II. Падение русского абсолютизма 1 глава

1.

Падение русского абсолютизма представляет coбою исключительное явление мировой истории не только в смысле индивидуальной своей неповторяемости, но и по той редкой законченности, с которой оно, почти в материковом масштабе, повторило общеисторичеcкие законы падения абсолютизма в других странах. Нет ничего поучительнее, как в свете русского опыта перечитывать заново летопись того, что и как не раз уже бывало в истории. Здесь — свидетельство непреложности законов человеческого общежития. Здесь — более углубленное проникновение в смысл исторического процесса.

Здесь — отвлечение от мало­душной скорби и суеты по поводу неоправданных «текущим моментом» прогнозов и ожиданий. Наконец, здесь же, в истории падения абсолютизма царей, — черты и линии грядущего крушения абсолютизма новейшей формации, советско-коммунистического и национал-фашистского.

В период, предшествовавший войне и революции, Россия переживала эпоху несомненного экономического подъема и расцвета. Почти десятилетие прошло со вре­мени, когда бурные воды общественного половодья уже {10} снова вошли в самодержавные, казавшиеся гранитны­ми, берега. И все таки... Первые же месяцы серьезного испытания, предъявленного стране войной, обнаружили всю шаткость и сыпучесть фундамента, на котором зи­ждились экономическое благополучие и расцвет само­державной Poccии. Гнилостность первичного, политического фактора определила расползание, а потом и сокрушительный обвал всего социально-экономического строения.

Как и абсолютизм на Западе, абсолютизм в России начал падать задолго до окончательного своего ниспровержения. Он стал разлагаться фактически го­раздо раньше своего крушения de jure. Русский абсолютизм, как и прочие, погиб не тотчас же после того, как перестал осуществлять свою историческую, относительно полезную, функцию, а когда стал приносить исключительно вред стране, угрожать самому существование нации.

Сохранение царского абсолютизма в течение лишних по меньшей мере десятилетий, как и существование коммунистического абсолютизма в течение годов, неопровержимо свидетельствует, что «законы политической экономики», которые Ленин, сам Ленин, признал могущественнее советской власти, — только в конечном счете, sub specie historica могут являться решающими. В конкретной ее действительности, каждому ближайшему периоду довлеют законы политические, вопросы организации власти, формы общежития. Самые процессы хозяйствования, не только общенародного, но и индивидуального, в каждых данных условиях определяются взаимоотношениями между государством, как целым, и составляю­щими его отдельными социальными слоями и классами, {11} — между правами человека и гражданина и прерогати­вами власти.

В отличие от всех других политических режимов абсолютизм не терпит степеней или градаций, переходов или компромиссов Он — абсолютен. Частичные уступки противоречат его существу. Самоограничение равнозначно самоуничтожению. И революционная ликвидация абсолютизма является типической не потому только, что возглавлявшие его люди были не­достаточно гибки и дальновидны, слишком жестоки и упорны или, наоборот, слишком нерешительны, слабы и бездарны. И не в финансовом непременно крахе основная причина столь часто катастрофической гибели абсолютизма. Причины — в невозможности для не­го приспособиться к требованиям жизни, в неспособности внять зову и духу времени, в неосуществи­мости для него — и только для него — мирного раздела власти. И, когда абсолютизму приходилось уходить с исторической авансцены, его последней ставкой было va banqu — он устранял от себя Вобанов и Тюрго, Милютиных и Витте, и приближал Горемыкиных и Штюрмеров. Спасая себя, он рисковал государ­ством; оберегая престиж, терял голову.

Токвилю принадлежит афоризм: самый опасный момент для скверного режима, — когда его пробуют улучшить. Это — не только остроумный, во и глубокий афоризм. Он ярко подтверждается историей падения «скверного режима» в России. Он устанавливает в то же время истоки событий, приведших к ликвидации скверного режима — абсолютизма.

Такой критической, определяющей дальнейшее развитие политической истории России гранью по всей спра­ведливости признаются начальные годы царствования {12} Александра II, так называемая эпоха великих реформ. Уже к тому времени обозначилось резкое несоответствие между исконными «формами жизни» и «идейными стремлениями» русского общества — точнее: насущными нуждами страны и народа, все неуклоннее втягивавшихся, несмотря на свою экономическую и культурно-бытовую отсталость, в мировой оборот и постоянное соприкосновение с западом.

