II. Падение русского абсолютизма 3 глава

Только веря в «гений императора», что особенно трудно в свете новейших революций — русской и германской; только обожествляя миропомазанника, можно уверовать в праведность монархического нача­ла. Рационально, здраво, большим или малым Разумом оправдать его нельзя. Монархия может сохра­ниться как пережиток, но воссоздать ее, как осмысленный институт в ХХ-и веке, уже невозможно.

 

5.

 

Те, кто задолго предсказывали неминуемость насильственного изменения существующего строя, и те, кто, как мог, способствовал; — в конце концов весьма малоуспешно, — народной революции, — вовсе не потому «постулировали» и «делали» революцию, что были такими страстными любителями насилия, крови и разрушения. Нет — они не видели другого исхода. Со смертью очередного самодержца и воцарением нового, наиболее авторитетные представители «партии революции» обращались со словами просьбы и увещания к каждому вновь вступавшему на престол. Возьмите воцарение Александра II и признание Герцена: «Мы, со страхом гадая, обращали взгляд наш на молодого человека, шедшего занять упраздненное место на железном троне». Вспомните его апофеоз Александра II — «столь же наследника 14 декабря, как Николая», {47} — «Ты победил, Галилеянин». Вспомните готовность Герцена «при изгнанниках всех стран, при людях как Маццини и Луи Блан, при звуках Марсельезы» поднять стакан и «предложить неслыханный при такой обстановке тост за Александра II, освободителя крестьян». И если рука Герцена опустилась, стакан не был поднят, причина, как известно, была не в предвзятой непримиримости Герцена, а в действиях Александра II —: «через новую кровь, пролитую в Варшаве, наш тост не мог идти»...

 

Возьмите другой пример. Не «сентиментальный» индивидуалист и полулиберал — теперь бы сказали: «соглашатель» — Герцен, а боевой, законспирирован­ный коллектив — Исполнительный Комитет «Народ­ной Воли». Через 10 дней после того, как двухлетние его усилия привели к цели — к смене самодерж­ца — казавшийся грозным Комитет писал Александ­ру III: «Мы не ставим условий Вам. Пусть не шокирует Вас наше предложение. Условия, которые необхо­димы для того, чтобы революционное движение заме­нилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Мы не ставим их, а только напоминаем». «Народ­ная Воля» заявляла «торжественно перед лицом род­ной страны и всего миpa», что она «безусловно подчи­нится» «и не позволит себе впредь никакого насильственного противодействия правительству, санкционированному народным собранием. Итак, Ваше Величе­ство, решайте. Перед Вами два пути. От Вас зависит выбор. Мы же затем можем только просить судьбу, чтобы Ваш разум и совесть подсказали Вам решение единственно сообразное с благом России, с Вашим собственным достоинством и обязанностя­ми перед родной страной».

Непререкаемое убеждение, что России не выйти на {48} путь мирного и правильного развития иначе, чем выш­ли передовые страны Европы; сознание неминуемости революции — питали тот пафос, который в течение десятилетий воодушевлял «партию переворота» и не одного политического борца побудил к подвижни­ческой жизни и к смерти за идею и убеждения.

Теперь post factum через четырнадцать лет после революции, невелика мудрость признать, что «при определяющих настроениях правительства, общества и народа» война сделала революцию «неизбежной». Теперь — правда, по специальному поводу — даже богослов Карташев сочувственно говорит о «культе героев тираноубийц» и «апофеозе в историческом сознании человечества некоторых праведных восстаний народов против узаконенных до времени режимов». Но тогда, но прежде, до того, как праведное восстание против самодержавного режима стало фактом, — «тираноубийцы» третировались не как герои, а как убийцы и вредители поступательного хо­да прогресса; тогда в оправданных жизнью прозорливцах видели лишь безумцев и иллюминатов.

Смешно говорить, что революцию сделали или под­готовили революционеры своими «зажигательными ло­зунгами». Вышедшие за последние годы мемуары активных участников революции не оставляют на этот счет никаких сомнений. Особенно в этом отношении убедительны факты, сообщенные А. Ф. Керенским в его беглых воспоминаниях о канунах революции (В «Днях» № 28 за 924 г.). Как один из участников московского полуконспиративного собрания «левой» во второй половине января 1917 г., о котором рассказывает Керенский, я, с своей стороны, удостоверяю факт неожиданности революции для тех, кто революцию ждал и ее предвидел. {49} Революционеров революция захватила врасплох отчасти потому, что наиболее деятельными агентами революции были не столько они сами, сколько не в меру услужливые пар­тизаны абсолютизма. Это — не запоздалая попытка самооправдания и снятия с себя ответственности. Это со­знавали — и признавали — и отдельные представители династии.

