– Я никому не скажу, – пообещал Стюарт Мидж.
Он вернулся в свою прежнюю квартиру около реки, рядом с Фулем‑Палас‑роуд. Мидж появилась у него совершенно неожиданно.
Возвращение в Лондон оказалось тихим кошмаром. Как только буксир натянулся, машина выкатилась на дорогу. Мидж запрыгнула на переднее пассажирское сиденье. Гарри отстегнул трос и бросил в багажник. Ни он, ни Мидж ни слова не сказали Беттине. Стюарт поблагодарил ее и быстро забрался на заднее сиденье – он вполне допускал, что отец, прогревавший двигатель, может уехать и без него. Они, конечно, заблудились на проселочных дорогах. Гарри остановил машину, включил свет в салоне и молча принялся изучать карту. Стюарт, сидевший за его спиной, видел холодный бесстрастный профиль Мидж: она неподвижно смотрела вперед. Их трясло на ухабах, а Мидж с Гарри сидели настолько далеко друг от друга, насколько позволяло пространство машины. Выбравшись наконец на шоссе, Гарри взял постоянную скорость восемьдесят миль. В Лондоне он подъехал к дому Томаса, где Мидж вышла и принялась вытаскивать из багажника свой чемодан. Стюарт выскочил из машины, чтобы помочь ей. Когда Гарри отъехал, Мидж все еще искала свой ключ. В Блумсбери Стюарт последовал за отцом в холл. По пути они не произнесли ни слова. Гарри прошел в гостиную, включил весь свет, какой только можно, и достал бутылку виски. Не глядя на сына, он сказал:
– Тебе лучше найти какое‑то другое жилье.
На следующий день Стюарт покинул дом.
Мидж, которая не спрашивала у него, собирается ли он кому что‑то говорить, оглядела маленькую комнату.
– Это, значит, твоя монашеская келья? Ты здесь молишься?
– Что‑то вроде.
|
|
– Ты счастлив?
– Я не знаю.
– Значит, ты не считаешь своим долгом говорить о нас Томасу?
– Нет, но…
– Что «но»?
– Я думаю, вы сами должны ему сказать.
– Ты думаешь, я должна прекратить встречаться с твоим отцом?
– Я этого не знаю. Я говорю о лжи.
– Ах, о лжи…
– Она влияет на других людей.
– На кого, например?
– На Мередита.
– Что ты имеешь в виду?
– Он мне сказал, что у вас роман, но не сказал с кем. И еще сказал, что вы просили его не говорить Томасу.
– Я его не просила. – Помолчав, Мидж добавила: – Впрочем, наверное, просила. Я приложила палец к губам. Вот так.
Она подняла палец.
– Это плохо сказывается на Мередите. Ребенок получит ужасную душевную травму. Вы втянули его в это.
– Ты думаешь, я его развращаю?
– Это одна из причин, почему вы должны все открыть Томасу, а не лгать и не прятаться. Независимо от того, что вы с моим отцом решили делать дальше.
– Ты все это ненавидишь. Ты ненавидишь меня за то, что я втянула твоего отца в историю.
– Нет, просто мне такое не нравится.
– Ты завидуешь людям, способным вести нормальную жизнь, любить и получать удовольствия.
– Я так не думаю. Мне не нравится видеть моего отца в подобной роли.
– Ты ему об этом сказал?
– Нет. Мы вообще не говорили об этом.
– Но он попросил тебя уехать из дома. Значит, в качестве мачехи я тебя не очень устраиваю.
– Никогда об этом не думал, – ответил Стюарт. – То есть никогда не думал о вас в этом качестве.
– Ты не думаешь, что я выйду замуж за твоего отца? А почему нет?
– Если выйдете, я увижу вас в этом новом свете. Извините, я не хочу говорить об этом. Это обман.
|
|
– Ты полагаешь, что Томас не знает.
– Он явно ничего не знал. А теперь знает?
– Нет.
– Но вы ему скажете.
– Только если ты нас вынудишь.
– Я вас ни к чему не вынуждаю.
– О нет, вынуждаешь – ты оказываешь на нас давление. Всей своей силой. Словно какие‑то лучи.
– Почему вы пришли ко мне?
– Я не могла не прийти.
– Мой отец вас просил?
– Нет. Он не знает. Еще один обман.
– Но он вам рассказал, где меня найти?
– Нет. Адрес я узнала в твоем колледже.
– Так почему вы пришли?
– Потому что ты был там. Потому что ты видел нас. Потому что ты ехал с нами в машине. Потому что ты знаешь. Ты мне являешься в кошмарах.
– Извините. Наверное, мне не нужно было ехать с вами в машине. Но я лишь хотел убраться оттуда.
– Тебя напугал Джесс. Он показал на тебя тростью и назвал трупом. Вот ты и убежал.
– Я чувствовал, что от меня там никакой пользы. Возможно, только вред.