Не было заблуждения относительно значения предпринятых преобразований. Поместное дворянство, восставшее против новых судов, против земских учреждений и больше всего против раскрепощения крестьян, отчетливо сознавало, можно сказать, не пе­реставало указывать пальцем на ту неразрывную, ин­тимную связь, которая соединяла и в жизни и в ги­бели первенствующее сословие, как особую социально-экономическую категорию, и российское самодержавие, как политическую систему. Еще в начале 30-х годов С. С. Уваров, известный министр Николая I, писал о крепостном праве и самодержавии, что «это две параллельные силы, кои развивались вместе; у то­го и другого одно историческое начало, законность их одинакова».

Князь А. Ф. Орлов, председательствовавший в главном комитете по крестьянскому делу «умолял» царя-освободителя «не открывать эры революции, кото­рая поведет к резне, к тому, что дворянство ли­шится всякого значения и, быть может, самой жизни, а его величество утратит престол». Можно считать именно крепостника Орлова наиболее проницательным государственным деятелем того времени, если угодно, даже пророком в своем отечестве, — су­щество вопроса от этого не меняется. Русский {13} самодержец мог, если только он мог — при оценке освободительного великодушия Александра II не следует забывать его же слов при самом приступе к реформе: лучше произвести отмену крепостного права свер­ху, нежели чтобы «оно само собой начало отменяться снизу», — самодержец мог отсрочить законодатель­ную «отмену» крепостной зависимости, мог остаться при старом суде, не вводить земских учреждений и т. п. Но ставши раз на этот путь, открыв тем самым, по выражение Орлова, эру революции, — даже самодержавный царь оказывается не властен по­вернуть историю вспять и предотвратить неизбежное. И сам освободитель, а особенно его преемник, сколько могли, стопорили освободительное движение: как умели, «подмораживали» Poccию; завинчивали тормоза, не считаясь ни с их природой, ни с их возможностя­ми. Но падения абсолютизма они все таки не предотвра­тили: наоборот, в значительной мере усугубили катастрофу, разросшуюся в своем объеме, благодаря силе и внезапности сотрясения.

Подводя, в своем дневнике, итоги «эпох вели­ких реформ», один из виднейших сотрудников Александра II Валуев должен был признать «непод­вижность и неподатливость» и общую «двойственность» дела преобразований, в которых «устойчивость здания была принесена в жертву интересам верхнего яруса», и получили преобладание «цели самосохранения само­державной власти», и «идея отступного торга». Уже тог­да — с некоторой личной безответственностью — ми­нистр Александра II отметил «азиатское, полураб­ское или первобытно-патриархальное, с условиями вре­мени несовместное, отношение государственных слуг к государю»: министры — не государственные деятели, а старшие лакеи — les grands domestiques».

{14} Эпоха реформ была «узловой» в новейшей истории России. Узел можно было развязать. Но для этого нужны были напряженныя и добросовестные усилия в сторону дальнейшей ликвидации николаевской эпохи, нужно было последовательное развитие начатых преобразований. Этого не произошло. Произошло другое, для абсолютизма обычное. Вместо ликвидации самодержавия началась ликвидация реформ. Даже либеральнейший из министров Александра III и Николая II Витте разделял победоносцевское убеждение в том, что представительный образ правления — «великая ложь нашего века» И он, убедившись в несовмести­мости самодержавия, с земством, потянул в сторо­ну вящего утверждения самодержавия, а не земства, к тому времени уже значительно умаленного в своих правах по сравнению с 60-ми годами.

После затянувшихся на полвека отсрочек, предостережений, напоминаний, попыток обойти или укло­ниться от задания истории, — узел, который одни не хотели, а другие не могли распутать миролюбиво и постепенно, был самой историей разрублен насиль­ственно, молниеносно и, как полагается стихии, безапелляционно. Царский абсолютизм — политический, географический, культурно-бытовой и всяческий иной анахронизм XX века — перестал существовать.

2.