В упоминавшемся уже нами историческом письме вел. кн. Александра Михайловича, которое он писал полтора месяца, с 25 XII по 4. II. 917 г., царь мог прочесть: «Как это ни странно, но прави­тельство есть сегодня тот орган, который подготовляет революцию; народ ее не хочет, но правитель­ство употребляет все возможные меры, чтобы сделать как можно больше недовольных, и вполне в этом успевает. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу»...

Русскую революцию сделали не русские революционеры. Ее сделала русская история и прежде всего, — история русской самодержавной власти. Для многих революционеров революция никогда не была желанным днем. Она была для них, как и для Герцена, роковым днем, «отчаянным средством»; как для Жореса, — варварской, но неизбывной формой про­гресса. И в этом была правда, высшее жизненное оправдание «партии революции», или социалистических партий, — ибо несоциалистических революционных партий, если не считать окраинно-национальных, до революции не было. Жизнь подтвердила их убеждение в том, что никаким угашением духа, уступчиво­стью или лояльностью, низведением себя на уровень оппозиции его величества или маневрированием прогрессивного блока не удастся предотвратить неизбеж­ное. Русская революция оказалась сильной тем, чем, по слову Бисмарка, сильна всякая революция: не {50} эксцессами и насилием, а правдой, вложенной в ее «идею».

Теперь, наряду со многим, что было когда-то тайным, становится явным и то, что ощущение глубокого неблагополучия, вулканичности политической под­почвы и неуверенности в ближайшем будущем не было чуждо самым неподатливым бюрократам, самым непримиримым врагам революционеров.

«Наступают времена, записывает Половцев в 1901 году, когда все рассказанное Шильдером (об убиении Павла I) может повториться». — Или один из вождей крайней правой Борис Никольский; пишет в 1905 г. своему единомышленнику епископу Антонию (Храповицкому): — «Истребление династии ста­новится такою неизбежностью, что каждый русский человек должен предусматривать и обдумывать последствия этого события, чтобы оно не застало врасплох, по крайней мере, хоть людей нашего образа мыслей». И т. д.

Чем ближе к 17-ому году, тем явственнее под­земный гул и прямые толчки. Причитания и увещания переходят в требования и угрозы — Пуришкевича, Родзянко, великих князей, а затем — и в прямые действия. Убийство Распутина было первым по сче­ту. Внезапный приход революции в феврале прервал целый ряд других начинаний. Атмосфера Пе­трограда накануне революции была полна слухов о заговорах. Делались и реальные приготовления к дворцовому перевороту.

В предисловии к французскому переводу извлечений из дневника Пуришкевича об убийстве Распу­тина („La Revue de Paris" от 15-XI-1923) В. А. Маклаков приводит для иллюстрации ряд любопытных эпизодов. У своего книгопродавца в {51} Петрограде Маклаков вдруг заметил целую коллекцию книг об убийстве Павла, и книгопродавец объяснил: «с некоторого времени публика усиленно спрашивает книги об этом событии; писатели и издате­ли пользуются своими запасами». В другой раз, про­вожая начальника военно-инженерного управления, расположенного в Михайловском дворце, Маклаков спросил его, существует ли еще историческая комна­та, через которую проникли убийцы Павла I. Генерал ответил: «странно, с некоторого времени десятки людей ежедневно являются во дворец ее осматри­вать»...

Даже французский посол Палеолог не остается чужд поветрию — интересу к событию 11 марта. Он рассказывает, как был прерван неожиданно завтрак у Марии Павловны (супруги вел. кн. Владимира Александровича) в самом конце 16 года, из-за экстренного совещания членов императорской фамилии о коллективном выступлении пред царем. «Что же, — опросил Палеолог хозяйку, — это выступление будет только платоническим?» Она догадывается, что я имею в виду то, что случилось с Павлом, а по­тому отвечает мне с жестом ужаса: «Боже мой! Что теперь случится!»