– Я понимаю, что он имел в виду. Ты сидел на заднем сиденье и смотрел на нас, и это было так, словно с нами едет не человеческое существо. Ты сел в машину, чтобы нас наказать, засвидетельствовать наше грехопадение.
– Вряд ли.
– А то ты не знаешь. Я думаю, в тебе есть какая‑то жестокость. Ты отрицаешь все. Как смерть. Что ты ответил Мередиту?
– Когда он говорил мне о вас? Сказал, что это невозможно.
– Почему невозможно?
– Я не думал, что вы способны на такое. Или что вы способны вовлечь в это невинное дитя.
– Ты полагаешь, что я развращаю Мередита. А я думаю, это делаешь ты. Тебе нужны эмоциональные отношения с ним, ты хочешь, чтобы он был в твоей власти, и ты облачаешь это в одежды нравственности, словно ты сам – учитель или пример высокой морали. Но ты ничего не знаешь о детях. И о себе. Ты не знаешь, что люди – сложные и таинственные существа. Ты тупой инструмент, ты жесток, гордыня сделала тебя жестоким. Твои отношения с Мередитом закончатся ужасной, мучительной драмой. Я советую тебе перестать встречаться с ним… Или ты слишком влюблен?
|
|
– Я не влюблен, – сказал Стюарт.
– А если я попрошу тебя немедленно прекратить ваши встречи?
– Надеюсь, вы не сделаете этого.
– А если я… ладно, оставим… Ты так себя настроил. Тебе надо вернуться в реальный мир.
– Думаю, это следует сделать вам. Ваш роман с моим отцом – это что‑то вроде сна. Вы можете превратить его в реальность, если расскажете обо всем мужу. Тогда, возможно, вы сумеете понять, что делать дальше.
– Ты ничего не знаешь. Ты ничего не чувствуешь. Полюбить – значит вдохнуть в себя новую жизнь. А ты, кажется, выбрал смерть.
– Я думаю, вам следует вдохнуть в себя жизнь, осознав, как сильно вы любите Томаса и Мередита.
– Для чего ты поехал в Сигард? Это что‑то вроде заговора? Ты все испортил своим появлением, своим существованием, тем, что ты – это ты. Кто ты вообще такой? Чем ты занят, все время валяешься в постели? Делаешь вид, что собираешься совершить что‑то великое, но ты и пальцем о палец не ударил. Ты просто испуганный невежественный мальчишка, боящийся реальной жизни. Так отправляйся в монастырь и укройся там!
Мидж, сидевшая на кровати Стюарта, поднялась и собралась уходить. Плащ она не снимала. Она даже шляпу не сняла и только теперь о ней вспомнила: сняла и снова надела.
Стюарт на протяжении всего разговора стоял. Теперь он отодвинулся и повернулся спиной к двери.
– Погодите. Скажите мне правду, зачем вы приходили. Не могу поверить, что вам так нужно было высказать мне все это… и выставить себя передо мной в таком свете…
– Ах, какие замечательные слова! Ты понимаешь, что постоянно обижаешь других людей? Я пришла, потому что… ах, ты причинил столько боли мне и Гарри. Вряд ли он когда‑нибудь сможет тебя простить.
– Вы хотите сказать, это потому что я поехал с вами в машине?
– Потому что ты оказался в Сигарде и увидел нас в том положении.
– Когда вы выдавали себя за мистера и миссис Бентли?
– Ну конечно, ты все‑все запомнил. Не упустил ни малейшей детали.
– Это просто совпадение.
– Я тебе не верю. Я пришла к тебе, потому что думала: может быть, если я посмотрю на тебя и скажу тебе, сколько вреда ты нам причинил… сколько боли принес, я смогу забыть об этом, избавиться от моих ночных кошмаров. Но я вижу, ты не понимаешь. Ты стал персонажем из страшного сна, жутким призраком. Я хотела увидеть, какой ты на самом деле – ленивый, глупый, неуклюжий дурак…
Стюарт отошел в сторону и открыл дверь.
– Мне жаль, – пробормотал он. – Очень жаль. Я все понимаю. Пожалуйста, я не хочу, чтобы у вас были кошмары по ночам.
Мидж прошла мимо него, и ее каблучки застучали по лестнице.
Стюарт сел на кровать. Он и в самом деле понимал, и ему было тяжело. Ему была ненавистна мысль о том, что для кого‑нибудь он может стать призраком из кошмара. Его очень расстроили слова Мидж о Мередите. Он попытался отвлечься от мыслей о проблемах отца и о Мидж в роли мачехи. Стюарт потер руками лицо и решил, что ему нужно побриться.
