Что же, однако, понимается под «системой»?
В научной литературе (это произошло под влиянием театральной практики) «система» - почти синоним «техники», сумма приемов, драматических и сценических. В пушкинское время на такое чисто практическое, эмпирическое понимание термина люди имели право, поскольку само собою разумелось главное, а именно - система теоретическая, философская, этическая, то есть общая концепция театра. В данном случае это была концепция рационалистически-просветительская. Даже Шекспира пытались осмыслять в рамках этой концепции, соотносить его с ней, в результате чего Шекспир оставался не вполне понятым. Пушкинская же трагедия в эту концепцию не укладывалась совсем. Она была воспринята как нечто варварски великолепное и полностью бесструктурное - своего рода «антитеатр». Структуру - и через нее смысл - искал в театре зритель и читатель пушкинского времени, воспитанный на жестких правилах классицизма. И вне структуры, внятной ему, никакое великолепие не могло его обольстить. К пушкинской реформе театра он был не готов.
Ознакомившись с первыми откликами на сцены из своей трагедии, Пушкин заявил: «Я начал подозревать, что трагедия моя есть анахронизм» (XI, 67) - и со всею свойственной ему трезвостью предсказал: для того чтобы театр такого рода мог «расставить свои подмостки, надобно было бы переменить и ниспровергнуть обычаи, нравы и понятия целых столетий» (XI, 180).
Из этих столетий минуло уже полтора: многие «обычаи, нравы и понятия» безвозвратно ушли в прошлое, театр претерпел не одну эстетическую революцию, а предсказание автора «Бориса Годунова» все еще сохраняет силу. Признанная величайшим шедевром, оказавшая очевидное влияние на отечественную культуру, в частности драматургию и само сценическое искусство, трагедия неизменно меркнет и расползается в тех редких случаях, когда попадает на сцену. «Труды, посвященные театральной истории... «Бориса Годунова»... превращаются в печальную повесть о сценических неудачах. Таким образом, - заключает автор цитированной выше работы, - театральная практика недвусмысленно подтвердила мнение о несценичности трагедии».
|
|
В ограниченности современников «Бориса Годунова», не нашедших в пушкинской трагедии привычной концепции театра, а стало быть, и отвечающих ей «приемов», нет ничего удивительного: это была ограниченность историческая. Гораздо более странно, что их потомки, не раз убеждавшиеся на практике, что «Борис Годунов» привычным «приемам» не поддается, а значит, не в «приемах» тут и дело, упорно прилагали к пушкинской трагедии уже испытанные мерки и никакой новой концепции театра (соответственно - новой «системы») в ней и не искали. Рассматривая «Годунова» как «интерпретацию» «шекспировского наследия», и практики театра, и его теоретики, и филологи, и театроведы вели себя так, как будто дело идет о явлении, в основах и сущности своей ясном, и занимались «образами» отдельных персонажей, психологическими изысканиями, социальными, политическими и личными отношениями действующих лиц, проблемой «власти и народа», историческим колоритом, политическими аллюзиями, историческими и литературными источниками, отдельными приемами драматической и сценической техники, и пр. и пр., - всем, но только не системой законов, по которым построена трагедия и по которым развивается в ней действие. Под «системой» продолжают разуметь не концепцию театра, а комбинацию приемов. Неудивительно, что в результате такого подхода «театральная практика недвусмысленно подтверждает мнение о несценичности трагедии».
|
|
Ссылки на «практику» являются, понятно, основным аргументом для тех, кто продолжает думать, что Пушкин ошибался, предназначая свои драмы для театра. Этим их мнение отличается от неприятия «Годунова» современниками, которое было принципиальным. Оно определилось до всякого сценического опыта, до всякой «неудачной» практики, опиралось на твердую, пусть и ограниченную, эстетическую, теоретическую, мировоззренческую позицию. «Борис Годунов» не отвечал общей концепции театра и драмы своего времени и соответствующей практической «системе». Сегодняшнее же мнение о несценичности трагедии - это не принципиальная позиция, а всего лишь констатация бессилия, унылое «не получается». Практика «неудач» стала играть роль «позиции», оказалась критерием истины и ее пределом. Эмпиризм оказался возведен в ранг теоретического принципа. Если бы человечество и в других делах руководствовалось такой логикой, оно не смастерило бы и молотка - ведь любому достижению предшествует, как правило, «неудачная практика».
