...По кровавой мураве...
«Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение...» Ужас и недоумение овладели мною... И в эту минуту я проснулся...»
...И, проснувшись, увидел черную бороду и два сверкающих глаза: «Здесь, ваше благородие». И, проснувшись, увидел «русский бунт», потрясший до основания огромное государство. И, проснувшись, увидел людей с «красными рожами и блистающими глазами», распевавших старую разбойничью песню о виселице, и казнь Пугачева - он узнал его в толпе и кивнул головою, «которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу»...
Чему, чему свидетели мы были...
22.
Роман о пугачевщине, в начале которого завывает буран, - параллель к сказкам, у колыбели которых стояли «Бесы». «Смолоду был грозен он» - начинается рассказ о русском Дадоне. «Береги честь смолоду» - начинается роман о русском Гвидоне.
Об этом уже говорилось в другом месте (см. «Слово и идеал»). Сейчас же надо заметить, что Гринев не только герой сказки жизни, не только одна из фигур на доске истории. Он еще и верный, честный, беспристрастный свидетель истории и летописец поучительной собственной судьбы.
Создатель Пимена - тоже свидетель истории, одним из «игралищ» которой он был, и летописец собственной судьбы, которая в микрокосме своем представляла и арену истории.
И здесь трагическое противоречие судии и жертвы, сатиры и автосатиры, Дадона и звездочета в одном и том же авторском «я» получает новое звучание. Ведь тот, чьему чуткому слуху суждено прикосновение божественного глагола и чья душа при этом «встрепенется, Как пробудившийся орел», есть всего лишь некто «меж детей ничтожных мира», столь же, как и остальные, достойный и суда, и сожаления, и насмешки. И не в поднебесье, а в заботах суетного света, в пустыне мрачной, это грешное дитя мира - если оно томимо духовной жаждою - встречает шестикрылого серафима и принимает муки посвящения в миссию свидетеля. Свидетеля, способного подняться над своею и чужою «жизни мышьей беготней» и записать открывшуюся ему картину судеб человеческих так, чтобы прояснился в ней и порядок, и смысл, и урок.
|
|
23.
Снимем теперь вопрос о биографических применениях и вернемся к сказке как данности, имеющей некоторый общий смысл. Не для одного же себя или узкого круга посвященных Пушкин писал ее.
Отвлеченная своим открытием, Анна Ахматова повторила общую ошибку, увидев в «Золотом петушке» «неясность» и «фабульные невязки». Ничего этого в сказке нет. Ошибка происходила оттого, что думали, будто фабула построена на Дадоне, будто сюжет можно понять из поступков Дадона. Но ведь Дадон - действующее лицо лишь в том смысле, в каком «действует» в шахматной задаче король черных, которые достигают восьмой горизонтали, берут там ферзя белых, объявляют шах их королю «В сарачинской шапке белой» - и в ответ получают мат. Сюжет сказки нельзя понять из поступков Дадона, потому что их нет, они иллюзия. «Царствуй, лежа на боку!» - формула всей его жизни.
Ведь человеческий поступок - это вовсе не любое движение, которое делает человек (народная сказка прекрасно знает это и отражает в своей строгой структуре). Взять, отнять, перетянуть к себе, урвать - суть животные движения, а не человеческие поступки. Ничего поступательного в них нет, они лишь пассивно воспроизводят естество, удовлетворяют его желания, отправляют его потребности. В человеческом же смысле поступок - это отдать.
|
|
То, что происходит в сказке, объяснено с самого начала:
...Жил-был славный царь Дадон
Смолоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело,
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить...
Дадон привык только брать и получать: когда хочется - обижать, когда хочется - отдыхать. Он и покоя захотел дарового - в обмен на самонадеянное обещание. Он и на смерть сыновей отозвался лишь воплями - и тут же погрузился в наслаждения, которые привык получать так, ни за что. Он «смолоду» делал то, чего человеку делать нельзя, и думал, что так и надо, что за это ничего не будет. И вот пришел момент, когда погибли, убили друг друга его сыновья, когда уже началось, - а он ничего не видит и продолжает жить как жил, пирует и веселится.
