Романтично?
Наверное, нет.
Логично?
Несомненно.
Именно поэтому ее вторжение в мой кабинет, когда меня сроки поджимают, выглядело настораживающим. Она никогда не прерывала меня, когда я работал. А потревожить меня на грани завершения книги — это было вообще за гранью возможного. Мне предстояло «родить» еще девяносто пять тысяч.
Девяносто пять тысяч слов, и рукопись отправится в редакцию.
На все про все две недели.
Девяносто пять тысяч слов — это примерно шесть тысяч семьсот восемьдесят шесть слов в день. А это, в свою очередь, означает, что ближайшие две недели я проведу за компьютером, и вряд ли у меня будет возможность отойти от него за глотком свежего воздуха.
Мои пальцы набирали скорость, печатая так быстро, как только возможно. Лиловые мешки под глазами свидетельствовали о крайней степени переутомления, а от многочасового сидения на стуле болела спина. И, тем не менее, сидя за компьютером с обезумевшими пальцами и глазами, как у зомби, я как никогда чувствовал себя самим собой.
— Грэм, — сказала Джейн, вырывая меня из мира ужасов и затаскивая в свой. — Нам пора идти.
Она стояла в дверях моего кабинета. Ее волосы завивались, что было странно — Джейн всегда их выпрямляла. Каждый день она просыпалась на несколько часов раньше меня, чтобы укротить кудрявую русую шевелюру на своей голове. Мне хватит пальцев одной руки, чтобы сосчитать, сколько раз я видел ее с естественными локонами. Вдобавок к кудрям, на лице Джейн был вчерашний макияж, который она не смыла накануне. За все время нашей совместной жизни я видел свою жену плачущей всего два раза. Первый — когда семь месяцев назад она узнала, что беременна. Второй — когда четыре дня назад пришла печальная новость.
— Ты не будешь выпрямлять волосы?
— Сегодня не буду.
— Ты же всегда их выпрямляешь.
— Я не делаю этого уже четыре дня. — Она нахмурилась, но я не стал выяснять причину ее разочарованного тона. Сегодня у меня нет желания разбираться в ее эмоциях. За последние четыре дня она превратилась в полную развалину — в абсолютную противоположность той женщины, на которой я женился. А я не из тех, кого волнуют эмоции других людей. Джейн придется взять себя в руки.
Я перевел взгляд на монитор, и мои пальцы снова забегали по клавиатуре.
— Грэм, — жалобно протянула она, подходя ко мне вразвалку из-за своего огромного живота. — Нам пора идти.
— Мне нужно закончить рукопись.
— Последние четыре дня ты только и делаешь, что пишешь и почти не спишь: ложишься в три, а в шесть уже встаешь. Тебе нужно сделать перерыв. Вдобавок, нам нельзя опаздывать.
Я откашлялся и, продолжая печатать, сказал:
— Думаю, мне придется пропустить эту глупую формальность. Извини, Джейн.
Краем глаза я заметил, как у нее буквально отвисла челюсть.
— Глупая формальность? Грэм… Это похороны твоего отца.
— Ты так говоришь, будто это должно что-то значить для меня.
— Но ведь это должно иметь для тебя значение.
— Не надо указывать, что должно быть для меня важно, а что нет. Это унизительно.
— Ты устал, — сказала она.
Ну вот. Опять ты говоришь за меня.
— Я отосплюсь, когда мне стукнет восемьдесят, и я помру, как мой папаша. Уверен, сегодня он отлично выспался.
Джейн поежилась. Но мне все равно.
— Ты пил? — обеспокоенно спросила она.
— За все годы, прожитые вместе, ты хоть раз видела, что я пью?
Внимательно изучив стоящие рядом со мной бутылки с алкоголем, она облегченно выдохнула.
— Я знаю. Прости. Просто… на твоем столе добавилось бутылок.
— Это дань уважения моему дражайшему папаше. Пусть гниет в аду.
