Инго Шульце
Адам и Эвелин
Инго Шульце
АДАМ И ЭВЕЛИН
Посвящается Кларе и Франциске
По нашему глубокому, лежащему в тайниках души убеждению мы должны жить вечно. И бренность своего существования, и смертность воспринимаем как насилие над собой. Только Рай – настоящий, мир – иллюзорен и дан нам «на время». Поэтому так воздействует на наши чувства рассказ о грехопадении, он словно воскрешает в заснувшей памяти какую‑то старую истину.
Чеслав Милош. «Азбуки» (Перевод с польского О. Катречко)
Отцы Церкви – не только Блаженный Августин – объявили ересью утверждение о том, что Адам и с ним Ева подверглись вечному проклятию. Таким образом, их провозгласили святыми; день их памяти стали отмечать двадцать четвертого декабря. В конечном счете их признали святыми покровителями – но не крестьян, выращивающих фрукты (как того можно было бы ожидать), а всех портных. Ведь они стали первыми людьми, носившими одежду. А одежду для них сшил сам Господь.
Курт Флаш. «Адам и Ева»
ТЕМНАЯ КОМНАТА
Вдруг появлялись они, женщины. Они возникали ниоткуда, облаченные в его платья, брюки, юбки, блузки и плащи. Иногда ему казалось, что они приходят из белизны или что они просто неожиданно показываются, что они прорывают поверхность и наконец‑то являют себя. Ему нужно было лишь слегка наклонить ванночку с проявителем, большего от него не требовалось. Сначала не было ничего, а потом было что‑то, и вдруг появлялось все. Но миг между ничем и чем‑то ухватить было невозможно, так, словно его и не было.
Большой лист скользнул в ванночку. Адам перевернул его пластмассовым пинцетом, утопил поглубже, еще раз перевернул, всмотрелся в белизну – а затем стал так вдумчиво вглядываться в изображение женщины в длинном платье, оставлявшем одно плечо открытым и спиралью обвивавшем пышное тело, словно случилось чудо, словно он заклял духа, заставив его явиться в своем подлинном обличье.
Адам ненадолго приподнял фотографию пинцетом. Черный фон казался теперь светлее, но при этом контуры платья и подмышек не утратили четкости. Он взял сигару с края пепельницы, затянулся и выдохнул дым на мокрую фотографию, потом промыл ее в ванночке под струей воды и положил в закрепитель.
Скрип садовой калитки родил в нем чувство тревоги. Он услышал приближающиеся шаги, три ступеньки наверх, даже глухой звук сумки, задевшей открытую входную дверь.
– Адам, ты дома?
– Да! – прокричал он, но не громче, чем было нужно для того, чтобы она его услышала. – Я здесь!
Ее каблучки простучали у него над головой, а он тем временем подышал на негатив, протер его замшевой тряпочкой и вновь положил в увеличитель. Он навел резкость и выключил лампу увеличителя. На кухне открыли и вновь закрыли кран, шаги возвращались – вдруг она запрыгала на одной ноге: снимала босоножки. В корзине, которая стояла за дверью в подвал, звякнули пустые бутылки.
– Адам?
– Хм.
Он взял из упаковки лист фотобумаги, восемнадцать на двадцать четыре, и вставил его в рамку увеличителя. Эвелин спускалась по ступенькам. Наверняка у нее опять будут пыльные пальцы оттого, что она нащупывала рукой низкий потолок, чтобы не удариться.
Он еще раз ненадолго взял сигару и несколько раз затянулся, пока дым полностью не окутал его.
Поставил таймер на пятнадцать секунд и нажал на большую прямоугольную кнопку – опять зажегся свет, начали тарахтеть часы.
Словно помешивая что‑то, Адам задвигал в лучах света над головой женщины сплющенной алюминиевой ложкой, по‑кошачьи быстро убрал ее, вытянул пальцы, которые, словно ударяя по воде, отбрасывали тень на фигуру женщины, и снова убрал их, прежде чем лампа увеличителя выключилась, тарахтение прекратилось.
– Фу! Ну и вонь. Слушай, Адам, здесь‑то ты зачем куришь?!
Адам пинцетом окунул бумагу в проявитель. Он не любил, когда его отвлекали от фотографий. Здесь его раздражало даже радио.
