VI. ОКТЯБРЬ В «АВТОБИОГРАФИИ»

Л. ТРОЦКОГО

 

1.

 

Октябрь явно не удался, — он провалился. И чем дальше, тем провал его все очевиднее, глуб­же и безнадежнее.

 

Тут не эмпирические несовершенства отвлеченно-совершенной идеи и замысла; не маленькие недостатки большого механизма; не случайная неудача или преж­девременный срыв. В этом отношении марксистские сторонники политического манчестерства и формулы laisser faire — laisser passer могут быть удовлетво­рены. Насильственного вмешательства в процесс «естественного» изживания большевицкого фантазма не произошло. «Опыт» не был «сорван» извне и «преждевременно». Октябрь, о котором можно было раньше сказать словами Герцена о самодержавии, что он «сам собою держится и, при том, чорт знает на чем», этот Октябрь стал проваливаться тоже сам собою, в безмятежной обстановке внешнего мира, в итоге не военной катастрофы или не­удачи, а социально-экономической разрухи, в результате исчерпания до конца хозяйственных фондов и идеологических иллюзий.

{171} Чем дальше, тем отчетливее вскрывается сущ­ность Октября, его «чистая идея» и «материя». Все от­четливее, в неприкрашенной и первобытной своей наготе, проступают и творцы и рыцари «самого революционного режима, который когда либо знало че­ловечество». Мы знали о них по своему личному опыту. Мы узнаем теперь приблизительно то же из описания, которое дают Октябрю былые соратники и соучастники по строительству Советов. По разным мотивам приходили и уходили от большевиков левые эсэры и всевозможного рода и типа «спецы». Одни — по личным мотивам, другие по общественным: из патриотической тревоги за интересы и судь­бы России, русской науки, просвещения, искусства и т. п. или из увлечения «невиданными по своим темпам и размаху социалистическим строительством», невиданной нигде в мире революцией и т. д.

Ушедшие от большевиков Штейнберг и Бажанов, Беседовский и Ларсон, Дмитриевский, Соломон (Г. А. Соломон (Исецкий) «Среди красных вождей» у нас на странице; ldn-knigi) и другие рассказали нам, как всячески хотели они верить в возможность совместной с ними работы и как вынуждены были все таки извериться. Все рисуют потрясающую картину грязи и преступления, политического вымогательства и обмана, распутства и вероломства, казнокрадства и напыщенного само­хвальства тех, в большинстве своем ничтожных и духовно опустошенных, людей, которые волею судьбы и случая пришли к власти над Poccией в октябре 17-го года. Получилась целая галерея преступных типов, алкоголиков, дегенератов и безумцев. И оспорить ее можно только одним„ — тем, что Октябрь изображен кистью людей, чуждых «пролетарской революции», перебежавших {172} к победителям после Октября и улепетнувших, как только обнаружился его бесславный крах.

В этом отношении «Моя Жизнь» Троцкого, двухтомный «Опыт автобиографии», представляет ни с чем несравнимую и незаменимую ценность.

Троцкий не перебегал в лагерь «октябристов» после победы. Он был октябристом до Октября, одним из его главных творцов и вернейшим стражем. И даже сейчас, обличая и кляня былых соратников в борьбе за Октябрь, он клянет их за отступничество, себя же по-прежнему считает оставшимся «полностью и целиком на прежнем пу­ти». Несколько неосторожно автор цитирует слова старого Гельвеция: «Каждый народ имеет своих великих людей и, если их нет, он их выдумывает».

Каких же «великих людей» имел — или выдумал — русский народ в октябрьский период своей незадачливой истории?

 

В свое время Ленин, помимо «примазавшихся», насчитывал на каждые 100 большевиков до 70 мошенников, до 29 дураков и только одного созна­тельного и настоящего большевика. Теперь в состоянии, правда, некоторого аффекта — Троцкий не скрывает, что «Опыт автобиографии» для него лишь орудие политической борьбы: «излагая, я характеризую и оцениваю; рассказывая, я защищаюсь и еще чаще нападаю», «дело ведь для меня не только об истори­ческой правде, но и политической борьбе которая продолжается», — он рассказывает, кто были эти настоящее большевики, каким делали эти «великие люди» свой Октябрь в реальности, а не мифологи­чески или согласно позднейшей легенде.

{173} Свидетельство Троцкого аутентично и, потому, оно исторически значительно. Оно идет изнутри Октября и проникает в его сердцевину и, потому, оно политически существенно.

