[ 220. Ни С.А. Толстая, ни Л.Л. Толстой не захотели и не сумели услышать признание Л.Н. Толстого в том, что В.Г. Чертков является самым близким ему человеком. Болезненная реакция С.А. Толстой известна: она настояла на том, чтобы запретить встречи Толстого с Чертковым, не понимая, что тем самым приближает трагическую развязку. 6 августа 1910 года она записала: «… Лев Ник[олаевич] строг и холоден, а мне при виде его холодности так и слышится жестокий возглас мужа: „Чертков самый близкий мне человек!“ (А не жена!) Ну, по крайней мере, физически он не будет самым близким. …» – См.: Толстая С.А. Дневники… Т. 2. С. 169. Курсив С.А. Толстой ].
Вот <и> вся простая, в сущности, жалкая история последних месяцев жизни отца.
Он всю жизнь легко поддавался влияниям, не имея критического чутья, а теперь, больной, впавший в детство, потерявший память, как он сам признается в дневнике (221), он окончательно поддался Черткову, и <сделал он это> под его угрозами, что в случае отказа Льва Николаевича написать завещание в той редакции, какую предлагал Чертков, он не будет заниматься после его смерти драгоценным редактированием его писаний. Тогда отец, тайно от семьи, жены и сыновей, сидя в лесу на пне, подписал завещание, по которому все права на его сочинения были отданы младшей дочери Александре с тем, чтобы она не противилась изданию их всеми желающими и во всех странах света и предоставила Черткову право их редактировать. Он не мог написать завещания «обществу» или «публике», так как такой юридической единицы по русским законам не существовало (222).
[ 221. В последние месяцы жизни у Толстого было иное толкование самого понятия память. Так, 17 марта 1910 года он записал в Дневнике: «…Вчера ничего не помню значительного. …». См. также запись от 27 марта 1910 года: «…забыл… Забыл. Я все пустое забыл. …» – ПСС. Т. 58. С. 28.
Через месяц, 18 мая 1910 года он вновь вернулся к осмыслению проблемы памяти: «… Память? Как часто память принимают за ум. А не видят того, что память исключает ум, несовместима с умом, с умом самобытного решения вопросов. Одно заменяет другое. …» – Там же. С. 53.
222. Завещание Л.Н. Толстого было подписано 22 июля 1910 года. Текст его и «Объяснительную записку» к завещанию см.: Там же. Т. 82. С. 227-230 ].
В те дни, когда вся эта грязь происходила кругом меня, я жил в Ясной и лепил бюст матери (223), не желая вникать в происходящее и не понимая ещё хорошенько всей той таинственности, которой была окружена жизнь отца. В эти дни приезжал из Москвы для составления тайного завещания русский адвокат Муравьев (224). В эти дни сестра Саша лгала матери, осуждая и ненавидя её (225). Ежедневно происходили тяжёлые сцены между стариками родителями.
[ 223. Работа успешно продвигалась, и через несколько сеансов, 12 июля 1910 года С.А. Толстая отметила: «Днем позировала Леве, он лепил мой бюст, и сегодня стало более похоже, он талантлив, умен и добр. …» – См.: Толстая С.А. Дневники… - Т. 2. С. 140.
Скульптурный портрет С.А. Толстой был закончен в августе 1910 года и остался в Ясной Поляне.
224. Николай Константинович Муравьёв (1870-1936) принимал участие в составлении двух завещаний: одного, подписанного Л.Н. Толстым в Ясной Поляне 1 ноября 1909 года, и другого завещания, подписанного тайно от С.А. Толстой и других членов семьи в лесу, близ деревни Грумонт. В эти дни Н.К. Муравьев в Ясную Поляну не приезжал. – См.: Толстая А. Отец… - С. 442.
225. Одна из характерных сцен зафиксирована в дневнике С.А. Толстой 23 июля 1910 года: «… Когда я узнала, что опять едет к нам Чертков, опять меня всю потрясло, и я расплакалась; проходившая мимо Саша плюнула громко и резко чуть ли мне не в лицо и закричала грубо: „Тьфу, чёрт знает, как мне надоели эти истерики!“
Какое грубое создание. Просто непонятно, как можно так оскорблять мать, которая ровно ничего ей не сделала и ни слова ей не сказала. И какое страшное и злое у ней было при этом лицо. …» – См.: Толстая С.А. Дневники… Т. 2. С. 155 ].