И когда ему впервые сказали: «не гонялся бы ты за дешевизной», сказали, что нужно платить, нужно совершить наконец поступок, - он принял это как оскорбление и бессмыслицу.
И когда он ударил своим жезлом того, кому должен был отдать, то это и был его последний антипоступок: он нанес удар себе, единожды и сразу заплатив за все и отдав все. Это был тот случай «меры за меру», который описал Бальзак в «Шагреневой коже», а Уайльд в «Портрете Дориана Грея».
Неисполнение слова - страшный грех. В слове - вся полнота Бытия, ибо Слово было в начале Бытия, у Бога (Иоан., 1, 1). Слово священно, и оно дано только человеку. Оскорбление слова, нарушение его есть оскорбление всего Бытия. Неисполнение слова героем сказки - итог того способа жизни, который показан в самых первых строках этой сказки о человеке, считающем себя хозяином в мире.
|
|
«В поле бес нас водит, видно». Бес всю жизнь «кружил» героя вокруг него самого. Считая себя всем, герой тем самым делал все для того, чтобы стать ничем, - и наконец сделал это. И пытаться уяснять смысл сказки с позиции Дадона, с его перевернутой точки зрения, - все равно что пытаться понять картину Брейгеля «Слепые» с точки зрения изображенных на ней слепых.
Вторая ошибка в толковании «Золотого петушка» состояла в том, что тот план, в котором действуют Звездочет, Петушок и Девица, считали планом вторым, второстепенным, задним планом - и рассматривали этих персонажей в удалении перспективы. На самом деле тут совсем другая композиция, другой «прием». Он известен нам по иконописи и играет у Пушкина значительнейшую, еще не исследованную роль. Его часто называют «обратной перспективой».
Дадон помещен на переднем плане, это так, но перспективное «сокращение» идет не от него в глубь «картины», наоборот - из ее глубины по направлению к Дадону, который мал. Он так же мал на фоне «заднего плана», как Старуха на фоне моря, которым она хотела бы повелевать. И каждым своим антипоступком он усугубляет эту свою малость - пока не исчезает совсем.
Как море реагировало на притязания Старухи, так мир отвечает на действия и желания Дадона. Идею такого рода философски жестко воплотила фантастика ХХ века: в «Солярисе» С. Лема мыслящий «океан» отзывается на помыслы героев, материализуя эти помыслы. Нечто подобное происходит в «Сказке о Золотом петушке». Это притча об исполнении желаний и о том, что ничто из делаемого человеком не падает в пустоту.
Поэтому третья ошибка заключалась в том, что Звездочета, Петушка и Девицу рассматривали как обычных действующих лиц, связанных друг с другом в «подтексте». Но подтекста в сказке не бывает, в ней бывают смыслы. И по смыслу три персонажа составляют в сказке целое. Это целое есть исполнение желаний.
Шамаханская царица, Звездочет и Петушок - «никакие» потому, что они не «персонажи», а лишь зеркало, лишь эхо, которое издает мир в ответ на поведение и желания героя. Они кажутся «дружественными», а оказываются «враждебными» герою потому, что само поведение его таково: Дадон думает, что совершает поступки, и притом в своих интересах, а на самом деле это антипоступки, и совершает он их против себя. Сделав все для того, чтобы не заслужить покоя, он, тем не менее, пожелал, чтобы его оградили и от обиженных соседей, и от «другой беды незваной». И желание это было исполнено: внешние враги притихли. Но ведь осталась «другая беда» - в самом Дадоне. На нее и указывал Петушок - так было договорено: оберегать от любой беды. Шамаханская царица - это вожделение Дадона, своеволие его хотений, воплощенное в «девице». Ради вожделения Дадон «забыл» «смерть обоих сыновей», ради вожделения нарушил царское слово, ради вожделения ударил того, кому должен был отдать. Вожделение хихикает как ведьма, вожделение «Не боится, знать, греха». И вдруг вожделение «пропало». Потому что умер Дадон.
В каждой душе, даже самой падшей, есть потребность в любви. Но для того, кто живет лишь по законам своих хотений, и любовь может стать погибелью: «Горе! смерть моя пришла!»
«Ибо сильна, как смерть, любовь», - сказано в Песни Песней. «Золотой петушок» связан с этим гимном любви.