Троцкий проводит перед нами всю нынешнюю — и прошлую — гвардию «ленинцев». Кого тут только нет? Троцкий не щадит никого. Характеризует сам и приводит без стеснения отзывы других, ставшие ему известными «доверительно», из частных писем или разговоров.

Особый, презрительный смысл вкладывается им в наименование нынешних вождей, возглавляемых Сталиным, — «эпигонами». «Не только способности предвидения, но и чутья не обнаружил ни один — ни один! — из нынешних руководителей. Ни один из них в марте 1917 года не пошел даль­ше позиции левого мелкобуржуазного демократа». Эпигоны «перерезали пуповину октябрьской преем­ственности». Нынешние столпы «сталинизма» — «ум­ники задним числом», «запоздалые критики», «зло­получные фальсификаторы», «ставшие позднее чеки­стами», «членами коллегии ГПУ», «опорой режима». Все эти квалификации звучат у Троцкого одинако­во осудительно.

Подтверждая уже известное со слов «перебежчиков», Троцкий удостоверяет, что Сталин — аппа­ратный мажордом. «Он вообще поддерживал людей, которые способны политически существо­вать только милостью аппарата. И Меньжинский стал верною тенью Сталина в ГПУ... Не только начальником ГПУ, но и членом ЦК. Так на бюрократическом экране тень несостоявшегося человека может сойти за человека».

{174} Сталин это — «дрянной человек с желтыми глазами», приводит Троцкий отзыв недавнего пол­преда в Берлине Крестинского. «Первое качество Сталина — лень, говорил Троцкому Бухарин. Второе качество — непримиримая зависть к тем, которые знают или умеют больше, чем он. Он и под Ильича вел подпольные ходы», — доносит Троцкий одновременно и на Сталина, и на Бухарина. Сталин «хотел во что бы то ни стало войти во Львов (во вре­мя войны с Польшей) в то время, когда Смилга и Тухачевский войдут в Варшаву. Бывает у людей и та­кая амбиция». Сталин, оказывается; всегда отталкивал от себя Троцкого «узостью интересов, эмпиризмом, психологической грубостью и особым цинизмом провинциала, которого марксизм освободил от многих предрассудков».

 

Бухарин — полуистерик, полуребенок, не марксист, а схоласт; после смерти Ленина — медиум Зи­новьева, затем Сталина. Пятаков — негодный политик, полуанархист и, вместе с тем, типичный чиновник. Ворошилов — «по всем своим повадкам и вкусам всегда гораздо больше напоминавший хозяй­чика (опять донос!), чем пролетария». Вместе со Сталиным Ворошилов «вымогал» у Троцкого снабжение для Царицына чрез своего «специального предста­вителя» матроса Живодера (!). «Когда мы натянули цепь дисциплины потуже — досказывает Троцкий дальнейшую судьбу Живодера — Живодер ушел в бандиты. Он был, кажется, пойман и расстрелян». (Аналогичная судьба постигла, как известно, и дру­гого героя и гордость Октября Железняка, разогнавшего Учредительное Собрание).

 

«Старый большевик» и приближенный Ленина {175} Гусев при ближайшем рассмотрении оказался «мелким интриганом» и «фальсификатором», отличав­шимся от других только своим «апатичным ци­низмом». Зато «шатун и сума переметная» Каменев — «добродушный циник», не чуждый «личного веро­ломства». Зиновьев — паника, по свидетельству Сверд­лова. Ярославский — «внутренне деморализованный субъект» и «пасквилянт» еще более несносный, чем «панегирист». Уншлихт — «амбициозный и бездарный интриган». И т. д., и т. п.

 

Мы далеко не исчерпали перечень всех «прихле­бателей Сталина», в меру сил и умения «превративших партию большевиков в кучу навоза», по ком­петентному свидетельству Бухарина, — «освободивших мещанина в большевике», по удостоверению Троцкого. Не все исчерпали мы и «квалификации», которые понадавал босфорский изгнанник своим недавним соратникам и сослуживцам. Но не доволь­но ли и приведенного, чтобы спросить словами самого же Троцкого, направленными им, правда, по другому, неверному адресу (западноевропейской демократии):

— «И эти люди призваны поло­жить основание новому человеческому обществу»?...

Именно они, это сборище ничтожных людей, фантастов и злодеев, вероломных и отвратных, призваны и способны «перестроить жизнь так, чтобы исключить возможность периодических буйных помешательств человечества и заложить основы более высокой культуры»?

 

Удивляться ли тому, что у этих людей ничего не вышло? Не удивительнее ли было как раз обрат­ное? Не было бы фантастикой и чудом, если бы у {176} них получилось все-таки нечто положительное, а не кошмар и ад?!..