Он переселился сюда несколько дней назад и уже успел почувствовать, насколько был защищен у отца, в доме своего детства. Будучи студентом, Стюарт жил в разных местах, включая и эту самую комнату, где обосновался теперь. Но тогда все было иначе, тогда у него была простая обычная цель. Потом все согласились, что это хорошая идея – жить независимо на студенческое пособие, не дома, но все же рядом. Теперь, хотя он и не предполагал, что изгнан навсегда, обстоятельства вынужденного бегства тревожили его. Стюарт испытывал особое чувство одиночества; может быть, это была часть процесса взросления, еще не пройденного им, как считали разные люди. Томас предупреждал Стюарта, что его поймут неправильно. Сейчас Стюарт осознал, как его воодушевляло и поддерживало собственное решение и сколько еще предстояло решить. Он вспомнил письмо Джайлса Брайтуолтона, его умное насмешливое лицо. Сможет Стюарт когда‑нибудь объяснить все Джайлсу?
Возможно, ему придется выслушать и упреки Эдварда. Не подвел ли он Эдварда, когда (как сказала Мидж) испугался и убежал? Должен ли он был остаться с Эдвардом и с этими женщинами? Стюарт покинул Сигард, потому что атмосфера дома навевала на него ужас. У него возникло ощущение, что он дышит воздухом лжи и скоро пропитается им, как тамошние обитатели, а теперь и Эдвард. Он сказал Мидж, что от него там нет никакой пользы. Но не было ли это лишь интуитивным впечатлением, основанным на его спутанных и слишком эмоциональных реакциях? Что касается Мидж, то не наговорил ли он ей слишком много – хотя и так мало – вещей, которых не следовало говорить? Он пришел к выводу, что не в силах ничего сделать для Мидж и задушевный разговор с нею невозможен.
Стюарт сидел прямо на своем стуле, чуть раздвинув ноги и сложив руки. Он еще не решил, идти ли ему на подготовительные курсы для будущей работы. Он договорился о встрече с консультантом по выбору карьеры. Важно не ошибиться (если такое возможно) и начать с правильной позиции. Сэкономленных от учебного гранта денег хватит на какое‑то время. Надо быть терпеливым; он дождется знака, видения. Что ж, он был очень терпелив – это нетрудно – и не чувствовал себя виноватым из‑за этого ожидания. Мидж спросила, чем он занят целыми днями. Он сидел и думал. Он сидел и не думал. Он гулял. Он хорошо спал по ночам. Теперь он начал думать о Мередите. Он заставил Мередита раствориться. Мышцы его лица расслабились, мозг постепенно освободился от мыслей и заполнился тихой абсолютной темнотой.
Мидж спешила вперед, оглядываясь через плечо в поисках такси, потом шагнула на мостовую. Он боялась снова упасть и была уверена, что упадет. Ее коленка еще болела. Сюда она приехала на такси, но теперь на этих убогих улочках не видела ни одного. Даже автобусную остановку она не могла найти. Спрашивать дорогу у прохожих не хотелось, потому что лицо ее было заплакано. Собирался дождь.
Мидж не видела Гарри со дня их молчаливого возвращения из Сигарда, и это терзало ее. Она позвонила ему из дома, как только решила, что он уже доехал. Когда Гарри взял трубку, голос у него был довольно пьяный; он сообщил, что Стюарт дома, и посоветовал ложиться в постель. Мидж позвонила на следующее утро, но на звонок никто не ответил. Потом неожиданно рано вернулся Томас. Он сказал, что решил устроить небольшой отдых и хочет поехать в Куиттерн. Мидж написала Гарри из Куиттерна. Письмо далось ей нелегко. Мидж нечасто писала письма и не могла или не решалась понять, почему подбирает слова с таким трудом. Послание получилось туманным и несвязным, хотя она знала, что Гарри ненавидит подобные вещи. Она всегда сетовала, что никогда в жизни не писала настоящих любовных писем. Она начала осознавать, какое воздействие произвела на Гарри встреча со Стюартом, его ужасное присутствие. «Теперь Гарри станет давить на меня, – думала она, – ускорять ход событий, а я еще не готова. Он даже может, не предупредив меня, рассказать обо всем Томасу. Он может явиться к Томасу». Эти мысли вызывали у Мидж желание остаться в Куиттерне. Написанное письмо оказалось не так‑то просто отослать. Наконец ей удалось отправиться «на прогулку в лес», откуда она побежала к далекому почтовому ящику. Мередит видел, как она пишет письмо, и вызвался отправить его.
В Лондон Мидж вернулась вчера вечером и, как только Томас ушел в клинику, позвонила Гарри. Трубку снял Эдвард, который сразу спросил у нее: «А Джесс не с вами?» Он сказал, что Гарри ушел рано утром «к издателю, или юристу, или еще кому‑то». Еще Эдвард сообщил ей, что Стюарт не живет дома, а нового адреса брата он не знает. Мысль о визите к Стюарту, с недавнего времени смутно присутствовавшая в сознании, кристаллизовалась, когда Мидж поняла, что это утро у нее ничем не занято. Возникшая потребность «сделать с этим что‑нибудь» не давала ей покоя. Она не могла усидеть дома. Ее отчаянные слова, объяснявшие Стюарту, для чего ей потребовалось увидеть его, были вполне искренними. Конечно, Мидж хотела увериться, что он не проболтался. Она думала: «Одно его слово уничтожит нас». Но гораздо важнее было избавиться от навязчивого образа, потому что Стюарт в отвратительной роли соглядатая и судьи вошел в ее плоть. Она должна была победить его, выразить свое презрение к тому, что он думает, сделать это презрение действенным и реальным.
