой после преступления. Может, она была крепче Эми, какой была раньше, и ее решимость поступать правильно была вырезана в ней с буквами на спине. Я не говорила с ней об этом, но придется при следующей встрече.
Я надела колпачок на маркер, убрала его в карман. И тут уловила шум. Дверь открылась, каблуки решительно прошли по коридору ко мне. Девушка появилась в дверном проеме. Ее волосы были убраны назад широкой черной повязкой у линии роста волос. Ее лицо обрамляли квадратные серебряные очки с искрящимися маленькими стразами на дужках. На ней были розовые сапоги на высоких толстых каблуках, белая джинсовая юбка с булавками на боку и серая футболка с надписью «Собственность Детройта».
– Алекс, – сказала она хрипло, но хрипота была естественной, не от слез или простуды. Таким был ее голос. И эффект этого голоса от одного произнесенного слова – моего имени – был как шарканье сапог, расставленные ноги, поднятые для боя кулаки.
Мне казалось, что я вот–вот получу первое дело, и я не знала, что сказать, что спросить, что делать.
– Ты из Детройта? – мне нужно было что–то спросить. Я захотела ударить себя. Зачем вообще я спрашивала, откуда она?
– Ага, – она подняла голову, словно я ее оскорбила. Словно потом она скажет «И что с того?» и вытащил нож. – Тебе не нравится Детройт?
– Нет, – быстро сказала я, поняв, что кожу покалывает, а сердце бьется быстрее, словно в напряженные минуты перед выходом на сцену к пианино. Я говорила себе успокоиться. Но это было не выступление, где я знала ноты, музыку, сидела на скамейке. У меня не было списка вопросов тому, кто выследил тебя до кабинета студсовета. – То есть, все в порядке. Я никогда там не была. Просто спросила.
Она подвинула повязку, и я заметила, что ее волосы были лиловыми.
– Крутые волосы, – сказала я, надеясь, что отвлеку ее внимание на это.
– Я сама сделала, – сказала она.
– Я думала покрасить волосы в синий пару раз. Но с ними много мороки, да? – спросила я. Я думала об этом раз или два, но хотела просто вести невинный разговор.
– Да, но это того стоит. Придется обесцвечивать их регулярно, но люди заметят.
– Может, я все–таки не хочу синие, – сказала я.
– Можно сделать прядь. Это просто. Я могу помочь. Моя мама занимается волосами.
– Ох, – я не знала, ощущали ли так себя те, кто попадал в чужую страну, не зная даже, как сказать «привет» на местном языке. Потому что я не понимала, что ей сказать, почему мы говорили, еще и о волосах.
– Серьезно. Тебе подойдет синяя прядь.
– Возможно, – сказала я, коснувшись своих прямых каштановых волос.
– Но я не поэтому тут, – она заговорила нормально. – Я пришла сюда в поисках тебя, – добавила она, голос стал мягче, она огляделась, проверяя, что мы одни. – Чтобы с тобой поговорить.
– Как ты узнала, что я тут? – осторожно спросила я, не понимая, начиналась ли с этого моя роль в Пересмешниках. Ученики будут стучать в мою дверь, искать меня, ловить после уроков. Я представила толпы, где все спотыкались, хватились за рубашки и сумки, тянули за собой учеников разных годов в большую яму.
– Я сидела за тобой в актовом зале. Видела, как ты ушла.
– Так ты пошла за мной? – спросила я.
Она кивнула.
– Да.
Я снова хотела вернуться ко времени до похода к Пересмешникам, до того, как стала одной из них, как все вышло на публику.
– Как ты узнала, что я во главе Пересмешников? – спросила я, потому что Пересмешники не написали о моем назначении на небе в конце прошлого учебного года пару месяцев назад. Да, о моем деле – и победе – стали говорить, но не все слышали или думали, что я буду следующей во главе группы. Я не следила за Пересмешниками, пока они мне не понадобились.
– Я знала, что у тебя было дело в прошлом году, еще и крупное. И я подумала, что тебя попросят занять место во главе. Я права, да? – спросила она.
– Да, права. Это я.
– Он это заслужил, – она прищурилась, и я смягчилась, потому что она не была как Натали или мисс Мерритт. Она была на моей стороне, и мне нравилось думать, что она хорошая, верила в то же, что и я, насчет Пересмешников – что мы можем помочь. – И теперь ты получила власть. Поэтичное правосудие. Это карма.