 

Характеристика, которую сторонник перманентной революции дает своей, октябрьской револю­ции, не многим отличается от отзыва прославленного ненавистника и обличителя революции Тэна, не видевшего во французской революции ничего другого, кроме «длительной и в большом масштабе работы обезумевших скотов под водительством сошедших с ума глупцов»...

 

Троцкий говорит нашими словами, когда подтверждает, что «политика Сталина-Бухарина под­готовила и облегчила разгром революции», яви­лась выражением и сама способ­ствовала «процессам, которые можно охватить «именем реакции»; и что в будущем придется «переучивать» целое поколение и «брать далекий прицел». Он забывает только упомянуть, что и сам он причастен к этим процессам, дружно работая со Сталиными, Бухариным и прочей незавидной компанией в течение шести первых, для октябрьской революции основоположных лет.

 

Троцкий весьма невысокого мнения о «злых бесхвостых обезьянах, именуемых людьми». Он испытывает «жгучую боль за человеческую саранчу». Но в провале ли Октября основание для такой деше­вой мизантропии. В автобиографии Троцкого как буд­то бы недостаточно материала для общего суждения о людях, как «злых бесхвостых обезьянах». Зато в ней более чем достаточно материала для ограниченного и частного суждения о большевиках, не исключая и Троцкого, напоминающих сво­ими ухватками «злых обезьян».

Неслучайно именно {177} эти обезьяньи увертки обратили на себя внимание иностранцев — в частности, Макдональда, — когда перед ними стал вплотную вопрос о признании большевицкой власти, как нормальной власти в государстве.

 

2.

 

Но кроме злых, Троцкий знает и добрых большевиков, — преимущественно из уже окончивших свои дни на земле. Из живых — о некоторых прихо­дится слышать впервые, и замечательны они не столько своими субъективными качествами, сколько своею лич­ной и политической близостью к автору воспоминаний.

Из таких положительных типов на первом месте, конечно, вождь вождей, мудрейший из мудрых, «мужественнейший из людей», бесподобный и сравнимый лишь с великим «предтечей» Марксом — «первый свершитель» Ильич!..

И от Троцкого не укрылось ханжеское обоготворение памяти Ильича. Вслед за «белогвардейскими» пи­сателями отмечает и он отношение к Ленину, «как к главе церковной иерархии». В «оскорбительные для революционного сознания мавзолеи превратились официальные книги о Ленине. Его мысли разрезали на ци­таты для фальшивых проповедей. Набальзамированным трупом сражались против живого Ленина. Мас­са была оглушена, сбита с толку, запугана»...

Это правильное наблюдение не помешало, однако, самому Троцкому «использовать» труп Ленина для защиты живого Троцкого. Он не останавливается при этом перед самым крайним сервилиз­мом по отношению к «великому больному», {178} «учителю и вождю». По примеру бессмертного Петра Ива­новича Бобчинского, он настойчиво подчеркивает, что это он, Троцкий, первый произнес «слово гений в отношении Ленина».

«Да, Ленин был гениален полной человеческой гениальностью».

(ldn-knigi; на нашей странице: Н. Валентинов «Встречи с Лениным», Г. А. Соломон (Исецкий) «Ленин и его семья (Ульяновы)»; из книги Г. А. Соломона о Ленине (конец книги):

«...А он умирал уже. По временам он лишался языка. Но «дружинники» не оставляли его в покое и, в сущ­ности, держали его в полном плену. Но, подлые и трусливые, они для вида и «престижа» окружали его царской роскошью и изысканным уходом, полным внешнего раболепия, выписывали для него лучших ев­ропейских врачей.

А он умирал. И мучился. Мучился сомнениями и ужасом, что «наследство» перейдет к Сталину... Троцко­му... Он их обоих глубоко, как известно, презирал и вполне основательно с омерзением относился к обоим претендентам «на трон»...

И во время одного из все более и более редких про­блесков ясного ума он успел составить свое политиче­ское завещание, в котором, по слухам, настаивал на том, чтобы ни Сталин, ни Троцкий не «наследовали» ему...

Он умер.

«Безбожное» правительство и такая же партия кано­низировали его и приготовили из его бренного тела ко­щунственные «м о щ и»...

Составленное Лениным подлинное завещание исчезло: его, по слухам, скрыл Сталин, который в конечной схватке борьбы за «престол» одолел, как известно те­перь, всех своих «врагов и супостатов», как слева, так и справа...

А кощунственные мощи Ленина разлагаются и гни­ют...»)