Проект «уничтожить» императрицу развивала великая княгиня и перед председателем Государственной Думы, который предложил Марье Павловне считать ее разговор с ним «как бы не бывшим». Во главе одного из заговоров, предполагавшегося к осуществлению в марте 17 года, стоя­ли А. И. Гучков, генер. Крымов и M. И. Терещенко. О другом плане сообщает Палеолог: три «Влади­мировича» (вел. кн. Кирилл, Борис и Андрей) рассчитывали, при помощи четырех гвардейских полков, «захватить Царское Село, заставить отречься {52} императора, заточить в монастырь императрицу и про­возгласить царем Алексея, а Николая Николаевича регентом», Во главе войск должен был стать Дмитрий Павлович, — будущий соучастник в убийстве Распутина. Но он, в конце концов, отказался, — не желая «нарушить присягу»...

Переворот сверху запоздал. Революция пришла снизу раньше, чем ее в это время ждали. Предопределенное крушение самодержавия стало свершившимся фактом. Но перестав быть самодержавной, власть не могла предотвратить своей гибели. Это был не ею установленный закон, который она вольна была на­рушить по собственному усмотрению, — это был общий, «социологический» закон падения абсолютизма. Абсолютизм гибнет, но не сдается, не приспосабливает­ся, не может приспособиться к окружающим условиям. Гармоническое развитие вровень с веком и требованиями жизни противоречит природе и смыс­лу абсолютизма. Абсолютизм отстает от темпа жизни, утрачивает способность учитывать вес и значение событий. Иллюстрация к тому — последние годы и месяцы, дни и даже часы русского абсолютизма. По­этому-то разрешение конфликта — между требованиями жизни и домогательствами абсолютизма — почти всегда трагично.

И выход из трагедии, пережитой недав­но Россией, по примеру западных стран, — тот же, что и во всякой трагедии, личной или коллективной: в смирении перед роком, в примирении с случившим­ся, в забвении — не прошлого, о, нет, в памяти о прошлом предостережение будущему, — а в забвении личных вин, обид и грехов.

 

 

{53}

 

III. О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ, — КАНУНЫИ СВЕРШЕНИЯ

 

Воспоминания В. А. Маклакова — автор называет их не «простыми мемуарами» и в то же время не «историческим исследованием» — посвящены едва ли не наиболее волнующему вопросу современности — истокам русской революции, причинам, предопределившим, по убежденно автора, ее срыв. Вопрос формально и по заданию ставится не в личной, а в общей форме, психологически и политически очень подкупающей.

Автор решительно отметает привычную «услов­ную ложь» официальных партийных версий и бюлле­теней, заранее отказывается от защиты у «à outrance» прежних положений». Он убеждает признать свои ошибки и «правоту у врагов», призывает «отказать­ся от претензии на непогрешимость; напротив, нам самим нужно искать своих ошибок, как ищут именно их при анализе проигранной шахматной партии». Справедливо указывая на сомнительное преиму­щество того, что «обличение наших ошибок пре­доставлять только нашим старым врагам, да рене­гатам, он осторожно аргументирует, — «если мы и сейчас, после 1917 г., станем доказывать, что ни в чем не ошибались, что все предвидели и обо всем пре­дупреждали, нам все равно не поверят. Такой {54} позицией мы только увеличим кредит тех наших противников, от которых нам нечего и ждать ни прав­ды, ни понимания». А, главное, — этого требуют инте­ресы дела, которое мы защищаем и от защиты которого мы не отказываемся. «Если бы нам удалось убедить, что мы всегда поступали так, как посту­пать были должны, мы дискредитировали бы самое дело».

 

Нельзя не признать исключительной ценности и интереса за таким подходом к познанию причин русской революции. Вполне сочувствуя именно такой постановке вопроса, мы — скажем тут же — весьма далеки от тех выводов и заключений, к которым В. А. Маклаков приходит. Больше того — позволяем себе утверждать, что поставленное себе задание автор отчасти не выполнил, отчасти, как будет вид­но из дальнейшего, — и не мог выполнить.

Позволительно говорить о выводах и заключениях, хотя воспоминания В. А. Маклакова еще не закон­чились печатанием, потому что автор своему описанию «некоторых моментов из прошлого, которые при виде того, что теперь происходит, приходят на память», счел нужным предпослать особое Предисловиe с изложением своей общей «точки зрения, с которой он смотрит на наше прошлое».