Я кивнула, мне нравилось, как звучит «поэтичное правосудие», но еще больше мне нравилось, что она знала мою историю, видела во мне выжившую, а не жертву, лидера, а не шлюху. Она знала мое прошлое, мою сексуальную историю, но видела не только это. Она мне нравилась.
– Так чем я могу помочь? – спросила я. – И как тебя зовут? Мое имя ты знаешь. А какое у тебя?
– Дэлани Зирински, – сказала она, и я тут же вспомнила его.
– Дэлани, так ты та, что… – начала я и остановила себя.
– Да, я та, что, – парировала она.
Я смутилась, пыталась понять, что сказать. И я заслуживала такого ответа. Потому что я узнала ее по легенде, сделала выводы заранее, хотя именно я должна была понимать, каково это.
– Прости. Правда, – сказала я, потому что не хотела делать с ней то, что люди делали со мной.
Но, как и я, она была привязана к своему прошлому. Все ее тут знали. Или знали о ней.
– Ничего, – сказала она и выпрямилась, став выше и горделивее, когда продолжила. – Меня выгнали из Мэтью Уинтерс. Меня позвали обратно. Я могу принять твое жалкое извинение и жить с этим.
Я хотела быть как она. Пережить прошлое как она. Я хотела позволять им болтать, не переживая из–за того, что они обо мне рассказывают.
Дэлани Зирински появилась в академии Фемиды в прошлом году в облаке противоречий. Она ходила в Мэтью Уинтерс в Эксетере, Нью–Гэмпшир, и ее обвинили в жульничестве другие ученики. Школа расследовала дело – было даже целое дисциплинарное слушание с учителями и учениками, обсуждавшими дело, – и обвинила ее. Ее выгнали, школа показала, что не терпела такого. Но потом оказалось, что Дэлани подставили другие ученики. В этот раз директор показал пример унижения. Он все говорил правильно: мы виноваты, нам очень жаль, ты можешь вернуться. Но Дэлани и ее мама не терпели этого. И мисс Мерритт предложила ей место в академии Фемиды, приняла ее с распростертыми объятиями.
Я упоминала, что Мэтью Уинтерс – одни из крупнейших наших соперников? Наши директриса и завуч были рады принять ученика соперников, от которого те не должны были отказываться. Они отметили, что Фемида никогда бы не стала клеветать на ученика. Они не говорили, что Фемида просто не стала бы ничего делать.
Дэлани взглянула на коридор еще раз и тихо сказала:
– Наверное, ты понимаешь, что обман любого вида – то, что я люблю меньше всего.
Я кивнула.
– И ты, наверное, понимаешь, что я хочу быть как можно дальше от обвинений в обмане.
Я ждала, что она скажет больше. Я представила, как Эми говорила со мной впервые в прошлом году и попыталась изобразить ее спокойствие и тепло.
– Потому то, что я расскажу, не должно никак ассоциироваться со мной. Мне нужно быть как можно дальше от этого.
– Ладно, – сказала я. – Что ты хочешь мне сказать?
– Группа учеников тут затевает, как методично и систематично использовать препараты, чтобы жульничать в этом семестре.
– Уже? – сказала я, прозвучало как фырканье и насмешка вкупе со смешком. Это было иронично, учитывая, какую клятву мы только что дали. – Но занятия начнутся только завтра.
– Знаю. Но это Фемида, так что они готовы, – сказала она, взмахнув рукой, отделяя себя от остальной школы.
– Так они подготовились за лето? Типа летнего чтения?
– Ага. Они звали это летним обучением. Они хотят быть в лучшей форме к началу учебы.
– Что именно они делают? – спросила я.
– У них лекарства по рецепту. Ты можешь догадаться, какие, да?
Я кивнула, потому что могла представить.
– Так это как круг жуликов? – осторожно спросила я.
– Да. Там уже несколько учеников. И будет больше.
– Почему ты рассказываешь об этом?
– Потому что все серьезно. И спланировано. Они как армия: задумывают, как использовать препараты, чтобы жульничать, – сказала она, и перед глазами мелькнула картинка учеников Фемиды, собравшихся в комнате, и кто–то, похожий на генерала, стучал указкой по распечатке бункера, громко отдавал приказы элитной группе – Дельта или что–то в этом роде – и они считали себя неприкасаемыми. – И так каждый день, по несколько раз на день. Принимают все больше и используют по–разному, – сказал она, произнося слова медленно, и я кивнула, потому что мне казалось, что я понимала, о чем она, без ее втолковывания.