(Коротко об авторе: Георгий Александрович Соломон (Исецкий), дворя­нин, православного вероисповедания, родился в Бессараб­ской губернии в 1868 году.; ldn-knigi)

 

Троцкий, видимо, хорошо знает свою среду, всю эту «оглушенную, сбитую с толку, запуганную массу». И он услужливо кадит «титаническому» Ильичу, пре­дельной, после Маркса, «вершине духовного могуще­ства человечества», не забывая упомянуть ни об одном проявлении политического доверия или личного внимания со стороны Ленина к самому Троцкому, к его детям, — вплоть до милостивого «смешка» Иль­ича и его «лукавой улыбки» или совместного отдохновения после трудов неправедных в ночь переворота: «Кто-то постлал нам на полу одеяло — кажется, сестра Ленина, — достали нам подушки. Мы лежали рядом, тело и душа отходили... Мы вполголоса беседо­вали»..

Троцкий — рассчетливый дисконтер: он предъявляет к политическому учету даже то, что «он (во время Бреста!) воздержался от голосования, чтобы обеспечить за Лениным большинство одного голоса», а Ленин, «смешливый» Ленин с «лукавым смешком» говорил Троцкому: «Уже ради одного доброго мира с Троцким стоит потерять Латвию с Эстонией» (чего, как известно, и добились после того как Троцкому удалось убедить окружающих, что «мы всегда успеем капитулировать достаточно рано»).

И мудрость Ленина, и похвала его Троцкому, и неблагоприятные отзывы его о нынешних недругах Троцкого, все направлено на защиту главного тезиса: борьба против «троцкизма» есть борьба против идейного наследства самого Ленина, ибо он, Троцкий, {179} вернейший и преданнейший ленинец, а Ленин с 17 года был и оставался настоящим «троцкистом».

 

Положительных фигур, как сказано, немного у Нарцисса октябрьской революции. Есть, однако, у него одна эпическая фигура, в честь которой он слагает подлинную героическую поэму. Это — безвестный солдат Октября, некий матрос Маркин. Стоит, однако, присмотреться ближе к этой «поэме», как она обо­рачивается обвинительным актом и против автора с его героем, и против всего Октября.

Октябрь, установивший диктатуру пролетариата, оказывается победил, по свидетельству Троцкого, не силами пролетариата, а чрез коллективного Маркина. Это главное действующее лицо и ге­рой Октября необычайно схож с уже знакомым нам вымогателем и бандитом, тоже деятелем Ок­тября, — матросом Живодером. Только Живодер состоял при Сталине и Ворошилове, тогда как Мар­кин находился в окружении — чтобы не сказать: в свите — Троцкого.

 

Как Живодер, Железняк, Дыбенко и др., Ни­колай Маркин принадлежал к «братве» балтийского флота. «Слово давалось ему с трудом». Но его «крепко сколоченная фигура» — о форме вооружения этой «фигуры» автор умалчивает — умело заполняла про­белы и недостатки ораторского искусства. Фигура эта провиденциально появлялась на всех путях и перепутьях Троцкого. До Октября она «налаживала» домаш­нюю жизнь Троцкого, пестовала его детей, создавала уют и комфорт в том «буржуазном доме», в котором Троцкий жил. В славные дни Октября «Мар­кин с револьвером в руках боролся за трезвый (!) Октябрь»: он расстреливал бутылки с вином и {180} отгонял от погребов других сочленов «братвы», «лакавших прямо из канав» стекавшее туда вино.

 

Отбив «алкогольный приступ контрреволюции» (Троцкий сам же указывает, что вино «лакали» не контр-революционеры, а «братва»), Маркин сменил борьбу с отечественными пропойцами на борьбу с международными империалистами. Безграмотный и тупой скуловорот заделался коммунистическим дипломатом... Больше того, — «Маркин стал на время негласным министром иностранных дел. Он сра­зу разобрался по своему в механизме комиссариата, производил твердой рукой чистку родовитых и вороватых дипломатов, устраивал по новому (!) канцелярию, конфисковал в пользу беспризорных контрабанду, продолжавшую поступать в дипломатических вализах из-за границы, отбирал на­иболее поучительные тайные документы и издавал их за своей ответственностью (!) и со своими примечаниями (!!). Маркин... даже писал не без ошибок. Его примечания поражали иногда неожиданностью (?) мы­сли. Но в общем Маркин крепко забивал дипломатические гвозди (?) и как раз там, где следовало»...