 

Вот эта то общая и исходная точка зрения, которая нам представляется итогом пережи­того опыта, среды, симпатий и т. д., и которая остается себе равной, о чем бы ни вспоминал В. А. Маклаков, — и составляет предмет нашего внимания и критики.

 

 

{55} В сердцах, восторженных когда-то,

Есть роковая пустота...

А. Б л о к.

 

1.

 

В. А. Маклаков видит преимущество нашего поколения в том, что ему дано было жить в двух эпохах — в настоящем и в прошлом, — между кото­рыми провела грань революция. Автор полагает, что не только ему самому, но и всему современному поколению дано «сочетать в себе беспристрастие историка с осведомленностью современника, быть историком современных событий». Так ли это?

Кого не соблазняла мысль быть собственным своим — и своего времени — историком? Политические деятели редко располагают досугом вести дневни­ки, регистрировать свои «точки зрения» на события в момент или в процессе их совершения. Когда же эти деятели перестают «делать историю», по тем или иным основаниям выходят в тираж и обретают досуг, — им кажется малозначительным, а иногда и малодостойным занимать общественное мнение своим личным и прошлым, безвозвратно минувшим. Возникает непреодолимое желание выйти за пределы {56} только субъективной оценки. И пишут «историю современных событий», не собираясь писать «исторического исследования» или даже не называя написанного историей. Достижения испытанных ученых, историков профессионалов, в таких случаях не более плодотворны, чем достижения дилетантов в исто­рической науке. Дефект здесь не в лицах, а в задании и предмете.

 

Кому не приходилось отмечать этот общий дефект. И сейчас приходится отвергнуть те особые права и преимущества, которые всему современному поколению, и в том числе себе, присваивает В. А. Маклаков. Предисловие к его воспоминаниям, не­смотря на всю осторожность и оговорки автора, его диалектическое искусство и литературное мастерство, разделяет общую всем подобным попыткам судь­бу.

 

Первичный порок всего построения заключается в качестве материала, в природе тех «вещей», на которых покоится «точка зрения» Маклакова. Отвле­ченно рассуждая, он отлично сознает, что «причин, которые с разных сторон приводили к одному и тому же концу — крушению русского государства», было много, очень много и самых разнообразных. Он сам подчеркивает и в начале и в конце Предисловия, что причины крушения — «не только чужие ошибки» Но странным образом все Предисловие звучит обвинением против другиx, правда не только «чужих», но и «своих», — «своих» даже больше всего, поскольку эти «свои» находились в об­щей с Маклаковым общественной и партийно-политической группировке и следовали не с ним и не {57} за ним. Словом, В. А. Маклаков пишет не о своих ошибках, а об ошибках «своих», как и он принадлежавших к «либеральной общественно­сти» и к.-д.-ской партии. Он пишет о чужих, о других, о «своих», но только не о себe.

Пусть читатель просмотрит написанное В. А. Мак­лаковым с учетом только что сказанного, и он сам убедится, что мое замечание вызвано не полемическим увлечением, и объективно неоспоримым фактом. Тем самым и рассуждения В. А. Маклакова, со­храняя весь свой интерес и значение в качестве од­ного из множества других политических процессов, которые ведут и долго еще будут вести перед Историей заинтересованные стороны и их будущие наследники, утрачивают право на признание их выражением объективной истины. Работа В. А. Маклакова этим не умаляется. Она только вводится в законные рамки и масштабы.

 

Как ни скучна всякая «методология», приходится, однако, остановиться еще на двух пунктах, существенных — на наш взгляд, даже решающих — для всего построения В. А. Маклакова.

 

Автор оперирует все время со слишком общи­ми и суммарными категориями: «старая Россия», «революционная демократия», «либеральная обществен­ность», — не расчленяет этих понятий. Только это и позволяет ему считать определяющим признаком, например, «революционной демократии» ее ненависть к «старой России». Это неверно ни в отношении к революционной демократии, в «гротеске» взятой, ни в отношении обратной характеристики не-революционной, а «либеральной общественности». Что «в старой России было много бессмысленного, жестокого и даже {58} гнусного», признает и Маклаков; этого не отрицают и самые стойкие почитатели и охранители низвергнутых устоев. Но что в России далеко не все было дур­но, а много было и ценного и великого, этого не рискуют отрицать целиком даже ни перед каким отрицанием не останавливающееся большевики.