– Ты говоришь об Андерине? – спросила я.
Потому что это явно был Андерин. Новый препарат для тех, у кого был синдром дефицита внимания, новый Риталин, новый Аддерал, но лучше, сильнее, быстрее. Это как стероиды для мозга. Многие ученики колледжа не гнушались съесть немного Энни перед серьезной контрольной, и они говорили, что это помогает лучше сдать. Моя сестра Кейси, которая была на последнем году в Уильямсоне, говорила, что Энни был там популярен. Но была разница в том, чтобы съесть таблетку перед контрольной, или принимать ее каждый день. И совсем другое дело, когда жульничество задумано заранее. Потому что это все равно был амфетамин.
Дэлани кивнула.
– Кто это делает? Можешь сказать?
Ее телефон зазвонил, заиграли первые ноты песни «Arcade Fire». Она вытащила его из заднего кармана, посмотрела на экран и сказала:
– Блин.
Но она не ответила, и песня играла дальше, дошла до вокала. Но голос не был привычным. Кто–то другой пел хрипло и мрачно. Кавер Дэлани на песню «Wake Up».
– Ты умеешь петь, – сказала я, пытаясь скрыть улыбку, думая, что стоило взять ее на наше выступление.
– Да, – спокойно сказала она. – Дома у меня девичья группа.
– Кавер–группа?
– У нас есть и свои песни. Слушай, мне пора, – сказала она, поднимая телефон.
– Постой, – быстро сказал я. – Мне нужно больше. Можешь рассказать еще?
– Не сейчас. Но ты можешь заняться этим? Расследовать дело? Только не говори, что сообщила об этом я, ладно?
– А почему тогда ты мне рассказала?
Она смерила меня взглядом.
– Потому что это нужно прекратить. Потому что я не могу снова получить такую славу, – сказала она, и я тут же поняла, о чем она. Я понимала, как сильно хотелось избавиться от прошлого. И впервые я ощущала себя нормально в роли лидера.
Но лишь на миг. Потому что я все еще не понимала, как жульничество заденет ее.
– Но почему это затронет тебя? Ты вовлечена?
– Нет, – сказала она и оскалилась. – Я говорю тебе, потому что не могу позволить, чтобы меня даже отдаленно связывать с этим.
– Но почему тебя могут с этим связать? – не унималась я.
– Я не связана! Это другие, и тебе нужно остановить это, – сказала она, и ее хриплые голос стал таким же напряженным, как когда она произнесла мое имя. Я представляла ее как ту, что могла сжать воротник, вонзить предплечье в грудь и сказать: «Ни слова». – И ты не можешь никому говорить, что об этом сообщила я.
Хоть я ощущала родство с ней, хоть собиралась помочь ей, я была уверена, что не должна была соглашаться на все указания.
– Если хочешь нашу помощь, я сообщу своему совету, – сказала я.
Она притихла на миг, а потом сказала:
– Ладно. Мне нужно идти, – и быстро зашагала по коридору, оставив меня одну в кабинете студсовета с намеком на первое дело.
Учеба еще не началась, не прозвенел звонок, а дела уже появились.
Такой была академия Фемиды.
Глава пятая
Дополнительный кредит
Я совершила следующее действие как лидер Пересмешников и созвала собрание, написав Мартину, когда покидала Макгрегор–холл. Так говорилось в своде правил. Жалобы нужно было обсудить с советом. Потому не один человек принимал все решения.
«Получила наводку. Можешь привести Паркера на собрание через пятнадцать минут?».
Его ответ пришел через миг:
«Справедливость не спит. Мы будем».
Я пошла к подвалу с прачечной в Тафт–хэй–холл, написала на листке: «Ремонт» и повесила на дверь. Я заняла красный стул сзади, открыла блокнот с Пересмешником, поприветствовала Мартина и Паркера, пришедших через пару минут. Они сели на диван. Паркер был не только третьим в нашем совете, но и делил с Мартином комнату в этом году, как и лучший друг Мартина, Сандип.