 

Можно судить, каким «министром иностранных дел» был сам Троцкий, если его не без успеха мог заменить Николай Маркин. Но высшая демократич­ность — или «народность» — Троцкого в том и состоит, что он и с Маркиным не брезгает стать в большевицкую пару. Как бы то ни было, но установив диктатуру пролетариата, Троцкий с Маркиным сменили дипломатическое искусство на военное и, как два Аякса, отправились водружать диктатуру на Волге. Когда Троцкий узнавал, что в опасном месте {181} находится его альтэр-эго матрос Маркин, — «на душе становилось спокойнее и теплее» (почему «теплее» Троцкий не поясняет, — поверим на слово!). Но пробил час Маркина — Троцкий переходит от героики к элегии, — и вражеская пуля догнала на Каме Марки­на и «свалила его с крепких ног. Точно гранитная колонна обрушилась передо мною»...

 

Читая горестную повесть о Николае Маркине, со слезами рассказывавшем девятилетнему сынишке Троцкого, как «женщина, которую он давно и креп­ко любил, покинула его и что, поэтому, у него бывает черно и мрачно на душе», — до того черно и мрачно, что он дошел до большевизма и душегубства, — мож­но понять психологию этого героя и жертвы Октября.

Постичь душу Троцкого, понять его черноту и мрак, — гораздо, конечно, труднее. Труднее и забыть и простить живому Троцкому то, что может быть прощено мертвому Маркину. Ибо и сам он говорит: «Что может быть прощено темному несознательному чело­веку — (или «коллективному Маркину»), — того нельзя простить члену (тем более «вождю»!) партии, стоящей во главе рабочего класса всего мира».

 

3.

 

Троцкий достаточно искушенный политик, чтобы понимать, что «в политике решает не только что, но и как и кто». Мы только что видели, кто они, эти герои и рыцари Октября, задавшиеся целью «исключить возможность периодических буйных помешательств человечества и заложить основы более высокой культуры».

{182} Посмотрим теперь, как творился Октябрь, какими методами закладывались «основы более высокой культуры».

Как известно, Ленин допускал — и теоретиче­ски, и практически — все средства борьбы с политическим противником. Благая политическая цель, социализм и революция, оправдывала для него, как для Лойолы, любое скверное средство. Он не один раз публично формулировал свой взгляд на поли­тическую мораль: «Когда в этом есть надобность, следует пускать в ход хитрость, ловкость, нелегаль­ные методы, умолчание правды».

Троцкий не столь откровенно циничен. Он и этой позиции не хочет сдать без боя. И с моральной точ­ки зрения он пытается защищать Октябрь. Но мораль у него не столько даже особая, сколько своя.

Понимая решающую роль насилия в успехах Ок­тября, Троцкий вводит насилие в рамки общеистори­ческой закономерности, необходимости и целесообраз­ности. По примеру узурпаторов других времен и народов, он и оправдание большевицкого насилия ставит в прямую зависимость от цели, ради которой оно осуществляется, и от того, кто насилие осуще­ствляет. «Применение материальной силы играло и играет огромную роль в человеческой истории, иногда прогрессивную, чаще реакционную, в зависимости от того, какой класс и для каких целей применяет насилие».

 

Однако, не напрасно все-таки оказывался Троцкий на положении жертвы насилия, — в последний раз насилия пролетарской диктатуры. Вульгарная телеология его, естественно, никак не может удовлетворить. Он прибавляет, поэтому: «Отсюда бесконечно далеко до {183} вывода, будто насилием можно разрешить все вопросы и справиться со всеми препятствиями. Задержать развитие прогрессивных исторических тенденций при помо­щи оружия возможно. Преградить прогрессивным идеям дорогу навсегда — нельзя».

 

Иначе говоря, — торжество «троцкизма» задержа­но, но не навсегда. Будущее за ним. Все зависит от обстоятельств. Отсюда и соответствующая мораль: — «Абсолютных правил поведения не существует ни для мира, ни для войны. Все зависит от обстоятельств».

И вот иллюстрации к тому, как это отвлеченное положение воплощается в жизнь.

 

Кто не слышал о знаменитых «Лэтр де кашэ», об особых королевских приказах об аресте или изгнании жертв, имена которых иногда вписывались лишь задним числом в приказ, скрепленный королевской печатью? Но если бы не было автобиографии Троцкого, кто мог бы узнать или поверить, что «самый революционный режим, который когда либо знало че­ловечество» заимствовал у французских Бурбонов «Лэтр де кашэ», придав им только еще более же­стокую и непоправимую форму.