И они — даже они — признают великое прошлое за русской культурой, искусством, наукой, активностью русского рабочего класса и т. д., отрицая на сплошь поли­тическое прошлое России. Тем с меньшим основанием можно приписать революционной демократии в целом «глобальную ненависть» ко всему, что было в старой России. Старым режимом не ис­черпывалась прежняя Россия так же, как нынешним советским не исчерпывается и по-революционная. Нежелание видеть «в качестве главы государства члена исторической династии вместо Калинина» отнюдь не свидетельствует о «недостаточной ненависти» к ны­нешней власти. И обратно: от нежелания видеть в качестве главы государства Калинина отнюдь нельзя заключать, по примеру большевиков, о симпатиях к членам исторической династии. Слишком, казалось бы, очевидно, что одно понятие — режим — не покрывает другого — России.

Второй изъян в «методологии» Маклакова состоит в том, что он наотрез отказывается говорить о неизбежности революции, о том, что «ни­какое искусство революцию остановить не могло». По его мнению, так ставить вопрос нельзя потому, что такое утверждение нельзя проверить, «его нельзя ни до­казать, ни отвергнуть». Он рекомендует нам «спра­шивать себя только: все ли было сделано либеральной общественностью, чтобы Революцию предотвра­тить? Всегда ли она поступала так, как должна {59} была поступать по своей идеологии партия «эволюции», как этого от нее требовала та роль, кото­рую на нее возложила история и на которую она сама претендовала»?

 

Отрицаемая Маклаковым постановка вопроса нам представляется правильной, утверждаемая же им формулировка — недостаточной.

 

Ведь считает же он возможным утверждать, что «можно быть совершенно уверенным, что если бы не было войны, то уступки, сделанные в 1905 г. и выразившиеся в конституции 1906 года, оказались бы вполне достаточными, чтобы надолго, если не на всег­да, предотвратить опасность новой Революции». А разве это можно «доказать? Или «отвергнуть»?

 

В. А. Маклаков прав, когда он ставит так вопрос в отношении к революции 1905 г., и он непоследователен и неправ, когда отрицает возмож­ность такой постановки вопроса в отношении к революции 1917 года.

«Всегда» ли поступала та или иная партия, как она «должна была поступать», — представляет интерес второстепенный и специальный. Даже и большевики не отрицают, что они и в 17-и году, и раньше, и позже поступали далеко не всегда так, как они должны были бы поступать согласно своей идеологии и роли, которую на них возложила история и на которую они сами претендовали. Еще с большей легкостью и охо­той признают это, конечное все другие, побежденные. Но какое может иметь значение такое позднее признание, не всегда даже сопровождаемое раскаянием?

 

Именно так ставить вопрос нельзя, не имеет никакого смысла прежде всего потому, что здесь нет для нас никакого вопроса, — ни в отношении себя, {60} ни в отношении других, будь то враги, друзья, друго-враги, «революционная демократия» или «либераль­ная общественность». Все ошиблись и не всегда делали то, что каждому надлежало бы делать соглас­но его роли. Герцен правильно заметил, что «История не имеет libretto, которое превратило бы историю в «театральную пьесу с заранее известной раз­вязкой»

Это разногласие в постановка вопроса вводит нас и в самое существо спора о революции и распре­деление за нее ответственности. Самая формулировка того, как надлежит ставить вопрос, скрывает в себе уже ответ по существу. Раз «мы можем спра­шивать себя только: все ли было сделано либеральной общественностью, чтобы революцию предотвратить», — очевидно, что предотвратить революцию можно было, сделать это либеральная общественность могла и могла это сделать именно либеральная общественность.

 

2.

 

Ответственность за революцию В. А. Маклаков распределяет между «революционной демократией», которая, коротко говоря, была разрушительной ех. professo, как бы по призванию, и между «либераль­ной общественностью», совершавшей преступления, го­воря тоже коротко, — по неизъяснимой глупости.