«Вся сияя как заря »; «Со своею силой ратной и с девицей молодой...» - читаем о Шамаханской царице. «Кто эта, блистающая как заря... грозная, как полки со знаменами?» - говорится в Песни Песней о возлюбленной, о любви.
Дадон - перевернутая и сплющенная Песнь Песней. Тут любовь и впрямь оборачивается смертью, потому что убита с самого начала.
Дадон - это кривда, а происходящее с ним - правда. Ударив Звездочета, Дадон сделал то же, что сделала Царица-мачеха, разбив зеркальце правды. Белизна Звездочета в финале - не портретная черта, не «характеристика» персонажа, а символ света, озаряющего финал. Белизна удвоена: «В сарачинской шапке белой, Весь как лебедь поседелый ». Что же, в начале сказки мудрец был молод, не сед?
«Седое» у Пушкина всегда время (см. «Лаиса Венере...», «Телегу жизни» и пр.). Словом о седине Пушкин переводит коллизию в план общезначимой притчи, в план символа.
В тот же план помещает он и конкретное сюжетное время. Три похода в горы (трижды по восемь дней), «неделя ровно» в шатре и «путь обратный» (восемь дней) - это тридцать девять дней; автор организовал это точно (ср.: «Негде, в тридевятом царстве»), ибо любил числа и понимал вкус цифр. В Священном писании встречается совершенно определенное значение этого числа: сорок ударов без одного - число бичевания, казни (Второ-зак., 25, 3; 2-е Кор., 11, 24).
И в то же время мучительный вопрос о том, как соотносится гуманность русских сказок Пушкина и беспощадность «Золотого петушка», снимается. Беспощадность есть в облике сказки, но не в сути. «Анатомия не есть убийство», - сказал Пушкин. В сказке нет возмездия, обрушивающегося на человека извне, помимо его. Тут не казнь, а «формула». «...Зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь; рыл ров, и выкопал его, и упал в яму, которую приготовил: злоба его обратится на его голову, и злодейство его упадет на его темя » (Пс. 7, 17). «Встрепенулся, клюнул в темя...»
Снимается также вопрос о неясностях и невязках. Они есть тогда, когда мы стоим на точке зрения Дадона, считающего себя хозяином в мире и удивляющегося, почему жизнь идет не так, как диктует он. На самом деле не он может что-то «дарить», а ему дарят, - и судьба его зависит от того, как он подаренным распорядится.
Ему была подарена такая ценность, такая сила, которая превыше всех «ратных сил». Но ее-то он и погубил.
- О человек, - восклицает Пифагор, - нет у тебя ничего кроме души...
«И сказал Господь сатане: вот он, в руке твоей, только душу его сбереги», - говорится в Книге Иова (2, 6).
Герои «Сказки о мертвой царевне» вовсе не так одиноки, как могло казаться. Чудо - на их стороне: их одиночество - мнимое, ибо силы неба и моря снизошли в их души, приняв облик любви и верности. В «Золотом петушке» нет ни неба, ни моря, ни в сюжете, ни в душе героя, которая пуста, которой нет. Оттого и «чудеса» - против него; оттого он пассивная марионетка «судьбы», которая кажется такой загадочной, а на самом деле ясна как день.
24.
В древней философии, в мифологии, в метафизике древних представлений о мире, отразившихся в народных сказках, важное место занимает образ и символ птицы, нередко связываемый с понятиями о сотворении мира и о его конце. «Преже под гласом птичем, - говорится в одном из древних славянских памятников, - всека тварь вьстанеть и тогда вьскреснетъ всека плъть человечьска». С образом птицы часто соседствует образ «синего моря».
Петух же в древних поверьях многих народов, от греков и славянских племен до китайцев, есть символ солнца и света. Петух возвещает зарю, петух прогоняет нечистую силу; петух прокричал апостолу Петру, когда тот предал Христа, отрекшись от него, - и тогда Петр «вышед вон, плакася горько». Апокрифическое сочинение «о всей твари» говорит: «...есть кур, ему же глава до небеси, а море по колена; егда же солнце омывается в окияне, тогда окиян всколебается, и начнут волны кура бити по перью; он же, очютив волны, и речет кокореку; протолкуется: светодавче Господи, дай же свет мирови».