В результате всего этого термин «драматическая система» продолжает пониматься все в том же чисто эмпирическом, практическом и техническом духе, как она понималась на сцене пушкинского времени, - при отсутствии у нас представления о пушкинской системе как общей концепции театра и драмы. В этих условиях ставить «Бориса Годунова» - все равно что приступать к возведению дворца, зная технику строительства, но не имея представления о законах архитектуры.
|
|
«Будь заодно с гением» (XIII, 243), - советовал Пушкин. Если принять этот совет, то им, безусловно, следует воспользоваться применительно к самому автору «Бориса Годунова», безоговорочно считавшему свою трагедию созданной для театра. В этой книге уже цитировались его слова: «Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение, признак умственной скудности, но благородная надежда на собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения» (XII, 82). Отнесясь к этим словам серьезно, естественно предположить, что Пушкин не «похищал» драматическую систему у Шекспира и не создавал очередную ее «интерпретацию», а, «стремясь по следам гения», и в самом деле открыл «новые миры» - создал самобытную драматическую систему - опирающуюся на опыт Шекспира, но им не ограничивающуюся и требующую, следовательно, совершенно нового подхода.
У самого Пушкина на этот счет не было никаких сомнений. «Создавая моего Годунова, - писал он, - я размышлял о трагедии - и если бы вздумал написать предисловие, то вызвал бы скандал - это, может быть, наименее понятый жанр» (XIV, 48, 396). Перед лицом многовекового опыта европейского театра Пушкин заявляет, что трагедия есть наименее понятый жанр вообще, и, по-видимому, непонимание современниками «Бориса Годунова» связывает с тем, что его трагедия - это именно и есть настоящая трагедия.
Не случайно это высказывание осталось практически вне поля зрения исследователей и театра: речь, стало быть, и в самом деле идет о незнакомой нам концепции театра и драмы, о том, что пушкинская драматическая система есть новый театр - новый во всем объеме этого понятия, и прежде всего в своих философских, мировоззренческих основах. На уровне этих основ и проходят главные различия между такими «системами», как, скажем, античный театр, театр Шекспира, театр классицизма - и театр Пушкина.
2.
«Являюсь, отказавшись от ранней своей манеры. Мне не приходится пестовать безвестное имя и раннюю молодость, и я уже не смею рассчитывать на снисходительность, с какой я был принят. Я уже не ищу благосклонной улыбки минутной моды. Я добровольно покидаю ряды ее любимцев и смиренно благодарю за ту благосклонность, с какою она встречала мои слабые опыты в течение десяти лет моей жизни» (XI, 142, 566).
Эти полные достоинства слова остались в одном из черновиков предисловия к «Борису Годунову», вероятно, потому, что смысл их все равно не был бы понят. Всю меру своего отдаления от публики Пушкин осознал так скоро и так быстро с этим «смирился», что знал: им перейден мировоззренческий рубеж. Обращение к драме было не просто новым шагом в творчестве - это было событие внутренней жизни.
Суть этого события связана с тем, что Пушкин порывает с монологическим мышлением, обретя свое истинное мировосприятие и мышление в их диалогической природе.
Монологизм был основой той идеологии и философии, которые утвердились в XVII и XVIII веках как самое могущественное мировоззрение, - идеологии и философии просветительства и рационализма. Идею величия человеческого разума, провозглашенную ренессансным гуманизмом, это мировоззрение толковало как идею первенства рассудка и позитивного знания, под диктовку которых можно изменять мир, приспосабливая его к потребностям и интересам человека. Переведя это в термины театра, можно сказать, что мир ставился на второе место после человека, подчинялся его диктаторскому монологу. Активным «героем» признавался только homo sapiens, мироздание не было полноправным собеседником человека, оно было призвано быть лишь объектом монологического воздействия человека, его строительным материалом, пассивным полем его деятельности, покорно внимающей аудиторией.