Мидж и в самом деле преследовали сны, ночные кошмары. Она видела белое обвиняющее лицо Стюарта – такое, как тогда, когда он смотрел на нее, сидевшую на стуле у двери в той ужасной комнате, осмеянную и униженную. Иногда в этих снах проносившийся мимо белый всадник оборачивался, и Мидж узнавала в нем Стюарта.
Но в ее снах был еще и Джесс. Он являлся в виде морского чудовища, покрытого колючками и шерстью, как морской лев, как морж, как кит. Джесс, снова молодой, приближался к ней и говорил: «Я тебя люблю, выходи за меня». И Мидж думала во сне: «А почему нет? Я молода и свободна, я не замужем». Вопрос Эдварда глубоко задел ее, всколыхнул ее чувства. Она и сейчас, идя по улице, чувствовала горячие, влажные поцелуи Джесса на своих губах. «Он здесь, – думала она, – и я еще увижу его».
– Извините, не знаете ли вы, случайно, где сейчас находится Джесс Бэлтрам? Мне сказали, что он в Лондоне, и я подумал, что он мог зайти в Королевский колледж.
– Джесс Бэлтрам в городе?
– Я не уверен. Мне так кажется.
– Здесь его не было. Так вы видели Джесса Бэлтрама, да?
– Джесс, этот старый мошенник! Неужели он снова объявился?
– Нет, я просто подумал, что кто‑то из вас его встречал.
– Но если вы его увидите, скажите, пусть заходит! Он найдет здесь немало старых друзей.
– И врагов!
– Вы художник?
– Нет, просто…
– Я решил, что вы один из его учеников.
– Он слишком молод, чтобы быть учеником Джесса. Я учился в последнем классе Джесса, а этот молодой человек – сущее дитя!
– Хотите выпить?
– Нет, спасибо. А вы не подскажете, у кого еще мне спросить?
– Вы что, книгу о нем пишете?
– Нет.
– Давно пора написать о нем нормальную книгу.
– Но вам нравятся его картины? Тут у нас есть пара его работ.
– Вернее, была! Они теперь где‑то в хранилище!
– Любой, у кого есть пара его работ, сидит на золотом мешке.
– Попробуйте узнать в его галерее.
– Да, загляните туда. Это на Корк‑стрит.
– Нет, там лицензия уже закончилась и парень переехал в Илинг. Его зовут Барнсуэлл. Поищите в телефонной книге.
– Джесс к этому сукину сыну теперь и на милю не подойдет.
– Но знать‑то он может.
– Ну и ну. Я думал, Джесс никогда не вернется в Лондон.
– А вы через его загородный дом не пытались выяснить?
– Их нет в телефонной книге…
– Постойте‑ка. Вы на него ужасно похожи. Вы не его ли сын?
– Сын.
– Я и не знал, что у Джесса есть сын.
– Подумать только!
– Нет, вы теперь так не уйдете. Вы должны с нами выпить!
– Неужели вы не художник? Вы обязательно должны быть художником!
– Нет, я не умею рисовать…
– А вы пробовали?
– Нет, но…
– Я вас научу.
– Спасибо, но мне пора…
– Извините, вы мистер Барнсуэлл?
– Что вам угодно?
– Кажется, вы раньше продавали картины Джесса Бэлтрама.
– Это кто вам сказал?
– Так мне сказали в Королевском колледже искусств.
– Как вы меня нашли?
– По телефонной книге.
– Вы дилер?
– Нет.
– Что же вам тогда надо?
– Я ищу Джесса.
– У меня его нет. Надеюсь, он мертв. Зачем он вам нужен?
– Я его друг.
– Он вам должен?
– Нет.
– Может, вы один из крутых парней, которые выбивают долги?
– Нет.
– Жаль. А то бы я напустил вас на него, если бы знал, где его найти. Он мне должен кучу денег.
– Может, вы знаете…
– Я так полагаю, он все еще гниет за городом в этом уродливом страшилище, что он построил на болоте. Поезжайте туда.
– Я думаю, он в Лондоне.
– Я ему отправил немало писем. Он ни на одно не ответил.
– Сколько он вам должен?
– Я заплатил ему за несколько картин, которые он так и не написал.
– Я уверен, он…
– Я его взял, когда никто и имени его не слышал. Я сделал ему репутацию.
– Я уверен, он не хотел ничего…
– Он уничтожил мой бизнес. Раньше я работал на Корк‑стрит. А теперь? Посмотрите на эту дыру.
– Мне очень жаль…
– У меня все еще есть несколько его работ. Вы не хотите купить?