Тот же образ связан с представлением о судном дне: «В мусульманских преданиях рассказывается, что у Бога есть белый петух; у него одно крыло простерто на восток, другое на запад, голова под престолом славы, ноги в преисподней. Ежедневно рано утром он возвещает своим пением время для молитвы, и слышат его все жители неба и земли, кроме тех, кто отягчен грехом. Ему отвечают все петухи на земле. Но когда настанет день воскресения, Господь скажет ему: собери твои крылья и не пой, чтобы все жители неба и земли, кроме отягченных грехом, узнали, что настал день судный... Такое же движение Страфила приводится в связь с «последним временем», когда
Страфиль птица вострепехнетца,
Все сине море восколыхнетца,
Тады будя время опоследняя».
Последние строки обращают нас к знаменитому духовному стиху о божественной Голубиной книге, которая «выпадала» «на тую гору Фаворскую» из «тучи претемной и прегрозной», «со той стороны с-под восточныя» и заключала в себе тайны происхождения мира и пророчества о его конце.
Важнейшее место в Голубиной книге занимает образ птицы Страфиль, содержащий эсхатологические мотивы и связанный как с темой моря, так и с темой петуха, возвещающего рассвет:
Когда Стрефил вострепещется...
Тогда запоют вси петухи по всей земли,
Осветится в те поры вся земля...
В своем «Путешествии из Москвы в Петербург», которое писалось с декабря 1833 года по апрель 1835 года, Пушкин останавливается на рассуждениях Радищева о нищем, который ке: «...лучше было бы, если Радищев, кстати о старом и всем известном «Стихе», повторил нам о наших народных легендах, которые до сих пор еще не напечатаны и которые заключают в себе столь много истинной поэзии. Н.М. Языков и П.В. Киреевский собрали их несколько еtc. еtc.» (глава «Слепой»). Духовные стихи он знал хорошо - и от Киреевского, и от «калик перехожих».
Во всяком случае, «Сказка о рыбаке и рыбке» (1833), из всех пушкинских сказок наиболее близкая к «Золотому петушку» по духу и содержанию, безусловно свидетельствует об этом знакомстве.
Да пошел тогды к синёму морю;
Потянули тогды буйныя ветры,
Сколыбалось тогда синёё морё,
Расходились тогды большия волны,
Да как выплёскало ключ ёму церковной... -
поется в стихе «Встреча инока со Христом».
Знал автор «Сказки о Золотом петушке» и Стих о Голубиной книге, интересовавший особо также и Киреевского.
Стоит обратить внимание на то, что в последней сказке Пушкина тема птицы есть сквозная тема, возникающая в поворотные моменты сюжета.
В начале:
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой...
В середине:
Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи...
В конце:
В сарачинской шапке белой,
Весь как лебедь поседелый.
Последний образ, образ белого лебедя, неожиданный и, казалось, ничем не объяснимый в этой «сухопутной» сказке, теперь объясняется. Объяснение рождается на скрещении мифологической темы птицы и моря в Стихе о «Голубиной, лебединой» книге и темы необъятных морских просторов «Сказки о царе Салтане», пушкинской темы «свободной стихии», вершащей в «Сказке о рыбаке и рыбке» свой «абсолютный суд». В финале последней пушкинской сказки, сказки о сплющенном, оскверненном, окровавленном мире, возникает тема лебедя (ср. сказку о Салтане), цвет белого Богова петуха.
...Запоют вси петухи по всей земли,
Осветится в те поры вся земля...
Страфиль птица вострепехнетца,
Все сине море восколыхнетца,
Тады будя время опоследняя, -
говорит Голубиная книга.
Петушок слетел со спицы
И запел... -
написал Пушкин вначале, но потом - подобно Творцу из восточной легенды о белом петухе, у которого «Голова под престолом славы, ноги в преисподней», - сказал: «...не пой, чтобы все жители неба и земли, кроме отягченных грехом, узнали, что настал день судный» - и в беловом варианте написал:
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился...
«И в то же время С колесницы пал » тот, кто сам приравнял себя «квинтэссенции праха». Суд не жесток: как одной было возвращено ее негодящее корыто, так другому возвращен он сам.