Эвелин, которая и босиком была на полголовы выше Адама, на ощупь пробралась к нему и дотронулась до его плеча:
– Я думала, ты нам что‑нибудь приготовишь.
– В такую жару? Я сегодня весь день газон косил.
– Пойду я, что ли.
На белом листе бумаги снова возникла женщина в длинном платье. Адама сердило, что она, судя по всему, втягивала живот, ему казалось, по ее улыбке заметно, как она задерживает воздух. Но может быть, он и ошибался. Он пинцетом утопил фотографию в ванночке с водой, а затем переложил ее в фиксаж. Потом достал из пачки новый лист, сложил его пополам и, положив на край стола, разорвал надвое. Вторую половину он положил обратно в пачку.
– А что ты жуешь?
– Закрой глаза. Не подглядывай.
– Они мытые?
– Да, не бойся, не отравлю, – сказала Эвелин и положила ему в рот виноградинку.
– Где ты его купила?
– У Кречманов в лавочке, он сам протянул мне лишний кулек, я даже не знала, что в нем лежит.
Включилась лампа увеличителя.
– Что мне сказать Габриэльше?
– Пока ничего.
– Но мне сегодня нужно ей что‑нибудь ответить. Раз уж мне в августе дают отпуск, надо его взять.
– Да она с ума сошла. Поедем, когда захотим.
Лампа выключилась.
– Но мы же хотели в августе. Ты говорил, что в августе, и Пепи тоже говорила, что лучше в августе. Бездетным в августе отпуск вообще никогда не дают. И виза скоро заканчивается.
– Это не виза.
– Какая разница, что это. Анкету мы заполняли на август.
– Срок действия – до десятого сентября.
Адам поднял лист пинцетом и прополоскал его в ванночке, два раза перевернув.
– Какая красотка, – сказала Эвелин, когда на бумаге возникла женщина в брючном костюме, которая подпирала ладонями спину, выталкивая груди вперед.
– Писем не было?
– Нет, – сказала Эвелин. – А почему бы нам не поехать на поезде?
– Я не хочу все время сидеть на одном месте. Скучно без машины. У тебя еще есть?
Эвелин положила себе в рот оставшиеся виноградинки и вытерла мокрые руки о джинсы.
– А что мне Габриэльше сказать?
– Хотя бы еще неделю, пусть даст нам еще неделю.
– Тогда уже август закончится.
– Можешь включать свет, – разрешил Адам, положив в закрепитель пробную фотографию.
Он подошел к прямоугольной раковине, в которой уже лежало несколько фотографий, выудил одну и повесил на веревку к остальным.
– Это кто?
– Лили.
– А если серьезно?
– Рената Хорн из Маркклееберга. Дашь еще?
– Сходи наверх и возьми. А эта?
– Ты ж ее знаешь, Дездемона.
– Кто?
– Да Андреа Альбрехт, из поликлиники, гинеколог.
– Это у которой алжирец?
– Нет у нее никакого алжирца. Вы как‑то раз даже руки друг другу пожимали. Это вот, – Адам показал на одну из фотографий на веревке, – это я в июне для нее сшил.
– Слушай… – Эвелин подошла к фотографии вплотную, – она что, в моих туфлях, это же мои туфли?!
– Что?
– Это мои, смотри, мысок, царапина, ты что, с ума сошел?!
– Они все об обуви понятия не имеют, приходят в таких бахилах, а это все уродует, на пол‑минуты…
– Я не хочу, чтоб твои бабы надевали мои туфли. И я не хочу, чтобы ты их фотографировал в саду, и уж никак не в гостиной!
– Наверху было слишком жарко.
– Я не хочу! – Теперь Эвелин принялась внимательнее рассматривать и другие фотографии. – Выезжаем послезавтра?
– Как только наши сани будут готовы.
– Я уже три недели это слышу.
– Я звонил. Что тут поделаешь?
– В итоге мы вообще не поедем, спорим.
– Проиграешь, – Адам принялся вынимать из воды одну фотографию за другой и развешивать их, – точно проиграешь.
– Больше мы никогда визу не получим. Нам и сейчас бы ее не выдали. Габриэльша сказала, теперь, кому меньше пятидесяти, не дают.