Я лично ничего не знал о завещании, лишавшем нас законного наследства (226), и не хотел знать о нём потому, что, помимо того, что мне противно было вмешиваться, у меня в те дни было моё личное состояние, которое я увеличил в пять раз, и потому для меня было почти безразлично, было ли завещание или не было (227).
[ 226. В процессе обсуждения официального текста завещания Л.Н. Толстой 10 апреля 1910 года записал в Дневнике: «…Какой большой грех я сделал, отдав детям состояние. Всем повредил, даже дочерям. Ясно вижу это теперь. …» – ПСС. Т. 58. С. 36.
227. Л.Л. Толстой не вполне точен. У него было своё состояние, однако столичная жизнь и большая семья требовали куда бóльших денег, чем было в наличности. Поэтому денежный вопрос постоянно обсуждался в переписке Л.Л. Толстого с матерью уже тогда. Так, одно из последних писем из французской столицы весной 1910 года целиком посвящено этому.
«Милая мамá, сегодня получил от Крестецкого земства, которое не уплатило в срок и задержало платеж Вам, письмо, что оно ещё задержит его. Мне очень неприятно, что я не посылаю Вам в срок, но случилось так, что второе земство заказало громадный книжный заказ тысяч на пять, и денег сейчас не довольно, чтобы выслать Вам. Пожалуйста, потерпите. Мне ни за что не хочется бросать „Доброго Дела“, как оно ни трудно. Во всяком случае, через месяц деньги будут Вам высланы. Вы поймете, что я не виноват и что деньги целы, и поймете, что дело мое принципиальное и мне дорогое. Оно сильно развивается и идет хорошо.
Едем 7 го <июня>. Петя поправляется медленно, хотя не кашляет.
31 мая <нового стиля 19>10 <года>
Париж
Если очень нужны деньги, напишите, пришлю сейчас». – ОР ГМТ. Архив С.А. Толстой, № 14486. Л. 1 об. Автограф. Курсив Л.Л. Толстого.
«Доброе Дело» – книжный магазин и склад Л.Л. Толстого, просуществовавший в Петербурге с осени 1904 по 1912 год. – См. о нем подробнее: Сын и отец … //Лица … Т. 4. С. 180 181.
Любопытен и один проект, о котором Л.Л. Толстой писал С.А. Толстой в 20 х числах августа 1910 года в Кочеты, где в имении Сухотиных в это время жили родители:
«<…> Думал еще об одном плане.
Что, если бы Вы при жизни отдали Ясную детям? Мы бы разделили всё при жизни стариков. Сейчас же каждый из нас стал бы работать на своём куске. Построились бы многие, – первый я, Андрюша, м<ожет> б<ыть>, Таня, Саша, Серёжа! Жизнь бы здесь закипела ключом. Вы были бы свободны от хозяйства. Держали бы только столько людей, коров, лошадей, сколько Вам нужно. Сократили бы всю Вашу безумную роскошь. Мы бы Вам давали, так или иначе, все, нужное для усадьбы. Усадьбу могли бы отдать пожизненно или совсем Вам. Как было бы весело и хорошо всем! Переживете отца, сделаете из дома его музей, не переж<ив>ете, он останется дома. Мысли, над которыми не мешало бы Вам подумать.
Покажите это письмо папá и просите прочесть. Что он скажет<?>
Я уверен, что ему это понравится уже по одному тому, что он сам будет в более приятном положении. Это важнее истории с Чертковым. Тут дело касается всех нас и наших семей. Но об этом, м<ожет> б<ытъ>, Вам не захочется думать. Простите, что пишу так.
Л<ева>.