Ни одна форма правления не дает стольких оснований для пристального внимания к личности прави­телей, как абсолютизм Ибо самодержец — не символ строя, а самый строй. От него исходят и в нем сосредотачиваются — формально и фактически — все начала и концы государства. Его личностью {15} определяется социальный уклад, быт, иногда самый образ мыслей в стране. Чем неограниченнее повелитель, чем безответственнее, чем теснее знак равенства соединяет «я» правителя с «его» семейно-вотчинным государством, — тем более оправдан интерес к биографии правителя, — анализ его личных пороков и добродетелей. И как комендант павшей крепости или командир затонувшего судна подлежит суду невзирая на стихийность бедствия и личный героизм, — так и представитель погибшего абсолютизма, хотя бы он сам был искренне убежден, что за благополучие «своей» державы он отвечает только «перед собой и Богом», «il ne tient son royaume que de Dieu et de son épée», хотя бы он лично прошел сквозь физические муки и смерть, — не может не быть в ответе не только перед судом истории, но и перед своими современни­ками.

Последние годы принесли новые публикации исто­рически необычайно ценного материала, касающегося личности последних представителей русского абсолютизма и истории падения старого режима. Здесь, наряду с совершенно незаменимыми документами — письма­ми, записками, телеграммами, дневниками, ежегодными «памятными книгами» самих самодержцев и лиц царствовавшего дома, имеются воспоминания и дневни­ки наиболее приближенных к ним людей, игравших, иногда в течение десятилетий, активную и руко­водящую роль в направлении политики императорской России. Достаточно назвать имена Победоносцева, Вит­те, Куропаткина, Извольского, Сазонова, Сухомлинова, Янушкевича, государственного секретаря Половцева, Шванебаха, Гурко, Лопухина, Курлова, Белецкого, А. Н. Хвостова, — чтобы понять историческую {16} ценность уже опубликованного материала, часто самым небрежным образом собранного и очень далекого от того, чтобы быть полным. Кроме мемуаров и пере­писки непосредственных проводников царской поли­тики, имеются свидетельства и показания компетентных наблюдателей со стороны. Сюда можно отнести: воспоминания французского и английского послов Палеолога и Бьюкенена, состоявших при российском дворе в самый момент крушения абсолютизма; стра­ницы жизни А. А. Вырубовой; близкой к нескольким поколениям Романовых графини Клейнмихель; дневник редактора влиятельного русского оффициоза А. С. Суворина; своеобразные мемуары б. директора императорских театров кн. Волконского; супруги б. вел. кн. Павла Александровича, княг. Палей-Гогенфельзен-Пистолькорс; камергера высочайшего двора б. председателя IV Думы Родзянко; б. председателя одного из провинциальных отделов Союза русского народа В. В. Шульгина; дневник В. И. Пуришкевича; предисловие к нему В. А. Маклакова; открытые письма б. вел. кн. Александра Михайловича, кн. Ф. Ф. Юсупова и т. д. и т.д.

Сколь ни различны названные авторы по своему историческому калибру, политическому влиянию, душев­ной настроенности и литературному дарованию; как ни разноценны отдельные дневники, письма, записки, ме­муары; — все они имеют между собою то существенное общее, что исходит от апологетов старого по­рядка, от ревнителей существовавшего государственного строя, от завистливых часто, но всегда преданных слуг, если не одного царя, то другого, — словом, от верноподданных монархистов. Здесь они — властители старой России, хозяева жизни, повествуют, характеризуют, делают выводы о себе, своим, о своем. Это — писание не «с того берега» врагов и {17} разрушителей царской России, ослепленных ненавистью «клеветников». Этот материал показательнее всякого другого. Его надо только читать и читать. В этом объяснение, почему с таким рвением, наспех, с непростительными редакционными промахами и погрешностями, с нудными и никчемными предисловиями к каждому изданию все того же советского Карамзина М. Н. Покровского, печатают и распространяют царcкие грамоты и литературу о них нынешние держатели власти в России. При отсутствии доводов в пользу существующего строя лучший метод пропаганды — аргументация от противного, доводами против строя существовавшего. И монархисты, не романтически воздыхающие о мифическом царе Берендее, а уповающие на реальное утверждение нового царя, должны бы вся­чески уничтожать, сжигать и по ветру развивать напи­санное рукой царей и царедворцев. То, что вскрылось в этих материалах, во много раз превзошло худшее из того, что о монархии и династии могли «измыслить» самые закоренелые их противники, самые неисправи­мые «заводчики» революции.