 

Это было в июле 19 года в Москве в заседании коммунистического Политбюро. Ленин в «две ми­нуты» соединил и передал Троцкому «чистый бланк», на котором значилось в левом углу: «Председатель Совета Народных Комиссаров. Москва. Кремль... июля 1919 г.», а внизу «красными чернилами»: «Товари­щи — Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я {184} настолько убежден, в абсолютной степе­ни убежден, в правильности, це­лесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддер­живаю это распоряжение всецело. — В. Ульянов-Ленин».

 

Можно с презрением пройти мимо тех мотивов личного свойства, по которым только теперь, пос­сорившись с «эпигонами», Троцкий сделал достоянием гласности этот чудовищный, особенно для людей, клянущихся социализмом, документ. Троцкий отлич­но понимает, как компрометирует он им Октябрь. Но он не в силах был его не «использовать», как высшее свидетельство «неограниченной моральной доверенности», оказанной ему Ильичем в то время, как его соперника и заушителя Сталина тот же источник коммунистической благодати наградил «моральным волчьим паспортом».

 

«Я вам выдам сколько угодно таких бланков», — передает Троцкий слова Ленина. И с последним бесстыдством человека, упоенного благоволением вождя, спокойно комментирует значение предоставленных ему в неограниченном числе «бланков»: «Ленин ставил заранее свою подпись под всяким решением, которое я найду нужным вынести в будущем. Между тем от этих решений зависела жизнь и смерть человеческих существ».

Эти коммунистические «Лэтр де кашэ» — оста­нутся! Они переживут Троцкого, как пережили уже Ленина.

 

Троцкий известен своею жестокостью даже в {185} большевицкой среде. Известны его зверские приказы, в которых подчеркивалось, что «единственный порок, непростительный для рабочего класса, это — милосердие, мягкосердечие по отношению к своим классовым врагам». Он сам рассказывает теперь, глухо и в общей форме, как именно прикладыва­лось его прославленное «каленое железо» на Волге, как он расстреливал командира, комиссара, «из­вестное (?) число солдат».

Сознается Троцкий и в другом злодеянии, в гнусной роли, сыгранной им в процессе эсеровских смертников-цекистов.

 

«Приведение смертного приговора в исполнение означало бы неотвратимо ответную волну террора. — передает Троцкий свои былые думы. Ограничиться тюрьмой, хотя бы и долголетней, значило просто поощрить террористов, ибо они меньше всего верили в долголетие советской власти. Не оставалось другого выхода, как поставить выполнениe приговора в зависимость от того, будет или не будет партия продолжать террористическую борьбу. Другими словами вождей партии превратить в заложников. Первое свидание мое с Лениным после его выздоровления произошло как раз в дни суда над социалистами революционерами. Он сразу и с облегчением присоединился к решению, которое я предложил: «Правильно, другого выхода нет».

 

Пусть будущий историк решит, что хуже — вы­давать «Лэтре де кашэ» или приводить их в испол­нение? Придумывать ли систему политического {186} заложничества в отношении тех, кто не верит в «долголетие советской власти» и, потому, должен нахо­диться в течение месяцев под угрозой казни за деяния, вне власти приговоренных находящиеся, — или «с облегчением» санкционировать эту средневековую пытку? На взгляд современника, — одно стоит дру­гого. Ленин не уступает Троцкому, как Троцкий ни в чем не уступает Сталину, подпадая с ним вместе под выразительную — и общую — формулу последнего: «Мы все чекисты!»

 

Ибо Троцкий прав: большевик — не только по­литическая категория, но и — особый психологический тип.. В этом типе растворяются индивидуальные черты и Ленина, и Троцкого, и Сталина и других большевиков. Каждый похож на каждого. Возьмите мелкую, но характерную бытовую деталь. Троцкий пишет о себе: «Совсем не ради па­радокса, а потому, что так оно и есть, я должен ска­зать, что не выношу беспорядка и разрушения». А вот его описание «интерьера» другого великого разрушите­ля: «в комнате Ленина царил, как всегда, образ­цовый порядок. Ленин не курил. Нужные газеты с пометками лежали под рукой»...

 

Или другой эпизод. Ленин показывает Троц­кому издали Вестминстер «и еще какие-то примечательные здания». Не помню, как он сказал, но оттенок был такой: «это у них знаменитый Вестминстер». «У них» значило, конечно, не у англичан, а у правящих классов. Этот оттенок, нисколько не подчеркнутый, глубоко органический был у Ленина всегда», — говорил ли он о немецкой артиллерии и французской авиации или о «каких-либо ценностях культуры или новых достижениях, книжных {187} богатствах Британского Музея» и т. д. То же и у Троцкого. Общая психология, общая и политическая мораль. (Для нас, в отличие от Троцкого, дело идет не только о политической борьбе, но и об исторической правде, и поэтому мы считаем не лишним остановиться на той недооценке Троцкого, которую допускает в своих «Современниках» про­славленный мастер политического портрета М. А. Алданов.