Странно сказать, но ведь Ваше одиночество оттого, что дети все в разброде и в Ясной, при существующих условиях, жить долго не могут, а если сделать, что говорю <я>, будет совсем другое, и Вы живая найдете себя и успокоитесь». – ОР ГМТ. Архив С.А. Толстой, № 14500. Л. 1 об.2 об. Автограф.
Ответ С.А. Толстой неизвестен. В конце августа 1910 года она была не в состоянии всерьёз обсуждать подобные планы. Вероятно, по поводу этого письма Л.Н. Толстой 28 августа 1910 года заметил: «Письмо от Левы – нехорошее очень. Помоги Господи. …» – ПСС. Т. 58. С. 97 ].
Меня глубоко возмущала, однако, жестокая и гнусная ложь, царившая в семье, жертвой которой сделалась правдивая мать, и, так как я был один, видевший это, я продолжал держаться от всего этого в стороне. Странно сознавать теперь, что только моя мать одна была права во всей этой материальной, недостойной суете якобы «духовных» людей, – и она одна была нормальна и моральна при всей своей нервности и страданиях, а все другие были ненормальны и грубо материальны.
<Да и> как и не быть по временам нервной, когда человек, которого она любила 48 лет и которому отдала всю свою жизнь, вдруг вместе с чужим и дурным человеком, якобы «духовным» братом, именно в самом грубо материальном деле, как законное, официальное, да еще тайное завещание, изменял ей и скрывал от неё, путём прямой лжи, свои поступки, направленные против нее и семьи? Она же сама содействовала тому достоянию, которое потерявший рассудок старик ни за что отдавал чужим людям! Она же вдохновляла отца, когда в продолжение долгих лет, сидя ночи напролёт, переписывала ему создавшие его славу романы.
Я не осуждаю отца. Нельзя осуждать человека, не узнававшего своих и жившего в полном умственном тумане. Он действовал, как ребенок. Но я не только осуждаю Черткова, но на вечные времена проклинаю его память и имя (228).
Прожив в Ясной около недели, 6 июля вечером я позвал его в свою комнату и сказал ему, что, так как его присутствие в нашем доме мучительно для родителей, я просил бы его прекратить свои посещения. Сначала, удивленный, он не знал, что возразить. Но потом вдруг рассердился и стал говорить мне дерзости.
– Ты же сам останешься в дураках! – крикнул он мне со злой усмешкой.
Я спокойно ещё раз попросил его перестать ездить в дом.
– Хорошо, но ты же сам останешься в дураках, – повторил он, глупо смеясь и намекая на завещание. Завещание казалось ему, конечно, гораздо более важным делом, чем страдания моих родителей.
Тогда и я серьёзно рассердился на него, как это бывает со мной нечасто. Я стал кричать и готов был силой вытолкать его из комнаты и из дома (229).
– Идиот! – кричал я ему. – Все же знают, что ты дурак и идиот! Оставь меня сию минуту.
Он глупо улыбнулся и молча вышел из комнаты.
После этой сцены он временно прекратил бывать в Ясной (230), но они виделись с отцом тайно в лесах.
[ 228. Более точно, убедительно и бескомпромиссно сформулировал суть случившегося М. С. Сухотин в письме В. Ф. Булгакову 5 июня 1912 года:
«<…>Л<ев> Н<иколаевич> любил В<ладимира> Г<ригорьевича> исключительно нежно, пристрастно и слепо; эта любовь довела Л<ьва> Н<иколаевича> до полного подчинения воле В<ладимира> Г<ригорьевича>. Владимир Г<ригорьевич> тоже очень сильно любил Л<ьва> Н<иколаевича>, но не только сильно, но и в л а с т н о; эта властность довела Л<ьва> Н<иколаевича> до поступка, совершенно не согласного с его остальными верованиями (т.е., до завещания). Если бы Л<ев> Н<иколаевич> видел, до каких не согласных с его желаниями разветвлений дошли чувства и поступки лиц, принимающих прямое или косвенное участие в исполнении этого завещания, то, наверное, огорчился бы и раскаялся в том, что поддался уговорам Черткова. Вот мое основное убеждение. <...>
Те фальшивые ноты, которые я слышу в заключительном аккорде, завершившем жизнь Л<ьва> Н<иколаевича>, главным образом явились следствием того пагубного влияния, которое оказывал Чертков на своего учителя. Тем не менее я снова повторяю, что я не обвиняю в этом Черткова, как не могу обвинять кукушку, не могущую петь соловьем. Гораздо больше меня удивляет и огорчает соловей, забывающий свое чудное пение и из любви к кукушке старающийся не петь, а куковать. <…>» – РГАЛИ, ф. 2226, оп. 1, ед. хр. 1103. Л. 13. Маш. копия. Разрядка М.С. Сухотина. См. также: Абросимова В.Н., Краснов Г.В. Последний секретарь Л.Н. Толстого (По материалам архива В.Ф. Булгакова) //Известия Академии наук. Серия литературы и языка. М., 2002. Т. 61, № 3. С. 51 52.