— Не говори таких гадостей о мертвых, — сказала Джейн и, икнув, прижала руки к животу. — Боже, как же я ненавижу это ощущение. — Она сняла мои руки с клавиатуры и положила ладонями на свой живот. — Похоже, она решила пнуть в каждый имеющийся у меня внутренний орган. Это невыносимо.
— Звучит так по-матерински, — поддразнил ее я, но рук с живота не убрал.
— Я никогда не хотела детей. — Она снова икнула и выдохнула. — Вообще.
— И, тем не менее, вот, пожалуйста, — ответил я. Уверен, Джейн еще не до конца осознала тот факт, что через два коротких месяца у нее родится настоящий живой человечек, который будет нуждаться в ее любви и внимании двадцать четыре часа в сутки.
Если на свете есть кто-то, еще меньше способный дарить любовь, чем я, то это моя жена.
— Боже, — пробормотала она, закрывая глаза. — Просто сегодня какие-то странные ощущения.
— Может, стоит поехать в больницу? — предложил я.
— Хорошая попытка. Но ты идешь на похороны своего отца.
Черт.
— И нам по-прежнему нужно искать няню, — сказала она. — На фирме мне дадут несколько недель декретного отпуска, но, если мы найдем приличную няню, он не понадобится мне целиком. Я бы хотела, чтобы это была невысокая пожилая мексиканка… Желательно с видом на жительство.
Я нахмурился.
— Знаешь, твои слова — это не просто отвратительный расизм. Слушать такое твоему мужу-наполовину мексиканцу довольно обидно, как считаешь?
— Ты не тянешь на мексиканца, Грэм. Даже по-испански не говоришь.
— И именно это делает меня не-мексиканцем. Спасибо, — холодно ответил я.
Временами моя жена становилась самым ненавистным для меня человеком. Хоть мы и были во многом похожи, иногда она произносила такие слова, из-за которых мне хотелось пересмотреть все расчеты, сделанные нами когда-то.
Как может такая красавица временами превращаться в совершенное чудовище?
Тук…
Тук…
Сердце защемило. Мои руки до сих пор лежат на животе Джейн. Эти толчки пугали меня. Если я и знал что-то наверняка, так только одно: отца из меня не получится. История моей собственной семьи убедила меня в том, что от нашего генеалогического древа ничего хорошего не рождается. Я просто молил Бога, чтобы ребенок не унаследовал ни одной из моих черт или — что еще хуже — черт моего отца.
Джейн прислонилась к моему столу, сдвинув идеально сложенные бумаги, а я по-прежнему не убирал рук с ее живота.
— Время быстренько принять душ и переодеваться. Я повесила твой костюм в ванной.
— Я же сказал тебе, что не смогу пойти на церемонию. Мне нужно успеть с рукописью в срок.
— Пока ты старался уложиться в срок, этот срок настал для твоего отца. Пришло время отослать его рукопись.
— Под рукописью понимается его гроб?
Джейн нахмурила брови.
— Нет. Не говори глупостей. Его тело — это рукопись, а гроб — это обложка книги.
— Кстати, чертовски дорогая обложка. Не могу поверить: он выбрал тот, что отделан золотом. — Я замолчал и прикусил губу. — Хотя, если задуматься, я легко в это верю. Ты же знала моего отца.
— Сегодня будет очень много людей. Его читатели. Коллеги.
Сотни людей придут проводить в последний путь Кента Рассела.
— Это будет цирк, — простонал я. — Они будут оплакивать его, изображая глубочайшую скорбь, и говорить, что не могут в это поверить. А потом начнут изливать свои истории, свою боль. «Нет, только не Кент, этого не может быть. Он единственный, благодаря кому я решился попробовать себя в писательской деятельности. Пять лет трезвости благодаря этому человеку. Не могу поверить, что он умер. Кент Теодор Рассел. Человек. Отец. Герой. Лауреат Нобелевской премии. Умер. Весь мир будет скорбеть».