Все это, разумеется, отражало в основном лишь устремления; практика жизни на каждом шагу их опровергала - и потому с монологическим самоутверждением и схематической логистикой рационализма уживался фатализм, ведущий родословную от языческого культа судьбы и в новых условиях обнаруживший разнообразные оттенки, от самых мрачных до откровенно цинических.
«Ничто не могло быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал свое имя, - писал Пушкин в статье «О ничтожестве литературы русской». - Она была направлена противу господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием ее была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная. Вольтер, великан сей эпохи... однажды в своей жизни становится поэтом, когда весь его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме («Орлеанская девственница». - В.Н.), где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих Заветов обругана... Истощенная поэзия превращается в мелочные игрушки остроумия; роман делается скучною проповедью или галереей соблазнительных картин. Все возвышенные умы следуют за Вольтером. Задумчивый Руссо провозглашает себя его учеником: пылкий Дидрот есть самый ревностный из его апостолов... Европа едет в Ферней на поклонение. Екатерина вступает с ним в дружескую переписку»... Надо вспомнить, до каких степеней доходило обожание Вольтера Пушкиным молодым, автором «Гавриилиады», чтобы оценить масштабы мировоззренческого переворота, связанного с наступлением творческой зрелости поэта.
«Старое общество созрело для великого разрушения», - продолжает Пушкин. И действительно, практика, судьба и результаты Французской буржуазной революции, идеологией и философией которой были воззрения Вольтера и его учеников, «задумчивого Руссо» и Робеспьера, «этого сентиментального тигра», были страшным ударом не только по феодально-абсолютистскому деспотизму, но и по привычному пониманию взаимоотношений человека с бытием. Мироздание заговорило полным голосом. Стало окончательно ясно, что никакого «монолога» быть не может - есть драма, где на реплику следует ответ, действию противостоит контрдействие.
Однако такие выводы были сделаны очень немногими. Опыт Французской революции, при всем его трагизме, оставался прежде всего образцом, по выражению Пестеля, как раз «возможностей и удобностей оные производить», то есть давал выводы как раз старого «монологического» рода; а романтизм сделал кумиром - при всем противоречивом к нему отношении - Наполеона, преемника Революции, пронесшегося по Европе как «беззаконная комета» и оставившего народам новые формы деспотизма.
Пройдя через многие соблазны времени - от Вольтера до Наполеона, - Пушкин быстро оценил «жестокий опыт» рубежа веков, угадал внутренний крах старой системы мышления. В стихотворении «К морю» он прощался не только с морем. Отдавая последнюю почесть Наполеону и Байрону, он прощался и с ними - не как с персонажами вообще, но как с кумирами.
Довольно скоро Пушкин объясняет эту переоценку ценностей, и именно в связи с драмой: «Английские критики оспоривали у лорда Байрона драматический талант. Они, кажется, правы... Байрон бросил односторонний взгляд на мир и природу человечества, потом отвратился от них и погрузился в самого себя. Он представил нам призрак себя самого. Он создал себя вторично... Когда же он стал составлять свою трагедию, то каждому действующему лицу роздал он по одной из составных частей сего мрачного сильного характера и таким образом раздробил величественное свое создание на несколько лиц мелких и незначительных» (XI, 51).
Читая это удивительно «театральное» рассуждение о писателе-«монологисте», похожем на актера, для которого смена роли есть лишь смена грима и костюма, вспомним, что писал Пушкин о представителе другой эпохи (XI, 271-272): «Вольтер... 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых, не заботясь ни о правдоподобии характеров, ни о законности средств, заставил... свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии». Байрон оказался похож на Вольтера. Оказалось, что романтизм (его «мятежное», индивидуалистическое крыло) есть не что иное как буйное детище трезвого рационализма, раздраженное на своего родителя, но кровно с ним связанное. Философия XVIII века хотела видеть в человеке господина вселенной - романтик-индивидуалист эту иллюзию утратил, но тем более вызывающим был его «монолог», его мятежное самоутверждение, - он упрямо противостоял целому мирозданию, бесконечно воспроизводя перед ним себя, «создавая себя вторично», в обществе людей или безмолвных скал, все равно.