– Наше первое официальное собрание, – сказал Паркер, потирая руками, широко улыбаясь. Он мог быть моделью для рекламы отбеливающих полосок для зубов. Он был на последнем году обучения, но выглядел младше. Он был высоким и худым, но не как рок–звезда. Больше напоминал мормона, стучащего в дверь. Его короткие волосы были цвета песка. Его лицо было без щетины, и у него вряд ли вообще были бритва и гель для бритья.
И он считал, что был золотым, потому что его папа – сенатор.
Он был членом совета весь прошлый год, так что мог подняться выше. Мы встретились тут со всеми претендентами в ночь перед последним экзаменом в конце мая. Решали четверо – Мартин и я, а еще Эми и Илана, последняя была в совете, но окончила школу в прошлом году. Илана, отправляясь в Колумбию, имела право проголосовать напоследок.
Паркер сказал, что служил верно – он подчеркнул слово несколько раз, и меня задевало это – со второго года обучения, и он делал это, рискуя собой и семьей. Его папа пережил скандал с отклонением от уплаты налогов, с трудом выиграл перевыборы в год, когда Паркер начал здесь. Его папа был выпускником Фемиды, и Паркер обещал папе, что не станет усиливать позор для политической семьи. Но его папа многое сделал сам. Что–то в Паркере – его защитная реакция – заставляло меня думать, что они очень похожи.
– Если кто–то, кроме учеников, узнает о Пересмешниках, если это всплывет, это может серьезно навредить моему папе, – сказал Паркер в ту ночь, поправляя очки в тонкой оправе. На его лице была тревога, словно мы обсуждали тайны государства. – Для него это будет еще одной проблемой. Для него это будет опасно. Он верит в работу в системе, а не против нее.
Я не была впечатлена. Разве мы все не рисковали? Я рисковала всем, когда пришла к Пересмешникам.
Анжали Дюран была проще. Она вручила нам список судов и расследований, в которых участвовала, и сказала, что надеялась, что мы обдумаем ее кандидатуру. Я знала Анжали по Пересмешникам и потому что она жила на два этажа ниже меня. Она всегда бросала комментарии о занятиях и учителях, что–то, что вызывало у меня смех или ухмылку. И она была в клубе шахмат, что было иронично, ведь она была высокой и гибкой европейской красоткой с американскими веснушками. Такие красавицы с веснушками могли играть в шахматы, но она перечила всем стереотипам, побеждала парней в шахматах почти все время в общей комнате. Она вручила нам список, напрягла правый бицепс, подмигнула и сказала:
– И я поднимала веса, так что могу заменить мышцы Иланы.
Это завоевало меня по двум причинам. Во–первых, Анжали не выглядела уж очень мускулистой. Во–вторых, Илана была крепкой. С ней не перечили. Она была сильной защитницей. Я знала, что Анжали могла занять эту роль. Мы с Иланой выбрали Анжали, а Эми и Мартин – Паркера. Двое против двух. Классическое противостояние.
Эми сказала:
– Твой голос решающий, Алекс. Ты – лидер. Ты перевесишь наши голоса.
– У них хорошие записи, – отметил Мартин. – Любой подойдет. Любой будет отличным.
Но я не хотела начинать роль лидера, подавив голос Мартина, оставшегося в совете, или Эми, лидера в то время. И я пошла на попятную.
– Оставим Паркера, – сказала я, сдавшись.
И он был тут, готовый служить, хоть и рискуя.
Но, если я хотела управлять, я должна была забыть о предрассудках. И я сказала:
– Я рада, что ты в совете. Паркер. Мы оба новенькие.
Он улыбнулся и кивнул.
– Да! Первый срок для нас обоих! – он вытащил маленький блокнот и заднего кармана шортов. – Хоть я заслужил совет после прошлого года.
– Да, – ответила я.
– И я был гонцом до этого, – добавил он, раскрыл блокнот и снял колпачок с ручки.
– Было дело.
– Так что это не мой первый срок.
Намёк был ясен. Я была новичком, а он – ветераном. И я ощущала себя разбитой, как с Натали. Никто не думал, что я заслужила управлять. Мне придется защищаться снова, объяснять, но насилие это КОШМАР ВООБЩЕ–ТО!