229. Сцена эта известна в нескольких вариантах, совпадающих в основных деталях. А.Б. Гольденвейзер 6 июля 1910 года записал: «… По дороге домой Владимир Григорьевич рассказал мне, что его разговор со Львом Львовичем (пока мы [с Л.Н. Толстым. – В.А.] играли в шахматы) кончился довольно печально. Владимир Григорьевич говорил ему, чтобы он не полагался только на слова матери, чтобы он сам наблюдал, расспросил сестру [Сашу]; а то он рискует остаться в дураках. Разговор вёлся в дружелюбном тоне, но когда Владимир Григорьевич повторил еще раз выражение „в дураках“, Лев Львович рассердился и закричал:
– Ты дурак! Все знают, что ты идиот!
И, наконец, стал, не переставая, кричать:
– Дурак, дурак, идиот! – тряся перед собою кулаками.
Владимир Григорьевич ушел от него, сказав, что его ругательства не могут его обидеть. …» – См.: Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого… Т. II. С. 101.
На следующий день Л.Л. Толстой как будто бы опомнился. «… Мы были уже одетые внизу, когда вниз сбежал Лев Львович и сказал Владимиру Григорьевичу:
– Мамá хочет с тобой поговорить. Гораздо лучше, правда, объяснитесь, чем тянуть эту историю. Мне очень жаль, что у нас был с тобой вчерашний разговор. Я погорячился. Мне это очень неприятно.
– Как я рад от тебя это слышать, – сказал ему Владимир Григорьевич. – Благодарю тебя, мне это, правда, очень радостно…» – Там же. С. 103.
Несколько иначе ситуация выглядит в изложении переписчицы, жившей в Ясной Поляне, дружившей с А.Л. Толстой и однозначно принявшей ее сторону, Варвары Михайловны Феокритовой (1875-1950): «<…> Вчера уже Лев Львович говорил <…> с Чертковым, и они, кажется, поссорились, потому что сегодня, 7 го июля, Лев Львович сказал мне за завтраком, что он назвал Черткова идиотом и что он, конечно, не подал бы ему больше руки, если бы не Л<ев> Н<иколаевич>.
– Да я его на порог бы не пустила, с лакеями с лестницы спустила, если бы не папá, – ответила С<офья> А<ндреевна>, радуясь такой хорошей поддержке.
В это время вошла Саша, и Лев Львович просил прекратить разговор и не передавать ей его. <…>» – См.: Феокритова В.М. Последний год жизни Л.Н. Толстого: Записки. – РГАЛИ, ф. 508, оп. 1, ед. хр. 278. Л. 33. Машинопись с авторской правкой. См. также: Толстая С.А. Дневники… Т. 2. С. 134.
