– Что это у тебя? – спросил Бейл, перебивая вой ветра.
– Волосы Торака! – крикнула в ответ Ренн. – Прошлой зимой ему пришлось… несколько сменить обличье, и я ему обрезала волосы. Ну и часть сохранила!
С трудом поднявшись на ноги, Ренн подняла вверх кулак с зажатыми в нем длинными прядями темных волос Торака, трепетавшими на ветру.
Бейл схватил ее за пояс, чтобы она не свалилась за борт, и крикнул:
– В последний раз прошу: давай на берег вернемся! Кажется, сейчас пойдет град. Если нам лодку пробьет, мы точно утонем!
– Еще рано.
Откинув голову назад и обращаясь прямо к этой буре, Ренн нараспев произнесла заклинание, призывая на помощь силу Главного Хранителя Воронов, который видит все на свете, летая над горами и вечными льдами, над Лесом и Морем; она заклинала Великого Хранителя найти Торака. И ветер, срывая с ее губ слова, нес их на запад, через все озеро.
Но, еще не завершив заклинания, Ренн почувствовала, как сопротивляется ее действиям чья‑то могущественная воля. Она с трудом устояла, упираясь ногами в хрупкую основу качавшейся на волнах лодки и крепко сжимая плечо Бейла.
«Я чувствую, к чему ты стремишься… Тебе не удастся это…» – звенел у нее в ушах чей‑то знакомый голос.
У Ренн подогнулись колени. Она чуть не упала.
Тебе не удастся это…
Ренн тщетно пыталась закрыть свою душу – та, чужая, воля была слишком сильна. Сильнее, чем воля колдунов из племени Выдры, сильнее, чем воля Саеунн. Это была воля могущественной Пожирательницы Душ; разве могла преодолеть ее своим жалким заклинанием какая‑то неопытная девчонка?
Великий Дух с грохотом растворил небеса, и на Бейла и Ренн обрушился град, пронзая их плоть своими острыми стрелами.
Бейл резко повернул лодку.
– Скалы! Впереди скалы!
Ренн в последний раз подняла руку, сжатую в кулак, и пронзительно выкрикнула:
– Летите же! Летите на помощь тому, у кого больна душа! – Ветер подхватил волосы Торака и разнес их по озеру; Ренн рухнула навзничь, а лодка, страшно подпрыгнув, вылетела из воды, и Бейл закричал:
– Мы ударились о скалу! Держись за лодку! Держись крепче! Не отпускай!..
Туча, принесшая град, помчалась дальше на запад, унося с собой и заклинание Ренн. Эта туча пронеслась над всем озером, приминая тростники к земле, и со всей своей мощью ударила по островку, где обитал Тайный Народ.
У выхода на черный галечный берег раскачивались и потрескивали сосны, под ними содрогалось жалкое убежище Торака. Сосновые шишки и ветки с шумом сыпались на кровлю из тростника. Потом по ней с силой ударило что‑то тяжелое…
…И Торак проснулся.
Глава двадцать первая
Торак, съежившись на колючей подстилке из сосновых игл, слушал, как Великий Дух наказывал деревья. Его пугал этот град, как пугал и грохот веток, падающих на крышу его убежища, как пугало все, что его окружало: Озеро, Тайный Народ и больше всего волки, поджидавшие его в Лесу. Порой он мельком видел какого‑то крупного светло‑серого волка, который все шнырял неподалеку, что‑то вынюхивая, но не настолько близко, чтобы в него можно было попасть камнем. Похоже, этот волк выжидал возможности напасть.
Из‑за этих волков Торак даже в Лес заходить не осмеливался и поддерживал жалкое существование за счет оставшихся после зимы сморщенных ягод и почерневших грибов, хотя иногда ему удавалось поймать и съесть какую‑то маленькую, зеленую, покрытую слизью прыгающую тварь.
Мир вокруг лишился для него всякого смысла. Небо сердито на него кричало, с деревьев в него кидались маленькими деревянными шариками какие‑то маленькие рыжие и очень шустрые зверьки. Совсем рядом в землю вонзались стрелы зеленоватых молний, точно смеясь над ним, а из воды выскакивали какие‑то другие зверьки, скользкие и коричневые, и сердито его бранили. Стоило ему лечь спать – тут же в темноте появлялось какое‑то чудовище и начинало грызть его шалаш, и каждое утро он видел на воде множество отломанных веток.
Вот снова что‑то глухо ударило по крыше шалаша, и та жалобно заскрипела.
Торак крепко зажмурился.
Наконец буря полетела дальше. Град прекратился. Дрожа от страха, Торак схватил топор и выполз наружу.
Град прибил к земле весь подлесок и поломал много веток на деревьях; он был настолько сильный, что теперь весь берег был усыпан слоем твердых прозрачных льдинок, хрустевших под босыми ногами Торака. В зарослях папоротника, сокрушенных градом, что‑то шевельнулось.
Какие‑то две твари. Нет, две большие черные птицы.
Сжимая в руке топор, Торак подкрался ближе.
Та птица, что была покрупнее, испуганно сказала «кра» и захлопала крыльями, а вторая сунула голову под крыло и сделала вид, будто ее там нет.
Торак поднял голову и заметил на вершине дерева разрушенное гнездо. Птицы, должно быть, упали оттуда, ударились о его шалаш и свалились в папоротники.
Он сделал шаг – и птицы, пронзительно крича, отчаянно захлопали крыльями.
Торак от удивления даже глазами захлопал. Они его боялись!
Он присмотрелся и заметил, что клювы птиц у основания розовато‑желтые – значит, они еще совсем молодые, почти птенцы, хотя размах крыльев у них почти такой же, как у взрослых, – почти такой же ширины, как его раскинутые в обе стороны руки. Только все их хлопанье крыльями пока ни к чему не приводит.
– Вы же летать не умеете! – громко произнес им Торак.
Хлопанье крыльями сразу же прекратилось. Птенцы прижались друг к другу и испуганно на него уставились.
У Торака засосало под ложечкой. Сколько мяса! Раз эти птички не могут летать, убить их будет совсем нетрудно.
Но убить их он так и не смог. Они ему что‑то такое напоминали… А может, кого‑то? Но кого именно, он не помнил.
Быстрое «кра, кра, кра» вспороло небеса, и Торак упал на четвереньки.
Высоко у него над головой кружила еще одна такая же черная птица – только крупнее и отлично умеющая летать. Птица присела на останки гнезда и гневно посмотрела вниз, на Торака. Перья у нее на голове стояли дыбом и походили на уши, раскрытые крылья свисали вниз.
Птица, по‑прежнему сердясь, сломала мощным клювом ветку и бросила ее в Торака. Потом бросила в него несколько тех деревянных шариков, которыми кидались в него шустрые зверьки. «Кра, кра, кра!» – кричала она.
– Оставь меня в покое! – рыкнул на нее Торак. Затем поднял с земли один деревянный шарик и тоже швырнул им в птицу.
Птица испуганно подскочила, потом взлетела и, медленно махая крыльями, полетела прочь.
Убедившись, что большая птица возвращаться не собирается, Торак оставил птенцов в папоротниках и отправился на берег в поисках какой‑нибудь пищи. Если он по какой‑то причине не в силах убить их и съесть, значит, они для него совершенно бесполезны.
Тораку удалось найти сморщенный гриб, который был еще вполне ничего на вкус, если не считать тех мелких тварей, что извивались внутри гриба и хрустели на зубах, – он забыл стряхнуть со своей добычи мокриц. Потом он поймал двух зеленых прыгучих тварей и камнем прикончил обеих. Одну съел сразу же, а вторую подвесил к поясу – на потом.
Вернувшись к шалашу, он обнаружил птенцов там же, где оставил их. Когда они заметили у него на поясе липкую зеленую тварь, то захлопали крыльями и принялись скрипучими голосами выпрашивать еду.
– Нет уж! – сказал им Торак. – Это мое!
Скрипучий писк превратился в пронзительное сердитое карканье, и умолкать птенцы явно не собирались.
Может быть, они заткнутся, если он построит им гнездо?
Торак навалил в развилку дерева целую кучу веток, подхватил более крупного птенца и подсадил его в гнездо.
Но птенец вцепился клювом в его куртку и не отпускал.
– Отпусти! – возмутился Торак.
Мощный клюв был, наверное, толще, чем его средний палец, так что куртку птенец разорвал с легкостью. Зажав в когтях вырванный клочок оленьей шкуры, птенец устроился поудобнее и принялся рвать шкурку на мелкие кусочки, поглядывая на Торака и словно говоря: «Я бы не стал так поступать, если бы ты покормил меня, когда я об этом просил!»
А второй птенец продолжал сидеть в папоротниках и, глядя на все происходящее, издавал звуки, напоминающие смех.
Торак и его подсадил в гнездо, за что птенец «отблагодарил» мальчика: повиляв задней частью туловища, выстрелил в него зарядом белесого помета.
– Эй, ты чего это? Немедленно прекрати! – крикнул Торак.
– Эй‑ре‑крра‑ти! – проскрипел птенец.
Торак ошарашенно уставился на него: но ведь птицы не говорят!
Или говорят?
Если они умеют говорить, то, может, стоит все‑таки дать им поесть?
Порыскав в подлеске, Торак поймал несколько пауков, раздавил их и подал на ладони птенцам. Те слопали угощение с явным удовольствием и, наверное, закусили бы и пальцами Торака, если б он вовремя их не убрал.
Он скормил им еще лапку той зеленой скользкой твари. Потом вторую. И решил: хватит! Тот птенец, что был покрупнее, укоризненно посмотрел на него, потом сунул голову под крыло и тут же заснул. Второй последовал его примеру.
Тораку тоже хотелось спать, но, прежде чем лечь, он отрезал кусочек кожи с зеленой прыгучей твари и положил его на крышу своего шалаша. Он понятия не имел, зачем это делает, но чувствовал, что это очень важно.
Зевая, он доел то, что осталось от зеленой твари, затем заполз в шалаш и зарылся в сосновые иглы.
Уже соскальзывая в сон, он вдруг произнес вслух:
– Лягушка. Эта прыгучая зеленая тварь называется лягушкой.
Теперь распорядок его дня полностью определяли черные птенцы.
Они были шумные и вечно голодные, и, если он не кормил их достаточно часто, они становились еще более шумными. Зато у них были необычайно острые зрение и слух, и своими пронзительными криками они отпугивали то чудовище, что приходило по ночам грызть ветки и шалаш Торака, а заодно распугали и всех шустрых рыжих зверьков, которые жили на соседних деревьях.
Через несколько дней Торак стал позволять птенцам спускаться из гнезда на землю. Они, смешно подпрыгивая, бегали за ним по пятам, и он обнаружил, что, показывая им разные вещи на земле и разъясняя, зачем они, он и сам заодно постепенно все вспоминает.
– Это сосновая шишка, – говорил он, поднимая с земли тот деревянный шарик. – Только она слишком твердая, чтобы ее есть. А это брусника, она очень вкусная. Ага! А это кипрей! Из его стеблей, если их расщепить, можно сплести хорошую веревку. Ясно вам?
Птенцы наблюдали за ним внимательными черными глазами и каждый предмет пробовали своим мощным клювом, пытаясь понять, нельзя ли все‑таки его съесть.
Ели они все, что можно было съесть. Ягоды, кузнечиков, лягушек, экскременты и даже клочки одежды Торака, если он им это позволял. Но, хотя они уже довольно умело управлялись с едой своими здоровенными клювами, они все равно предпочитали красть у него пойманных зверьков и насекомых, а не ловить их самостоятельно.
Впрочем, охотиться они все же постепенно учились, причем получалось у них неплохо. Когда Торак поймал свою первую рыбку, привязав к леске колючку шиповника, он был так горд, что даже похвастался своей удачей перед птенцами. И уже на следующий день увидел, как более крупный из птенцов тянет клювом за его леску, а тот, что поменьше, с надеждой за этим наблюдает.
Чтобы отпугнуть их, Торак воткнул возле лески свой нож; но они, хоть и оставили леску в покое, тут же принялись клевать сухожилие, которым была обмотана рукоять ножа. Торак убрал нож, заменив его топором. Топор птенцы не трогали, и дело пошло на лад.
Еще через день, когда Торак утром вылез из шалаша, крупный птенец радостно закаркал, приветствуя его, и… слетел ему навстречу из гнезда!
– Ого, ты уже и летать научился! – удивленно воскликнул Торак.
Птенец, видимо, был настолько потрясен собственной смелостью, что не сразу пришел в себя и некоторое время сидел, дрожа, у ног Торака. Но потом снова расправил крылья и взлетел на одну из верхних веток. Однако там он окончательно утратил храбрость и стал жалобно просить спасти его. Впрочем, Тораку быстро удалось заставить его спуститься: он предложил ему завтрак в виде порубленной на кусочки лягушки и парочки рыбьих глаз. После этого большой птенец совсем осмелел и все «смеялся» над своей сестрицей, которая по‑прежнему не решалась покинуть гнездо и сидела там, отчаянно хлопая крыльями. Лишь к полудню она все же решилась совершить свой первый полет.
После этого птенцы стали быстро совершенствоваться в искусстве парения над землей, и вскоре небеса наполнились их хриплыми криками. Они с наслаждением кружили и кувыркались в воздухе. Оперение их приобрело блеск и стало совершенно черного окраса с чудесным радужным отливом. А когда птенцы летели, крылья их издавали сильный сухой звук, похожий на шелест ветра в тростниках. Торак отчего‑то испытывал зависть, глядя на них, – словно и он тоже когда‑то умел летать, но больше уже никогда не взлетит.
Однажды утром птенцы взмыли в небо и не вернулись.
«Ладно, – сказал себе Торак, – это не важно, пусть летят». Он поставил силки – это было одно из его вновь обретенных умений – и съел несколько ягод, позаботившись о том, чтобы несколько штук оставить на камне в качестве подношения кому‑то. Вот только кому?
Торак скучал по воронам. Он вспомнил, как они называются. Он, пожалуй, даже полюбил их. И потом, эти воронята по‑прежнему напоминали ему… Кого? Он никак не мог вспомнить, кого именно, но знал, что это был кто‑то очень хороший.
В сумерках он проверил силки, поставленные накануне. Ему повезло: туда попалась какая‑то водяная птица – названия он не помнил. Торак разжег костер и поджарил ее на угольях, но съесть ее целиком не решился: оставил немного.
И вдруг услыхал знакомое карканье, сильный ритмичный шелест крыльев: воронята спустились к нему, шлепнувшись прямо на плечи и с силой в них вцепившись.
Торак даже охнул – когти у них были острые! – и поспешил стряхнуть птиц с себя. Но он был страшно рад, что они вернулись.
В ту ночь друзья устроили настоящий пир. Воронята – которых он назвал Рип и Рек – так наелись, что отяжелели и не смогли взлететь, так что Тораку пришлось отнести их в гнездо.
После того как они уснули, он еще посидел у озера, глядя, как над водой носятся с криками молодые стрижи; потом мимо пролетел, точно зеленая молния, дятел; рыжая белка перемахнула с одной ветки на другую, желая выяснить, не поспели ли лесные орехи. Взошла луна. Из Леса вышел бобер, бросил на Торака настороженный взгляд и как ни в чем не бывало принялся грызть ствол молодой ивы. Деревце вскоре рухнуло, бобер отгрыз от него ветку и поплыл куда‑то вверх по ручью, не выпуская ветку из зубов.
Впервые за много дней Торак чувствовал себя почти счастливым. Рана на груди, похоже, начинала, наконец, заживать, и страха особого больше не было. Торак понимал, что вспомнил еще далеко не все, но мир вокруг вновь начинал обретать смысл.
Озеро успокоилось, точно уснуло. Лес тоже затихал, укладываясь спать до скорого летнего рассвета.
Торак почувствовал, что на него кто‑то смотрит, и быстро оглянулся через плечо.
Из чащи на него смотрели хорошо знакомые янтарные глаза.
Он вскочил.
И серая тень волка тут же исчезла среди деревьев.
Глава двадцать вторая
У волка не может быть две стаи.
Теперь Волк сполна вкусил горечь этого утверждения. Он не мог ни есть, ни спать, ни наслаждаться хоровым пением вместе с другими волками. С того ужасного мгновения, когда Большой Бесхвостый Брат укусил его прямо в морду своим Ярким Зверем, отчаяние и тоска следовали за ним повсюду, куда бы он ни пошел.
Вот и сейчас Волк бежал через Лес, и рядом с ним бежала мучительная ревность. Зачем Большому Бесхвостому эти вороны? Волки и вороны иногда играют вместе, а иногда даже помогают друг другу во время охоты, но они не из одной стаи.
Когда Волк добрался до Логова, стая уже вернулась с охоты, волчата были накормлены и мирно спали. Волк подбежал к вожаку и его самке, коснулся их носом в качестве приветствия, и все волки разошлись по своим местам, чтобы немного вздремнуть до рассвета. Белая Лапа, нянчившая в Логове детенышей, вышла, чтобы проверить, нет ли поблизости рыси, или медведя, или бесхвостых, которые часто плавают по Большой Воде, и Волк прилег у входа в Логово, чтобы постеречь волчат, пока ее не будет.
Значит, Большому Бесхвостому он больше не нужен. Он больше не считает его своим братом; он даже ни разу не завыл, призывая его к себе; и он совсем не искал его.
А теперь еще эти вороны появились!
Волчата выскочили из Логова и тут же набросились на Волка, яростно рыча и предлагая поиграть. И он, на какое‑то время забыв о своей отчаянной тоске, вскочил, высоко подпрыгнул на всех четырех лапах, и волчата радостно принялись тыкаться в него своими тупыми мохнатыми мордочками, а он, виляя хвостом, отрыгивал для них угощение – мясо оленя, которое принес в своем желудке. Волчата быстро росли, и Волк понимал, что вскоре стае придется покинуть это Логово и отправляться за много прыжков отсюда в такие места, где хватает дичи, чтобы волчата могли сами научиться охотиться.
Когда Волк думал об этом, его вновь охватывало отчаяние. Когда стая уйдет отсюда, он окажется совсем далеко от Большого Бесхвостого.
Волк лег и грустно положил морду на лапы.
Но полностью предаться грустным размышлениям было нельзя: он должен был сторожить малышей, поэтому постоянно прислушивался к их возне и вскоре почувствовал, что волчата подкрадываются к нему, как к добыче.
Ворчун, наиболее умный, делал вид, что самым невинным образом забавляется с палочкой, а сам потихоньку подкрадывался все ближе к Волку. Кусака, самая маленькая, но и самая свирепая из волчат, на брюхе подползала к Волку, чтобы «внезапно» на него напасть. Землекоп же преспокойно выжидал в сторонке, чтобы прыгнуть, когда оборона будет уже сломлена.
Кусака прыгнула и вонзила свои острые зубки Волку в бок. Ворчун напал на него со стороны морды, а Землекоп атаковал с хвоста. Волк услужливо лег на бок, и тут же волчата вскарабкались на него и принялись грызть и жевать ему уши, так что пришлось даже прикрыть их лапами. Тогда вместо ушей они принялись жевать его лапы, и он им это позволил, потому что очень любил маленьких волчат.
Землекоп наконец спрыгнул с него и выкопал из земли новую игрушку – переднюю ногу олененка, на которой еще сохранилось копытце. Кусака с рычанием ринулась к нему: «Это мое, я тут самая главная!» А пока она стояла над Землекопом, страшно рыча и непременно желая его наказать, Ворчун потихоньку прополз между ними, стащил игрушку и удрал, унося свою добычу.
Наблюдая, как Ворчун пытается разгрызть копытце олененка, Волк вдруг как будто вернулся в детство. Он вспоминал, как они с Большим Бесхвостым добыли свою первую дичь – косулю; как он, тогда еще волчонок, тоже с наслаждением грыз ногу с копытцем, которую отдал ему Большой Брат. Тоска стиснула ему горло так, что стало трудно дышать. Он даже заскулил.
Проснулась Темная Шерсть. Подошла и лизнула Волка в морду – осторожно, избегая касаться того места, куда Волка укусил Яркий Зверь. Волк был очень ей благодарен, но душевная боль не проходила.
Вернулась Белая Лапа и вновь взяла на себя заботу о волчатах. Волк отошел в сторонку и попытался уснуть. Но мысль о противных клюющихся воронятах не давала ему уснуть.
Волк вскочил. Нет, уснуть явно не получится. Он должен во всем разобраться!
Ему не понадобилось много времени, чтобы добраться до Логова Большого Бесхвостого. Волк нырнул в папоротники и пополз на брюхе, подбираясь все ближе.
Вскоре Большой Бесхвостый вылез из Логова, потягиваясь и разговаривая сам с собой. Голос у него стал более низким и грубым, чем раньше, но запах был тот же.
Ах, как это было больно – находиться так близко и не иметь возможности даже поздороваться с ним! Волку страшно хотелось повилять хвостом. А еще – чтобы тупые когти Большого Брата вновь почесали ему бочок.
Он как раз раздумывал, не попробовать ли немного посвистеть носом или поскулить тихонько, когда вопрос об этом отпал сам собой; точнее, эту возможность у него, Волка, вырвали прямо‑таки из пасти!
На землю слетели молодые вороны, и Большой Бесхвостый приветствовал их на своем языке.
Волк так и замер.
А Бесхвостый присел на корточки и стал гладить воронов по спине и по крыльям. Потом нежно взял того, что был покрупнее, передней лапой за клюв и ласково встряхнул; ворон одобрительно забулькал.
Ревность вонзила свои острые зубы прямо Волку в сердце. Ведь когда‑то Большой Бесхвостый точно так же хватал за морду его, Волка, а потом они вместе катались по земле, понарошку рыча и кусая друг друга…
Потом Бесхвостый встал и пошел куда‑то вдоль Большой Воды – наверное, охотиться. А эти проклятые вороны потащились следом на ним; они кружили прямо у него над головой и вели себя, в точности как и сам Волк, когда бежал, петляя, рядом с Большим Бесхвостым, страшно гордый тем, что у него такой замечательный брат.
И все же Волк к Большому Брату не подошел, а остался лежать в зарослях папоротника. Лишь убедившись, что Брат и его вороны уже далеко, он вскочил и рысью бросился к Логову, нырнул туда, все там обнюхал, терзая себе душу запахом обожаемого существа, и вдруг услышал хлопанье крыльев и хриплое «кра, кра, кра!». Волк поспешно выбежал из Логова, и тут же прямо ему в нос ударила сосновая шишка. Вороны сидели на нижней ветке и смеялись над ним!
Волк подпрыгнул, попытался их поймать, но они взлетели и стали кружить – невысоко, но все же на недосягаемой для него высоте. Они явно над ним издевались.
Он выждал, когда они снова спустятся пониже, подпрыгнул, и на этот раз ему удалось вырвать у одного перо из хвоста. Он тут же разорвал его в клочки, а вороны с сердитым карканьем взмыли ввысь, а потом камнем ринулись на него, сердито хлопая крыльями и стараясь ударить его клювом по голове. А Волк все подпрыгивал, стараясь как следует схватить их зубами, и в итоге заставил противных птиц искать спасения на дереве, где они уселись и принялись, гневно каркая, бросаться в него ветками. Это наше гнездо! Уходи!
Волк так сердито зарычал на них, что даже весь затрясся от носа до кончика хвоста, и вороны не рискнули вновь напасть на него.
Задыхаясь от злобы, Волк отгрыз от ивы ветку и растерзал ее. Потом развернулся и рысью бросился в Лес. У него даже лапы чесались от желания отомстить мерзким птицам, даже шкуру покалывало от ярости, точно иголками!
Вот, значит, как. Вот как все закончилось.
Никогда не оставляй меня, сказал ему тогда Большой Бесхвостый. А потом сам же прогнал Волка прочь, размахивая Ярким Зверем, Который Больно Кусается. Прогнал и создал новую стаю – с этими воронами!
Ну и пусть! У Волка тоже есть другая стая!
Глава двадцать третья
Когда Торак вернулся к шалашу, ему сразу стало ясно: тут что‑то произошло.
Вороны, как обычно, сидели в своем гнезде на сосне, но были какие‑то взъерошенные, расстроенные, а у Рипа – вороненка, что покрупнее, – в хвосте явно не хватало пера.
– Что случилось? – спросил Торак. Но птицы боялись даже спуститься.
Забравшись в шалаш, он обнаружил, что его ложе из сосновых игл все в каких‑то странных углублениях размером с кулак. Он чувствовал, что это очень важный знак, но никак не мог сообразить, в чем его смысл. Его душа и разум еще только начинали выздоравливать, и былое умение читать любые следы возвращалось к нему очень медленно, а в последние дни ему к тому же недужилось – его знобило, да еще и какой‑то кашель противный привязался, что было уж совсем ни к чему.
Снаружи Торак нашел останки растерзанной ивовой ветки. И клочки разгрызанного вороньего пера. И отпечаток крупной лапы…
Нахмурившись, он присел на корточки, пытаясь вспомнить, чей же это след.
Солнце скрылось за деревьями, и озеро приобрело серый оттенок. Серый, как волчья шкура. Как шкура Волка.
Торак медленно поднялся и громко произнес:
– Волк.
Впервые за много дней ему вдруг все стало совершенно ясно. Он словно собственными глазами увидел, как Волк приходил сюда и следил за ним – видимо, он делал это постоянно с тех пор, как они расстались. А потом Волк обнаружил воронов и стал прыгать, пытаясь их схватить. И ему удалось выдрать у одного из них перо из хвоста, которое он растерзал, давая выход своему гневу и отчаянию. И ту ветку растерзал тоже Волк.
Только теперь Торак понимал истинное положение дел, и правда оказалась оглушительной. Это вовсе не Волк от него отказался. Это он сам отрекся от Волка! От Волка, своего верного друга и брата, который охотился с ним рядом и охранял его от всякой опасности! А как он, Торак, ему за это отплатил? Прогнал прочь, размахивая горящей веткой! Заменил его какими‑то воронятами!
Торак даже застонал под бременем собственной вины.
– Я должен его найти! – вскричал он. – Я должен все исправить!
Торак не заходил в Лес с тех пор, как утратил разум, и теперь Лес показался ему слишком темным и каким‑то тревожно застывшим. «А что, если и Лес негодует за то, что я от него отрекся? – думал он. – И Волк тоже на меня сердится…»
Но деревья живут гораздо дольше людей, и они гораздо терпимее, рассердить их не так‑то легко. Лес был рад тому, что Торак вернулся. Он приветствовал его сочными ягодами земляники, смягчавшими его воспаленное горло, и душистой травой тысячелистника, которой Торак тут же натер себе тело, чтобы не слишком донимали комары. Лес предложил Тораку в качестве трута гриб‑чагу, но самое главное – он показал ему след Волка: клочок шерсти, зацепившийся за колючую ветку, и содранный с упавшего ствола мох.
След вел на вершину холма, мимо маленького озерца. Торак вспомнил, что видел это озеро и раньше; сейчас оно ослепительно сверкало в закатных лучах солнца, покрытое золотистыми водяными лилиями.
Волки выбрали себе отличное местечко для логова: на склоне холма чуть западнее этого маленького озерца, где вокруг, как верные стражи, стояли сосны. Вход в нору был скрыт огромным красным валуном высотой с Торака; вокруг валуна вся земля была утоптана множеством лап и усыпана обломками костей.
Но самих волков видно не было. И волчат тоже, хотя среди волчьих следов попадалось множество маленьких. Только потом он понял, почему никого нет. Волчата наверняка спят в логове, а стая охотится в Лесу и вернется, скорее всего, к рассвету. Значит, ждать придется довольно долго.
Вдыхая сильный сладковатый запах волков, Торак чувствовал, как его душу все сильнее охватывает тоска по Волку. Жестокие угрызения совести терзали его. Ведь именно волки спасли его в раннем младенчестве, взяли в стаю, выкормили, а он столько дней от них шарахался, словно от кровожадных чудовищ!
Внезапно из‑за валуна вынырнул огромный волк. Совершенно бесшумно, словно дух. Губы его были приподняты в угрожающем оскале. Он зарычал и пошел на Торака.
У Торака перехватило дыхание, он едва осмелился вдохнуть и чуть отступил назад. Надо было предвидеть, что стая непременно оставит кого‑то охранять волчат!
Волк‑нянька приближался.
Торак отвел глаза и проскулил тонким голосом: «Извини! Не нападай!»
Волк‑нянька прорычал в ответ: «Убирайся!»
Торак медленно отступил к дальнему берегу озерца, заросшего водяными лилиями. Впервые ему угрожал волк! И он осознал, что до окончательного выздоровления ему еще очень далеко.
Спустилась короткая летняя ночь. Но Торак так и не ушел от того озерца. Он ждал. Лягушки заливались в тростниках. Из воды вынырнула выдра, удивленно уставилась на него, потом с легким плеском снова нырнула, только лилии закачались на поверхности озера.
Торак задремал.
Но сквозь некрепкий сон все время слышал какие‑то странные завывания. Потом вдруг проснулся, как от толчка. И ему показалось, что у него сильный жар; голова словно распухла, а горло болело так, что невозможно было глотать.
Ночь была необычайно тихой.
Слишком тихой.
Чувствуя смутное беспокойство, Торак решил все‑таки еще раз сходить к волчьему логову и проверить, все ли там в порядке, – хотя рассвет еще не наступил и стая вряд ли вернулась с охоты.
Как и в первый раз, это место показалось ему заброшенным, но, помня о волке‑няньке, Торак подходил к логову с осторожностью. Видно было плохо, но он все же заметил, что на одной из берез кора сильно ободрана мощными когтями. Причем слишком высоко для барсука, но слишком низко для медведя.
Торак ощутил знакомое покалывание между лопатками. Это ощущение узнал бы любой из лесных жителей, ибо означало оно: за тобой кто‑то следит!
Торак вытащил нож. Он старался двигаться настолько бесшумно, насколько ему позволяло затрудненное дыхание и воспаленное горло.
Что‑то лежало у подножия валуна.
Это был волк‑нянька. С разорванным боком и растерзанным горлом. Волк стоял насмерть, отчаянно защищая детенышей.