Троцкий служит для Алданова фоном для портрета главного «героя» Сталина, которого Алданов в такой же мере, на наш взгляд, переоценивает, в какой недооценивает Троц­кого. Признать Сталина «человеком выдающимся, бесспорно самым выдающимся во всей ленинской гвардии», можно только в самом формальном смысле употребленных при этом слове. По существу же эта характеристика так же неверна, как и отзыв о Троцком, как «актере, для невзыскательной и провинциальной публики», «Ивановым-Козельским русской революции», «лишенным идей», хотя и не лишенным ума и характера.

Конечно, у Троцкого есть нечто от «отважного кавалериста слова» — Демьяна Бедного. Но эта «пежюративная» оценка по существу не противоречит и более положительной — Бер­нарда Шоу, назвавшего Троцкого «королем памфлетистов». Однако утверждать, что «от Троцкого останется десять тысяч восклицаний — все больше образные»,— к сожалению, уже никак нельзя. К нашему глубочайшему сожалению, от Троцкого, как, впрочем, и от Ленина, Сталина и прочих, останется очень мно­гое сверх их восклицаний, образных и безобразных... Ведь и сейчас многое из того, что сделал и делает Сталин, есть в значительной мере выполнение «генеральной линии» его со­перника и врага Троцкого!

Рискуя быть обвиненным в оскорблении коммунистического величества, я позволю себе все же утверждать, что как оратор, писатель и темпераментный политический боец Троцкий гораздо даровитее и, в этом смысле, выше не только бездарного Сталина, но и «гениального», — по убеждению не одних только официальных большевиков, — Ленина. Не уступал Троцкий Ленину и в мужестве. И не потому, чтобы Троцкий был такой уж Ренальдо Ринальдини или чудобогатырь, а потому, что Ленин вовсе не был таким «мужественнейшим из людей», каким его в согласии с другими советскими иконографами изображает и Троцкий.

В опровержение господствующей легенды об исключитель­ном якобы мужестве Ленина Троцкий приводит ряд интересных фактов и эпизодов. Оказывается, Ленину вообще всегда была в высшей степени свойственна забота о неприкосновенности (!) руководства». В этом Троцкий усматривает одну из черт, отличавших Ленина от отважного до безрассудства Карла Либкнехта.

Ленин, видимо, постоянно находился под страхом быть убитым.

«5-го (июля 17г.) я видался с Лениным. Наступление масс было уже отбито. Теперь они нас перестреляют, — говорил Ленин — Самый для них подходящий момент»...

«А что, — спросил меня совершенно неожиданно Владимир Ильич в те же первые дни (Октября), — если нас с вами белогвардейцы убьют, смогут Свердлов с Бухариным спра­виться — Авось не убьют, — ответил я, смеясь. — А чорт их знает, — сказал Ленин, и сам рассмеялся».

Есть и другие свидетельства.

Предельно отвергая Троцкого, ненавидя и борясь с ним, надлежит все же отдать ему то, что ему принадлежит. Умаляя своих врагов, одержавших над ним пусть исторически крат­ковременную и иллюзорную победу, но все же победу, мы умаляем не только их, но и самих себя, претерпевших поражение от ничтожества. Морально — за единичными исключениями буквально — большевики стоят друг друга: все одинаково нич­тожны Но интеллектуально — они все же разнствуют во «славе» как бы призрачна ни была она.).

 

4.

 

Мы видели, что Троцкий — и общее: большевицкий Октябрь — отрицает наличность и возможность абсолютных правил поведения: «все зависит от обстоятельств». Тем не менее и у Троцкого такого {188} рода правило имеется. Как «массовик» и сторонник непрерывной революции, он убежден, что «не может быть большого идейного падения для революционного политика, как обманывать массы». Даже в приказах на полях сражения он предписывал: «За неправду ка­рать, как за измену. Военное дело допускает ошибки, но не ложь, обман и самообман».

Казалось бы, хорошо: хоть что-то является недопустимым и для большевика есть все таки предел {189} насильственному внедрению нового мира и «более высокой культуры». Но, увы! Факты, которые одновременно с утверждением этого, как будто бы уже «абсолютного правила» приводит и оправдывает Троцкий, свидетельствуют не только о внутренней «неувязке» его лич­ной логики и морали, — но и о глубочайшем «идейном падении» Октября.