— А ты? — спросила Джейн. — Что будешь делать ты?
— Я? — Откинувшись на спинку стула, я скрестил на груди руки. — Буду заканчивать свою рукопись.
— Тебе грустно, что его больше нет? — спросила Джейн, поглаживая живот.
Какое-то время ее вопрос дрейфовал по моему мозгу, после чего я ответил:
— Нет.
Мне хотелось бы скучать по нему.
Любить его.
Ненавидеть.
Хотелось бы забыть его.
Но вместо этого… я не чувствовал НИЧЕГО.
Мне потребовались годы, чтобы научиться ничего не чувствовать к отцу. Чтобы стереть всю боль, которую он причинил мне и тем, кого я больше всего любил. Единственный известный мне способ заглушить боль, это запрятать ее поглубже и забыть все, что когда-то нас связывало. Забыть о том, каким я мечтал его видеть.
И стоило мне спрятать свою боль, я практически забыл, что значит быть самим собой. Перед Джейн я душу не распахивал, а она и не возражала, потому что сама была не особо сентиментальной.
— Ты ответил слишком быстро, — сказала она.
— Самый быстрый ответ всегда самый правдивый.
— Я тоскую по нему, — сказала она печальным голосом, демонстрируя, что огорчена смертью моего отца.
Миллионы людей считали Кента Рассела своим другом — во многом благодаря его сборникам статей, вдохновляющим речам, а также созданному им самим имиджу и имени, которое он продавал всему миру. Я бы, наверное, тоже скучал по нему, если бы не знал, каков был этот человек на самом деле — незримый для остальных за стенами своего дома.
— Ты тоскуешь, потому что никогда по-настоящему его не знала. Хватит раскисать из-за человека, на которого даже время тратить не стоит.
— Нет, — резко ответила она. В голосе ее добавилось страдальческих ноток, а глаза снова начали наполняться слезами, как и на протяжении последних нескольких дней. — Ты не можешь так поступать, Грэм. Не смей обесценивать мою боль. Для меня твой отец был хорошим человеком. Он всегда меня поддерживал, когда ты был холоден ко мне, и заступался за тебя всякий раз, когда я хотела уйти. Так что не говори мне, чтобы я перестала хандрить. Тебе не понять мою печаль, — сказала она, вздрагивая всем телом от волнения и заливаясь слезами.
Я резко вскинул голову, удивленный таким внезапным всплеском эмоций, но затем мой взгляд упал на ее живот. Гормональный сбой.
— Вау, — пробормотал я, слегка остолбенев.
Она выпрямилась.
— Что это было? — немного испуганно спросила Джейн.
— Кажется, у тебя только что случился нервный срыв на почве смерти моего отца.
Джейн вздохнула и застонала.
— Боже, что со мной происходит? Из-за этих гормонов я превратилась непонятно во что. Ненавижу все, что связано с беременностью. Клянусь, после родов мне сделают перевязку труб. — Она встала, вытирая слезы и делая глубокие вдохи в попытке взять себя в руки. — Можешь хотя бы сегодня сделать мне одно-единственное одолжение?
— Какое?
— Можешь притвориться на похоронах, что тебе грустно? Среди людей пойдут ненужные разговоры, если увидят, что ты улыбаешься.
Я бросил на нее притворный печально-хмурый взгляд.
Она закатила глаза.
— Ладно, а теперь повторяй за мной: мой любимый отец, мне будет его очень не хватать.
— Мой папаша-мудак, я совсем по нему не тоскую.
Она хлопнула меня ладонью по груди.
— Достаточно похоже. А теперь иди и одевайся.
Я встал и пошел, не переставая ворчать.
— Ой! А ты заказал цветы для поминальной службы? — крикнула мне вслед Джейн.
Я стянул с себя белую футболку и бросил ее на пол.
— Выбросить на ветер пять тысяч долларов! Потратить деньги на бесполезные растения ради церемонии, которая продлится всего несколько часов.