– Габриэльша, Габриэльша. Любит она языком молоть, делать ей нечего.
– Какое красивое. Оно красное?
– Голубое, шелковое.
– Почему ты не делаешь цветных фотографий?
– Шелк ей привезли, шелк, а вот это… – Адам приподнял фотографию, на которой была изображена молодая женщина в короткой юбке и широкой блузке. – Это жутко дорогой материал, даже на Западе, но на коже он вообще не ощущается, такой легкий.
Адам скомкал и выбросил в мусорную корзину мокрую фотографию.
– Что ты делаешь?
– Эта не вышла.
– Почему?
– Слишком темная.
Эвелин потянулась к корзине.
– Фон весь в черных пятнах, – сказал Адам.
– Это Лили?
– Угадала!
Эвелин бросила фотографию обратно и вышла в предбанник, к полке с консервированными фруктами.
– Тут еще полно. Ты будешь груши или яблоки?
– А айва там еще есть? Дверь закрой!
Адам выключил свет и подождал, пока дверь не захлопнется.
– Восемьдесят пятого года, если это пятерка, – прокричала Эвелин.
– Да не важно.
Он выбрал новый негатив, навел резкость, вынул из пачки пол‑листа, положил бумагу в рамку увеличителя и нажал на кнопку таймера. Начал напевать в тон его тарахтению.
– Будешь?
– Я потом.
– Пойдешь сегодня в музей?
– Опять начались экскурсии?
– Да, и я опять все пропускаю.
– Я тоже не могу, у меня еще одна примерка, – сказал Адам.
Какое‑то время было тихо. Он положил лист бумаги в проявитель, прижал его ко дну. В предбаннике щелкнул выключатель.
– Эви?
Вновь послышалось дребезжание пустых бутылок.
– Эви! – крикнул он и уже хотел было пойти вслед за ней, но в ту же секунду склонился ниже над ванночкой, будто желая удостовериться, что улыбающаяся женщина с широко расставленными руками, которая только что возникла на бумаге, действительно на него смотрит.
ЛИЛИ
Несколько часов спустя, в тот же субботний день девятнадцатого августа 1989 года, Адам, с полдюжиной булавок во рту, с сантиметром на шее, стоял на коленях у ног женщины лет сорока пяти. Она сняла блузку и обмахивалась журналом «Магацин». На перестроенном чердаке стояла жара, несмотря на то что были открыты все слуховые окна и чердачный люк. Швейная машинка была уже зачехлена, стол, на котором он кроил, прибран; ножницы лежали по размеру, а рядом с ними – катушки с нитками и ленты, треугольники, линейки, выкройки, портновский мел, портсигар с лезвиями для бритья и коробочка с пуговицами, к которой прислонилась фотография. Даже поднос с двумя полупустыми стаканами чая и сахарницей стоял параллельно краю стола. Под столом стопками лежали отрезы тканей. Из колонок проигрывателя доносилась музыка, сдобренная шипением из‑за царапин на пластинке.
– Это Вивальди? – спросила Лили.
– Гайдн, – процедил Адам сквозь губы, – не втягивай!
– Что?
– Не втягивай! – Адам заново подколол корсаж юбки.
– Не понимаю, почему ты не берешь Даниэлу. Она красива, она молода, и она заплатит, сколько ты скажешь. Ей просто хочется какую‑нибудь модную тряпку. К тому же у ее отца автосервис – для «шкоды», правда, – но если вдруг что, они помогут. И это не срочно. Даниэла готова встать в очередь.
Она бросила журнал на стол.
– Вы, кстати, когда едете? Ты новую «Ладу» получил уже?
Адам покачал головой. Лили глянула в зеркало на свое левое предплечье, чуть приподнятое, а затем поправила прическу. Адам провел пальцем по корсажу юбки.
– Не ворчи, – сказала она. – Я не втягиваю живот, я же не начинающая!
Их взгляды встретились в зеркале.
– Я думаю, нужно короче, – сказала Лили.
Адам подогнул подол, посмотрел в зеркало и покачал головой.
– Нет? Но так вообще ног не видно, – сказала Лили.
Подкалывая длину, он улыбнулся, что придало его лицу неожиданно грустное выражение.
– Что?! – воскликнула она. – Слушай, петли на поясе могли бы быть и пошире.