 

Кто не помнит бешенной атаки, которую вели раздельно и согласованно большевики и Троцкий против введенной временным правительством смертной казни на фронте, — против того, что революционная власть насильственно, под угрозой смерти, гонит в бой «пушечное мясо». А сейчас, после октябрьского опыта гражданской войны, Троцкий уже в общем виде отстаивает самые жестокие мероприятия, практиковавшиеся воюющими во время «империалистической бойни», и не претендовавшей на установление «более высокой культуры».

 

«Нельзя вести людей на смерть, не имея в арсенале командования смертной казни. До тех пор, пока гордые своей техникой злые бесхвостые обезьяны, называемые людьми, будут строить армии и воевать, — поучает злая бесхвостая обезьяна, называемая большевиком Троцким, — командование будет ста­вить солдат между возможной смер­тью впереди и неизбежной (!) смер­тью позади»...

 

Этим свидетельствуется попутно, что из сражав­шихся под красными знаменами многие погибли не от белых, а от красных пуль. Множество красных бойцов, которых продолжают числить и чтить, как павших «смертью храбрых» за «Серп и молот», {190} фактически положили животы и сложили свои головы, пострадали от «Серпа и молота».

Менее трагичен, но не менее показателен и отвратен другой факт — введение правдолюбивым, пусть в отношении только к массам, Троцким ордена «Красного Знамени». «Вводя орден (после того, и как «еще только» недавно мы сумели отменить ордена старого режима»), я имел в виду дополнительный стимул для тех, для кого недостаточно внутреннего сознания революционного долга (как будто «старый мир» не имел в виду как раз тот же «дополнительный стимул»?). Ленин поддержал меня. Орден привил­ся». Вскоре заделались кавалерами и Троцкий, и Буден­ный, и Сталин, и прочие строители «более высокой культуры».

 

Надо заметить к тому же, что Троцкий сам отка­зался от права на обычную для жестоких правителей увертку и ссылку на внешние или чрезвычайные обсто­ятельства, заставившие его прибегнуть к таким жестоким или обманным мероприятиям. Ибо Троцкий решительно поучает, правда, других, что «партия, ко­торая недостаточно сильна, чтобы отвечать за свои действия, не имеет права брать власть»!..

 

Имела ли право брать власть партия большевиков, если, чтобы удержать в своих руках власть, ей надо было прибегать к «Лэтр де кашэ», к системе политического заложничества, к пулеметам в спину своим же бойцам, к орденам и всему прочему, постро­енному на предельном для «революционных политиков идейном падении» — на систематическом обма­не масс?

 

Имела ли право брать и удерживать власть партия большевиков после того, как и для нее самой {191} выяснились в Бресте ее полное бессилие и безответственность? Троцкий красочно описывает, как ему не удалось до­биться лавров и сразить гидру германского империализма. С первых же дней господином положения в Бре­сте, как и следовало ожидать, оказался не Троцкий, а генерал Гофман. Гофман без особых стеснений. — Кого было стесняться? — и не один раз «клал свой солдатский сапог на стол, вокруг которого разверты­вались прения». Троцкий в Бресте — не чета Троцкому в Таврическом и Смольном — очень быстро убедил­ся, что «именно сапог Гофмана является единственной серьезной реальностью в этих переговорах», а вовсе не аффектированная декламация большевиков.

 

И убедившись в этом, в твердой уверенности, что «мы всегда успеем капитулировать достаточно ра­но», Троцкий сосредоточил свои силы и внимание не на обороне интересов России против притязаний Германии, а на защите своих собственных трудов и дней в славные дни Октября. В этом он снова тро­гательно совпал с «великим больным». Оказывает­ся, и «Ленин был буквально счастлив, когда я привез с собой готовую рукопись об октябрьской революции. Мы одинаково видели в ней один из скромных залогов будущего ре­ванша за тяжкий мир».

 

Большевики вообще неохотно говорят о содержании «тяжкого мира», ими подписанного и, если бы не по­беда западноевропейской, столь ненавистной большевикам, демократии, ставившего Россию в вассальную зависимость от Германии. (Да и то сказать, — по признанию Троцкого, для него с Лениным все германское, в том числе и германская революция, были — {192} «неизмеримо важнее нашей»). Неудивительно, что при таком отношении к России они могли найти утешение от позора и гнета брестского мира в — «рукописи об октябрьской революции», в ней увидеть «залог будущего революционного реванша».

Поехали за мирным договором, а привезли собственную — новую — рукопись... Трагическое перекре­щивается с смехотворным.

При Николай II, в японскую во