Из двух типов монархов, имевших дело с революцией — вернее, с которыми имела дело революция, — русский самодержец подходит ближе к французскому, нежели к английскому (или неаполитанскому) типу. Этот тип характерен тем, что по натуре своей он не зол, может быть и мягким, даже обворожительным в своей мягкости, — но факти­чески бывает и злым, безнадежно равнодушным к чужому страданию, и жестоким — по слабости или по упрямству, от испуга или дурно понятого интереса. Когда его застигают непредвиденные им события, он теряется. Когда, подчиняясь чужому давлению, он идет на уступки, — он серьезно убежден, что {18} уступки даны добровольно и искренне. Когда же проходилось нарушать свои обещания и отступать от своих слов, с тем же безмятежным спокойствием даже не заме­чалось ни собственное отступничество, ни вероломство. Все злоключения самодержца такого типа протекали на фоне благодушной оторванности от жизни и целомудренного непонимания ни того, что кругом происходит, ни того, к чему идут время, страна, люди. Характери­зуя классического представителя монархов этого типа, Людовика ХVI, историки говорят, что его растерян­ность и нерешительность сначала его мучили, но потом, как бы окончательно убедившись в невозмож­ности что-либо понять и кому-либо довериться, Людовик ХVI замкнулся в броню апатии и равнодушия, впал в своего рода душевное онемение.

Черты, характерные для последних 3¹/₂ лет жизни Людовика ХVI, характерны для всего — свыше двадца­ти двух лет — царствования Николая II.

Николай II был человек весьма ограниченных возможностей. Положительные его качества не выходи­ли за пределы домашнего очага. Он почитал своих родителей. Интересовался детьми. Неугасимо верной любовью пламенел к своей невесте и жене: «nuits d’amour» после 20 лет»,— справедливо писал он в письмах к ней. Возвращаясь после кратковременной отлучки для свидания с Вильгельмом II в Бьерке, Николай II отмечает в дневнике: «Радостно было увидеть детей, но не министров». Здесь положен точный раздел между радостями и печалями царя. Радость — это дети, дом, жена. Печаль — это министры, государственные дела, функции царя. Это ощущения не покида­ло Николая II с первых же дней его внезапного, для него и для его окружающих, воцарения. Подводя итоги {19} году воцарения, царь записывает в дневник: «... для меня худшее случилось, именно то, чего я так боялся всю жизнь». И позднее, до самого конца, царствуя и управляя, Николай II все же не приобрел вкуса к власти.

Отвращение к государственному управлению, отвлекавшему от более для него дорогого семейного уюта, сохранилось до самого отречения. Царя утомляют докла­ды, ему нестерпимо надоедают министры, представляющиеся придворные дамы, военные, иностранные дипломаты, наезжающие в Poccию иноземные монархи. «Отвечать приходится на всякую, всячину вопросов, так что совсем теряешься и с толку сбиваешься»; «28 человек военных представлялось. Совсем одурел»; «Вечером пришлось долго читать, от всего этого окончательно ослаб головою». Такого рода сетованиями испещрен почти весь дневник царя.

Царь интересовался военным делом. И кавалерийским полком он командовал с гораздо большей охотой, нежели управлял великой империей. У него на­копилось с годами не мало сведений, но не было никаких знаний. Он владел иностранными языками, но ошибался в русском. Он преодолел, правда, непреодоленные Александром III трудности употребления злополучной буквы «ять», но от варваризмов, главным образом, англиканизмов он так и не сумел отделаться. Напоминая неправильными оборотами речи своего деда Александра II, последний русский самодержец писал: «Был мешанный спектакль французских опереток»; «Встал серой, но теплой погодой»; «Встал поздно с чудным днем»; «Наслаждался гре­сти»; «Милая мама удивительно берет на себя и не падает духом» и т. п.

