Не в том, конечно», было «несмываемое преступление» Суханова, что он не порвал с группой Мартова» 25-го октября, а сделал это двумя или тремя годами позже; что он «не остался» на Съезде Советов, а вернулся туда и т. д. Это все жеманство и кокетство. Подлинно несмываемое преступление Сухановых в том, что они отождествили себя с революцией; свой ограниченный и фанатический индивидуальный разум выдавали за разум трудовых масс; волю своих ничтожных по численности единомышленников подставляли на место демократии, исповедывали максимализм целей и невозможность их осуществления, подходили к российской государственности, к людям и к группам, партиям, классам, именно так, как теперь рекомендует поступать Струве, — и инструментально, т.е. в качестве средства к ими одними осознанным целям революции, интересам трудящихся классов и благу человечества.
5.
Русская катастрофа была, конечно, предопределена географией и историей России. Но поскольку и личные факторы сыграли свою роль в этой катастрофе, ни один класс или слой русского народа не без {164} греха, не без вины. И не для бесплодного самобичевания, а в порядке простого установления исторически бесспорного факта, надо признать, что и демократия — буржуазная и социалистическая — за время революции совершила не одну ошибку — иногда ошибки хуже преступлений — перед российской государственностью, перед отдельными слоями русского народа, перед собой.
До семнадцатого года резолюция представлялась довольно упрощенно: не «по Жоресу», — как варварская форма прогресса, а «по Островскому», — как «все высокое и прекрасное». Народ и, особливо, трудовые массы воспринимались и расценивались, не как люди и человеки со всеми их человеческими страстями и слабостями, взлетами и падениями, а как носители мирового разума истории, по Гегелю и Марксу, или как народушко - богоносец, по Юзову или Достоевскому. (выделено нами; ldn-knigi)
О «взбунтовавшихся рабах» Керенский — Керенский первых месяцев революции — мог упомянуть лишь для контраста и антитезы. О «мятежном охлосе» Чернов заговорил лишь после октябрьского переворота. Только в самых последних числах сентября Мартов рискнул, наконец, признать «несвоевременность тяготения к большевикам» и «опасность для революции слева». Впрочем, и тогда в той же мартовской подгруппке находились «работники старого Исполнительного Комитета», с мартовским «крестником» — Сухановым во главе, которому «движение слева представлялось не в аспекте опасности, а в аспекте спасения».
Характерно», что так «представлялось» дело Суханову и его присным, несмотря на то, что он «не {165} верил в победу, в успех, в «правомерность», в историческую миссию большевицкой власти»; несмотря на отчетливое сознание, что вместо экономической программы у большевиков «пустое место»; что демагогия большевиков «безудержна и беззастенчива», а взятые ими на себя задачи явно невыполнимы.
Не надо было быть особенное прозорливым, чтобы видеть, что враг подстерегает демократию слева, что реальна опасность непосредственного срыва не столько вправо, сколько влево. — Что может быть этом отношении характернее описания, данного Сухановым совещанию в Малахитовом зале 21-го июля. «Обстановка была такая, что напрашивалась мысль о возможном покушении на государственный переворот со стороны Гучковых и Родзянок. Ни каких прямых указаний, кажется, на это не было. Но атмосфера (?!) была так густа, что это казалось вполне вероятным». В паническом напряжении вглядываясь в одну точку, проглядели подлинную контр-революцию, пришедшую, как и предсказывал Церетели, в другие,«левые» двери.
Зло состояло вовсе не в том, что были специально заинтересованные в перемещении центров внимания, в отвлечении от подлинного врага и сосредоточение всей энергии на враге фиктивном и мизерном, искусственно увеличенном по сравнению с его натуральными размерами. Это — прием общепринятый не только среди политических искусников, но и в среде незатейливых покусителей на чужую собственность. Корни зла вели к традиции, заставлявшей даже незаинтересованных в искажении подлинной обстановки, свободных от тайных умыслов, опасливо коситься вправо и учитывать как угрозу для {166} сегодняшнего дня то, что могло составить такую угрозу только в будущем. Самое же зло состояло в схематическом подходе к политическим явлениям, которые воспринимались не так, как они были и что они значили в действительности, а так, как они представлялись заранее, за долгие годы мечтательных дум o характере грядущей революции, о действующих в ней силах (пролетариат-гегемон или авангард; крестьянство мелкобуржуазное или трудовое; интеллигенция классовая или внеклассовая), об отношении к государству, которому, по писанию, предстояло в скором времени «отмереть», и о прочих воображаемых предметах и линиях в пространстве.