И «вольтерьянская» и «байроническая» позиции были для Пушкина принципиально недраматургичны потому, что были связаны с одной и той же системой мышления: они «свидетельствовали» только о себе, о своем пристрастном толковании вещей, а не о самих вещах.
Феномен бытия как действующего лица, с которым человек может сообщаться не путем самоутверждения и монолога, а путем вопрошания и диалога, встал перед Пушкиным. Для него это был факт не только исторической, но и собственной, личной душевной и духовной жизни, достигшей к середине 20-х годов острейшего кризиса, который требовал пересмотра основных жизненных воззрений, впитанных вместе с «французским» воспитанием. Через собственный сложный и горький опыт сердечных драм, утраченных иллюзий, обманутых ожиданий и привязанностей, непредвиденных следствий молодой поэт шел к пониманию того, что жизнь поистине есть драма - ибо настоящая драма там, где есть непредвиденность ответной реплики, встречного действия, хода событий или общего их результата. Своего рода манифестом этого мироощущения становится «Песнь о вещем Олеге», где мироздание обнаруживает, в качестве «собеседника», роковую для героя самостоятельность как раз в тот момент, когда герой об этой самостоятельности забыл и поверил в полную свою «суверенность».
В некоторых стихах поры кризиса, посвященных непривычно серьезным для молодого Пушкина размышлениям о смерти и о бессмертии души, эти размышления принимают характер диалога - диалога с самим собой, спора двух «я»: одного - рассудочного, другого - духовного, одного эмпирического, конечного, другого - осознающего себя частью Творения. Острейшей точкой этого диалога становится стихотворение «Демон» - портрет мрачного циника, «злобного гения»: «Неистощимой клеветою Он провиденье искушал... Он вдохновенье презирал... На жизнь насмешливо глядел. И ничего во всей природе Благословить он не хотел», - и в этом портрете узнаются черты того «противуположного поэзии» воззрения на жизнь, о котором Пушкин позже скажет: «Все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии» - и которому он сам в свое время отдал обильную дань. Драма между человеком и бытием разворачивается внутри человека.
К этому времени относится набросок «Вечерня отошла давно», где «Стоят за клиросом чернец И грешник...».
М о н а х
Несчастный - полно, перестань!
Ужасна исповедь злодея!
Заплачена тобою дань
Тому, кто, в злобе пламенея,
Лукаво грешника блюдет
И к вечной гибели ведет...
Этот набросок 1823 года, где намечен диалог между жертвой «лукавого» и представителем высшей правды, есть первая (не будем считать «Вадима», в котором не было еще почти ничего пушкинского) попытка обратиться к диалогической форме. Как раз в это время созревал замысел поэмы о другом «грешнике», Алеко, - в ней-то у Пушкина и возникли наконец развернутые и драматургически оформленные диалоги. Алеко был первым пушкинским трагедийным героем - героем, главная трагедия которого внутри него самого, в душе, где живут и борются жажда свободы и склонность к тирании. Это была первая поэма о том, что мироздание слышит героя-«монологиста», но не слушается его, более того - отвечает ему, и чаще всего совсем не так, как тому хочется.
Драматическая форма надвигалась на Пушкина, без нее уже нельзя было жить. Приехав в Михайловское и не закончив еще «Цыган», Пушкин пишет свой первый диалог - «Разговор книгопродавца с поэтом», затем второй - «Сцена из Фауста», а через год с небольшим после приезда сообщает Вяземскому: «Трагедия моя кончена...» (XIII, 239).
3.
