Машина проезжает мимо, и свет фар улавливает стальное лезвие ножа парня за секунду до того, как свет исчезает. Под мостом, никто не может увидеть нас. Вот почему я остановилась здесь.
− Хороший выбор, − он не убирает нож, пока идет, чтобы забрать рюкзак, значит не так глуп, как выглядит.
Затем он все‑таки выглядит довольно глупо. Каким идиотом надо быть, чтобы обмануть кого‑то вроде меня? После того как я дала пример, на что я способна? Люди утомляют своей нелогичностью.
Рюкзак находится на расстоянии в десять метров. Жду пока он дотянется, чтобы схватить его, улыбаясь, ведь он не сводит с меня глаз все время. Неа, он не полный идиот. Просто слишком жадный до своего же блага.
− Жадность − это не смертный грех, по моему мнению. Но если вы нападете на меня с ножом, все ставки отменяются.
− Что? − он наклоняется за ремнем, и его равновесие и внимание переключаются.
Я двигаюсь. Он не успевает бросить рюкзак. Мой ботинок встречается с его рукой, и нож вылетает. У этого парня нет никакой подготовки в том, как использовать нож, или он бы схватил его лучше. Ему повезло, и он просто подумал, что сможет напугать меня. Я уложила его, даже не вспотев. На это ушло три секунды.
Теперь облегчение. В одном из плохих фильмов Чейза, бои длятся ужасно долго. Ни один человек не сможет выдержать такое насилие и продолжать бороться так, как они делают в Голливуде. Так что я избежала еще одного клише сегодня.
Я перебрасываю рюкзак через плечо и вытаскиваю телефон у парня из кармана. Он хватается за колено и стонет.
− Хочешь, чтобы я позвонила в скорую или ты сможешь выбраться отсюда?
Он глазеет на меня, пот и кровь стекают по лицу.
− Ты издеваешься?
|
|
− Неа. Я пытаюсь быть лучшим человеком в эти‑то дни, вот и все. Я бы предложила позвонить в полицию, но ты, вероятно, не захочешь рассказать им, что четырнадцатилетняя девочка избила тебя. Так что же будем делать?
− Верни мой телефон и убирайся к черту от меня.
Я выполняю просьбу, жалея, что нет более простого способа сделать то, что должно быть сделано.
Глава 18
Три недели назад
Весь мой класс по рисованию бродит по «Аквариуму Новой Англии» (Здание аквариума Новой Англии, построенное на набережной Бостона в 90−х гг. В его стенах обитают более 600 разновидностей морских животных. В центре океанариума находится гигантский контейнер с водой, в котором плещутся самые настоящие акулы). Никогда за свои девятнадцать лет я не думала, что буду изучать искусство, помимо небольшого изучения истории, но тут было весело. Это гораздо лучше подходит для выполнения моих человеческих требований, чем Вводная Философия, ведь я на самом деле все изучаю. Я уже умею играть на нескольких инструментах, благодаря лагерю, но не была заинтересована в изучении драматического искусства. Притворяться кем‑то другим, пока сам уже играешь роль? Нет, спасибо. Так что, если я и почувствовала желание заниматься чем‑то, связанным с искусством, как и произошло, рисование или лепка стали бы моим выбором на этот семестр.
То, что Кайл тоже в этом классе − это приятный бонус. Искусство должно быть ценит вещи, которые хорошо выглядят.
Наш профессор, доктор Монро, не может продержаться и пяти минут без возгласов, пения или танцев. Но он до безумия смешной. Он хочет, чтобы мы погрузились в искусство. Вот почему мы здесь. За последние две недели мы работали над движением. До сих пор нам приходилось присутствовать на соревнованиях по легкой атлетике, смотреть на кадры видеозаписи урагана Логан, а теперь мы переходим к изучению рыб.
|
|
Не могу дождаться, когда вернусь в лагерь и расскажу Джордан и остальным, что я провела день, валяясь на полу аквариума, наблюдая за тем, как рыбы плавают. Клянусь, эти студенты колледжа не имеют понятия, что на самом деле означает работать.
− Что случилось с твоей рукой? − палец Кайла нависает над синяками, которые я получила на прошлой неделе во время своей ночной работы. Они превращаются в прекрасный зеленовато‑фиолетовый оттенок.
Я опускаю рукава свитера на предплечья.