Февральская революция восприняла готовый, до нее сложившиеся традиции и схему. Тот, кому довелось с первых же дней быть истолкователями традиций, выполнителями схемы, — естественно наложили на них свой, личный отпечаток, прикрывая его ореолом революции, «имманентностью» развития. И когда случайные вожди и глашатаи уже покинули авансцену, над их восприемниками еще долго, как рок, тяготели воззрения и навыки, якобы освященные революционным опытом. Сухановы ушли, но их первые посевы быстро дали буйные всходы. Как их убрать и кому придется жать, — до этого заботы было мало.
Суханов эпически описывает итоги выборов в Петроградский Совет, былой «источник власти», — произведенных в сентябре 17 года. «Наша группа, меньшевиков-интернационалистов, — группа; составлявшая основное ядро первого Исполнительного Комитета, начавшего революцию, — не получила ни одного места. Это было для нас, быть может, и {167} печально, но совсем не удивительно. Наша позиция, по крайней мере, в своей положительной части, была не нужна, излишня для масс. В отрицательной, критической части мы, мартовцы и новожизненцы, совпадали с большевиками. На арене тогдашней борьбы против коалиции и буржуазии мы стояли рядом с ними» (т. VI, 192 - 193).
Я не склонен думать, чтобы Суханову казалось все столь же простым и «неудивительным» и раньше, тогда, когда происходили описываемые им события. Не думаю, чтобы Суханов и тогда представлял себе явственно, что не он обойдет и «использует» большевиков для своего плана, а что сам окажется использованным и обойденными большевиками, шедшими с ним рядом для борьбы с «удушавшей демократией-керенщиной» и прошедшими мимо причитаний и обличений «отставной козы барабанщика», составляющего ныне свои «Воспоминания Нарцисса», — по непочтительному отзыву «Правды»... Но что наследство, оставленное первыми деятелями Исполнительного Комитета, приведет к торжеству большевиков, это нетрудно было предвидеть — и предвидели — задолго до Октября.
Общность прошлого, идеологических корней и героической борьбы с самодержавием, связывала психологию, сковывала восприятия и, главное, волю. Война и необходимость держать фронт побуждали, с своей стороны, предпочитать худой мир в стране доброй ссоре. Социалистические партии распадались на течения, фракции, центры, — фиктивно сохраняя формальное единство. Руководители не находили в себе решимости подчинить или устранить строптивых вредителей не только партии, но и {168} революции. В выигрыше от того, естественно, оказывались вредители, единством национальным или партийным не дорожившие и гражданской войны не пугавшиеся. — Отдельным одиночкам, «ясновидевшим» грядущее, но недостаточно влиятельным или умелым, чтобы вести за собой людей и группы, приходилось крохоборствовать: довольствоваться «интерпретированием» противоположного взгляда и выправлением не столько революции, сколько резолюций.
Если Мартов уже 4-го июля, в самый разгар большевистского брожения, констатирует «классическую сцену начала контрреволюции» и предлагает «избегать малейших проявлений солидарности с победившим советским большинством», то идеолог и вождь этого большинства Дан уже 7-го июля спешит провести в меньшевистском центральном комитете резолюцию, «заостренную направо». Эта разница в три дня дает символическое изображение расстояния, отделявшего Сухановых в чистом виде от Сухановых разжиженных, — от той «левой, в образе, главным образом, Дана», которая, по свидетельству Суханова, завелась в самом правящем блоке и его разлагала, разъедала изнутри. Эта внутренняя сухановщина оказалась, может быть, пагубнее находившейся вовне.
Если существует вообще историческая ответственность, если можно и должно искать, кто лично и коллективно ответственен за срыв февральской революции и последующую катастрофу — одну из самых тягчайших ответственностей следует возложить на деятелей, сопричастных «сухановщине», — причастных политически, независимо от {169} морального лица и принадлежности к той или иной группировке.
Сухановские «Записки» должны вызвать у каждого демократа, к какой бы партии он ни принадлежал — острое ощущение личной и коллективной ответственности за то, что Сухановым удалось овладеть русской революцией по праву первого захвата. В этом отношении они могут сослужить роль некоторого антидота против рецидива «сухановщины».
И в этом — оправдание труда, затраченного автором для написания своих семи томов, а читателем — для их одоления.
{170}