– Нет, на самом деле…
– Они не очень дорогие. Как только он умрет, цена подскочит. Вы могли бы сделать неплохое вложение средств.
– Нет, я…
– Да послушайте, это прекрасное вложение. Мне чертовски нужны деньги.
– Нет, спасибо… я думал, может…
– Ну, если не хотите разбогатеть… как вам угодно.
– Я подумал, а вдруг вам случайно известен его старый адрес в Челси?
– На Флад‑стрит? Еще бы не известен! Я там дневал и ночевал.
– Не могли бы вы мне его дать?
– Да. При условии, что вы мне сообщите, если найдете его.
– Хорошо.
– А вам что от него надо? Впрочем, все равно не скажете. Вот вам адрес.
– Спасибо…
– Если увидите его, можете столкнуть в Темзу. Его картины сильно подскочат в цене, когда старый мерзавец сдохнет. С нетерпением жду этого дня.
– Простите, не могли бы вы…
– Заходите.
– Я только хотел…
– Да заходите. Положите сюда ваш плащ. Проходите в гостиную. Гостиная здесь. Раньше она была наверху.
– Спасибо. Извините, что беспокою вас…
– Надеюсь, вы не возражаете против сухого шерри? Сладкое я не выношу.
– Нет, хорошо, спасибо. Это ведь дом сто пятьдесят восемь по Флад‑стрит?
– Да, конечно. Садитесь на диван.
– Спасибо…
– Как вы узнали мой адрес?
– Мне его дал мистер Барнсуэлл из Илинга.
– Я не знаю никого в Илинге. И если на то пошло, никакого Барнсуэлла я тоже не знаю.
– Вы, наверное, приняли меня за кого‑то другого.
– Как я могу вас принять за кого‑то другого? Меня вполне устраивает, что вы – это вы. Зачем вам быть кем‑то другим?
– Мне это совершенно не нужно, но…
– Вы учитесь?
– Да, в Лондоне…
– И на чем специализируетесь?
– Французский…
– Вы наверняка в восторге от Пруста.
– Да…
– Я тоже собираюсь поступить в колледж в Лондоне. Собираюсь изучать психологию. Вам сколько лет?
– Двадцать.
– Слушайте, и мне двадцать. Какое совпадение! Вас как зовут?
– Эдвард.
– А меня Виктория. Вам нравится мое имя?
– Да… послушайте…
– Если у вас короткая фамилия, то имя должно быть длинным. Моя фамилия Ганн. А ваша?
– Слушайте, я должен вам сказать…
– Вы знаете, что этот дом принадлежит мне?
– Вы, наверное, богаты.
– Мой папа богат. Этот дом – его подарок. Это как‑то связано с налогами. Выпейте еще.
– Слушайте, Виктория, я пытаюсь узнать, где можно найти человека по имени Джесс Бэлтрам.
– Никогда о ней не слышала.
– Это не она, а он. Он раньше жил здесь.
– Сочувствую. Он пропал в тумане прошлого.
– Может, кто‑то другой знает?
– Папа совсем недавно купил этот дом. Здесь ужасные обои – мы бы, конечно, такие не наклеили. А прежние хозяева уехали. На этой территории царствую я. Вы мой первый гость!
– А где ваш папа?
– В Филадельфии. Зарабатывает еще больше денег. Я буду жить здесь совсем одна, не считая Сталки.
– Вот как. А кто такой Сталки?
– Мой серенький котик. Он еще на карантине. Я по нему ужасно скучаю.
– Не могли бы вы дать мне…
– Он весь серенький, только белое пятно спереди. Он такой умный. Он думает, что он человек.
– Не могли бы вы дать мне адрес прежних хозяев дома?
– Они оставили банковский адрес. Их фамилия – что‑то вроде Смит. Адрес у меня где‑то наверху.
– Если бы вы…
– Вам так нужен этот Бэлтрам?
– Он мой отец.
– И как он пропал?
– Это длинная история.
– Извините. Вы, наверное, решили, что я чокнутая.
– Вы очень милая. Но вам не следовало меня впускать. Я мог оказаться насильником.
– Ну, насильник насильнику рознь. Поцелуйте меня, Эдвард.
Эдвард с ума сходил от раскаяния и горя. Он ходил по этим адресам, питаемый надеждой. Он все еще воображал, как будет замечательно, когда он найдет Джесса. Он молился: «Дай мне, пожалуйста, найти Джесса, только дай мне найти его, и все будет хорошо». Он представлял, как расскажет Джессу о своих приключениях, как тот будет смеяться. В этих видениях Джесс являлся сильным, здоровым, помолодевшим, излучавшим энергию и красоту. Он и в самом деле пережил метаморфозу, принял новую форму и вернул свои прежние силы. Иногда Эдвард чувствовал, что так оно и должно быть, что Джесс не только жив, но и находится где‑то поблизости. Он словно дразнил сына своим отсутствием; может быть, даже наблюдал за ним. На улице Эдвард все время видел его двойников, иногда преследовал их. Один раз он выскочил из автобуса и бросился назад, увидев из окна Джесса среди прохожих. Эта надежда давала ему занятие и программу на каждый день. Он с утра отправлялся на поиски, а возвращался поздно. Эдвард избегал Гарри. Ему представлялось, что Гарри винил его за то, что произошло в Сигарде, хотя, конечно, ни слова об этом между ними не было сказано.