— Людям понравится, — сказала она мне.
— Люди идиоты, — ответил я, становясь под текущие из душа горячие струи воды, попутно пытаясь придумать надгробную речь человеку, который для многих был героем, а для меня — дьяволом. Я пытался откопать хоть какие-то воспоминания о любви, о мгновениях заботы, секундах его гордости за меня, но на ум ничего не шло. Ничегошеньки. Ни намека на настоящие чувства.
Сердце в моей груди — ожесточенное с его помощью — пребывало в полном оцепенении.
Глава 2
Люси
— Здесь покоится Мари Джой Палмер, дарившая всем любовь, мир и счастье. Такой бесславный конец. Такой неожиданный, безмолвный и мучительный. Я даже представить себе не могла. — Я опустила взгляд на неподвижное тело Мари и вытерла шею маленьким полотенцем. Раннее утреннее солнце светило в окна. Я изо всех сил старалась выровнять дыхание.
— Смерть от горячей йоги. (Примеч.: горячая йога, она же бикрам-йога — это комплекс определенных асан, которые выполняются в прогретом, жарком помещении).
Я засмеялась.
— Тебе придется встать, Мари. Им нужно подготовиться к следующему занятию. — Я протянула руку сестре, лежащей в луже пота. — Пойдем.
— Иди без меня, — театральным тоном сказала Мари, размахивая воображаемым флагом. — Я сдаюсь.
— О, нет. Не надо. Брось. — Я потянула ее за руку, поднимая на ноги, но она начала сопротивляться. — Ты прошла через химиотерапию. Так что горячую йогу точно сможешь пережить.
— Это невыносимо, — захныкала она. — Мне думалось, что йога должна дарить чувство уверенности и умиротворения, но вместо этого из меня выходит ведро пота, а на волосы без отвращения не взглянешь.
Я улыбнулась, глядя на ее вьющиеся, уже до плеч отросшие волосы, завязанные сейчас на макушке. Ремиссия у Мари длится уже около двух лет, и к настоящему моменту мы живем полной жизнью, включая открытый нами цветочный магазин.
Быстро приняв душ в студии йоги, мы вышли на улицу, и, едва слепящее солнце коснулось нашей кожи, Мари застонала:
— Какого черта мы решили приехать сюда на велосипедах? И с чего нам взбрело в голову заниматься горячей йогой в шесть утра?
— Потому что мы заботимся о своем здоровье и благополучии и хотим быть в самой лучшей форме, — насмешливо сказала я. — Плюс, наша машина возле магазина.
Она закатила глаза.
— Значит, сейчас тот самый момент, когда мы можем доехать на великах до кафе и угоститься перед работой пончиками и круассанами?
— Ага! — сказала я, сняв парковочный замок с велосипеда и запрыгнув в седло.
— А под пончиками и круассанами ты подразумеваешь…
— Сок зеленой капусты? Да, именно так.
Мари снова застонала — на этот раз громче.
— Ты мне нравилась больше, когда чихать хотела на свое здоровье и питалась исключительно сладостями и тако.
Я улыбнулась и рванула с места.
— Догоняй.
До «Зеленых снов» я домчалась, естественно, первой. Мари, ввалившись в дверь, повисла всем телом на барной стойке.
— Серьезно, Люси. Обычная йога — да, но горячая? — Она замолчала и сделала несколько глубоких вдохов. — Пускай горячая йога отправляется прямиком в ад — туда, откуда появилась — и умрет там долгой мучительной смертью.
Подошедшая официантка широко улыбнулась нам.
— Приветствую, дамы! Чем могу помочь?
— Текилу, пожалуйста, — сказала Мари, поднимая в итоге голову с барной стойки. — Можете налить в стакан на вынос, если хотите. Тогда я смогу выпить ее по пути на работу.
Официантка растерянно уставилась на мою сестру, и я улыбнулась.