В наше время понятия «трагедия», «трагическое» измельчены и секуляризованы. Будучи внесены в быт из высоких сфер философии и эстетики, снизившись в нем и став синонимами мрачного, тяжкого и безысходного, они затем вернулись в сферу искусства, нагруженные именно такими «бытовыми» значениями - значениями, которые для Пушкина никогда не были ни изначальными, ни исчерпывающими, ни основными смыслами этих слов (иначе трудно было бы, к примеру, понять его слова: «высокая комедия... нередко близко подходит к трагедии», - XI, 178). Трагедийной была для него такая коллизия, в которой судьбы героев отражают коренной конфликт человеческой жизни: конфликт между высоким предназначением человечества и его реальной жизненной практикой. Коллизия может получить некий видимый исход, но сам конфликт этим исходом подтверждается и возобновляется, сама проблема остается не разрешенной и не снятой.
Обыкновенно, говоря об «истине страстей, правдоподобии чувствований», о верности исторической правде, о народности, об условности внешнего правдоподобия и прочих утверждениях Пушкина, относящихся к драме, - видят в них чисто идеологический либо чисто профессиональный и эстетический смысл, проходя мимо их философского содержания, которое является основным. Обходят стороной как раз то положение, из которого все указанные утверждения вытекают и которое определено как «сии первоначальные необходимые условия». «Сии условия» - такие:
«Драматический поэт, беспристрастный, как судьба... не должен хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою. Не он, не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие должно... говорить в трагедии... Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи...» (XI, 181).
«Что нужно драматическому писателю? Философию, бесстрастие, государственные мысли историка, догадливость, живость воображения, никакого предрассудка, любимой мысли. С в о б о д а» (XI, 419).
«Бесстрастие» стоит у Пушкина рядом с «философией» и «свободой». Философию он понимал как свободное от пристрастий исследование положения и сути вещей. «Драматический поэт, беспристрастный, как судьба» должен изобразить явление «столь же искренно, сколь глубокое, добросовестное исследование истины и живость воображения юного, пламенного ему послужило...» (XI, 181).
На последние слова хотелось бы особо указать тем, кто в недоумении останавливается перед заявлением «пламенного» и «страстного» Пушкина о необходимости «беспристрастия», даже «бесстрастия», или видит в них проповедь бездушного олимпийства.
Можно понять, откуда идут подобные заблуждения. Многие из нас привыкли путать со «страстностью» и «пламенностью» пристрастность и необъективность в понимании и толковании вещей, то есть представлять естественный и неотъемлемый от человека недостаток высоким творческим достоинством.
Пушкин на этот счет придерживался прямо противоположного мнения, которое нужно учитывать, чтобы понимать его драматургию, его театр. Одностороннюю, самоутверждающуюся «страсть» художника он называл «восторгом», который «исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного», и противопоставлял «восторгу» «в д о х н о в е н и е» - «расположение души к живейшему приятию впечатлений, следственно, к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных» (XI, 41).
«Беспристрастием» и «бесстрастием» Пушкин называет то творческое самоотвержение, которое помогает драматическому поэту совершить творческий подвиг: отказавшись от своих пристрастий, интересов и жажды выигрыша какой-либо из сторон, отвести освободившееся в душе место под поле битвы чужих страстей, пристрастий и интересов, борьба которых и составляет сюжет трагедии. Такое беспристрастие и бесстрастие есть, по мнению Пушкина, главная страсть художника, сочетающая «живость воображения юного, пламенного» с тем истинным «вдохновением», которое «нужно в геометрии, как и в поэзии». Людей много, а Истина - едина; нужно идти к ней, а не подчинять ее себе. Вот почему у Пушкина «беспристрастие» соседствует с «живостью» и «пламенностью», «бесстрастие» создает почву для «истины страстей», а требование «никакого предрассудка», никакой «любимой мысли» есть непременное условие того, чтобы в трагедии говорили «люди минувших дней, их умы, их предрассудки», чтобы был показан «минувший век во всей его истине » (XI, 181).
Слово «истина» не тождественно здесь исторической точности. Против исторической точности, как отмечает Пушкин, грешили и Шекспир, и Расин, и Кальдерон, что не мешало им воплощать истину, которая едина; каждый век своей историей свидетельствует в конечном счете об этой единой истине.