Вернувшись домой, он нашел целую груду писем, в основном от миссис Уилсден. Он просмотрел каждое, убедился, что они были по‑прежнему исполнены ненависти, и выбросил, не читая. Было еще два письма от Сары Плоумейн. Она жаловалась на разную чепуху. Их он тоже читать не стал. Стюарт оставил ему записку со своим адресом, а Томас прислал письмо с просьбой зайти. Эдвард чувствовал, что не готов встречаться ни с одним из этих менторов. Он хотел сначала найти Джесса и освободиться от этого ужаса. Если он и в самом деле, не во сне и не в бреду, видел Джесса в реке, то он повинен в убийстве. Во второй раз. Он бросил Джесса, убежав к женщине, как бросил Марка. Сходство этих предательств не могло быть случайным, и страдания от двух преступлений смешивались в мозгу Эдварда, усиливая друг друга. Он пытался заглушить боль: говорил себе, что если он и правда видел Джесса под водой, то наверняка тот уже утонул, умер, и его нельзя было спасти. У Джесса был такой умиротворенный, такой отрешенный вид, словно он обрел покой; совсем не похоже на тонущего, который задыхается и борется за жизнь. Но если он не был мертв, а лишь погрузился в один из своих трансов? Что, если он только что свалился в воду, а когда Эдвард отвернулся, его унес поток и он утонул? Удивительное спокойствие, написанное на лице Джесса, укрепляло Эдварда в первоначальном мнении, что образ был иллюзией, и он цеплялся за эту мысль. Ведь он уже решил, что ему все пригрезилось, и разве это не доказано? Увы, ничто, кроме самого Джесса, не могло служить доказательством, а без доказательств Эдвард был обречен на вечные мучения. Возможно, это наказание за то, что он сделал с Марком? Прежде он хотел наказания, но только не такого. Он искал искупительной кары, а не усугубления вины. Иногда его утешала лишь мысль о том, что у него всегда остается возможность самоубийства.
А еще Эдвард разрывался между желанием рассказать кому‑нибудь о случившемся и пониманием: признайся он хоть одному человеку, и мир изменится. Ему могут предъявить обвинение. Ему недостаточно собственных обвинений или сторонние обвинители будут менее мстительны? Тайна и одиночество сводили его с ума, но мысль о том, что кто‑то еще будет знать об этом, была невыносима, словно вместе с унижением его настигнет не только вечная боль, но и окончательная потеря чести. Боже милостивый, ведь он так молод, но уже обречен на долгие страдания! Он не хотел, чтобы всю оставшуюся жизнь его жалели. Он не хотел дать кому‑то власть над собой, раскрыв тайну своего второго преступления. Никому нельзя доверять. Сообщить в полицию он не мог, потому что его бы осудили за безнравственное и преступное сокрытие смерти человека. Он не мог говорить об этом ни со Стюартом, ни с Гарри, ни с Мидж, ни с Урсулой, ни с Уилли. Эдвард подумал, не побеседовать ли ему с Томасом. Но Томаса его история наверняка так заинтересует и очарует, что он углубится в нее и сплетет что‑то еще, что‑то большее, что‑то (сколько бы Томас ни хранил молчание) публичное. Эдвард не мог допустить, чтобы этот ужас принадлежал кому‑то другому. Если Джесс так никогда и не объявится, у него оставалась только одна возможность не погибнуть: жить с этим и надеяться, что все как‑то рассосется само собой. Если же он откроется кому‑то, он вновь оживит то, что случилось.
Конечно, он думал – постоянно думал – и о Брауни. Ей он тоже ничего не хотел говорить, хотя это, по меньшей мере, могло бы объяснить причину его хамского бегства. Если бы Эдвард признался, связь между ними укрепилась бы. Но ему не следует перебарщивать с откровениями. Возможно, Брауни простила его за то, что он сделал с Марком; он, наверное, так никогда и не узнает об этом. Но как его можно было простить? В любом случае, Брауни обнимала его. А если бы он рассказал о происшествии с Джессом, она отвернулась бы от него, как от проклятого и отверженного. Но при всей путанице мыслей в его несчастной голове он тосковал по Брауни, представлял себе, как она сидит на стуле, а он кладет голову ей на колени, как она нежно гладит его волосы. Временами он страстно желал ее, обнимал ее в своих неспокойных снах, пил ее поцелуи. Но эти желания были для него мукой, как образы недостижимого рая. Эдвард не знал, где искать Брауни, а его главная задача заключалась в том, чтобы найти Джесса. Он не мог пойти в дом миссис Уилсден. Он думал, не написать ли Брауни на домашний адрес, но не стал делать этого – вдруг письмо перехватит ее мать. И что он скажет об их последней встрече? А если он напишет, то будет мучиться в ожидании ответа или того хуже – получит холодный и вежливый ответ. Нет, лучше подождать и придержать надежду на поводке. Чувства Брауни и ее доброе отношение, возможно, были вызваны мимолетным порывом, и теперь она хотела бы поскорее забыть о них, а также избавиться от воспоминаний о том, что она помогла человеку, убившему ее брата. Тем не менее оставалась надежда под маской веры, и Эдвард не сомневался, что Брауни не бросит его и что скоро они каким‑то образом соединятся. Как только он найдет Джесса, он примется за поиски Брауни.