Адам положил руки Лили на бедра, повернул ее к себе и вынул булавки изо рта.
– Тут будет шлиц, понимаешь, шлиц! Они должны засматриваться, шеи себе сворачивать. И постарайся достать узкий поясок, что‑нибудь элегантное. Будут тебе твои двадцать сантиметров, примерно двадцать, начиная отсюда.
Он заколол еще одну булавку и наконец встал.
– Так, теперь в туфлях, пройдись‑ка пару кругов.
Лили скользнула в свои коричневые туфли‑лодочки, подошла к окну, где, встав на мыски, быстро повернулась и пошла к другой стене, у которой вновь сменила направление.
Адам взял сигару из медной пепельницы и затягивался, пока не зарделся кончик. Лили остановилась перед ним, положив руки на бедра.
– Не могу поверить, что это там – я. У тебя даже я становлюсь фотогеничной.
– Дальше, дальше, – сказал он.
Когда Лили в очередной раз проходила мимо него, она обмахнулась рукой, на что Адам вынул сигару изо рта и дыхнул дымом ей в затылок.
– Достаточно, подойди сюда! – воскликнул он. – Ты все‑таки втягивала живот.
Адам хотел постучать пальцем по маленькой выпуклости над поясом, Лили отклонилась назад. Сделав вид, будто ничего не слышит, она ладонью поправила волосы. У нее тоже выступил пот.
Адам придвинул второе зеркало.
– Вот здесь, на встречной складке, тут надо немного убрать. А так очень хорошо сидит.
Под руками Адама у нее напряглись ягодицы.
– Вообще‑то я рада, что ты не хочешь брать Даниэлу. А то тебе еще понравятся такие молоденькие свистушки. Подкладка отличная, на теле очень приятно. Это у тебя откуда? Если б я не боялась задохнуться, я бы замурлыкала. Ты не мог бы хоть раз не дымить! Рак легких себе заработаешь.
– Вот здесь на ткани брак, я его уберу, его будет почти не заметно, – сказал он и заколол несколько булавок рядом со встречной складкой.
– Дома мои всегда чуют, что я у тебя была. Это при том, что я каждый раз мою голову.
Адам осторожно потянул юбку вниз.
– Хорошо села, – сказал он. – Повернись.
И когда она вопросительно посмотрела на него, он повторил:
– Повернись! И сними вот это!
Лили расстегнула бюстгальтер, сбросила бретельки и принялась раскачивать лифчик из стороны в сторону, зажав его между большим и указательным пальцами.
– Доволен? – спросила она, когда бюстгальтер упал на пол.
Адам снял жакет от костюма с большого манекена. Лили вытянула руки назад, скользнула в рукава, натянула жакет на плечи и повернулась. Она не отрываясь смотрела ему в глаза, пока он застегивал жакет булавками.
– Я для него в антикварном магазине пару пуговиц нашел, большая редкость, настоящий перламутр, довоенный товар, как сказал бы мой старик. – Адам сделал шаг назад. – Ну как? Протяни‑ка вперед руки, обе – а теперь в стороны… Я его приталил. Не тесно?
– Это еще почему? – сказала Лили и посмотрелась во второе зеркало.
– Или ты подберешь нормальный лифчик, или ты вообще ничего не будешь надевать под низ, лучше всего – ничего не надевать. Среднюю пуговицу еще немножко повыше, а здесь нужно кое‑что убрать, вот тут и тут, видишь, уже за счет этого создается правильная форма.
Он отошел в сторону и стал смотреть, как Лили крутится между зеркалами, кладет ладони на талию и водит руками по ткани.
– Ох, Адам, – сказала Лили, когда начался последний дуэт. – Я бы тебе каждый раз по букету роз дарила!
Адам выпускал небольшие облачка дыма в сторону чердачного люка. Какое‑то время была слышна только музыка, словно оба были поглощены пением.
– Тебе полагается целый розовый сад!
Адам положил сигару на подоконник, так что ее кончик чуть торчал над полом.
– Можешь быть уверена, – сказал он, – тут всем есть на что посмотреть: и спереди, и сзади, и в профиль.