Здесь надо напомнить об эпизоде, имеющемся в черновике «Сказки о рыбаке и рыбке»:
«Добро, будет она римскою папой».
Воротился старик ко старухе...
Перед ним вавилонская башня.
На самой на верхней на макушке
Сидит его старая старуха.
На старухе сорочинская шапка,
На шапке венец латынский,
На венце тонкая спица,
На спице Строфилус птица
Так в соседстве с образом вавилонской башни - символом гибельной гордыни и саморазрушения - снова возвращается нам, и теперь уже прямо в пушкинском тексте, образ священной птицы Страфиль. Подтверждая наши размышления о «Золотом петушке», фрагмент о женщине - «римской папе», оказавшийся чужеродным в русской сказке о рыбаке и рыбке, одновременно обращает нас к совсем, казалось бы, новому в круге этих размышлений предмету.
25.
Речь идет о пушкинском замысле «Папесса Иоанна», относящемся как раз к 1834-1835 годам и основанном на эпизоде церковной истории (IX век), ставшем темой легенд, народных преданий, мистерий и литературных произведений. В одной из средневековых хроник рассказывается о некоей женщине, которая «оказала такие успехи в словесных науках, что поистине не находила себе равного», «великих учителей делала своими учениками и слушателями» и после смерти папы Льва IV «единогласно избрана была в папы. Но во время своего папства она забеременела от одного из приближенных... Шествуя во время процессии из храма св. Петра в Латеран, в узкой улице между Колизеем и церковью св. Климента, она родила, тотчас же умерла и там же, говорят, была погребена».
Апофеоз первосвященника римского Иоанна VIII. Превосходная игра о госпоже Ютте, которая была папой в Риме и из ларца чрева своего родила ребеночка на римский престол» - так называлась мистерия Дитриха Шернберга (XV век), по словам Леве-Веймара, «пышная трагедия» о «жизни этой прославленной папессы, - картина ее смерти, ее мук в чистилище и допущение ее на небеса после того, как она искупила свои грехи».
«Дочь честного ремесленника, - набрасывает Пушкин, знавший сюжет по пересказу французского литератора Леве-Веймара, - который дивится ее учености, простоватая мать, не видящая в этом ничего хорошего...
С т р а с т ь к з н а н и ю.
Ученый (д е м о н з н а н и я)... Ч е с т о л ю б и е...
Жанна в Риме, кардиналом, папа умирает - Конклав - ее делают папой... Жанна начинает скучать. Приезжает испанский посланник, ее товарищ в годы ученья... Она становится его любовницей. Она рожает между Колизеем и монастырем... Дьявол ее уносит».
«Если это драма, - приписано к программе «Папессы Иоанны», - она слишком будет напоминать «Фауста»...»
Фауст... Так в круг тем, образов и символов, с которыми связаны пушкинские сказки, в первую очередь - о Золотом петушке и о рыбаке и рыбке, входит еще одна вечная тема. С громадной глубины, из далеких символических пластов пушкинского художественного мира слышно эхо величественного и трагедийного шествия познающего человечества с его великой «алчностью» к обладанию миром, с его необузданным стремлением к власти - отнюдь не над собой, а над всем мирозданием, с его «честолюбивой» жаждой узурпировать все права на вселенную. «Мутные и чумные скопления паров» - порождение этого честолюбия. Они отравляют воздух мира, застилают его небо и рождают в творческом сознании поэта зловещие предчувствия.
Демонизм знания и божественное в знании - тема эта волновала Пушкина глубоко и бесконечно. «Антиномии» «Золотого петушка», неразрешимые противоречия его автобиографического пласта - противоречия между автором как судией и им же как судимым, между им торжествующим и страдающим, между слепым и пророком, - говорят в плане этой темы особенно внятно, и не только как личные проблемы: автор осознает себя представителем рода человеческого, который не исчерпывается ни титулом «красы вселенной, венца всего живущего», ни клеймом «квинтэссенции праха». Окончательный выбор между первым и вторым зависит от самого человечества. Сегодня «Сказка о Золотом петушке» и впрямь звучит пророчески.
...Пушкинский план «Папессы Иоанны» заканчивается словами: «Она рожает между Колизеем и монастырем» - между древней ареной кровавых развлечений и обителью, предназначенной для духовного восхождения. «Дьявол ее уносит».