— Мы возьмем две бутылочки фруктово-овощного сока и два картофельно-яичных рулета на завтрак.
— Отличный выбор. Рулеты завернуть в чисто пшеничную лепешку? Есть еще с добавлением шпината и льняного семени, — сказала она.
— О, думаю, мясная пицца с поджаристой корочкой прекрасно подойдет, — ответила Мари. — Нафаршируйте ее кусочками чипсов и полейте мексиканским кесо.
— С льняным семенем, — засмеялась я. — Мы выбираем льняное семя.
Когда наш заказ принесли, мы сели за столик, и Мари начала поглощать еду с таким энтузиазмом, словно не ела несколько лет.
— Итак, — начала она, набив щеки, как хомяк. — Как Ричард?
— В порядке, — ответила я, кивая. — Сильно занят, но в порядке. В связи с его последней работой наша квартира выглядит так, словно через нее пронесся торнадо, но с Ричардом все хорошо. С тех пор, как узнал, что через несколько месяцев в музее состоится его выставка, он пребывает в состоянии паники, пытаясь создать нечто впечатляющее и монументальное. Он совсем не спит, но в этом весь Ричард.
— Мужчины такие странные, и мне до сих пор не верится, что ты живешь с одним из них.
— Знаю. — Я рассмеялась. Не прошло и пяти лет, как я решилась переехать к Ричарду. Но это по большей части потому, что мне не хотелось оставлять Мари, пока она болела. Последние четыре месяца мы жили с Ричардом вместе, и мне это нравилось. Я любила его. — Помнишь, что мама говорила о мужчинах, переезжающих жить к женщине?
— Да. Как только он почувствует себя достаточно комфортно, чтобы снять обувь в твоем доме и залезть без спроса в твой холодильник, ему пора уходить.
— Мудрая женщина.
Мари кивнула.
— После смерти мамы мне нужно было жить по ее правилам, и, возможно, тогда удалось бы избежать знакомства с Паркером. — Ее взгляд на несколько секунд потяжелел, но она тут же сморгнула боль и улыбнулась. Она практически не говорила о Паркере с тех пор, как он почти два года назад ушел от нее, но всякий раз, когда упоминалось его имя, над ней словно облако печали нависало. Но она прогоняла это облако, не позволяя ему пролиться дождем. Мари делала все возможное, чтобы быть счастливой, и по большей части ей это удавалось, хотя временами возникали мгновения боли. Мгновения, когда она чувствовала себя одинокой. Мгновения, когда она позволяла своему сердцу разбиться, чтобы тут же начинать собирать его осколки воедино. Каждую секунду боли Мари считала своим долгом перекрыть минутой счастья.
— Ну, теперь ты живешь по ее правилам и лучше никогда не жила, верно? — сказала я, пытаясь разогнать нависшее над ней облако грусти.
— Точно! — Она повеселела, и в ее взгляд снова вернулась радость. Странная штука — наши чувства. В одну минуту человек охвачен грустью, а в следующую — уже счастлив. Самое поразительное для меня, что на какую-то секунду человек находится во власти обеих этих эмоций. Полагаю, в данный момент Мари оказалась в плену двух чувств: щепотка грусти, смешанная с радостью.
Думаю, так жить — прекрасно.
— Итак, приступим к работе? — спросила я, поднимаясь со своего стула. Мари недовольно застонала, но послушно села на велосипед и начала крутить педали в сторону нашего магазина.
«Сады Моне» — наша с сестрой мечта, воплощенная в жизнь. В оформлении магазина преобладали мотивы картин моего любимого художника Клода Моне. Когда мы с Мари, наконец, выберемся в Европу, я планирую провести немало времени в саду Моне в Живерни, что во Франции. Фотокопии его работ были развешаны по всему магазину, и иногда мы даже делали цветочные композиции, как на картинах.