Он взял полупустой стакан, еще раз помешал чай, облизал ложку, допил и вплотную подошел к Лили сзади. Какое‑то мгновение он рассматривал в зеркалах ее бесчисленные копии. Потом он вдвинул черенок ложки между ее грудей, где тот и застрял.
– Вот видишь, я же говорил, тебе больше ничего не нужно.
Ложка продолжала держаться даже тогда, когда Лили уже лежала спиной на столе и Адам, аккуратно сдвинув ее юбку наверх, двигался в ней.
– Не так быстро, – сказала Лили. – И смотри осторожно, ты мне костюм закапаешь.
Адам вытер рукавом пот со лба, отодвинул коробочку с пуговицами и фотографию чуть поодаль. На последних тактах заключительного хора Лили схватилась руками за сантиметр, который все еще висел у Адама на шее, и потянула на себя, пока их глаза не оказались совсем рядом.
– Адам, – прошептала она, – Адам, ты ведь не свалишь, правда?
Она ловила ртом воздух.
– Адам, ты вернешься, ты ведь останешься здесь?!
– Что за чушь! – воскликнул Адам.
Он видел пот на верхней губе Лили, чувствовал на своем лице ее дыхание, под его правой ладонью бешено билось ее сердце.
– Обещай мне, Адам, обещай мне это, – вдруг так громко закричала Лили, что он машинально зажал ей рот рукой.
При этом ложка выскользнула из декольте. Сняв ложку с ее плеча, Адам поставил ее обратно в стакан, из которого начал доноситься звук, похожий на звон маленького колокольчика.
АДАМ, ГДЕ ТЫ?
Когда Адам услышал ее голос, а затем шаги по деревянной лестнице, он скрылся за шкаф справа от двери. Лили, которая сидела в ванной, глянула на него ни жива ни мертва. Раздался стук в дверь, Лили выключила воду, вошла Эвелин.
– Я, – воскликнула она… и затем почти беззвучно добавила, – уволилась.
Лили, с мыльной пеной на руках и плечах, вылезала из ванной.
– Извините, – сказала Эвелин и отвернулась. – Адам, – закричала она, выйдя из ванной. – Адам, где ты?
Она пошла на третий этаж, в ателье. Он знал, в каком там наверху все было виде. Лили пыталась подтянуть наверх свои трусики, которые, свернувшись в трубочку, висели на коленках. Поверх ее блестящей спины Адам смотрел в сад. По подстриженному газону прыгали дрозды, воробьи и сорока. Сорняки с грядок он недавно выполол, в мае заново покрасили забор. На площадке для шашлыков рядом со въездом в гараж лежал аккуратно свернутый шланг. Черепаха куда‑то спряталась в своем маленьком вольере. Эвелин медленно спускалась по лестнице. Перед дверью в ванную она остановилась.
– Адам, ты здесь, внутри? – Она открыла дверь. – Адам?
– Извините, – прошептала Лили.
Она резко подтянула трусики наверх, так что теперь они шнуром обвивались вокруг ее бедер, и зажала полотенце под мышками, прикрывая грудь.
– Извините, – повторила она.
– Вы не видели Адама?
Лили смотрела в окно, словно ища его на улице, в саду. Почему она ничего не говорила? «Я далеко, далеко отсюда», – думал Адам. В этот момент к нему как раз подошла Эвелин. Он не сдержал улыбки, потому что на ней все еще были ее белая блузка с черной юбкой и фартук подавальщицы.
– Это кто? – спросила Эвелин и указала головой на Лили. Она взяла полотенце, висевшее на умывальнике, и бросила его в грудь Адаму. Оттуда оно упало на пол. – Кто эта женщина?
Он поднял полотенце и прикрылся им, словно повязкой.
– Извините, – прошептала Лили.
– Вот, значит, какие у тебя примерки?
Лили подняла глаза, но сразу же снова перевела взгляд на пол.
– Было так жарко, – сказал Адам.
– Скажи ей, чтоб домылась, теперь уже все равно.
В дверях Эвелин ненадолго остановилась и посмотрела на Лили, которая стояла, слегка нагнувшись вперед, прижав руки к туловищу, и пыталась раскатать свои белые трусики и натянуть их на ягодицы.
Адам считал шаги Эвелин. На пороге своей комнаты она, казалось, застыла. Он боялся, что она повернет назад и снова зайдет в ванную. Но затем громко хлопнула дверь. В тишине дома был хорошо слышен скрип ее старого дивана.
Сидя за кухонным столом, Адам пальцами сметал в сторону хлебные крошки. От того, что он сидел, обхватив голову руками, ему становилось легче. Перед ним, рядом с открытой банкой айвового компота, лежал бумажный кулек с фруктами лилового цвета. Они были похожи на маленькие луковички, но на ощупь, сквозь бумагу, казались мягкими. Он не решился вынуть фрукты из пакета и дотронуться до них руками. Возможно, он и так слишком далеко зашел, перенеся пакет с лестницы на кухню.
Адам, босиком, обернув бедра полотенцем, собрал в ателье свои вещи и вещи Лили и снова был послан ею наверх, потому что вернулся без лифчика и фотографии. Ему вновь пришлось проходить мимо комнаты Эвелин, вновь по скрипящим ступеням наверх и вновь обратно – но только с одной фотографией. Наверное, это Эвелин куда‑то запрятала мой новый лифчик, зло прошипела Лили, после чего, правда, тут же расплакалась.
Ее постоянное «что же делать?» вынудило его прошептать: «Не страшно, все не так страшно».
При этом ему просто хотелось, чтобы Лили наконец закрыла свой рот. Каждое ее слово лишь еще больше привязывало его к ней. Да, в тот момент он точно был неадекватен. Как еще объяснить, что он, вместо того чтобы одеться, в халате пошел вслед за Лили, чтобы поднять велосипед Эвелин, который упал и лежал под айвовым деревом? Халат его при этом раскрылся. Вряд ли ему удалось бы более наглядно продемонстрировать соседям, что сейчас произошло. Раньше надо было Лили рот раскрывать, а не теперь, когда было уже поздно. «Он в саду. Мне кажется, он пошел в сад». Не более. Он успел бы прошмыгнуть в ателье, и хорошо. Ничего бы не произошло, ничего.
Вернувшись в дом, Адам на какое‑то мгновение и вправду поверил, что все в порядке, как всегда было в порядке, как только он переступал порог собственного дома. Поэтому он повесил ключи Эвелин на место и отнес пакет на кухню. Она всегда разбрасывала свои вещи. Полупустую вазочку с айвовым компотом он обнаружил на хлебнице и поставил в холодильник. Вместо того чтобы взять доску, она порезала хлеб на газете – с недавних пор она все время покупала эту газетенку. А вытрясать газету над раковиной, складывать ее и относить в подвал, в стопку с макулатурой, опять‑таки пришлось ему. Он удивился, увидев, что музейная экскурсия «История группы Лаокоона» отмечена фломастером, хотя Эвелин точно знала, что не успевает на нее.
Эвелин бегала взад‑вперед по второму этажу. Хлопала дверями и снова распахивала их, книги сыпались на пол. Может быть, его долгом было подняться к ней наверх, сделать первый шаг?
Но вот все опять стихло, слышно было только гудение холодильника. Время от времени Адам сдвигал в сторону хлебные крошки, но затем снова принимал прежнюю позу. Он был благодарен за каждую минуту, в течение которой ему можно было сидеть за столом на кухне, не произнося ни слова.
Вдруг он почувствовал боль. Сильное жжение в груди, словно в ней застряло что‑то жесткое. Адам мысленно увидел себя лежащим на полу, без сознания, и Эвелин, стоящую на пороге кухни.
Вдруг он испугался, что Эвелин что‑нибудь с собой сделает. Но звук спускаемой в унитаз воды, а потом и шагов Эвелин устрашили его не меньше. Он встал. Держа в одной руке пакет, а другой массируя грудь, Адам посмотрел на потолок, словно мог увидеть сквозь него Эвелин. Все, что пришло ему в голову, было попросить прощения. Он подошел к лестнице, сел на вторую ступеньку и положил пакет рядом. С разочарованием отметил, что боль проходит.
Поставив локти на колени, он обхватил голову руками, которая чем дольше он так сидел, тем больше казалась ему неестественно тяжелой.
УХОД
Адам встал, словно готовясь к дуэли. Эвелин остановилась за несколько ступенек от него и поставила чемодан. Зеленую палатку она продолжала держать под мышкой. Она улыбалась.