Голову заполнили сравнения с Эми – ее дело было четким. Никто не задавался вопросом, заслужила ли она место. Но с изнасилованием все видели оттенки серого. То, что я флиртовала с парнем до этого, означало, что я дала согласие? То, что я была пьяной, означало, что я была в ответе за то, что он сделал потом, когда я отключилась? Я думала, что эти оттенки серого имели значение только в зале суда. Но они всплывали неожиданно, каждый день и каждый час.
И теперь я столкнулась с новыми вопросами: что еще давало мне лидерство, кроме большой жирной Н на груди? Что я сделала, что дало бы мне навыки в этой работе? Я была интровертом. Серьезно. Только посмотрите. До этого я была девушкой, которой нравились ее друзья, учеба, и у меня была безумная любовь с пианино на всю жизнь. Я была пианисткой, подругой и хорошей ученицей. Разве это делало меня лидером? Я не были капитаном команды или главой клуба. Я едва читала новости. Я замечала политику, только когда были скандалы, как с папой Паркера. Мартин стал бы лучшим лидером, и я говорила это не из–за того, что он был моим парнем. Вряд ли он был лучше или умнее меня. Но его мама была прокурором, а папа – судьей, закон и порядок текли в его крови. Мое тело было связано только с аккордами и октавами.
Слова Паркера задели за живое. Особенно потому что у меня не было умного ответа. Я даже не знала, как должна была защитить себя, так что я выбрала путь меньшего сопротивления – я проигнорировала скрытые шипы сына сенатора, а указала на его блокнот.
– Да. У тебя даже есть блокнот.
Он чуть рассмеялся.
– Я люблю делать записи. Мои родители дарили мне блокноты и ручки на каждое Рождество. Знаю. Знаю. Это дух Рождества.
– Мне дарят бальзам для губ, – ответил Мартин.
– Носки, – добавила я. – Патрики всегда дарят носки. Обычно носки в ромбики.
– О, я хочу увидеть твои носки в ромбики, – сказал мне Мартин. Его голос дразнил меня.
– Может, я их тебе покажу.
– Ребята, – встрял Паркер. – Я знаю, что меня будут много раз выгонять из моей комнаты в этом году, но давайте не начинать и тут.
Мы все рассмеялись, я была рада, что у Паркера хотя бы было чувство юмора. Я решила, что пора было перейти к делу. Я рассказала им о Дэлани, о том, что она поведала.
– Сведений мало, – сказал Мартин, когда я закончила. – Мы даже не знаем, кого нужно проверить. Доказательства слабые.
Я знала, что он не унижал меня как Паркер, но его серьезная оценка первого намека на дело была напоминанием, что я все еще не умела управлять.
Но я могла быстро научиться. Я ведь ученица Фемиды. Я умела учиться.
– Да, но потому что она ушла, – отметила я.
– Так почему мы собрались? – спросил Мартин.
– Разве не так нужно делать, когда кто–то дает наводку? Так говорится в блокноте, – отметила я.
– Да, но я не пойму наводку, как и то, что нам обсуждать.
«О, прости. Я должна была составить план перед собранием? Сделать презентацию и принести проектор?».
– Дело в том, – тверже и громче сказала я, – что происходит жульничество, и они используют Андерин.
– Но кто жертва? – сухо сказал Мартин. – Я спрашиваю это.
Я открыла рот, но слов не было. Комната наполнилась моим неловким молчанием, пока я искала ответ, потому что кем была жертва? Кто был как Эми? Или Алекс? Я не была уверена, что Дэлани была жертвой, ведь преступление было не против нее.
– Это наша работа. Защищать тех, кому нужна помощь, – добавил Мартин, но мягче, напоминая тоном, почему он присоединился к Пересмешникам на втором курсе – чтобы помочь.
– Но разве преступление лишь тогда, когда есть жертва? – спросил Паркер, и я в этот миг обрадовалась, что в совете нас было трое, а не Мартин против меня. Я была рада, что кто–то еще мог высказать мнение. – Есть очевидные преступления, типа травли, где один человек или группа людей вредят кому–то. Или даже слова ненависти. Там тоже жертвы и нападающие. Даже в краже есть жертва и преступник. Насилие, нападения – тоже. И общего у них…
Паркер не смог закончить, потому что Мартин сказал:
– Эти дела у нас были. Старшеклассники унижали младших, дело Алекс, дело Эми.
– Но преступления бывают не только такими, – продолжил Паркер, стуча ручкой по блокноту. – Такие мы называем «преступления синих воротничков». С жестокостью. Но есть и другие преступления, без жестокости. Преступления «белых воротничков».