− Понятия не имею. Должно быть ударилась обо что‑то.
− Тебе больно?
− Не очень, – множество вещей причиняют боль. Физическая боль не так сильно беспокоит. Я могу отфильтровать ее. Однако, в последнее время душевная боль − как синяк на моем мозгу. Уродливые пятна формируются на протяжении всей жизни, и я не могу игнорировать их. Есть так много вещей, которые я узнала, но с радостью бы их забыла.
Но я не забуду. Я сильнее этого.
Я оборачиваю свитер потуже вокруг тела. Не уверена, что собираюсь делать с этими проблемами, но думаю, что пока это не очень важно. Мне все еще надо найти Х. Как только я сделаю это, то приму трудное решение о том, что делать с собой. А пока же буду готовиться так, как умею.
− Тебе холодно? − спрашивает Кайл.
− Немного, − ложь дается так легко. Я должна была знать, что что‑то не так, когда ложь далась так легко.
|
|
Я наблюдаю за ним, наблюдающим за рыбой. Он недавно осветлился и с волосами, заправленными за уши и карандашом в зубах, выглядит как кто‑то, кому место именно в художественном классе. Или, может быть, в группе. Он не выглядит как кто‑то, кто охотится на невинного студента.
И, конечно же, я не знаю, так ли это. Но вчера, таинственная папка в его компьютере пропала, а сегодня утром, моя программа шпиона отказала в работе. Я не могу сказать, знает ли он, то что я задумала. Внешне ничто между нами не изменилось, но внутренне, я в большей неразберихе, чем когда‑либо, не уверенная, чему верить и кого бояться.
Кайл указывает своим карандашом на песчаную тигровую акулу.
− Посмотри на эту. Ее глаза такие холодные и пустые. Они такие бездушные создания. Жутковато.
− Ой, да ладно. Может быть они тупые, но бездушный подразумевает, что души − это норма.
Он рисует линию вниз по центру моей пустой страницы. Это единственный класс, в котором я понимаю необходимость в настоящей бумаге.
− Кто сказал, что нет? Ты воспринимаешь все так буквально, Эрнандес.
Кайл превращает линию в Б, и начинает писать слово.
− Эй! − я атакую его карандаш своим и спихиваю со своей страницы.
− Отстань, Чен. Я просто говорю, что бездушный подразумевает некое моральное осуждение. И кто мы такие, чтобы судить акулу? Она то, что она есть, и она очень хороша в том, что делает.
− Убивает?
Я переворачиваю на пустую страницу в блокноте, стараясь не придавать его словам слишком много значения.
– Ест. Выживает.
− Да, но вот эти не проделывают такую уж хорошую работу, да? − он машет на рыбок в гигантском аквариуме перед нами.
Я рисую черный шар на своем листе − акулий глаз. Жаль, что это нельзя засчитать, как движение. Монро уже оценил мои технические возможности переноса объектов на бумагу, но он говорит, что мне нужно поработать над тем, чтобы вселять в них жизнь. Что бы это не значило.
− Что, по‑твоему она делает не так? – спрашиваю я.
− Всё. Они не ведут себя, как акулы или... − он смотрит искоса на знак, который идентифицирует другие виды в аквариуме, затем сдается. − Или что бы то ни было. Это не их вина. Все потому, что они здесь. Их захватили в плен. Они потеряли свою акулью сущность.
Я откидываюсь назад на локти.
− Ты говоришь, как Монро. И предсказываю, что он скажет то же самое про мой рисунок – ему не хватает акульей сущности. Так тебе не нравятся аквариумы. Зоопарки, наверное, тоже тебе не нравятся?
Кайл жует губу, прослеживая контуры кривых зубов песчаной тигровой акулы.
− Я не знаю. Я понимаю, что такие места делают много для их сохранения, и это хорошо − знакомить людей с животными или рыбами, потому что это заставляет их заботиться о них. Но кажется неправильным держать существ в неволе вот таким вот образом. Это принижает то, кем они являются.
− Может быть в тех клетках у них жизнь лучше, чем была бы в дикой природе. Может быть, они не знают, что они в клетках и поэтому счастливы.
− Возможно. Возможно, мы тоже в клетках и не знаем об этом, − он ухмыляется, но какая‑то тяжесть повисает в словах.