Об умственном уровне и духовных запросах {20} царя можно судить не только по тому, что с «Войной и Миром», например, он впервые ознакомился лишь в Тобольске, уже перестав быть царем. О них можно судить по записям в дневнике Николая II, запечатлевшем унаследованные привычки царя. Его отец и брат — Георгий — в своих дневниках отмечали с редкой добросовестностью ежедневную температуру воздуха. Николай II менее педантичен и до­вольствуется краткими характеристиками; «холодно»; «день пасмурный»; «вечером шел снег». Весь дневник — утомительнейшая регистрация времяпрепровождения, погоды, костюма, присутствующих за столом, обедом, ужином, чаем, — сколько, кто, что ели, пи­ли; когда встали, легли спать, гуляли; с кем, сколько, когда, как: пешком, верхом, в шарабане, на вело­сипеде, шлюпке, байдарке и т. д. и т. д. Александр III подробно учитывал версты, пройденные им в течение месяцев, года, трехлетия; число петербургских пожаров; число лиц, завтракавших и обедавших у него в Гатчине и Петербурге за день, за год, за 9 лет (28.784 человека); рыбу — щук, окуней, плотву, язей, — пойманную в Гатчине. Николай II с не меньшей тщательностью вел статистику убитой дичи — глухарям, тетеревам, чернышам, белкам, лисицам и, любовнее всего... воронам. Бить из ружья ворон бы­ло любимым времяпрепровождением царя. Он нахо­дит для него досуг даже в самые тревожные дни сво­его царствования. Образ российского венценосца, стреляющего ворон и регистрирующего в «Дневнике» свои птичьи трофеи в дни Мукдена и Цусимы — на границе шекспировской жути...

Только в качестве исключения в писаниях Нико­лая II встречаются мысли и суждения не личного и не {21} протокольного, а «государственного» значения. «Дядя Владимир завтракал с нами. Имел с ним разговор относительно Кирилла (Бывший вел. кн. Кирилл Владимирович, нарекшийся «блюстителем престола», а затем и «Императором Всероссийским».), — он настаивал на не­обходимости для него отдыха и заграничного лечения. Это произвело на меня тяжелое впечатление; уезжать теперь заграницу!». «Сегодня только (на второй день после получения телеграммы от Витте) начал осваи­ваться с мыслью, что мир будет заключен и что это вероятно хорошо, потому что так должно быть». Или 17 октября 1905 г.: «Подписал манифест в 5 час. После такого дня голова стала тяжелой, и мысли стали пу­таться. Господи, помоги нам, усмири Россию». Ровно через год, когда Господь помог и Россия были «ус­мирена»: «приехал в Царское Село с другими мыс­лями, чем при отъезде 26 апреля» (накануне открытия Государственной Думы). Или тогда же в письме к ма­тери: «Трепов для меня незаменимый своего рода сек­ретарь. Он опытен, умен и осторожен в советах. Я ему даю читать толстые записки от Витте, и затем он мне их докладывает скоро и ясно. Это, конечно, секрет для всех!» Или в письме к жене от 23 июня 1915 года: «Если бы в течение месяца не было боев, наше положение было бы куда лучше. Разумеется, это только тебе сообщается, не рассказывай об этом, душка».

Пусть характеристика, которую дают Николаю II его бывшие сотрудники, — среди них, в первую оче­редь, Витте, — пристрастна, как отзвук личных счетов опальных, уязвленных в своем самолюбии сановников. Возьмите другие наблюдения, — со стороны прямым образом не заинтересованного в той или {22} иной оценке русского царя, Палеолога. Французский посол находился в двух шагах от Николая II во вре­мя посещения последним Государственной Думы в феврале 16-го года. «Царь страшно бледен, рот его ежеминутно подергивается, как будто он делает усилия, чтобы проглотить... Слова с трудом вылетают из его сдавленного горла. Он запинается после каждого слова; левая рука лихорадочно дрожит; правая судорожно уцепилась за пояс». Палеолог описывает свою последнюю аудиенцию у царя в день Рождества 16 года. Уже не пред большими торжественным собранием, в части недружелюбно настроенным в отношении к нему, — а с глазу на глаз: «Император по свойственной ему робости и неловкости не находит что ответить. Тяжелое молчание давит нас обоих». Но стоит Николаю II перестать быть царем, выйти из круга, в который его поставили случайности рождения и смерти, и он тотчас же находил себя, к нему возвращается «обычное обаяние, он расточает улыб­ки, пожимает руки»...

Как человек, при всей своей ограниченности, Н.А. Романов был обходителен, мягок, очарователен. Как царь, он был застенчив, скрытен и коварен, хитрил и лицемерил. Кн. Волконский описывает, как за завтраком Государь получил телеграмму о падении Порт-Артура. Кладя телеграмму в карман, он сказал: «интересно, долго ли продержится Стессель?»