Но ведь это лишь план.
В финале мистерии Дитриха Шернберга, в тяжеловесных, но по-своему прекрасных, немецких стихах, обращенных к несчастной героине, говорится:
Оставь все заботы
И пребудешь со Мной в вечной радости.
Мы не знаем, как воплотился бы пушкинский план произведения о «женщине-Фаусте». Но мы знаем, что пушкинский пафос сюжетной развязкой не исчерпывается: не случайно, кстати, так часты у Пушкина «открытые финалы», оставляющие возможность дальнейшего пути для человеческой души. Такая открытость есть и в «Сказке о Золотом петушке». У героя сказки была возможность искупить всю свою неправедную жизнь - стоило совершить лишь один поступок: исполнить данное слово. Судьба человека может быть обратима, это зависит от человека; может быть, отсюда - «назидательная» концовка, так нехарактерная у Пушкина: «Добрым молодцам урок». Чутким пророческим ухом слыша «закон» человеческого бытия, «механизм» судьбы, отраженные древним мифологическим мышлением, породившим сказку как жанр, Пушкин стремится перешагнуть границы такого мышления: он слышит также, что бытие не механизм и жизнь не математика, если есть истинная любовь. Чудо, как говорилось в самом начале, механизма не имеет и формулам неподвластно. Если есть любовь, квинтэссенция праха становится красой вселенной, венцом всего живущего. Путь к этому открыт. Может быть, в этом и состоит человеческий смысл древнего символа: белый петух, у которого ноги в преисподней, а голова - под престолом славы.
* * *
Последняя сказка Пушкина - единственный плод его последней Болдинской осени, и в этом есть свой смысл. Представляющая собой удивительный образец лаконизма пушкинской большой формы, она занимает чрезвычайно важное место в творческой и духовной биографии автора.
В цикле сказок Пушкина повторилась - по-своему, отраженно - история разрушения жанра древней сказки. Этот опыт открыл новые пути для русской культуры. Непризнанные сами, пушкинские сказки оказали мощное опосредствованное влияние на становление русского реализма, в котором фольклор получил принципиально новую роль активной формообразующей и смыслообразующей силы.
Опыт этот, однако, не был процессом мирного и безмятежного сотрудничества. Языческий мифологизм сказочного мышления ориентировался на натуральные законы бытия как великой Машины, работающей вечно и всегда одинаково, реагирующей на те или иные «прикосновения» человека соответственным и тоже всегда одинаковым образом. Мифологическое мышление фиксировало и воспроизводило - в данном случае в форме сказки - «алгоритм» этого Механизма, переводя его на язык сказочных событий; тем самым оно как бы расшифровывало бытие, разлагая его на элементы и «функции» (вспомним систему сказки по В.Проппу), делая его внятным человеку, уча человека правильно с ним «обращаться». Это была по-своему чрезвычайно совершенная система, запечатлевшая в символической форме глубокое знание «первоначал» бытия. Единственное, что оставалось для нее малодоступным, не поддаваясь «механической» расшифровке, разложению на элементы и функции, был сам человек, «венец всего живущего». Бесконечно слабый «от природы» перед гигантской Машиной мироздания и ее тайнами, он тем не менее противостоял мирозданию как равный, одерживая победы над гораздо более сильными «от природы» неприятелями и разгадывая казалось бы непосильные для него загадки. Загадку же самого человека мифологическое мышление разрешить не могло: «расшифровывая» законы, по которым действуют силы «естества», силу человеческую оно, напротив, должно было «зашифровывать», вводя в повествование магические предметы, чудеса, волшебства и сверхъестественных помощников человека, благоволящих к нему в награду за добро или в предвидении добра. Осознать и выразить ту истину, что сам человек, «краса вселенной», есть чудо, существо «сверхъестественное», сверхприродное, что его чудесная сила - не в магии, которой ему разрешают пользоваться в награду за его добрые, человеческие и человечные, качества, а в самих этих качествах - вере и верности, любви и отваге, в самом человеческом достоинстве, в наличии живой души, - осознать и выразить это языческое мышление способно не было. Пушкин, работая над сказками, интуитивно, как художник-творец, ощущал потребность выйти из этого в буквальном смысле магического круга мифологических представлений, - оставляя в неприкосновенности саму модель мира, глубоко запечатлевшую наличие в бытии объективных и твердых законов.