Отдельные отряды «революционной демократии» сознательно или бессознательно, следуя логике или только сантиментам, явно или скрыто, в большей или меньшей мере, но готовя революцию, желая ее, идя на нее, все одинаково совершали преступление по {61} отношению к российской государственности и русской истории. В лучшем случае некоторые из них не понимали того, что такое революция. В худшем — они намеренно потворствовали большевикам, пред­видя, что подставляют для них плечи.

 

«Либеральная общественность» и, в частности и в особенности, к. д.-ская партия, не желая революции и всячески от нее отталкиваясь, фактически совершала не преступление, а худшее — глупость, ничем не оп­равдываемую и неизъяснимую. Она вступила в непри­миримое противоречие с самой собой, со своим прошлым и будущим, с идеологией и ролью, кото­рую на нее возложила история и на которую она сама претендовала. Она может на своей стороне считать одни поражения. Основные идеи либерализма осмеяны и растоптаны и возродятся не скоро... Если «револю­ционная демократия», даже проклиная большевиков, может все-таки приветствовать Февраль, который осуществил ее пожелания, может находить в революции не одно горе, но и «завоевания», — то о какой «победе» и каких «завоеваниях» мог бы говорить либерализм, если только он не изменил себе, своим заявлениям и всей своей прежней идеологии».

 

«Либеральная общественность» ведь не была «без­ответственной оппозицией». Ее претензия стать вла­стью вне революции ее обязывала «считаться не толь­ко со своим идеалом, но и с возможностью его проведения в жизнь без потрясения народного организ­ма», возлагала на нее долг «всеми мерами стараться не открывать дверей революции» и «помогать власти во всех ее попытках двигаться в лучшую сторону, как бы ни было это движение незначительно, если оно все-таки вело к улучшению». «Партии «эволюции» {62} надлежало избегать всякого шага, который мог бы тол­кать к тупику, из которого не было другого выхода, кроме общего взрыва».

 

Если по отношению к «революционной демократии» Маклаков еще склонен искать смягчающие ее вину обстоятельства — и находит их в закоренелом невежестве и профессионально преступной среде — то для «либеральной общественности» он даже и не ищет — и не дает ей — никакого снисхождения.

 

Справедливы ли эти обвинения В. А. Маклакова? Остановимся прежде всего на том, чем объясня­ются его упрощения и преувеличения.

 

Автору открываются только два прямолинейных пути: путь эволюции, или «соглашательства» со старой властью во что бы то ни стало, и путь революции, не­избежно ведущий, хотя и с проклятиями, но все же к приятию Октября. Такое геометрически-прямолинейное построение исторически неправильно и жизненно нереально. Оно не считается с тем фактом, что и в «революционной демократии» всегда существовало — от Герцена и до Чайковского и Брешковской — течение, которое вовсе не было энтузиастом революции во что бы то ни стало. Это течение, предвидело революцию, считало ее неотвратимой, но признавало ее не желанным днем, а днем роковым, отчаянным средством, хотя и неизбежной, но варварской формой прогрес­са. Для «партии революции» стало своего рода обыкновением со смертью очередного самодержца обращать­ся к его преемнику со словами просьбы и увещания. Вспомните мольбы Герцена, обращенные ж Александ­ру II. Вспомните знаменитое {63} письмо «Исполнительного Комитета Народной Воли» Александру III. Или то была не «революционная демократия»?

 

Не считается прямолинейное построение Маклакова и с тем фактом, что путем «соглашательства» с властью во что бы то ни стало «партии эволюции» пытались идти и шли долго и упорно. Чтобы не осложнять спора, не будем доказывать, что и тактика той партии, к которой принадлежал В. А. Маклаков, страдала чаще, на наш «революционно - демократический» взгляд, чрезмерной законопослушностью, а не излишним радикализмом. Но одной к.д.-ской партией не исчерпывалась вся «либеральная общественность». И то самое, что сейчас защищает Маклаков в качестве потенциально ‑ должной тактики к.д. в прошлом, было на опыте испробовано, проделано другими «партиями эволюции».

 

Пусть требование о созыве Учредительного Собрания для выработки конституции — требование, пред­ставленное Витте делегатами бюро съезда земских и городских деятелей кн. Г. Е. Львовым, А. Ф. Головиным и Ф. Ф. Кокошкиным, — теперь кажется наивным и утопическим. Не надо, однако, забывать, что когда в прошлое переносят нынешнюю обста­новку и психологию, совершают ошибку исто­рической перспективы. В данном же случае эта обычная ошибка осложняется еще другой — фактической неточностью. Конфликт между вла­стью и либеральной общественностью проходил в 1905 году вовсе не по линии требования Учредительного Собрания, а по линии недвусмысленного признания элементарных основ конституционализма.