Пожертвовав частью жизни в пользу банковского кредита, мы с Мари, фигурально выражаясь, рвали задницы, чтобы открыть свой магазин, и со временем у нас все получилось. Но вряд ли мы смогли бы открыть его, не получи Мари самую главную ссуду — ту, ради которой через столько прошла. И пусть владение магазином предполагало много работы и отнимало практически все свободное время (про личную жизнь даже думать было некогда), я действительно не жалела о том, что все свое время провожу среди цветов.
Помещение было небольшим, но достаточно просторным, чтобы вместить в себя десятки самых разных видов цветов: разноцветные тюльпаны, лилии, маки и, конечно же, розы. А еще мы обслуживали все виды церемоний. Самыми приятными для меня были свадьбы, а самыми нелюбимыми — похороны.
Сегодня намечалось одно из неприятных, потому что была моя очередь организовывать доставку: я должна была отвезти заказ на фургоне.
— Ты уверена, что не хочешь поменяться: я — на свадьбу Гаррета, а ты — на похороны Рассела? — спросила я, собирая все имеющиеся белые гладиолусы и белые розы, готовя их к транспортировке в фургоне. Скончавшегося, видно, очень любили, судя по количеству заказанных позиций: десятки белых роз для оформления гроба, пять венков с лентами, на которых было написано «Отцу», и еще множество разных букетов для оформления ритуального зала. Меня изумляло, сколь прекрасные были выбраны цветы для такого печального повода.
— Уверена. Но я могу помочь тебе загрузить фургон, — сказала Мари, поднимая одну из упаковок и выходя на тротуар, где стоял припаркованным наш автофургон.
— Если ты сегодня обслужишь заказ с похоронами, я перестану каждое утро таскать тебя на горячую йогу.
Она хмыкнула.
— Если бы за каждый раз, когда я это слышу, мне давали бы монетку, то я уже была бы в Европе.
— Нет, клянусь! Никаких больше потогонных упражнений по утрам.
— Вранье.
Я кивнула.
— Да, вранье.
— И мы больше не откладываем нашу поездку в Европу. Решено — едем следующим летом, правда? — спросила она, прищурив глаза.
Я застонала. С тех пор, как она заболела два года назад, и по сей день я все откладывала нашу поездку. Умом я понимала: ей гораздо лучше, она сильна и здорова, но где-то в глубине души был страх — я боялась уезжать далеко от дома. Вдруг с ее здоровьем что-то случится, а мы в чужой стране.
С трудом сглотнув, я кивнула.
Она широко улыбнулась и, довольная, направилась в кладовку.
— В какую церковь мне сегодня ехать? — размышляла я вслух, склонившись перед компьютером в поисках файла с заказом. Когда нашла его, я замерла и еще раз перечитала слова: «UW-Milwaukee Panther Arena».
— Мари! — закричала я. — Здесь сказано: «Центральная закрытая арена»… Это правда?
Мари поспешно вернулась в кладовку, взглянула на монитор и пожала плечами.
— Ничего себе! Теперь понятно, зачем столько цветов. — Она пригладила рукой волосы, и я улыбнулась. Всякий раз, когда она это делала, мое сердце переполняла радость — отрастающие волосы были свидетельством того, что ее жизнь продолжается, и того, что нам очень повезло достигнуть всего этого. Я была безмерно счастлива, что цветы в фургоне предназначаются не ей.
— Да, но для кого устраивают траурную церемонию на закрытой арене? — в замешательстве спросила я.
— Должно быть, для кого-то важного.
Не вдаваясь в подробности, я просто пожала плечами.
К арене я прибыла за два часа до начала церемонии, чтобы успеть все расставить. Перед зданием уже толпилось множество людей. Обалдеть! Клянусь, улицы центра Милуоки заполонили тысячи человек, а территория арены была оцеплена полицией. Некоторые писали записки и оставляли их на центральной лестнице. Некоторые плакали. Кто-то вел глубокомысленные беседы.