Мы чаще всего превратно понимаем слова Пушкина о том, что он «не мог упрятать всех своих ушей под колпак Юродивого: торчат!» (XIII, 240), - в том смысле, что он эти «уши» нарочно высовывал. Намерение быть не только историчным, но и злободневным, конечно, у него было, потому что истина злободневна всегда, - но это вовсе не значит, что автор трагедии навязывал злободневность XIX века веку XVII, наоборот: он делал все, чтобы «переселиться» в Историю, но «не мог» перестать быть человеком XIX века, потому и «уши» торчали. «Намеки», аллюзии, «обиняки» только затемняют суть, когда мы не улавливаем в трагедии основного смысла, по отношению к которому все аллюзии второстепенны и служебны, а именно - универсального смысла, открытого автором в конкретной исторической коллизии, «прилежно» и беспристрастно исследованной им в проясняющем отдалении времени.
Здесь необходимо сказать, как понимал Пушкин соотношение конкретного и универсального.
Разъясняя (в статье «Об Альфреде Мюссе») одну цитату из Горация, он писал: «Communia значит не обыкновенные предметы, но о б щ и е в с е м...»; то есть, «обыкновенное» и «о б щ е е в с е м» - не одно и то же, «общим» может быть и «необыкновенное» (и в самом деле, в другом месте Пушкин говорит: «Драма есть необыкновенное, странное происшествие», - понимая при этом, и на своем опыте познав, что качества драмы свойственны жизни вообще). Продолжая объяснять смысл слова communia, означающее «общее всем», он дальше пишет: «дело идет о предметах трагических, всем известных, общих, в противуположность предметам вымышленным». Слово «трагических» смотрится в этом ряду неожиданно; Пушкин как будто резким прямым светом выделяет свое понимание: «всем известное», «общее», не «вымышленное» (то есть существующее в действительности), «о б щ е е в с е м» - есть не только «необыкновенное», но, сверх того, и «трагическое».
Иначе говоря, универсальное («общее всем»), «необыкновенное» и «трагическое» у Пушкина совпадают. Это значит, что трагичны не только отдельные происшествия в жизни людей (по Аристотелю - превратности судьбы) - вся жизнь человечества есть трагедия и предмет трагедии, все человеческое бытие на земле есть «небыкновенное, странное происшествие»... Пушкин в сущности предвосхищает Достоевского, который, споря с теми, кто утверждал, что он якобы изображает не «норму», не «правило» жизни, а «исключения», говорил, что изображаемые им «исключения» как раз и есть «общее правило».
Влиятельные теории трагедии как жанра, от Аристотеля до Гегеля и Шеллинга, по-разному оперируют одними и теми же понятиями - судьбы, свободы и необходимости, «объективного» («общего») и «субъективного» («частного»), характеров, обстоятельств, страстей, борьбы противоположностей и их единства и пр.; материалом для этих учений служили творения великих авторов, от Эсхила и Софокла до Шекспира и Расина. И вот что замечательно. Разумеется, в пушкинской трагедии есть и яркие характеры, и сильные страсти, и столкновения «общего» с «частным», и единство и борьба противоположностей, и проблемы свободы и необходимости, и т.д., - но все это, участвуя в сюжете, в то же время оказывается не нужным для выяснения специфики «Бориса Годунова»: трагедия в целом написана, так сказать, про что-то другое; это по-своему выразил современник, сказав, что «пьеса лишена преобладающей страсти», то есть радикально отличается от всего, известного в данном жанре. В конечном счете выходит, что «Борис Годунов» требует какой-то другой теории, чем те, что мы имеем; у такой теории должно быть некое иное основание.