Бесконечное число аналогичных эпизодов, — особенно при увольнении министров: Витте, Самарина, Кауфмана, Поливанова, Горемыкина в 16 г. и друг. — приводят почти все мемуаристы. Одновременно с милостивым личным приемом у царя министры в порядке письменном оповещались о своем увольнении: {23} самодержец не имел мужества, выразить лично свое мнение и отношение.

Родзянко с умилением описывает, как после одного из докладов во время вой­ны Николай II встал, «взял мою руку в свои обе ру­ки и смотря мне прямо в глаза своими влажными, доб­рыми глазами, стал крепко жать руку и сказал —: Благодарю Вас за Ваш прямой, искренний и смелый доклад». А два года спустя Родзянке был предъявлен сенатором Таганцевым документ, датирован­ный тем же маем 15 года. На оборотной стороне «пасквиля», министра внутренних дел Н. Маклакова, ру­кой императора была начерчено: «Действительно, время настало сократить Государственную Думу. Интересно, как будут при это себя чувствовать гг. Родзянки и К°». При всем своем верноподданничестве Родзянко не мог все таки не заметить, что «по числам эта пометка совпадала с тем временем, когда государь шел на встречу работ Думы и общественных организаций и обсуждал вместе со мной проект создания Особого Совещания по обороне»...

Николаю II было далеко до предельных степеней романовской жестокости — до Петра, собственноручно рубившего головы своим стрельцам, или Павла, выдергивавшего усы у своих гренадер. Не тот был характер, да и не то было время. Жестокость, умеряемая равнодушием, гораздо больше гармонировала с духом и стилем николаевских эпох. И все же кое-что от своего пращура унаследовал и Николай. II. Когда министр Полиции Трепов сообщает в письменном докладе царю, что казаки, сопровождавшие арестованных в Большаковском уезде врачей-забастовщиков, «к сожалению, нанесли им несколько ударов нагайками», царь ставит знак вопроса {24} перед «к сожалению» и надписывает: «очень хорошо сделали». Когда в прибалтийском крае руководитель карательного отряда ген. Хоруженков внял мольбам жителей г. Тукума и, под условием сдачи оружия, прекратил военные действия против города, Николай II высказывает недовольство: «Это не причина. Надо бы­ло разгромить город»...

«Не одним жидам пришлось плохо, досталось и русским агитаторам, инженерам, адвокатам и всяким скверным людям (в Томске, Симферополе, Твери и Одессе)», — почти торжествующе сообщает он матери в Копенгаген...

Николай II вряд ли веровал в колдунов и старцев с такою же непосредственностью, как верила Александра Федоровна в них и в магическую силу всяких амулетов — в палку, до которой дотро­нулся Mr. Philippe, в гребенку Григ. Распутина или в яблоко Новгородской старицы Марии Михайловны. Но, что «Наш Друг», т. е. Распутин, воздействовал на Николая и непосредственно, а не только через царицу, что «Друг» был, по его собственной аттестации, «министром души» не только царицы, но и царя, — тому не мало свидетельств в письмах Ни­колая II. Как многим слабовольным людям, Ни­колаю II не были чужды редкие вспышки необычайного упрямства и гнева. Но основной чертой его харак­тера была пассивная покорность судьбе. Сазонов, как то на прогулке по Крестовскому, передал Палеологу автохарактеристику Николая, сделанную последним в одной из бесед с beau-frère’ом Са­зонова — Столыпиным. «Мне не удается ничего из того, что я предпринимаю, Петр Аркадьевич. Мне не везет... К тому же человеческая воля так бессильна... {25} 6-ое мая (день рождения царя) — день Иова Многострадального... Сколько раз применял я к себе слова Иова: ибо ужасное, чего я ужасался, то и постиг­ло меня, и чего я боялся, то и пришло ко мне».

Николай II не верил в себя. Тем менее верил он в других. Он не имел достаточно характера, чтобы осуществлять непреклонно свою волю, но у него хватало упрямства не подчиняться открыто никому. Его ближайшие же сотрудники отмечают, — чем дольше работал Николай II с кем либо, тем мене дружественно он к нему начинал относиться и тем охотнее с ним расставался. Он не доверял никому, был подозрителен по отношению ко всем, к им же избранным министрам так же, как и к членам царской фамилии.