В результате в процессе взаимодействия уже развитого пушкинского метода с одной из древних и прочно опирающихся на канон форм народного творчества родился цикл пушкинских сказок, завершающийся «Золотым петушком», - одним из самых выразительных, сжатых, способных развертываться в универсальность вариантов того образа мира, который занимает центральное место в пушкинском творчестве. Это образ Творения в его соотнесенности с человеком как духовным и нравственным существом - мироздания, глубоко в себя принимающего действия человека и отвечающего на них так, как они заслуживают: мироздания, которое служит человеку как существу «сверхъестественному», духовному - и не служит ему, и извергает его из себя в область хаоса и смерти, когда он опускается до уровня своего животного «естества».
Опору и подтверждение такого художнического ощущения Пушкин нашел, обратившись к народной сказке и соотнеся ее с литературой. «Золотой петушок», созданный на литературной, новеллистической основе с учетом опыта фольклора, стал итогом цикла пушкинских сказок, выразившим в сжатой, массивной и в то же время необычайно глубоко, детально и тонко разработанной форме основное содержание всей работы над циклом - и национальное, и общечеловеческое. Быть может, позволительно сказать, что эта сказка-притча заключает в себе черты того жанра, который с древних времен называется учением. «Золотой петушок» завершает ряд пушкинских сказок, но можно, не боясь парадокса, сказать, что он был как бы прежде их всех, - так само ощущение цели предшествует ее достижению.
Несмотря на «разрушение жанра», художественный мир пушкинских сказок целостен и нерушим благодаря высоким ценностям, положенным в его основу. Мы осмысляем его - а он остается неразъято прекрасным и вечным. Расстилаются просторы земли, пахнет лесом и морем, и видно далеко во все концы света, и на одном краю вечно сидит царь Салтан в своем золотом венце и грустит, а на другом - Гвидон в княжьей шапке, и тоже грустит; и где-то Балда с попом объегоривают друг друга, а царевна, подбираясь, поднимается на крыльцо, и Елисей все скачет и скачет по горам и долам, и вопрошает Солнце, и Месяц, и Ветер. В тесном ущелье, в вечной тишине, лежат на кровавой мураве два брата, и бродят вокруг них одинокие кони. А к морю и от моря вечно ходит старый рыбак - ходит и ходит, туда-сюда, туда-сюда...
1966-1980
«НАИМЕНЕЕ ПОНЯТЫЙ ЖАНР»
Сомнение в сценичности «Бориса Годунова», высказанное современниками, было распространено затем на все пушкинские драмы. С исторической точки зрения это можно понять. Пушкинское заявление: «...я твердо уверен, что нашему театру приличны законы драмы Шекспировой, а не придворный обычай трагедий Расина» (XI, 141) - было сознательной установкой на эстетический переворот. «Драма родилась на площади и составляла увеселение народное» (XI, 178), - писал Пушкин. Обращаясь к «системе Отца нашего Шекспира», он возвращал драме ее истинную природу и коренную сущность - народность. Тем самым он как бы сызнова открывал историю русской сцены, полагая начало национальному театру.
О шекспиризме Пушкина написано много. Однако остается неясным: почему пушкинская трагедия, допуская удачи в частностях, в то же время, словно заколдованная, не дается театру как целое - невзирая на то, что драматическую систему Шекспира театр как будто уже давно и в общем прочно освоил?
«Разумеется, Пушкин не просто копировал драматическую систему Шекспира, - пишет современный исследователь. - Он создавал собственную систему... его интерпретация явилась новым этапом в освоении шекспировского наследия... Но эта система, при всех прочих достоинствах, была лишена достоинства сценичности, и сопоставление с Шекспиром, позволяет это выявить».
Выходит, своеобразие «собственной системы» Пушкина, ее «этапное» значение - все это связано с ее несценичностью, с тем, что как «система» драматическая она, «при всех прочих достоинствах», является шагом назад по сравнению с Шекспиром - да и не только с ним, а со всей мировой драматургией, обладающей «достоинством сценичности»...