Основанием допушкинской трагедии (на каком бы конфликте она ни строилась: свободы и необходимости, характера и обстоятельств, страсти и долга, и т.д.), а значит, и любой теории трагедии, - таким основанием была роковая неизбежность создавшегося положения, последующего хода событий и их конечного результата; в этом смысле европейская трагедия была наследницей античной трагедии Рока: выбор героя ничего не решал, да и был, как правило, невозможен. У Пушкина выбор возможен, можно даже сказать демонстративно возможен (см. сцену «Царская дума», где Борис предпочитает предложение Шуйского предложению Патриарха, или сцену «Ставка», где Басманов «перебирает варианты» своего поведения при Самозванце: изменить или не изменить царевичу Феодору): выбор, а не слепая «судьба». Вообще о судьбе (в смысле безжалостного и безличного Рока) может говорить только герой (Борис: «Мне счастья нет»); но сама трагедия - не об этом. Одним словом, момента неизбежной фатальности происходящего, который в других трагедиях (и других теориях) разумеется сам собой, как непременное основание, - этот момент у Пушкина отсутствует. Вместо фатальности у Пушкина - другое понятие: странность; «необыкновенное, странное происшествие». В чем эта странность?
У зрелого Пушкина главное содержание жизни - взаимоотношения человека с истиной. Все люди в глубине души знают и чувствуют, «чту есть истина», что надо делать и чего не надо делать: это знание есть «общее всем». Но в действиях и поступках, в процессе жизни и истории люди постоянно входят с этим знанием и чувствованием в конфликт. Конфликт этот есть драма, то есть «необыкновенное, странное происшествие», - потому что людям известно, что делают они то, чего не надо бы делать, и все же делают это. Истина - то есть понимание, что дулжно и что не дулжно, - есть «общее всем», «всем известное»; но и нарушение ее, насилие над ней, отклонение от пути к ней - тоже есть «общее» и «всем известное», а потому «необыкновенное» и «странное». В этом конфликте и заключено трагическое. Если же конфликт с «общим всем» знанием истины ведет к смешным коллизиям - получается комическое. Вот почему «высокая комедия... нередко близко подходит к трагедии».
Подобный конфликт есть содержание драмы жизни; он и составляет предмет драмы как жанра.
Не могло быть ничего более чуждого как этим взглядам, так и трагедии Пушкина, чем та реакция современников, о которой он писал издателю «Московского вестника», напоминая о публикации сцены в Чудовом монастыре и об образе Пимена с его «совершенным отсутствием суетности, пристрастия», с его «младенческим и вместе мудрым» характером: «Мне казалось, что сей характер все вместе нов и знаком для русского сердца; что трогательное добродушие древних летописцев... украсит простоту моих стихов и заслужит снисходительную улыбку читателя; что же вышло? Люди умные обратили внимание на политические мнения Пимена и нашли их запоздалыми... Тем и кончился строгий суд почтеннейшей публики... Благодаря французам мы не понимаем, как драматический автор может совершенно отказаться от своего образа мыслей, дабы совершенно переселиться в век, им изображаемый. Француз пишет свою трагедию с Constitutionnelle или Quotidienne (газетами. - В.Н.) перед глазами, дабы шестистопными стихами заставить Сциллу, Тиберия, Леонида высказать его мнение о Виллеле или о Кеннинге. От сего затейливого способа на нынешней французской сцене слышно много красноречивых журнальных выходок, но трагедии истинной не существует» (XI, 68).
Эти слова отражают пушкинское понимание театра. Они говорят о том, что, при всей своей злободневности, «Борис Годунов» не имеет отношения ни к «политическим мнениям», ни к «журнальным выходкам», и ясно дают понять, как не нужно читать трагедию.
Одним из самых острых споров, связанных с появлением «Бориса Годунова», был спор о главном герое этой трагедии. Не найдя такого героя ни в Борисе, ни в Самозванце, трагедию стали считать переложением в сценах истории Карамзина, скопищем «китайских теней», «драматической поэмой».
Поиски героя продолжались долго. Наконец было найдено, что главный герой трагедии - народ, что он у Пушкина является «субъектом истории». Но ни один спектакль, вдохновленный этой идеей, не изменил сценической судьбы «Бориса Годунова».
Думается, сама постановка вопроса неверна. Центральной проблемой (как это привычно в применении к любой другой трагедии) делают проблему, которая для Пушкина таковой не была. Не вопрос о герое его волновал, а нечто другое. Об этом говорит знаменитая формула: