Юля Кей
Муза №13
Пролог
– Ну что – тебя, кажется, можно поздравить…
– С чем?
– С твоим двадцатым полетом, с чем же еще!
– У меня их было только девятнадцать…
– С этого момента – уже двадцать. Вот, держи. Здесь – досье на объект, маршрут полета. И не смотри на меня так – я помню, что ты хочешь в отпуск. Сразу после этого полета. Я обещаю.
– Хорошо. Я открою?
– Конечно.
– Архитектор? Зачем он нам?
– Я хочу, чтобы ты это выяснила.
– Хорошо. Завтра будет вся информация…
– Нет. Ты должна разобраться с ним. Досконально.
– Значит – на месте?
– Именно.
– Выходит, и вправду двадцатый полет. Франция?
– Франция.
– Когда мне выдвигаться?
– Сегодня вечером.
– Ясно. Это настолько важно?
– Гриф на папке.
– Третья степень?
– Третья – это приблизительно. Может оказаться любой. От десятой до первой. Пока – третья.
– Он – темная лошадка?
– Именно. Но ты это исправишь. Ты – то, что нужно.
– Почему вы так думаете?
– Я не думаю. Я знаю.
– Почему не кто-то другой из наших?
– Потому что здесь нужен головокружительный фейерверк. А значит – нужна ты.
Часть I. Полет №20
I Огни взлетных полос
Вдохновение – это удар под ребра, который заставляет тебя жадно хватать ртом воздух. Это называют еще энергией взрыва. Кого-то она отбрасывает назад, скидывает вниз, сталкивает, опрокидывает. Но – не тебя. Тебя вдруг подбрасывает высоко вверх – и ты касаешься пальцами игл звезд. Тебя швыряет далеко-далеко вперед – и ты чувствуешь на лице жар глядящего на тебя солнца. На километры, на дни, на ступени – вперед и вверх. Сквозь чужую зависть и собственную боль. Дорогой ценой. Которая, безусловно, того стоит.
И не смотри на меня так.
Лучше просто поверь мне.
Я – муза.
И я точно знаю, о чем говорю.
Только не путай меня, а вернее – нас, с ангелами-хранителями. Мы, музы, – антихранители. Антипредохранители. Мы не желаем тебе ни добра, ни покоя. И уже за одно это нас стоит не любить. Стоит, но – не получается. Можешь нас ненавидеть, если хочешь. А вот не любить – не выйдет. Проверено.
С нами опасно связываться. И еще более опасно то, что выбор – связываться с нами или нет – не за тобой. Выбор – всегда за нами. Нечестно? Да, нечестно. Но оно так. А вот в плюс по ходу дела только то, что нас – не так уж и много на самом деле. Так что считай – тебе повезло. У тебя почти наверняка есть шанс избежать нашей встречи. И даже если мы с тобой столкнемся – у тебя будет шанс уйти, и мы не будем тебя преследовать. Кроме одного единственного случая. Если ты – цель нашего полета.
Потому что если ты – наша цель, у тебя нет ни единого шанса смыться. Рано или поздно, так или иначе, там или тут. Мы встретимся. И ты уже никуда не денешься. Мы никогда не промахиваемся.
Глоток минералки. А я бы душу сейчас продала за стакан виски с колой. Или за глоток чистого виски. Но – не судьба. Значит, лучше даже и не думать. Давай лучше поговорим. Вернее, поговорю я.
Мы – музы, и нас – тринадцать. Вернее, нас тринадцать в секунду, в час, в день, в год. Тринадцать муз на единицу времени. В честь этого наш рассадник зла назвали Аполло 13. Это, наверное, от Аполлона – того самого, который проживал на Олимпе, в Элладе ака Древняя Греция, и служил божественным коллегой нашего нынешнего шефа.
Хотя в отличие от господина Олимпийского, наш шеф – Марк Аполлонович – не бог. Такой же человек, как все люди. Ну, может, посложнее, поинтереснее, поумнее многих. Повыше многих, если вы понимаете, о чем я. Он – режиссер не только деятельности Аполло 13, он – режиссер по жизни. В общем, ничего нового. Как сказал кто-то умный, с нашей, вероятно, легкой руки, вся жизнь – театр, и мы – вроде как все в нем актеры. А кому-то и режиссировать приходится.
Теперь чтобы было понятно. Официально Аполло 13 – или А13, как зовем мы его для краткости, – это широко известное в узких кругах event-агентство. Мы организуем события и праздники. Якобы. Типа «Аполло 13 – праздник, который всегда с тобой». И вроде как наш слоган придумал сам Хемингуэй. Хотя кто знает, может, так оно и было. Может, его зацепил кто-то из наших. В то время А13 уже существовало.
Как существовало оно, впрочем, и задолго до того времени. А13 вообще гораздо старше своей отрасли. Если уж на то пошло, оно гораздо старше и самого слова «отрасль», и языка, в котором слову «отрасль» суждено было появиться. Наша история началась, как говорится, давным-давно, в одной далекой-далекой стране, имя которой занесено пылью, покрыто плесенью и качественно похерено под песками времени. В принципе, Эллада это была, или Рим, или еще что-нибудь «до нашей эры» – не так уж и важно. Просто мы появились очень-очень давно. Может быть, мы вообще были всегда.
Но это не значит, что мы, музы, – долгожители. Или, еще того круче, все из себя бессмертные Маклауды. Нет, с этим вышел тотальный облом. Мы – простые люди. Ну, может и не совсем простые. Все, опять же, зависит от того, с кем и с чем сравнивать.
Кто-кто? Музы? – переспросишь ты. Видимо, потихоньку уже возвращается способность разговаривать и свойственный тебе скептицизм разумного взрослого человека. Ты уже задаешь вопросы. В том смысле, что с какого перепоя я тебе тут все это плету и вешаю, называя себя слабо понятным, но зато сильно литературным словом.
Ты спросишь – и, наверное, будешь прав. А я – проигнорирую. И тоже буду права. Тебя же не спрашивают, почему ты – человек. Нет, ну ясно конечно – виной всему адам-ева-яблоко и все такое. Или одуревшая от жары обезьяна, решившая, что на двух лапах и с палкой удобней околачивать груши. Я не о том. Я о том, что тебя же не спрашивают, как ты определил, что ты – человек. Правда? Вот и ты меня не спрашивай. Я просто знаю. Мне сказали, но – не сказали при этом ничего нового. Я знала и до того. Поэтому и им поверила довольно быстро.
Кому – им? А13. Нас, муз, находило, находит и будет находить Аполло 13, как бы оно на тот момент времени не называлось. Название не важно – важна тема. А тема такая: если А13 вышло на тебя, значит ты – наш. Ты – не ангел, не демон, не психованный маньяк, не человек-паук – последняя надежда человечества. Ты – муза. Ни больше ни меньше.
Вот черт, как же трудно это все нормально объяснить! Вот спроси у астронома – что такое звезда? – и получишь совсем неромантичное «сжатый газ» и кучу формул сверху. Поэтому не спрашивай меня лучше, что такое муза. Оно тебе не надо, поверь мне. Это как секс – сколько ни прочти умных книжек, а лучше все-таки попробовать, и желательно – не один раз. В общем, это должно познаваться эмпирически. И обещаю – это последнее умное слово. Да и вообще – пора прерывать затянувшуюся рекламную паузу. Поэтому ты просто представь себе – утро середины июля, бескрайнее и бездонное небо, сахарную вату облаков и – меня. Летящую высоко-высоко в кобальтово-синем утреннем небе.
Представляешь? Умница! Только вот крылья – это ты зря. Говорила же: я – далеко не ангел.
Старенький «Боинг» старался вовсю – кряхтел фюзеляжем, шуровал закрылками, надсадно гудел турбинами. Этому концерту вторило мое поскрипывающее кресло и похрапывание соседа слева, у окошка – молоденького француза в бейсболке, надвинутой на самые глаза. Кресло справа пустовало уже минут двадцать – занимавшая его симпатичная латышка Анне вовсю трещала по-французски со стюардом рейса ЕL-7073 Амстердам (Нидерланды) – Перпиньян (Франция) авиакомпании Эйр-Чего-то-там.
Летели мы уже больше часа, значит, до посадки оставалось совсем немного. Это радовало, потому что у меня дико затекла спина. Есть не хотелось, зато хотелось пить. По моим последним подсчетам, если бы за минералку на борту надо было платить, я бы уже спустила на нее примерно столько же, сколько спустила на лоукостовский билет на этот борт.
Ну вот, когда нечем заняться, я даже считать начинаю. Опять же по моим последним подсчетам, за последние сутки я провела в небе уже около пяти часов. А на земле – кочевую ночь, поделенную поровну между парой аэропортов – Питера и Амстердама. Можно было бы, конечно, сразу улететь из Питера в Барселону, а там до французской границы уже рукой подать. Но когда на дворе лето, сразу из Питера в Барселону, видимо, хочется улететь всем. Результат – рейсы раскуплены чуть ли не на месяц вперед. А светиться раньше времени неадекватными действиями с первыми классами и уж тем более – с частными самолетами совсем не хочется. Моя политика – тише воды, ниже радаров. Итого – самолета было два: Питер – Амстердам и Амстердам – Перпиньян, что на самом юге Франции.
Знающие люди пугали меня, что самолет сядет где-то в Пиренеях, и до ближайшего шоссе я буду добираться на своих двоих никак не меньше суток. Если не поймаю автостопом мула или какого-нибудь маньяка на Пежо. Но и в этом случае они не гарантируют мне успеха мероприятия. Я улыбалась в ответ и думала, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Тем более что я – уже видела.
Самолет наш должен был сесть в десять ноль четыре утра по среднеевропейскому времени на небольшом аэродроме города Перпиньян – это примерно полторы сотни километров от Тулузы или около того. Совсем не край света. Ближайшие города на постой – сам Перпиньян и город по имени Нарбон. Правда, Перпиньян я отмела сразу – до конечной цели моего пути все же далековато. А вот Нарбон мне улыбался, и очень. Небольшой, по-французски гостеприимный, по-своему теплый. От себя могу назвать там несколько хороших гостиниц… Ну и подтвердить те показания, которые дает путеводитель – здесь и правда есть в наличии «завораживающий готический собор и прекрасно сохранившийся участок старой римской дороги прямо посреди главной площади этого приветливого французского городка». От аэропорта до Нарбона идет автобус – «есть кондер и холодное пиво за 2 евро у водителя». А в самом Нарбоне меня уже ждет очаровательная Жаннетт из ‘WT Narbonne FR’, одного из салонов автопрокатной сети UE Well Travel, пустившей корни по всей Европе. Там за пятьдесят евро в день мне достанется миленькая малолитражка с механикой, кондером и правом сдать ее в любом салоне вэллтрэвеловской сети. Значит – практически в любой точке Европы. Это – как раз то, что нужно. На этой букашке я и продолжу свое путешествие. В точку икс, в пункт назначения. В город-замок, стоящий на холме.
Так начинался мой план. Правда, дальше в нем пока было не так много конкретики. Но уже то хорошо, что план вообще был. Потому как в предыдущий свой полет – а именно так мы называем в А13 весь процесс нашей работы от начала до конца – я только и делала, что ввязывалась в драку, а уже там разбиралась, кто – зачем и за кого – я. Шеф долго кричал потом, что я совсем запустила стратегию. Я честно тупилась в пол и пыталась краснеть. Мне это даже удалось. Впрочем, он тут же обиделся, решив, что я еле сдерживаюсь на предмет бессовестно над ним поржать. Бедный шеф, ему со мной тяжело, наверное. Но что ж делать, повиновение – это не мой конек. Как и планы действий. Поэтому хорошо, что план, какой-никакой, а все-таки был.
Пользуясь отсутствием соседки по креслу, я положила ногу на ногу. Ослабила оба ремешка красной экковской сандальки и подпнула подальше под переднее сидение свой любимый черный рюкзак. В нем едет немного моего барахла, отключенный на время полета телефон, кошелек с парой кредитных карточек и пачкой налички, синий паспорт Евросоюза, устроенный мне два года назад Чехией, лэптоп и, самое главное, – тонкая желтая папка.
Обыкновенная офисная папка – желтый картон, перетянутый черной резинкой. А под ним, на листках формата А4, напечатано досье – полная информация по моему полету. Тут же аккуратно впечатан и пункт назначения – город Каркассон, Лангедок-Руссильон, Франция. Там, в этом городе-замке, в сорока минутах езды от Нарбона, ждет меня объект моего полета. Да, это он и есть – на фотке, прикрепленной канцелярской скрепкой к картонному корешку. У него серьезный вид – скорее всего, из-за прямоугольных очков и строго подстриженных светлых волос. Не улыбается, а зря – улыбка бы пошла ему гораздо больше этой серьезности. В его напряжении нет уверенности, а в его взгляде нет непробиваемой стены. Это – именно то, что мне нужно знать о нем. Этого даже больше, чем достаточно. Скоро увидимся!
Я откинулась на спинку скрипящего кресла, глотнула минералки и надела наушники плеера. Рэндомом пустила его копаться в этой моей музыкальной пещере Алладина, и он услужливо вытянул песню. Bon Jovy – «It’s my life». Я улыбнулась. Взгляд, легкомысленно перепрыгнув через плечо спящего французика, потерялся в облаках за кружком иллюминатора.
У каждого моего полета была своя песня-метка. Флаг над кораблем. А «It’s my life» была флагом «открывашки». Песней моего первого полета.
Тем летом она была на волне, эта песня. Приступом брала мозг, въедалась в легкие, заставляла подпевать своей мелодии даже против воли. Она была везде – в наушниках плееров, на танцполах, на радиостанциях, в пролетающих мимо машинах. Поэтому стоит мне ее теперь услышать, сразу всплывает картинка – август, жара даже ночью, огромные дикие звезды над крымскими горами, студенческий лагерь, затесавшийся среди этих гор ласточкиным гнездом. И бесконечное, бескрайнее море.
Я любила смотреть на это море, особенно ночью. Мы тем летом часто сидели на волнорезе – шумной компанией, с неизменным ящиком теплого пива, гитарой по кругу, хриплыми песнями, которые орали до тех пор, пока комендант спального корпуса не начинал орать и ругаться нам в ответ в старенький, адски хрипящий мегафон. В нашей волнорезовской компании мало кто знал друг друга до той августовской смены. Мы собрались случайно – в вечер приезда, после наступления темноты. На волнорез, рукой вытянутый от главной набережной лагеря далеко в море, пришел паренек. Пришел с другом, старенькой шестиструнной Кремоной и парой бутылок пива на брата. Пришли и уселись на самом краю – на шершавый камень, весь в белых разводах высохшей морской соли. Сидели, потихоньку пили, бренчали на гитаре. И вдруг с набережной, где уже гасили фонари, к ним на волнорез стал подтягиваться народ.
Шли по одному, реже – по двое. Шли с теплым пивом, с приторным крымским вином и терпким портвейном. Волнорез уходил в море, убегая от редких пятен света на лагерной набережной. Было темно, поэтому шли на звук, на неясные силуэты на фоне неба, навылет пробитого звездами.
Помню, мы с моей Аськой шли по волнорезу, держась за бетонный выступ посередине – потому что реально не было видно, где заканчивается бетон и начинается соленая вода. Пришли – как и все остальные, собравшиеся тут – на звук гитары, на голоса. И никто не спросил, кто мы и откуда, и зачем мы здесь – просто кто-то тут же открыл о бетонный край и протянул вспененную, теплую пивную бутылку, кто-то спросил – что будем петь? И когда Аська предложила петь Алису, «Трассу Е95», никто не спросил ее ни о чем. Просто заиграли первые аккорды, и несколько непохожих голосов с одинаковым жаром грянули под гитарный перебор.
Пели громко и самозабвенно. Эту песню, потом следующую, потом – еще и еще. Мы бегали за добавкой, с кем-то над чем-то громко ржали, а в ответ на все мегафонные возмущения лагерного коменданта орали «жопа-опа-па-па» – изображая затихающее вдали эхо, – и снова открывали бутылки о шершавый край волнореза, все по уши в брызгах пивной пены и соленых, темных волн. А еще я смотрела на море. И казалось, что нет горизонта и что край света – там, где кончается наш волнорез. А море казалось бескрайним. Для него края света – не существовало. Бесконечность начиналась в двух шагах от нас. И это было чертовски хорошо.
Эти наши волнорезовские пьянки тут же вошли в привычку и повторялись каждую ночь. Днем мы, волнорезовские, спали, или валялись на пляже, или пили в местном незатейливом барчике, или шастали в горы, или автостопом катались по горным дорогам до Алушты и Ялты. Каждый по-своему, мы проживали день, как хотели. А ночью, как вампиры, снова выползали на свой волнорез. И снова становились чем-то вроде клана, который воевал со сном, ненужным никому одиночеством и хриплым мегафоном лагерного коменданта.
Вот на одной из этих пьянок моя Аська и попала. В смысле, увидела нарисовавшегося в лагере Серого. Его все звали Серый. Все его знали, он был звездой институтского масштаба. Еще бы – теперь уже пятикурсник, режиссер студенческого театра и капитан вузовской КВН-команды, которая уже полгода как начала свое успешное мелькание на ТВ. В общем, Серый был широко известный в узких кругах человек. Впрочем, не человек. Бог. Так мне Аська и заявила, когда мы на рассвете, после очередных посиделок, домиком пытались победить последний лестничный пролет по пути в номера, на вожделенный третий этаж без лифта. Как-я-раньше-не-поняла, сказала. Люблю-не-могу, сказала. Бог он, сказала. И все тут.
Рано или поздно – но это должно было случиться. Аська общалась с Серым и раньше, если можно назвать общением несколько слов на репетиции команды КВН, брошенные капитаном-старшекурсником первокурснице из массовки. Аська заболела кэвээнщиной и студенческим театром еще тогда, на первом курсе. Бегала на все их сходки-игрища, потом подвязалась в тусовку. Вернее – в массовку. Девочек там было больше половины – и это при том, что в нашем институте по статистике больше двух третей народу – мужики. Но сюда девочки слетались, как на мед. Все любят талантливых. Веселых и находчивых. Да, сэр. Там самая тема. Вот и тянуло туда первокурсниц со страшной силой творческого потенциала. Это такой коктейль гормонов и жажды отрыва, если кто не в теме. И Аську мою затянуло. По самые уши. Маленькая, хрупкая, она играла там в сценках всяких девочек-припевочек. Тусила с кавээнщиками, смотрела с восхищением на их самого-самого Серого. Набиралась их темами, входила в их ритм. А еще – офигительно талантливо писала сценарии и складывала их в стол, никому не показывая. Даже я узнала об этой ее деятельности совершенно случайно.
Как-то мы остались у Аськи ночевать. Мне не спалось, а на столе лежала распечатка, страниц так под сотню. И я, от нечего делать, потянула к ней загребущие ручки. Как оказалось, это были два сценария – кэвээношный и театральный. Я прочла оба. Над первым хотелось смеяться, а было нельзя – могла разбудить спящего автора. Хмыкала в кулак, еле сдерживаясь. Это было реально смешно. Это было здорово.
А потом я прочла тот, второй. Смеяться больше не хотелось. По коже маршировали мурашки, как от сквозняка. Это было блестяще. Настолько блестяще, что увидь это Серый, дал бы своему театрально-кэвээношному сценаристу священного пендаля под звездный зад. Но – Серый этого не видел. Никто не видел. Потому что Аська молчала. Запала не хватало. Или еще чего-то. Такого, чтобы из ряда вон…
Я, конечно же, ничего никому не сказала. И ей – тем более ей! Но после того ночного чтения стала смотреть на Аську с какой-то странной смесью азарта и восхищения. Много позже именно это ощущение, эта странная смесь азарта и восхищения, приведет меня на взлет карьеры в А13, к моим лучшим полетам, к зависти коллег и к удивленно-довольной улыбке шефа, к словам проклятий и мольбам об одном-единственном моем взгляде от вас, самые талантливые люди этого мира. А пока… Пока я изредка поглядывала на Аську, что-то чирикающую с задумчивой улыбкой на обороте тетрадки, и у меня сжималось сердце от этого странного коктейля – от азарта и восхищения. Но я – молчала.
Молчала и Аська. Продолжала прятать свои творения, восхищаться втихомолку Серым, который был для нее так недосягаемо далек... До тех пор, пока не заявился крымской ночью на лагерный волнорез, в рваных джинсах и футболке Me Rock!, веселый, небритый и чертовски обаятельный. Пока не выпил почти залпом ноль-пять теплого пива, с кем-то не перебросился шуткой, не пожал кому-то руку. И пока не улыбнулся Аське случайно-теплым взглядом звездного рэндома… И – понеслась!
Хорошо еще, что это знаменательное событие произошло не в самом начале смены, и я успела хоть немного отдохнуть. Примерно недельку. Потом на ночном волнорезе нарисовался прикативший в лагерь Серый, и молнией шарахнула любовь. Потом дня три Аська вздыхала, закатывала глаза при случайной встрече с Серым в светлое время суток, старательно подсаживалась ближе по ночам, при свете луны, ошалевшей от хриплых волнорезовских песен. И потом уже – оставшиеся две недели смены – она, маленькая и растрепанная, ревела ночами в подушку.
Впрочем, в этом Аська была не одинока. Вместе с ней ревели ночами примерно половина третьего, треть четвертого и четверть пятого этажей спального корпуса нашего лагеря. Причина была проста и ужасна. Серый ярко и резко, как и положено звезде, замутил с красавицей Настькой. Красавица была никакой не золушкой, а третьекурсницей экономического факультета, по совместительству звездой их же студенческого театра. Это была тотальная катастрофа. Под бодрое режиссерское: «Плачут все!»
А я – улыбалась. Да, мой безмятежный полупьяный отдых, мой кайф от распития спиртных напитков, песнеорания и мореплаванья – все это было под угрозой из-за подстреленного на излете боевого духа моей Аськи. Да, ночами Аська становилась все больше похожа на фамильное приведение – громыхающее цепями страсти и стенающее по темным углам нашего двенадцатиметрового номера. Да, теперь мы сваливали из лагеря под любым предлогом в Алушту и Ялту, а ночами не ходили на проклятый волнорез, предпочитая ему дискотеку и травку в соседнем студенческом лагере энергетиков. Но я – улыбалась.
Нет, я – не монстр. Вид страдающей Аськи скреб по сердцу, оставляя маленькие саднящие следы. И все же я улыбалась. Потому что это была особенная катастрофа. Я это знала точно, с самого-самого начала. Я была в этом уверена. И самое ужасное – я искренне радовалась. Радовалась ситуации, как ребенок радуется новой, им самим придуманной игре. Я вступила в эту игру, не раздумывая, не дожидаясь, пока позовут. Просто отобрала мяч и пасанула его совершенно не в ту сторону.
Лето отцвело и отзвучало. Мы вернулись из лагеря, начались занятия. Начались и репетиции кавээнщиков. Аська была хмурая и злая, но на репы – ходила. Ее зацепило. Я видела это, и радость, превращаясь в импульсы тока, шпарила по нервам. Аська – мой блестящий сценарист – еще ни о чем не догадывалась. А я уже играла во всю свою собственную роль.
Как-то на одной из лекций, сидя на последнем ряду унылой аудитории и наблюдая за Аськиным чириканьем на последнем листе тетрадки, я спросила ее. Без предупредительного выстрела «что случилось?», без спасительных хождений вокруг да около. Просто – в лоб.
– Ты его любишь?
– Кого?! – вскинулась Аська.
По тому, как она вздрогнула, как не рассчитала громкости голоса, как отчаяние во взгляде лишь на секунду запоздало обернуться наигранным недоумением, я прочла достаточно. И просто проигнорировала весь этот спектакль:
– Ты с ним на одной волне, Ась. Я знаю. Я же видела, что он ставит в театре, что играет на сцене. А еще я читала, что пишешь ты.
Она дернулась как от электрошока. А я знала – на сто процентов была уверена – нельзя сейчас останавливаться. Остановлюсь – она сорвется, она успеет подумать о том, что я что-то сделала за ее спиной, что я лезу, куда не просят, что я – враг. И дверь захлопнется. Я продолжила без остановки, лишь уцепив по пути глоток воздуха:
– Это складывается как мозаика – то, что ты пишешь и то, что он ставит. Ты туда бегаешь по три раза на неделе – и все зря. Ведешь себя глупо. Ты – не второсортная актриса. Не твое это. Ты – чертов гений. Ты же пишешь, как стреляешь. И ты – последняя трусиха. Он трахает Настьку, и ты мечтаешь о том, чтобы только, любой ценой быть на ее месте. Трах максимум на полгода и выход в отставку! А у тебя в руках – такая бомба, которой ты можешь миллион Настек положить на месте, и пройти по головам так, что у него дух захватит. А ты молчишь даже мне. О нем. И выходит, что и о себе тоже молчишь. Потому что с тех пор, как я прочла, я вижу другую тебя. И та, другая ты, мне нравится гораздо больше этой – загнанной в угол. Не смотри на меня так. Я тебе говорю это, потому что друг. Считай что я врач. Считай, что я говорю – вам осталось жить пару дней, если вы не сделаете этого… Не сделаете – умрете.
И вот оно – самое острое, самое невыносимо долгое мгновение во всей этой истории. Мгновение, когда на тебя смотрят знакомые глаза, но взгляд их – тебе уже не знаком. Они как будто впервые открылись, и ты – первый, кого они видят в этой новой реальности. И решают – верить в тебя или нет. И от этого решения зависит, останешься ли ты в этой новой реальности или исчезнешь.
Я ждала, затаив дыхание. На каком-то инстинкте понимая – сейчас мне нельзя говорить. Запрещено. Любое слово будет использовано против меня. Любой вдох. И я молчала, и не дышала, и ждала.
Прошла, наверное, минута, и у меня уже кончался воздух, когда она наконец заговорила. Вернее – задала один единственный вопрос.
– Ты знаешь, что делать?
Я вдохнула. Сосчитала про себя до трех. Улыбнулась. И ответила:
– Знаю.
Вот так и получилось, что появились на свет почти одновременно «Стены» и Айс. «Стены» – это сценарий. Настоящий. Острый и жесткий. О реальности и нереальности. Об ощущении того, что мы все ходим по краю, просто вокруг настолько темно, что мы не замечаем этого. Очень смешная поначалу вещь, где смеешься так, что кажется – уже не можешь дышать. И тут вдруг получаешь под дых так, что дышать уже действительно, на самом деле, – не можешь. И так, не дыша, ты проходишь сцену за сценой. А когда глаза слезятся уже от саднящей боли в легких, кто-то вдруг протягивает руку и гладит тебя по голове. И ты начинаешь снова – всхлипывая, сбиваясь, но – хватать ртом чуть горчащий воздух.
Вот такой был сценарий. О парнишке-музыканте, у которого три дня на то, чтобы откосить от армии по дурке. О таких же, как он, мнимых сумасшедших, соседях по палате. И о по-настоящему сумасшедшей девушке Але, которую не кладут в клинику – мест нет, а она тихая и неопасная, и просто по-своему, по-другому видит некоторые вещи. И он, конечно, откосит, и ему дадут белый билет, но он – вот незадача – влюбляется в Алю. По-настоящему влюбляется в настоящую сумасшедшую. Но врачи делают невозможное – им удается Алю вылечить. Теперь Аля – уже не Аля. Она знает точно, что ее зовут Алина Сергеевна Панфилова, ей 23 года, и у нее блестящее будущее – один папин друг познакомит с ней своего сына, и она выйдет замуж за обеспеченного, перспективного, серьезного человека «из кругов». И ему вроде бы надо радоваться за нее, что она вылечилась и теперь такая нормальная, что аж зубы сводит. Но он – совершенно не рад. Он скучает по той, прежней Але, видевшей окружающий мир немножко иначе. Чем это могло бы кончиться? В «Стенах» проигрываются три финала. В первом он становится серьезным человеком и составляет блистательную пару ей, нормальной и тоже серьезной. Во втором он сходит с ума по-настоящему, когда она рассказывает ему про свое блестящее будущее, и ей, теперь нормальной, от него – страшно и больно. И – последний финал… Когда все отматывается на тот самый момент, где она с ним последний раз, до этого своего исцеления. И вдруг в этот момент – в тот самый нужный момент! – он сходит с ума, и начинает говорить с ней на одном языке. Он понимает ее, все ее фишки, все взгляды не под тем углом, все недосказанности и придуманности. Все полуулыбки они делят на двоих. Он делает шаг в ее мир. И этот мир становится реальностью.
Так появились «Стены». И с ними вместе появилась Айс. Айс – девушка двадцати лет, которая придумала, создала их. Девушка, которая в конце декабря, на пороге нового года, возникла в жизни режиссера студенческого театра Серого, протянув ему из хитросплетений всемирной паутины Инета сценарий. Вспышка на его горизонте с единственными координатами – Ice@extranet.ru и коротким именем – Айс.
Сложно? Да нет, все предельно просто. «Стены» написала Аська. А я – узнала мыло Серого и отправила их ему. С чистого, девственного, созданного мной двадцать пятого декабря ящика, зареганного на имя Айс, пол женский.
Дело было так. Аська очень боялась. Боялась показывать Серому «Стены», боялась его реакции, но и не-реакции его боялась тоже. Короче – боялась всего. Хотя как может бояться человек, создавший такое – я решительно не понимала. Но это было ее дело. Моим же делом было то, что она написала.
План был такой. Я отправляю Аськин сценарий с какого-нибудь левого, специально созданного мною мыла Серому. Сценарий, подписанный именем Айс и с Аськиным собственным, настоящим адресом, приписанным в конце:
«Если интересно и есть что сказать, пиши сюда – на мой личный адрес: Astra@indexх.ru...»
Только ее настоящего имени она просила ему пока не называть. Потому что она просто не вынесет, если он узнает, «кто на самом деле написал это, нет, нет, только не сейчас, и потом, если ему не понравится….» Ну вот, почти дословная цитата. Я-просто-не-переживу, и бла-бла-бла. Короче, я – такой буфер решимости. Все просто – я отправлю сценарий молча, Ася даже не узнает когда. И даже – отправила ли я его вообще. И все сводится к двум вариантам: либо Серому понравится и он ответит прямо ей, либо она просто будет думать, что я – ничего не отправляла. Такой вот был план Аськи. Мой же шел несколько дальше…
Серый получил «Стены» вечером двадцать пятого декабря на свое мыло – ящик Сергея Малянова SergeiMalyanov@blabla.ru, который я легко раздобыла у кавээнщиков. Получил, прочел – и сказать, что загорелся, значит, ничего не сказать. На адрес девушки Айс – Ice@extranet.ru – ответ от Серого пришел уже на следующее утро, двадцать шестого декабря. Видимо, читал запоем. В его письме были восторги и восклицательные знаки, и все это заканчивалось осторожным: «Кто ты? У меня ощущение, что мы знакомы. Причем давно. Я тебя знаю? Откуда?».