Я быстро посмотрела на Мартина, было интересно, думал ли он о том же – что будет упомянут сенатор Хум. Потому что уклонение от уплаты налогов являлось отличным примером такого преступления, верно?
И, как я и думала, Парке сказал:
– В этом обвинили моего отца. Жульничество с налогами. Он этого не делал, конечно. Ноте преступления, в которые вовлечен обман, тоже являются преступлениями. Они могут не быть жестокими. Не быть против кого–то одного. Они больше о морали и отношении друг к другу.
Слава сенатору Хуму. Слава налоговому скандалу. Потому что по какой–то причине центром собрания уже не была моя наводка. Я ощущала себя так, словно оказалась в первом ряду боксерского поединка, но в стиле джентльменов, и парни атаковали дебатами о морали, порядочности и благе общества.
– Да, но многие преступления «белых воротничков» все же имеют жертв, – сказал Мартин. – Подумай о людях, которым навредил Берни Мадофф. О тех, кто потерял сбережения всей жизни. Они были жертвами.
Я увидела шанс вмешаться.
– Разве мы не должны думать, кто пострадает от жульничества? По логике Берни Мадоффа, – сказала я.
– И я о том, – кивнул Паркер. – Потому что жульничество – преступление против группы людей. Это навредит ученикам, которые не жульничали, которые пытались поступить честно. А если их оценки станут ниже? А если они не попадут в колледж, потому что те жульничали? Все в этой школе пострадают от этого. Не только Дэлани. И тут можно отметить кодекс морали. В этом смысл – эти преступления могут навредить всем.
Мартин нахмурился. Он не был убежден.
– Но разве этого придерживаются Пересмешники? Кодекса морали?
– А почему нет? – парировал Паркер. – Почему мы – полиция только для одного типа преступлений? Мы все клялись сегодня, но на этом все и закончилось для администрации. Потому что, даже если кто–то будет жульничать, Мерритт отмахнутся, ведь хочет идеальную репутацию. Она хочет сказать: «В Фемиде не бывает обманщиков». Разве не поэтому мы существуем? Потому что администрация ничего не делает?
Мартин посмотрел на меня, их тет–а–тет был завершен.
– Тебе решать. Ты – лидер. Думаешь, стоит заняться этим?
Я опешила на миг, ведь часть меня думала, что странно, что он от слов, что зацепка слабая, перешел к вопросу, стоит ли нам идти дальше. Но я знала, что он изменил решение не из–за Паркера. Мартин уважал порядок. Он знал, что за лидером было последнее слово.
Я выждала миг, желая убедиться, что мой ответ правильный. Я знала ответ в сердце. Дэлани могла и не быть жертвой. Но она отыскала меня, выследила и попросила сделать что–нибудь. Потому и появились Пересмешники. Потому основали группу. Не мы судили, было преступление серьезным или мелким. Простой факт, что кто–то нуждался в нас, делал жульничество нашим делом.
Это было одним из наших правил.
– Наше первое правило – помогать тем, кто пришел к нам. Она пришла к нам. Попросила помощи. Думаю, нам нужно проверить ее наводку, – сказала я.
Мартин кивнул.
– Тогда займемся этим.
– Хорошо, – сказал Паркер. Будь у него рубашка с длинными рукавами, он сейчас закатал бы их. – Думаю, дальше нужно подумать, какой может быть мотивация Дэлани.
– Дело в том, что произошло с ней в Мэтью Уинтерс. Она не хочет, чтобы ее ложно обвинили снова.
– Но с чего ее могут обвинить? – поинтересовался Паркер. – Почему она решила, что нужно сообщить тебе? Видимо, она думает, что есть повод, по которому ее снова могут обвинить. Но почему ее могут обвинить?
Совет обсуждал так меня в прошлом году? Они пытались понять мою мотивацию в том, что я рассказала им о случившемся? Они рассматривали подробно не только мое дело, но и то, могли ли у меня быть другие мотивы? Я ощутила искру гнева на Пересмешников, ведь смотрела теперь с другой стороны. Но я думала так же о Дэлани. В этом случае как раз стоило рассмотреть дело с разных углов.
– Больше всего нам нужна информация. Что мы знаем о Дэлани? – спросил Мартин.