 

И сейчас же после издания манифеста 17 октя­бря, и до и после роспуска первой Думы {64} представители власти — и Витте, и Столыпин, и сам царь — не раз беседовали с представителями либеральной об­щественности о выходе из создавшегося тупика. Беседовали с кадетами, беседовали и с более умерен­ными политическими и общественными деятелями, с мирно-обновленцами и октябристами.

Да и лидер к.-д.-ской партии, как он сам же рассказал в цитируемых В. А. Маклаковым «Трех Попытках» («К истории русского лжеконституционализма»), был более чем умерен в том «частном совете», ко­торый он дал «высшему представителю власти» Вит­те. Произнесите слово: конституция, — убеждал П. Н. Милюков Витте. «Для ускорения дела позовите се­годня кого-нибудь и велите перевести на русский язык бельгийскую или, еще лучшее болгарскую конституцию, завтра поднесите ее царю для подписи и послезав­тра опубликуйте. Это будет конституция октроиро­ванная, и вас будут бранить за такой образ действий, но потом успокоятся, и все войдет в нор­му. Нельзя говорить, что мы русские не доросли до этого, раз я вам ссылаюсь на такую страну, как Болгария».

 

Как видите, это очень далеко от непримиримости и требования Учредительного Собрания, во что бы то ни стало, даже со стороны наиболее радикальных либералов.

 

Не большую требовательность проявил, конечно, лидер к.-д.-ской партии и при своих «секретных» встречах и беседах «за свой страх» с Треповым и Столыпиным!

 

Но вот несколькими месяцами позднее, в феврале 1906 г., собрался первый съезд «Союза 17-го октября», и такой сдержанный общественный деятель, {65} как И. А. Стахович, пророчески предостерегал ста­рую власть: — «правительство само расшатывает и как бы хочет опрокинуть весь государственный строй. Оно само готовит себе гибель всей России». Проходит еще несколько месяцев и П. А. Гейден резюмирует Д. Н. Шиову смысл всех переговоров о привлечении его с Шиповым в состав пра­вительства: — «Очевидно нас с вами приглашали на роли наемных детей при дамах легкого поведения». А сам Шипов, славянофильствующий и толстовствующий, противник всякого обострения политической борьбы, приходит к окончательному выводу — «Бы­ло вполне очевидным, что никакие соглашения с властью, приемлемые для общественного сознания, не­возможны и что для перехода от старого государственного строя к новому остается обще­ству и населению один путь, — путь политической борьбы с вла­стью». (Д. Н. Шипов: «Воспоминания и Думы о пережитом». — 1918. Москва. — Стр. 417, 473, 511).

 

В другом месте («La chute du Tsarisme». Interrogatoires, — Préface de V. Makiakov. — Paris. Edit. Payot, 1927.) В. А. Маклаков рассказал о свидании, которое он, вместе с Струве, Челноковым и Булгаковым, имел со Столыпиным в ночь с 2-го на 3-ье июня 1907 г. Целью свидания было — убедить Столыпина взять обратно предложение о лишении депутатских полномочий 35 членов соц.-демократической фракции Думы. Столыпин интересовался при этом, — может ли Дума сделаться «рабо­тоспособной», т. е. законопослушной. — «Возможно ли выделить, из нее правое большинство и, главное, одобрит ли это большинство его крестьянские {66} законы. Мы не отнимали надежды на это, — «страна обра­зумится». Но Столыпин, с своей стороны, должен был ей помочь на этом пути; «не провокацией мож­но завоевать общественное мнение: «она отбрасывает страну налево» и т. д. Притворялся ли он, — но момент, казалось, он колебался. Если это так, сказал он нам, почему вы не хотите, вы, кадеты, мозг страны, порвать с революционерами. Голосуйте за мое предложение, освободите Думу от социал-демократов; вы увидите, как мы станем работать с вами. Это предложение, было морально и политически невозможно. Стра­на бы нас оттолкнула. «Я на крайней пра­вой кадетов, ответил ему я, и буду голосовать против вашего предложение».