Я развернула фургон и начала сдавать задом, чтобы выгрузить цветы, но один из сотрудников арены запретил мне доступ к зданию. Он всем телом навалился на дверь, чтобы не впускать меня.
— Прошу прощения, но вы не имеете права здесь входить. Это VIP-вход. — На нем была внушительного размера гарнитура, и то, как он старался прикрыть дверь, не позволяя мне даже заглянуть внутрь, наводило меня на подозрения.
— О, нет. Я просто доставила цветы для церемонии, — начала объяснять я, и он закатил глаза.
— Еще цветы? — застонал он и указал на другую дверь. — Разгрузка цветов за углом, третья дверь. Ты не ошибешься, — заверил он меня.
— Ладно. А чьи это хоть похороны? — спросила я, поднимаясь на носочки в попытке разглядеть, что происходит внутри.
Мужик бросил на меня полный раздражения неодобрительный взгляд.
— За углом, — рявкнул он и захлопнул дверь. Я разок толкнула ее и нахмурилась. Заперто. Когда-нибудь я перестану быть такой любопытной, но это произойдет явно не сегодня.
Улыбнувшись про себя, я пробормотала:
— И я была рада тебя видеть.
Свернув на фургоне за угол, я поняла, что мы не единственный цветочный магазин, приглашенный для обслуживания этого мероприятия. Передо мной уже стояла очередь из автомобилей, но внутрь войти было невозможно: сотрудники арены принимали цветочные композиции прямо у двери. Не успела я припарковаться, как подоспевшие рабочие уже стучали по задней двери фургона, требуя открыть ее. Как только я это сделала, они — не особо аккуратно — начали вытаскивать цветы, и меня аж передернуло при виде того, как одна из женщин обращалась с венком из белых роз: она надела его себе на руку, сломав при этом зеленые ирландские колокольчики.
— Аккуратнее! — крикнула я, но, казалось, все вокруг оглохли. Закончив, рабочие захлопнули двери моего фургона, подписали документы и вручили мне конверт.
— А это зачем?
— Разве вам не говорили? — Женщина всплеснула руками и тяжело вздохнула. — Цветы просто для видимости, и сын мистера Рассела поручил вернуть их флористам после окончания мероприятия. В конверте ваш билет на церемонию и пропуск, чтобы потом пройти за сцену и забрать цветы. В противном случае их просто выбросят.
— Выбросят? — воскликнула я. — Какая расточительность.
Женщина выгнула бровь.
— Да, потому что они в любом случае придут в негодность. А так их хотя бы можно будет перепродать, — саркастически заявила она.
Перепродавать цветы с похорон? И она не видит в этом ничего ужасного?
Не успела я ответить, как женщина, отмахнувшись от меня, ушла, даже не попрощавшись. Открыв конверт, я обнаружила свой билет и карточку с надписью: «Предъявите, пожалуйста, эту карточку по окончании церемонии, чтобы забрать цветы. В противном случае они будут утилизированы». Мой взгляд несколько раз возвращался к билету.
Билет.
На похороны.
Еще никогда в жизни мне не доводилось быть свидетелем настолько странного события. Выехав на главную улицу, я заметила, что людей стало еще больше — они засовывали записки в щели стен арены. Мое любопытство достигло нового уровня, и, покружив немного в поисках свободного места, я въехала на организованную стоянку. Припарковав фургон, я вышла, желая узнать, что делают здесь все эти люди и кого все-таки хоронят. Шагнув на тротуар, я заметила женщину, которая стояла коленях и строчила что-то на листе бумаги.
— Извините, — сказала я, похлопав ее по плечу. Она подняла на меня взгляд — на ее лице была широкая улыбка. — Прошу прощения за беспокойство, но… чьи это похороны?
Она поднялась на ноги, по-прежнему широко улыбаясь.
— Кента Рассела. Писателя.
— О, не может быть.
— Да. Все пишут благодарственные письма о том, как он спас их жизнь, и прикрепляют их к стене здания в знак почтения к его памяти. Но, между нами, меня больше волнует возможность увидеть Г.М. Рассела. Хотя жаль, что при таких обстоятельствах.