Беспокойство творит странные вещи со временем. Каждый день начинался с ощущения, что сегодня что‑то прояснится, и конец тревог всегда казался близким. И все же иногда Эдвард спрашивал себя: а если его особая судьба в том, чтобы до конца дней искать отца? Илона обещала ему «дать знать», но сдержит ли она обещание? Может быть, она сердится на него, может быть, она чувствует, что он предал ее, отказал в любви, в которой признался раньше. Эта мысль пронзала Эдварда новой болью, сопровождаемой чувством вины и печали. И вообще, спрашивал он себя, как она может написать, где достанет марку, как отправит письмо? А если он сам напишет, то получит ли Илона письмо, или они перехватят его? Эдвард уже раскаивался, что не сообщил матушке Мэй и Беттине о своем отъезде, не поблагодарил их за доброту. Он должен был вести себя любезно и вежливо, а не бежать, как вор, будто он считает их врагами. Побег мог навести их на мысль, что Эдвард в отчаянии, и вызвать подозрения. Но в чем они могли бы его подозревать? Еще более жуткие и темные мысли стали рождаться в голове Эдварда после того, как он перебирал в памяти события того страшного дня. Когда он выходил в дверь, матушка Мэй пыталась остановить его, она крикнула: «Эдвард!» Знала ли она, что Джесс ушел из дома? Может быть, они надеялись, что наконец‑то… что он ушел умирать? Может быть, они боялись, что Эдвард найдет Джесса раньше, чем тот успеет… И где была Беттина? Не она ли в тот самый момент топила Джесса, удерживая под водой его голову, как топят большую собаку? Когда Эдвард вернулся, матушка Мэй ответила на его вопрос о Джессе: «Он в порядке. Он спит». Может быть, она имела в виду, что он мертв? После всего случившегося они, возможно, желали ему смерти, потому что его существование стало для них кошмаром. Мысли эти были так мучительны, что Эдвард попытался избавиться от них. Он их ненавидел и страшился еще и потому, что они рождали искушение поверить в них, чтобы скинуть с себя груз вины. Если дела обстояли именно так, Джесс был обречен. Эдвард испытывал огромную жалость к отцу, а жалость была едва ли не хуже всего остального. Именно из‑за этих кошмарных мыслей Эдвард решил еще раз посетить миссис Куэйд, словно это были явления одного порядка. Но он потерял карточку с ее адресом, а в телефонной книге ее фамилии не обнаружилось. И хотя он часто бродил по улицам рядом с Фицрой‑сквер, он никак не мог вспомнить ее дом.
– Слушай, – сказал Гарри, – давай не будем ходить вокруг да около. Я не против того, чтобы ты рассказала все Томасу. Я очень хочу, чтобы ты рассказала ему, если это приведет к разводу и твоему немедленному переезду ко мне.
Ты должна соединить все в одно, высказать в одном предложении. Я тебе постоянно это предлагаю, а ты вечно увиливаешь. Я знаю, ты боишься ему говорить. Если хочешь, скажу я. Конечно мы не можем полагаться на благоразумие обоих мальчишек! Это лишний раз подчеркивает изначальную нелепость ситуации. Когда мы влюбились друг в друга, я хотел сразу же разобраться с Томасом. Ты сказала, что не уверена. Но теперь ты уверена и все равно никак не хочешь принять решения… Ты сводишь меня с ума!
– Прости…
– А все, что произошло в том жутком доме, куда тебя так тянуло… это твоя вина…
– Если бы ты не разозлился и не заехал в канаву…
– Хорошо, я тоже виноват, как мы уже говорили. Я знаю, что эта встреча, да еще в присутствии Стюарта – будь там один Эдвард, дело было бы не так плохо, – стала жутким потрясением. А теперь ты прониклась чувством вины! Очень глупо винить себя, когда твой якобы грех раскрылся. Позволю себе высказать мнение, что ничего необычного тут нет.
– Я все время чувствовала себя виноватой.
– Да, но теперь ты делаешь из этого нечто из ряда вон, и я не могу понять почему! Мидж, твой брак закончился. Он никогда не был тем, что тебе нужно.