Эпизод этот имел продолжение. В критический для всех участников день тайного подписания Л.Н. Толстым завещания, 22 июля 1910 года Л.Л. Толстой обратился к Черткову – когда-то «милому другу Диме» – с таким письмом:
«22 июля <19>10 г<ода>
Ясная Поляна
Владимир Григорьевич,
твоё появление в доме моих родителей каждый раз, с тех пор, что я здесь, как ты сам видел вчера, глубоко волнует мою мать и крайне вредно для её слабого здоровья. Расстраивая мать, ты этим самым расстраиваешь отца, у которого вчера болела печень, так что он плохо спал ночь. На нас, детей, волнение родителей действует также очень чувствительно. Говорю это, чтобы ты видел, до какой степени эти волнения сильны и не здоровы. Не для того, чтобы оберечь собственный покой. Было бы естественно, чтобы ты прекратил свои посещения, хотя бы временно, несмотря на приглашения родителей, и ограничил свои отношения с отцом письменно. Но, может быть, ни ты, ни отец, ни мать ради отца не желает этого, и посещения твои будут продолжаться. Тогда я очень прошу тебя сделать все возможное для установления с матерью простых и открытых добрых отношений. Скажи ей, что ты готов все сделать, чтобы успокоить ее, чтобы твое появление у них не было ей тяжелым, что ты жалеешь, что осуждал ее, что признаешь, что она больна и слаба, – вообще чтонибудь такое человечное, доброе. Тогда все могло бы устроиться, и отношения всех вас и нас стали бы нормальными. Не говори никому, ни отцу, ни друзьям об этом письме.
Не отвечай мне на него много, не сердись на меня и верь, что я лично не желаю ничего, кроме покоя родителей и доброго к тебе отношения. Нельзя осуждать слабую и больную женщину и требовать от нее самообладания, в котором она бессильна. Надо щадить ее последние дни. Такое мое впечатление. Ей я внушаю всячески, чтобы она великодушно, с добротой и любовью подходила к тебе. Вот все.
Лев.
Рад был бы переговорить с тобой, но до конца, без волнения. А то мы назвали друг друга дураками и этим ограничились. Это грустно, не правда ли?» – ОР ГМТ. Архив В.Г. Черткова, № 60341. Л. 1 2 об. Автограф. О письме и реакции В.Г. Черткова на него см.: Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого… Т. II. С. 159.
230. Л.Л. Толстой не вполне точен: 7-9 июля 1910 года В.Г. Чертков бывал в Ясной Поляне, 10 июля Л.Н. Толстой ездил вместе с ним на прогулку, а вот появление В.Г. Черткова 12 июля 1910 года вызвало такую нервную реакцию Софьи Андреевны, что Лев Николаевич должен был отказаться от совместной верховой езды с давним другом. – См.: Толстая С.А. Дневники… Т. 2. С. 133-142.
15 июля 1910 года С.А. Толстая сама разрешила В.Г. Черткову приезжать в Ясную Поляну. – Там же. С. 146. Только после обращения к нему Т.Л. Сухотиной-Толстой 26 июля 1910 года В.Г. Чертков, действительно, больше не бывал в Ясной Поляне. – См.: Булгаков В. Л.Н. Толстой в последний год его жизни… С. 296, 413 ].
В то лето по соседству с Ясной жил на даче ещё один толстовец, пианист, тщеславный и несимпатичный еврейчик Гольденвейзер, музыкант и шахматист. Позднее в Советской России он сделался, конечно, важным директором Московской консерватории (231). Он иногда ездил с отцом на верховые прогулки, так как за последнее время отца больше не пускали одного.
Как-то Гольденвейзера не было в Ясной и я в качестве няньки поехал с отцом (232). На казённом лесном отводе Засеки нас захватил тёплый июльский ливень, и мы оба слезли с лошадей и встали рядом на крылечке забытой и пустой лесной сторожки.
Отец, беспокойный и жалкий, стоял со мной плечом к плечу, не говоря ни слова и избегая моего взгляда. Не дождавшись конца дождя, он влез на лошадь и рысью поехал дальше. На другой день, когда опять подали лошадей и Гольденвейзер в сапогах и с хлыстом в руке вышел на крыльцо, я вышел из дому вместе с отцом.
Гольденвейзер подошел к своей лошади.
– Нет, нет, – сказал ему отец недовольно, – пусть со мной едет Лёва!
Но, огорчённый его вчерашним отношением ко мне, я сказал смущенно:
– Гольденвейзер уже одет. Пусть он едет с тобой (233).
[ 231. Известный пианист, профессор Московской консерватории с 1906 года, А.Б. Гольденвейзер оказался в числе немногих близких к Толстому людей, чья лояльность новой власти не вызывала сомнений. Когда в штатном расписании Московской консерватории в конце 1920 года появилась должность проректора, то выбор пал на Гольденвейзера. Через полтора года, 2 октября 1922 года он был избран ректором консерватории и исполнял эти обязанности до конца сентября 1924 года.
В 1932-1934 годах профессор А.Б. Гольденвейзер вновь стал заместителем директора, а с 1939 по 1942 год – директором консерватории. – См.: Московская консерватория: 1866 1966. М.: Музыка, 1966. С. 288, 296, 329, 652; Воспоминания о Московской консерватории. М.: Музыка, 1966. С. 220.
232. Л.Н. Толстой возобновил верховые прогулки 10 мая 1910 года. Кроме А.Б. Гольденвейзера, вместе с Львом Николаевичем выезжали В.Ф. Булгаков или Д.П. Маковицкий.
Л.Л. Толстой дважды летом 1910 года сопровождал отца. Первый раз – 3 июля 1910 года, на следующий день после приезда в Ясную Поляну, они ездили в сгоревшее Овсянниково к М.А. Шмидт. – См.: Толстая С.А. Дневники… - Т. 2. С. 130.
Позднее, готовясь к лекции в Америке весной 1911 года, Л.Л. Толстой так вспоминал об этой поездке: «… Я забыл передать интересный разговор мой с отцом по дороге в Овсянниково, ездили с ним туда вдвоем верхом. Я сказал ему, что замечаю в России улучшение, что в России проснулось национальное чувство и что я рад, что наконец осуществляется моя давнишняя мечта перехода крестьян от общины к частному землевладению. Отец иронически засмеялся.
– Что они только делают! – вскричал он с негодованием. – Что они только делают! Эти разбойники, преступники! Вешают, обирают, насилуют.
Возражать уже нельзя было и не хотелось. Он весь горел злобой и негодованием. Не помню точно всех его слов, но он закончил так: „Оставим это и забудь, пожалуйста, все, что я сказал“…» – См.: Сын и отец … //Лица … Т. 4. С. 286.
Вторая поездка – в день, когда ливень застиг наездников в лесу, – состоялась 9 июля 1910 года. – См.: ПСС. Т. 58. С. 77; Толстая С.А. Дневники… Т. 2. С. 136; Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого… Т. II. С. 105.
233. Л.Л. Толстой ошибся: на следующий день с Л.Н. Толстым ездил В.Г. Чертков. – См.: Толстая С.А. Дневники… Т. 2. С. 137. 11 и 12 июля 1910 года Л.Н. Толстого сопровождал Д.П. Маковицкий. – Там же. С. 140. И только 13 июля Л.Н. Толстой отправился на прогулку верхом вместе о А.Б. Гольденвейзером и М.С. Сухотиным. – Там же. С. 142; Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого… Т. II. С. 115-116 ].
Так бывает в жизни. Люди тонкокожие и гордые не могут переделать себя и, что бы ни было, живут, движимые своей душевной чувствительностью.
«Гольденмолден», как мы называли в семье Гольденвейзера, был, конечно, «сильнее» меня, и я должен был преклониться перед его «силой» (234). Он, друг Толстого и его семьи, не задумался быть свидетелем завещания отца, тайно от семьи, может быть, тогда уже подписанного.
[ 234. Судя по Дневнику Л.Н. Толстого, записям членов его семьи, В.Ф. Булгакова и Д.П. Маковицкого, так Гольденвейзера никто не называл. Летом 1910 года молодой музыкант вместе с женой, Анной Алексеевной Гольденвейзер (урожд. Софиано; 1881-1929) жил в Телятенках у Чертковых, часто приезжал в Ясную Поляну, играл с Л.Н. Толстым в винт, в шахматы или отвлекал его от мучительных размышлений исполнением его любимых музыкальных произведений. 25 июля 1910 года Л.Н. Толстой записал в Дневнике: «… Говорил с Львом. Тщетно. … Тут ночует хороший Гол[ь]денв[ейзер]». – ПСС. Т. 58. С. 83.
Налицо очевидная оппозиция: сын Лев – Гольденвейзер. Так что со стороны Л.Л. Толстого, возможно, была и некоторая доля зависти по отношению к Гольденвейзеру. Показательно также, что прозвище «Гольден Мольден» появилось только после смерти Л.Н. Толстого в письме матери из Петербурга от 23 октября 1911 года:
«<…> Сегодня завтракал у Мити Олсуфьева. Каковы редакторы сочинений Л<ьва> Н<иколаеви>ча? Гольден Модьден, о котором папá писал, что ему с ним „почемуто“ неприятно, и Хирьяков, с которым общего у папá собственно не было ничего.
Вообще я сторонюсь от имени отца, как от какойто нечисти, вокруг которой насели гады. Сам он – там, гдето далеко, хороший, великий, чистый. Но нужны века, чтобы величье его встало во всей полноте, свободное от тех нечистот, вроде Черткова, Гольдена и др<угих>, которые насели на него и в конце концов уморили. В чем же их заслуга? Ровно ни в чем, кроме отрицательного, но этого пока еще не видно достаточно ясно. Когда мухи съедят засиженный ими труп и разлетятся, то останутся одни кости, <тогда> ясно будет, что мухам нужна была только падаль, которой они кормились, а не живой человек и его учение. Мне это ясно, как день, потому что иначе разве бы слышали о „Гольден< >Мольдене“ и Черткове и их компании. Они бы жили гденибудь „по Божье<му>“, для души, избегая мирской суеты, в которой они „исполняют волю покойного“. Хороша воля и хороши исполнители ее. Воля, чтобы вызвать в людях недоброту и ненависть, исполнители, с которыми ему было самому невмоготу. От которых он бежал и умер. Отвратительно.
Готов бежать сам куданибудь подальше, в теплые чужие края, чтобы не жить этим или, во всяком случае, не слыхать об этом. <…>» – ОР ГМТ. Архив С.А. Толстой, № 14526. Л. 1-2 об. Автограф. Датируется по содержанию.
…у Мити Олсуфьева… – Д.А. Олсуфьев (см. о нем в примеч. 146 к Главе 8 Книги I), член Государственного совета; посетитель Ясной Поляны, корреспондент и адресат Л.Н. Толстого.
… Каковы редакторы … – вскоре после смерти Л.Н. Толстого его душеприказчики начали готовить к изданию не публиковавшиеся раньше сочинения. В.Г. Чертков составил свою редакционную коллегию, в которую вошли только те, кому он лично доверял и кто никогда не задавал ему неудобных вопросов, в том числе и А.Б. Гольденвейзер. – См.: Чертков В. От редакции //Посмертные художественные произведения Льва Николаевича Толстого: В 3 х томах. М.: Издание А.Л. Толстой, 1912. Т. I. С. 3 4.
…“почему-то” неприятно… – в «Дневнике для одного себя» Л.Н. Толстой 3 августа 1910 года записал: «Ездил с Гол[ь]д[енвейзером]. Мне с ним отчегото тяжело». – ПСС. Т. 58. С. 130. Разговор во время прогулки зашел о завещании и положении Л.Н. Толстого в семье, что было Толстому неприятно. Ср.: Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого… Т. II. С. 196 199.
Александр Модестович Хирьяков (1863-1946) – журналист, сотрудник издательства «Посредник». 14 августа 1910 года Л.Н. Толстой отметил в Дневнике присутствие давнего знакомого: «Вечером Хирьяков приятный, Гол[ь]денв[ейзер], Димочка». – ПСС. Т. 58. С. 93.
Димочка – сын Чертковых, Владимир Владимирович Чертков (1889-1964) ].
Чтобы не забыть, записываю здесь ещё некоторые интересные подробности о том, до какой степени наивно и по-детски отец подпал в то время под влияние Черткова. По совету своего друга, он коротко обстриг бороду, что совсем не шло ему. По утрам при открытом окне он голый ходил по комнате. Чертков внушил ему, что он еще бодрый старик и, уехав от жены, он еще проживет долго.
Чтобы не зависеть больше от моей матери, он стал сам заказывать свои вегетарианские обеды, что, конечно, было для неё глубоким огорчением. Она заботилась о пище отца 48 лет.
Меня в своих дневниках отец вдруг стал называть «Лев Львович», чего никогда не делал раньше (235).
«И ужаснее всего был Лев Львович. Он кричал на меня, как на мальчишку, и приказывал идти в сад за Софьей Андреевной».
Я никогда в жизни не кричал на него (236), а только горячо и громко сказал, чтобы он сам пошел за матерью, которая, обманутая, несчастная и несправедливо оскорбленная им, лежала на земле в саду. Я сказал отцу, что только он, ее муж, может утешить ее. Он встал и виновато пошел в сад.
Потом, дальше, 16 июля, он записал:
«Понял свой грех относительно Льва; не оскорбляться, а надо любить»(237).
29 июля он пишет: «Я совершенно искренно могу любить ее (мою мать. – Л.Л. Толстой), чего не могу по отношению к Льву»(238).
Два дня спустя он еще записывает: «Льва Львовича не могу переносить. А он хочет поселиться здесь. Вот испытанье»(239).
Я не намеревался поселиться, а уже пять-шесть дней был в Ясной (240). Он забыл даже это.
7 августа он записал: «С Львом все также тяжело, но нет недоброго чувства»(241).
9 августа: «Лева – большое и трудное испытание»(242).
Он несколько раз робко пытался приблизиться ко мне, но опять отступал(243).
Когда я лепил бюст матери(244), он следил за работой и повторял одобрительно: «Очень живо. Очень похоже». Потом раз утром спросил меня:
– Что же ты не пришел меня лепить сегодня?(245)
Я удивился потому, что не было речи о том, чтобы он позировал мне(246).
В последний день, что я виделся с ним живым(247), он виноватым голосом и совсем неожиданно сказал мне:
– Если я имел такую славу в жизни, стало быть, я наговорил много глупостей…
В светлые минуты, когда он был истинно добрым и смиренным, я не мог не любить его. Но я не мог любить его за его несправедливость по отношению к моей матери и за его тщеславие выше всего. Это не было ни умно, ни честно.
[ 242. Там же.
243. Вероятно, это было в первые дни приезда Л.Л. Толстого в Ясную Поляну, когда, по словам очевидцев, Л.Л. Толстой был «…пока довольно миролюбив». – См. запись от 3 июля 1910 года в кн.: Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого… Т. II. С. 88.
4 июля 1910 года С.А. Толстая записала: «… Лева сегодня говорил, что он вчера случайно подстерег на лице Льва Николаевича такое прекрасное выражение человека не от мира сего, что он был поражен и желал бы его уловить для скульптуры. …» – Толстая С.А. Дневники… Т. 2. С. 130.
5 июля 1910 года Л.Н. Толстой даже записал в Дневнике: «С Левой немного легче». – ПСС. Т. 58. С. 76.
244. Эти было в первые дни его пребывания в доме. 6 июля 1910 года – до ссоры с Чертковым – Л.Л. Толстой все еще был вполне лоялен и контактен с теми, кто не поддерживал С.А. Толстую: «… Лев Львович взял меня под руку и повел вниз показывать свою работу. Он лепит Илью Васильевича [Сидоркова. – В.А.] и собирается лепить Софью Андреевну и Л[ьва] Н[иколаеви]ча. Он мне еще показывал фотографии своих прежних работ. …» – См.: Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого… Т. II. С. 95.
Однако ссора с В.Г Чертковым сделала невозможным мирное разрешение конфликта «противоборствующих сторон».
245. Современники зафиксировали три разговора Л.Л. Толстого с отцом о скульптуре: первый – 4 июля 1910 года – касался прежде всего О. Родена и его суждений об искусстве (см. примеч. 90 к Главе 5 Книги I); второй произошел 27 июля 1910 года и в нем затрагивалась опубликованная только что статья О. Родена. – См.: Маковицкий Д.П. У Толстого… Кн. 4. С. 307.