Смешно, потому что, если кто‑либо из нас и находится в клетке, так это я. Больше, чем когда‑либо, эта неделя заставила меня понять, в какой я ловушке.
− Ты не в клетке.
− Ты так не думаешь? – при помощи пары штрихов, он полностью переделывает голову моей акулы. Она оживает. И я вижу, что Монро имеет в виду о моем бездыханном эскизе.
− Нет, не думаю. Я думаю, что ты дикий и свободный.
Кайл смеется.
− Я не чувствую себя диким и свободным. А ты?
− Нет, но я не такая, как ты. Я больше похожа на одну из них, − показываю на акул. − Я застряла под водой, вне зависимости есть ли клетка вокруг меня или нет. Но ты больше похож на птицу. Ты можешь улететь.
− Если я птица, то кто‑то подрезал мои крылья. Я никуда не улечу, − он берет мою руку, кладет ее на новый лист бумаги и начинает обводить ее.
− Но это хорошо, потому что я никуда не уйду без тебя.
Если в этих словах скрыт какой‑нибудь зловещий смысл, Кайл должен был заняться актерским мастерством, а не искусством. Я не могу его понять.
Натягиваю улыбку, пытаясь стряхнуть эту грусть внутри, это осознание, что однажды я уйду, а Кайл не узнает об этом, пока не станет слишком поздно. Мой телефон никогда не зазвонит. Я никогда не буду отвечать на смс. Мое онлайн существование исчезнет, и мы никогда больше не увидим друг друга. Все потому, что я заточена под водой, как акулы, вынужденные смотреть на птиц, летающих над головой, но не имея возможности присоединиться к ним.
− Мне бы хотелось иметь крылья, − говорю ему.
Прикосновение его кожи на моей руке обжигает. От ощущения карандаша, в то время как тот следует по линиям пальцев, становится трудно дышать. Я чувствую это всеми импульсами, которые движутся по руке.
− Тебе не нужны крылья, − говорит он. − Если я когда‑нибудь вырвусь из своей клетки, то брошусь вниз и заберу тебя с собой.
Глава 19
Воскресный день.
На сканирование уходит несколько часов. В какой‑то момент я, должно быть, отключилась, усыплённая до бессознательного состояния из‑за повторяющегося жужжания машин. Когда я прихожу в себя, боль в груди ощущается хуже, чем когда‑либо. Голос Кайла шепчет в моих ушах, как теплый, нежный ветерок. Я в опасной близости от того, чтобы не расплакаться, так что хорошо, что медик еще не вернулся. Мне нужно время, чтобы прийти в себя.
Также нужно понять другие свои ощущения, потому что что‑то еще беспокоит меня. Под грустью скрывается что‑то темное и тревожное. Оно пилит меня своей непонятной важностью. Я пытаюсь угнаться за этим чувством, но оно, как тень. Невозможно схватить. Кто был тот парень под мостом? Как много я узнала об этой таинственной группе «Четыре»? Связаны ли эти два воспоминания?
Читай Харриса.
И почему все это заставляет думать об этой бессмысленной фразе?
С затекшим телом после того, как медик освобождает меня от ремней, я надеваю форму и иду в офис в конце коридора, где ждет Мэлоун. Что бы ни вызвало эту тень – оно вернется. Минута за минутой моя жизнь восстанавливается. Между тем, у меня есть более серьезные поводы для беспокойства, чем увлечение расследованием, которым я занималась, даже то, которое включало предателя Доктора Уилсона.
− Вы выяснили, что произошло? − спрашиваю его, заняв свое место.
Мэлоун задумчиво потирает подбородок.
– Думаю, да. Если я не ошибаюсь, это началось, когда вытащили твой жучок. Ты вспомнила о том, как это произошло?
− Еще нет, − я двигаюсь в сторону стола, на котором лежат результаты сканирования, и Мэлоун дает сигнал, что их можно рассмотреть. − Так это не имеет ничего общего с тем, что я ушиблась головой?
− Насколько мы можем судить, нет. Это хорошо, т.к. естественно мозг настолько сложен, что трудно сделать прогнозы. Но в твоем случае, мы имеем дело с чем‑то, что нам понятно. Ты знаешь, как статическое электричество иногда нарушает работу компьютеров и даже является причиной перезагрузки?
Я киваю, продолжая рассматривать снимки. Они по большей части мне непонятны, но все равно интересны. Так вот на что похожи импланты в моем мозгу.
Мэлоун всплескивает руками.
− Ну, это то, что мы думаем, случилось с тобой.
− Статическое электричество?
− Не само по себе статическое электричество, но когда жучок был изъят, это вызвало электрический удар около твоей ячейки, отвечающей за хранение памяти. Здесь. − Он указывает на точку на одном из сканов, но я не вижу разницы между этим имплантом и другими.
– Показания импланта, которые мы вчера получили, предполагают, что он испытал электрическое повреждение, которое и замкнуло его, но он потихоньку возвращается в прежнее состояние. Сегодняшние тесты были для того, чтобы убедиться, что никаких дополнительных повреждений, которые могли бы быть причиной необычных показаний, нет.
Я моргаю, глядя на него.
− Значит мой мозг перезагружается.
− Твой естественный мозг в порядке. Но, да, имплант, отвечающий за активизирование твоей долгосрочной памяти, перезагружается, − он в восторге наклоняется ко мне. − Увлекательно, не так ли? Тебя это, конечно смущает, но с научной точки зрения это дает нам гораздо большее представление о том, как нейронные импланты взаимодействуют с нормальной тканью мозга. Замечала ли ты какие‑нибудь закономерности в том, как возвращаются твои воспоминания? То есть, возвращаются ли они? Это − первый вопрос.
− Да, − слово рвется из меня, как только вспоминаю охраняемую дверь и рев, слышимый оттуда прошлой ночью. Пусть не будет вопросом то, что мне становится лучше. Или то, что я снова включаю режим онлайн, как бы это ни было.
− Хорошо, − Мэлоун всплескивает руками. − Есть такие технологии, которые мы совершенствуем, которые могли бы вытянуть из тебя воспоминания, если до этого дойдет, но, откровенно говоря, я не уверен, что они сделали бы с тобой.
− Разве это не тот же процесс, как если бы я скачала их?
− Боюсь, что нет. Грубо говоря, есть разница между тем, чтобы заталкивать и вытягивать их. Когда ты загружаешь данные, ты знаешь, откуда берешь их, даже если это знание ниже твоей сознательной части разума. Если бы мы сделали это, нам бы пришлось делать все вслепую. Боюсь, что процесс может быть разрушительным, и сведения, вероятно, выйдут в еще менее полезной форме, чем при загрузке. На то, чтобы перевести их у нас может уйти несколько недель. Так что давай не будем брать в расчет этот вариант как можно дольше.
Я сглатываю. У «Давай‑не‑будем‑брать‑в−расчет‑этот‑вариант» есть срок. Мне не нужно, чтобы кто‑то морочил мою уже и так испорченную голову. А что, если они причинят вред моим имплантам? Они настолько глубоко связаны с моим мозгом с этой точки зрения, что я не уверена в том, что случится со мной.
− Теперь, − продолжает Мэлоун, − ты обнаружила какие‑либо закономерности в том, как возвращаются твои воспоминания?
− Нет, − я делаю глубокий вдох, потому что голос дрожит. − Иногда я могу выяснить причину, которая вызывает одно из воспоминаний – чья‑то фраза или запах − но не всегда. И иногда они возвращаются очень ярко, почти так, словно я переживаю это событие. В другой раз, вдруг понимаю, что знаю что‑то, но не знаю, когда это пришло мне в голову.
− Интересно, − Мэлоун постукивает пальцами по столу. − Я был бы признателен, если бы сегодня ты начала запись, возвращаясь насколько возможно к самым ранним воспоминаниям, о том, как и когда вернулось каждое воспоминание и знаешь ли ты, чем оно вызвано. У тебя нет никаких проблем с новыми воспоминаниями, не так ли?
− Нет.
− Превосходно. Тогда это не должно быть слишком сложно.
Неа. Отличная способность вспоминать − когда это работает − это замечательно.
− Вернулись ли какие‑то воспоминания, относящиеся к твоей миссии? − голос Мэлоуна обыденный, но вопрос явно касается сути проблемы. Как бы Мэлоуну, наверное, не хотелось потерять девятнадцать лет, потраченных на исследование и обучение меня, миссия, должно быть, стоит на первом месте. Жизни − или жизнь – в опасности.
Жаль, что у меня нет для него хороших новостей.
− Я помню, как работала над этим, но личность Х.… − качаю головой, не в состоянии встретиться с его глазами. − Я не знаю, определила ли ее или нет.
За дверью слышны шаги, и Мэлоун встает. Я смотрю на его лицо, пытаясь определить, рассердил ли его мой провал, как это бывает с Фитцпатрик, но он надевает маску терпеливого беспокойства.
– Мне бы хотелось, чтобы оставшуюся часть дня ты сконцентрировала на том, чтобы вернуть все свои воспоминания и обращала внимание на закономерности их возвращения. Я говорил с Фитцпатрик об этом. Один возобновит свою роль в качестве гида по лагерю.
Он открывает дверь, а там стоит Коул. Как бы ни приятно было продлить передышку от Фитцпатрик, ужасная часть меня хочет, чтобы вместо него назначили Джордан или Саммер. Мне предстоит долгий разговор с кем‑нибудь о Кайле и КиРТе, о моих ошибочно эмоциональных реакциях на АнХлор и задание в отеле. Я думаю, что могла бы сделать это, не раскрывая своей миссии, но никак не могу проделать это с Коулом. Он не понял бы, почему я скучаю по КиРТу, ведь у него никогда не возникало желания УЙТИ, как у Джордан, и, я знаю, что он сказал бы о моем нежелании обидеть других студентов. Мне не нужно напоминать, что сочувствие − это слабость.
Ну, и разговаривать с Коулом о Кайле было бы невозможно по другим причинам.
− Значит, я свободна?
− Можешь идти. Все, о чем я прошу − если вспомнишь что‑либо существенное о своей миссии, дай мне знать.
− Конечно.
Мэлоун выходит из кабинета после нас, но направляется в противоположную сторону. Коул и я идем молча, пока не добираемся до лифта.
− Как все прошло? − спрашивает он.
Я фыркаю.
− Они провели какое‑то сканирование. Я заснула во время этого. − Он смеется, и я неохотно позволяю себе небольшую улыбку. Хотя она быстро исчезает. − Так куда мы идем сегодня?
− Я думал, первой остановкой должна быть столовая. Обед почти закончился.
− А. Хороший план. − Теперь, когда он упоминает об этом, я чувствую голод. И это не только телесная потребность. Я находилась в сканере несколько часов.
Три и восемь десятых часа.
У меня есть внутренние часы. Удобные. Что еще у меня есть того, о чем я забыла?
− Мы можем начать тур с ближайшей уборной? – спрашиваю Коула.
Он ведет меня туда, и когда я заканчиваю свои дела, то смотрю на свое отражение в зеркале. Мое лицо больше не выглядит чужим, и все же оно поразительно отличается от того, какое я помню. По логике, я знаю, что все изменения − внутренние. Ни мои возможности, ни цвет, ни волосы не изменились.
Изменилось что‑то именно внутри. Мое отношение к этому месту? Изменило ли то время, пока я отсутствовала, мое представление о нем?
Что‑то вроде того. И в то же время нет.
Боль в шее горит как огонь. Горячая кровь капает вниз, контрастируя с холодной сталью ножа. Я чувствую столько...столько всего. Я, наверное, лопну от интенсивности. Но вижу все только серым.
И я падаю. Вращаюсь.
Они убили меня. Я должна была догадаться, что там будет ловушка.
Я хватаюсь за раковину. Уборная сменяется оттенками коричневого и серого. Шумом и тишиной. Теплом и холодом. Прошлым и настоящим.
Когда я снова смотрю в зеркало, это всего лишь я. Как обычно. Но мое сердце колотится. Я ощупываю рукой разрез на шее, и он щиплет, но повязка твердая и новая. Я наложила свежую сегодня утром. Я не истекаю снова кровью.
Правильно. Всего лишь воспоминание. Просто еще одно, без которого я могла бы прожить. Расправляю плечи и встречаю Коула в коридоре.
− В чем дело? − спрашивает он. − Ты выглядишь потрясенной.
Я отвожу его в сторону, поскольку МГИ (младшие гибриды) маршируют мимо нас. Прекрасно. Я еле держу себя в руках, и их до жути похожие лица угрожают снова разделить меня на части. Всем им восемь лет, они не идентичны, но некоторые из них − достаточно близко.
За пределами лагеря люди ошибочно считают, что клоны будут выглядеть одинаково. За пределами лагеря люди считают, что мы не клонируем человека вообще.
Не то чтобы это незаконно, потому что это не так. Никто не беспокоился о принятии законов по этому поводу еще и потому, что никто − как считает большинство населения − не освоил технику. Клоны были бы физиологически и психически неуравновешенными. Были, если бы стали полноценными людьми.
ГИ−1 – это другое дело. Наши импланты могут регулировать многие процессы, нуу… так говорит теория. МГИ являются экспериментальной группой. Никто из нас не уверен, как долго они проживут или насколько хорошо справятся биоинженеры, которые создали их, они ведь не поделятся своими теориями с нами.
И я бы поставила свою левую ногу, что МГИ стали бы незаконными, если бы кто‑нибудь узнал о них.
Но именно поэтому мы здесь, не так ли? «Красная Зона» проводит секретные операции там, куда правительство не может ступить. Делает то, что правительство не может официально одобрить. Поймают с поличным, и правительство будет отрицать все санкционированные дела. Наше дело. Моё дело.
Красная Зона вызывает у меня головную боль с каждым новым‑старым воспоминанием.
Коул машет рукой перед моим лицом, но я чувствую, что он бы предпочел прикоснуться ко мне.
– Ты в порядке?
Я тру виски.
− Да, у меня просто перегрузка памяти. Иногда бывает трудно определить, где я, или в каком времени. Все сливается вместе. И...
− И?
Я упираюсь пяткой в пол.
− И ничего из того, что вспомнилось, не было полезным.
− Все полезно, Семь.
− Нет, это не так. У меня была миссия, и я ее провалила. По крайней мере, я так думаю. Не могу быть уверена, ведь не могу вспомнить.
Коул берет меня за руку и выводит на улицу. Влажный холодный воздух оседает вокруг. Я начинаю спрашивать, куда мы идем, но он движется в том же направлении, что и вчера вечером.
После того, как мы проходим здания, он снова говорит.
− Не терзай себя из‑за этого. Ты вернешь свои воспоминания, и, если тебе нужно будет вернуться в КиРТ, чтобы довести начатое до конца, ты сделаешь это. Ты не провалилась. Тебя постигла неудача. Вот и все.
− Но мне кажется, что я знала, – слова неконтролируемо полились из моих уст. Они удивили меня так же, как и Коула.
Он поворачивается лицом к небу, и одна снежинка приземляется на его нос.
− Ты, наверное, еще не определила личность Х, иначе ты бы сказала Мэлоуну. Ты должна была сообщить ему, как только обнаружишь.
− Я знаю это, но потом думаю – почему на меня напали и вытащили мой жучок? – в таком случае, почему я тайком улизнула с Кайлом, если только он был единственным, кто это сделал? Но я не готова обсуждать это.
− А что, если я выяснила, кто такой Х, и прежде, чем смогла доложить, кто‑то сделал это со мной? Мэлоун сказал, что другие тоже искали информацию. Что если я облажалась так сильно, что они вытащили это из меня и...
Коул снова перемещается в сторону леса. У одинокой снежинки еще нет компании, но я могу сказать, что они приближаются.
– Что‑то не сходится.
− Ничего не сходится. Чем больше я вспоминаю, тем меньше понимаю. Не должно ли быть наоборот?
− Иногда все становится весьма сумбурным, прежде чем у него может появится смысл. Идем.
Я следую за ним вниз по тропе. При дневном свете я могу видеть камеры наблюдения, скрытые под кронами деревьев, а также небольшие металлические ящики, которыми оснащены каждые пятьдесят метров. Мне интересно, что они делают, но не хочется спрашивать. Больше безопасности − это все, что мне нужно помнить. Даже если я когда‑либо знала больше.
Мы выходим из леса на берег озера. Оно скучное и сероватое, но темнее, чем небо. Еще не замерзшее, но и не приглашающее. Это то озеро, в котором Фитцпатрик заставляла нас мерзнуть. Воспоминание посылает озноб по телу, и я на самом деле дрожу.
Кружась вокруг, я осматриваю деревья на наличие камер.
− Сюда не указывает ни одна из них, − говорит Коул, следя за моими движениями. − Пройди двести футов в ту сторону, и тебя засекут, или пятнадцать футов в ту сторону, − он указывает влево и вправо. − Не каждый дюйм лагеря транслируется. Здесь достаточно дюймов.
− Вот почему мы пришли сюда тем утром, − я закрываю глаза, пытаясь воспроизвести всю сцену, но у меня нет изображений. Просто знания. Просто слова. Они правдивы, но воспоминание не целостное.
Кажется, что все тело Коула светится. Он выглядит выше.
− Ты помнишь, что я тебе говорил?
Я вся дрожу. Слишком много эмоций борются за контроль над моим телом − позор, надежда, страх.
В основном страх.
− Ты сказал, что веришь в меня. Что я могу сделать это − выполнить миссию.
− Я все еще верю.
Я не могу смотреть на него. Едва могу говорить и мямлю слова.
– Мэлоун говорит, что у них есть технология − способ, которым они могли бы вытащить воспоминания из меня, если им понадобится. Но это может повредить мой мозг.
Я не знаю, почему зациклилась на этих словах. Они не имеют ничего общего с причиной, по которой Коул привел меня сюда. Но я думаю это потому, что нужно объяснение моему страху, тому, которое не имеет ничего общего с правдой.
− Это звучит зловеще, − говорит Коул.
− Никаких шуток, − я поднимаю голову на последних словах, надеясь, что избавилась от разговора. Избавилась от правды. Я терпеть не могу, когда что‑либо находится вне контроля.
Коул почесывает голову.
− Посмотри на это таким образом: твоя миссия состояла в том, чтобы найти и защитить X. Если бы ты нашла их, а другие, кто искал Х, пытались схватить его, прежде чем мы смогли бы вытащить Х оттуда, стала бы ты рисковать своей жизнью и защищать его?
− Это моя обязанность.
− Правильно. Значит, что тогда? − он поднимает бровь. − Как это отличается?
− Ну, когда ты так говоришь, я чувствую себя глупо и эгоистично из‑за того, что беспокоюсь. Почему ты настолько умнее меня? − я слегка ударяю его по груди.
Он ударяет меня в ответ.
– Вот, почему я ваш лидер. Я здесь, чтобы вразумить остальных. Ты не глупая, Семь. Просто на тебя сейчас столько навалилось, но ты будешь в порядке. Поверь мне.
− Я всегда верила тебе, бесстрашный лидер, − это правда.
− Хорошо, − затем он кладет руку на мою щеку и целует меня так, как он сделал тем утром перед моим отъездом. И так же, как в то утро, я снова паникую.
Рука Коула на моем лице решительная, но я нет. Я разрываюсь надвое. Если бы он не держал меня, я бы свалилась в грязь.
Вкус его губ слегка солоноват, но в приятном смысле, и он обвивает левую руку вокруг меня, притягивая ближе. Я могу чувствовать каждый контур его тела, и это так приятно. Так правильно, и в то же время неправильно. Я хочу прижать себя ближе и хочу убежать.
− Я так по тебе скучал, пока тебя не было, − Коул бормочет в мою кожу. Его рука ласкает мою щеку, и он опускает поцелуи ниже. Медленно, но с голодом, как будто сдерживается, потому что знает, насколько я уязвима.
Он касается моего подбородка, горла. Я задерживаю дыхание.
Глаза закрываются, и каждый мускул во мне напрягается в предвкушении. Я оборачиваю свои руки вокруг его рубашки, но не могу двинуться дальше, ведь вспоминаю, как так же снимала рубашку с Кайла. Как лежала на его кровати, а мои руки пробегали по его обнаженной спине. Как его губы перемещались по моему животу.
Мое сердце колотится от страха и чувства вины. Я люблю Коула, но не так. Не так, как Кайла. Даже при том, что мое тело реагирует на прикосновения Коула вопреки сердцу, это неправильно. Настолько неправильно, что я могла бы заплакать, потому что меня не должен волновать ни один из них в этом смысле. Я не должна была целовать никого из них.
− Мы не можем делать это, − задыхаясь, я отстраняюсь, ненавидя, что Коул согрел меня с головы до ног. Ненавидя то, что хочу, чтобы он отказался отпускать меня, чтобы целовал меня и заставил сдаться.
− Это неправильно.
Коул восстанавливает дыхание, его нос прижат к моему лбу, разделяя лицо прямо по центру и раскрывая ту трещину в нашей дружбе, которую я чувствую. Его выдох повисает в воздухе между нами, как дым.