Гарри и Мидж сидели за столом друг против друга в маленькой квартирке, в «любовном гнездышке», которое прежде так приятно занимало время и мысли Гарри, которое предназначалось в подарок Мидж и должно было стать для нее приятным сюрпризом. Они сидели вдвоем в маленькой гостиной. Они еще не побывали в спальне. Мидж лишь вчера вернулась в Лондон. Гарри с утра не было дома – он разговаривал о переиздании своего романа с проявившим некоторый интерес издателем. Его расстроило и выбило из колеи исчезновение Мидж; он считал, что она вполне могла и не ехать в Куиттерн. Но для ее короткого отсутствия имелись иные основания – не напрасно же Гарри так долго изучал Мидж. Он понимал, как ужасно она должна себя чувствовать после фарса, разыгравшегося в Сигарде. Он, конечно, тоже чувствовал себя ужасно, но для него случившееся уже ушло в прошлое, за исключением той части, что касалась его стратегии на ближайшее время. Это потрясение должно было заставить Мидж спрятаться, успокоить раненую совесть, восстановить утраченное лицо, переосмыслить происшествие в какой‑то не столь катастрофической перспективе. А Гарри было нужно другое – еще больше хаоса, больше насилия, последний прорыв по трупам. В такой ситуации он бы сумел справиться с Мидж: немножко растревожить ее, а потом принудить к действию. Поэтому он решил, что не будет беды, если она приедет в Лондон и обнаружит, что он вовсе не сидит дома в ожидании ее звонка. Воздержание не шло на пользу Гарри, его душа жаждала общества Мидж, и даже теперь, когда они спорили, он чувствовал, как сильно и ритмично бьется сердце, до краев наполняясь блаженством от присутствия возлюбленной, от того, что они вдвоем в нужном месте. Мидж сегодня выглядела усталой, обеспокоенной, постаревшей. Гарри знал, что ее печальная трогательная красота преобразится, стоит ему сделать определенные движения, которые он намеренно придерживал на потом. Как всегда, Мидж выглядела элегантной дамой: на ней был очень простой и очень дорогой темно‑серый плащ, юбка в едва заметную черную клетку, синяя шелковая блуза, открытая на шее, и узенький темно‑зеленый шелковый шарф. Сколько времени потратила она, подбирая этот наряд сегодня утром? Наверное, целую вечность. Чулки она надела черные, с ажурным геометрическим рисунком, черные туфельки на высоком каблуке сияли так, будто никогда не касались земли. Мидж подбирала юбку, закидывала ногу на ногу и оглядывала комнату. Гарри надеялся, что она начнет строить планы на эту квартиру и быстро примет ее как их собственную, как их первый дом, временный, но подходящий для этого важного промежуточного момента их жизни.
– Какие сюда повесить шторы, – спросил он, – простые или с цветочками и всякой всячиной?
– Простые, – ответила Мидж. – Если у нас будут картины. Мне нравится этот коричневый коврик и обои. Мы могли бы купить какую‑нибудь миленькую дорожку.
– Ах, Мидж, я так рад, что ты говоришь это. Значит, ты веришь в это место! Дорогая, только поверь, и мы будем у себя дома, в безопасной гавани. На самом деле этот ужасный случай принес пользу, он дал нам некий толчок. Значит, мы должны двигаться вперед. Это вызов, и он означает жизнь, он означает силу, он призывает: avanti[60]. Мы должны наступать, высоко подняв знамя! Ах, Мидж, ну что с тобой? У тебя такой подавленный, угрюмый вид.
Мидж пригладила массу своих многоцветных волос (парикмахер высоко взбил их), откинула пряди со лба и встряхнула головой. Уголки ее рта опустились.
– Понимаешь, ведь случилось много ужасного, – сказала она.
– В Куиттерне? Томас догадался? Я рад!
– Нет, Томас ни о чем не догадывается… и это так странно… это важно…
– Боже милостивый, уж не хочешь ли ты сказать, что это трогательно?!
– Он очень умный, он хорошо разбирается в людях, а сейчас ничего не видит. Просто не видит. Он верит мне. Он слеп.
– Что же тогда случилось ужасного? Ну конечно, Сигард и все остальное, однако это не имеет никакого значения. События вынуждают нас сделать то, что мы давно собирались.
– Понимаешь, мне кажется, я должна была съездить в Сигард.
– Ну конечно, тебя загипнотизировала аура Джесса! Не будь такой наивной дурочкой, моя дорогая. Не смешивай прошлое и будущее. Извини, продолжай, я тебя перебил. Ты хотела что‑то сказать?
– Я думаю, это было связано с Джессом…
– Ты никак не можешь забыть того мгновения, когда он спросил: «Кто эта девочка?» И ты спрашивала себя… не мог ли он предпочесть тебя Хлое.
– Да, – сказала Мидж, откидывая назад голову. – Откуда ты знаешь? Ну да… но я не об этом…