Одной лишь «Аликс», которую он беззаветно любил, — он верил и подчинялся, как раб, как дитя, как покорный любовник. Николай II имел свои взгляды. Идеалом царя, по Николаю II был «Папа», Александр III, и тишайший царь ХVII-го века Алексей Михайлович. Александра Федоровна имела убеждения. Она выполняла при Николае II роль Победоносцева при Александре III, роль царицы Натальи Нарышкиной при Алексее Михайловиче. «Не­видимые штаны», в которых она себя ощущала, по ее собственному признанию, символизировали ее мужественную энергию. «Всегда нужно, чтобы позади тебя была женка, которая бы тебя подталкивала», — пишет она Всероссийскому самодержцу. «Я являюсь как бы твоей живой записной книжкой»; «твоей охраной, твоим глазом и ухом в тылу»; «как мне хотелось бы влить в твои жилы мою волю».

«Бедная Россия! На троне вместо коронованных голов ныне лишь коронованные дураки», — {26} записывает в свой дневник 6. 1. 1887 г. русский министр иностранных дел гр. Ламздорф. Это было накануне воцарения Николая II. А в зените его царствования уже гр. Витте записывал: «Какой маленький — великий, благочестивейший, самодержавнейший император Николай II-ой!».. («Воспоминания» т. 2‑ой, стр. 31).

Личная трагедия Н. А. Романова, — одной из наиболее патетических фигур в истории, по выражению Бьюкенена, — состояла в том, что каприз истории и случайности рождения сделали его самодержцем обширной империи в критическую эпоху ее существования, тогда, как сам носитель власти не мог — да и не хотел — быть правителем. Трагедия же России состояла даже не в том, что обворожительный человек был «никакой царь», являл собою «пустое место», по выражению Волконского, а в том, что в последний период русского абсолютизма царь был, и в то же время его не было. Был номинально. Не было фактически. Была видимость царя — человек на троне, для осуществления функций власти приводимый в движение со стороны, когда лаской жены, когда лестью царедворца, когда предостерегающей угрозой — «ра­ди самого себя, твоего сына и России», — а чаще всего ссылкой на божью благодать или божий перст.

В представительнице болезненно-дегенеративного гессенского дома, в былой провинциальной немецкой принцессе сосредоточилась и конденсировалась вся волевая мощь российского самодержавия накануне его падения.

3.

Николай II не только не считался с той статьей сво­ей «конституции», которая требовала от него {27} осуществления законодательной власти «в единении» с новыми законодательными учреждениями, в частности, с Государственной Думой. Он нарушил свой же собственный и старый, и новый основной закон, согласно предусматривавший, что «верховная самодержавная власть (в доконституционных законах: «верховная и самодержавная власть») принадлежит Государыне Императрице, когда наследство Престола в порядке, для сего установленном, дойдет до лица женского». В порядке, для сего установленном, «наследство Престола» до Александры Федоровны не дошло, а фактиче­ски вся верховная самодержавная власть в ее руках оказалась.

Bepcию о невмешательстве царицы, Вырубовой и Распутина в направление государственной политики России можно было защищать лишь до опубликования переписки Александры Федоровны с Николаем II. После ее опубликования — воспоминания Вырубовой, Морд­винова, Романова, Руднева (Романов и Руднев, два прокурора царского времени, на­печатали в издававшемся треповским «Русским Очагом» жур­нале статьи, в которых имеют смелость утверждать, что «во всей обширной переписке (Государыни с Государем) почти нет никаких указаний или рассуждений на политические темы". Так же опровергается «легенда» о влиянии на царя и царицу «темных сил» и берется косвенно под защиту Григорий Распутин «типичный русский крестьянин, богоискатель, сектант, способный на подвиги аскетизма... ликом святого обращенный к Цар­ской семье». — Оба прокурора заслуживают внимания не только по исключительному неуважению, с которым они обошлись, уж не говорю с историческими фактами, а со священными для них письмами покойных венценосцев. Они и раньше получили некоторую известность благодаря участию в «Комиссии для расследования действий бывших министров и других высших должностных лиц». Приняв приглашение Временного Правительст­ва вступить в состав этой Комиссии, оба прокурора сыграли в ней впоследствии роль спартанцев во чреве троянского коня, — подвергнув «расследованию» не столько действия министров, сколько действия членов Комиссии.) и других, отчасти {28} Курлова — представляют собой поучительный образец неудавшейся фальсификации прошлого, по счастли­вой случайности быстро и автентично разоблаченной навсегда.