— Г.М. Рассел? Подожди, величайший создатель триллеров и ужасов? — наконец поняла я, и меня прорвало. — Боже мой! Я обожаю Г.М. Рассела!
— Ну и ну. Долго же до тебя доходит. Сначала я решила, что ты крашеная, но теперь вижу: нет, настоящая классическая блондинка, — пошутила она.
— Это грандиозное событие, потому что ты ведь знаешь, каков Г.М. Он почти не появляется на публике, на презентациях книг не общается с читателями, ограничиваясь только широкой фальшивой улыбкой. И никогда не разрешает себя фотографировать. Но сегодня у нас появится такая возможность. Это. Просто. Здорово.
— Поклонники Рассела приглашены на похороны?
— Да, Кент указал это в завещании. Все деньги будут пожертвованы детской больнице. Я раздобыла хорошие места. Хизер — моя лучшая подруга — должна была пойти вместе со мной, но у нее начались схватки. Противные дети вечно все портят.
Я засмеялась.
— Хочешь мой лишний билет? — спросила она. — Места очень близко к центру. Плюс, я предпочитаю сидеть рядом с поклонником Г.М., чем с почитателем папаши-Рассела. Ты будешь в шоке, узнав, сколько людей здесь ради него. — Она замолчала и, приподняв брови, начала рыться в сумочке. — Хотя, если подумать, то, может, и не будешь. Все-таки именно он дал дуба. Вот, держи. Уже открывают двери. — Она протянула мне свой лишний билет. — О, и меня зовут Тори.
— Люси, — с улыбкой сказала я. На мгновение меня одолели сомнения: странно и необычно присутствовать на похоронах постороннего человека, да еще и на арене. Но потом… В этом здании присутствовал Г.М. Рассел вместе с моими цветами, которые через несколько часов будут выброшены.
Мы добрались до своих мест. Тори безостановочно фотографировала.
— Отличные места, правда? Не могу поверить, что купила этот билет всего за две тысячи!
— Две тысячи? — ахнула я.
— Да-да, знаю. Такая обдираловка. Мне ничего не оставалось делать, кроме как продать свою почку на CraigsList какому-то чуваку по имени Кенни. (Примеч.: CraigsList — американский сайт электронных объявлений). — Она повернулась к солидного вида пожилому джентльмену слегка за семьдесят, сидящему слева от нее. Под расстегнутым плащом коричневый замшевый костюм и бабочка в синий и белый горошек. Он взглянул на нас с самой искренней улыбкой.
— Здравствуйте. Прошу прощения за любопытство, а сколько вы заплатили за свое место?
— О, я не платил, — сказал он с самой любезной улыбкой на свете. — Грэм мой бывший ученик. Я был приглашен.
В состоянии полнейшего шока Тори всплеснула руками.
— Подождите-подождите… Минуточку… Вы профессор Оливер?
Он ухмыльнулся и кивнул.
— Каюсь, это я.
— Вы ведь как мастер Йода для нашего Люка Скайуокера. Вы Волшебник Изумрудного города. Черт возьми, вы профессор Оливер! Я прочитала все написанные Грэмом статьи, и должна сказать, что это просто потрясающе — познакомиться с человеком, о котором он так высоко отзывается. Ну, высоко по меркам Г.М., что на самом деле не очень высоко, если вы понимаете, о чем я. — Тори усмехнулась сама себе. — Можно пожать вашу руку?
Тори проболтала практически всю церемонию, но замолчала в тот момент, когда на сцену пригласили Грэма для произнесения надгробной речи. Прежде чем открыть рот, он расстегнул пиджак, снял его, расстегнул манжеты рубашки и закатал рукава в стиле этакого мачо. Я готова была поклясться, что он специально так медленно закатывал по очереди каждый рукав. После чего выдохнул и причмокнул губами.