– Я пойду к Симоне, на первое время.
– На первое время?
– Ну посмотрим, у нее тоже есть виза, может, вместе поедем.
Адам хотел ее поправить – то, что было вклеено в их паспорта, не виза. Но потом он только спросил:
– И куда?
– Куда‑куда, на Карибы!
Адам снял руку с перил, чтобы не создавалось впечатления, что он загораживает ей дорогу. Он с удовольствием положил бы руки в карманы, но в левой руке он держал бумажный пакет с фруктами, который прихватил, вставая.
– Ты не хочешь подождать?
– Чего?
– Может, поговорим?
– О чем?
Адам страдальчески скривил губы:
– О том, что произошло.
Он не мог отвести взгляда от накрашенных алым лаком ногтей, ярко блестевших на ногах. Она была в босоножках.
– Если тебе есть что сказать.
Она обхватила палатку руками, словно младенца, и присела на чемодан.
– Мне очень жаль, прости, пожалуйста.
Он смотрел ей в лицо ровно до тех пор, пока не увидел, что она покачивает головой. Затем его взгляд снова соскользнул к ее ногам. В то время как он терзался страхом, что она что‑нибудь с собой сделает, она, судя по всему, красила ногти.
– Мне очень, очень жаль.
– Мне тоже очень, очень жаль, Адам. – Эвелин так преувеличенно кивала, словно говорила с ребенком.
– А если я скажу тебе, что ничего, ничего такого не было, о чем ты подумала, мы с Лили знаем друг друга…
– Ты что это? – перебила она его.
– Что?
– Ты лжешь. – В ее голосе звучало разочарование, словно она опасалась именно такого поворота событий. – Пойду‑ка я, пока ты еще большей ерунды не наговорил.
– А что я могу сказать?!
– Ты же сам хотел поговорить. – Эвелин встала.
– Ты просто берешь и сбегаешь?
– Ничего себе «просто». Я пытаюсь всего лишь уйти отсюда, пока меня обухом не огрело.
– Каким еще обухом?
– Пока я не поняла на самом деле, что случилось.
– Все это ничего не значит, ничего!
– Да что ты?
– Говорю тебе!
– Для меня это значит практически все.
– Да ты загляни ко мне в душу, это ничего, ничего не значит, понимаешь? Ты обо всем можешь у меня спросить!
– О чем? Как долго это уже тянется? У тебя только Рената Хорн из Маркклееберга? Ты тащишься от жирных баб? Тебе для разогрева нужны такие телки? Со мной, что ли, стесняешься? Или разнообразия хочется? Творец требует вознаграждения? Ты их работой своей охмуряешь или они к тебе ходят, потому что им дома уже ничего не светит?
Адам втянул губы и начал массировать грудную клетку свободной рукой.
– Я всегда надеялась, что ничего об этом не узнаю, что меня ничто не заставит думать о том, как у вас тут все бывает, когда эти твои создания надевают на голое тело шелковые блузки или ходят с такими огромными вырезами, с задницами, которые ты им уменьшаешь нехуже любого хирурга…
– Эви… – сказал он и ударил правой рукой по перилам.
– Я надеялась, что предательство касается только моих туфель, или сада, или дивана, пусть бы она тебе… Если тебе это нужно, пожалуйста! Но этого я знать не хотела, я не хотела этого ни видеть, ни чувствовать, понимаешь? Когда я с работы бежала, я вдруг словно голос какой‑то услышала, он говорил: осторожно, будь очень осторожна! Но я к нему не прислушалась. А теперь я это и почувствовала, и увидела, и теперь все кончено. Конец связи.
Прижав к себе палатку левой рукой, Эвелин взяла свой чемодан и продолжила спускаться по лестнице, пока не остановилась перед Адамом. Ее взгляд скользил мимо него. Она ждала, пока он освободит дорогу.
Адам отступил в сторону, держа пакет, словно букет роз, обеими руками.
– А почему ты решила уволиться?
– Не сейчас.
– Да ладно, скажи.
Адам прислонился к стене.
– Если хочешь знать, они меня обокрали, а потом еще и упрекнули, что я по этому поводу возмущаюсь.
– А что? Что они украли?
– Духи.
– Твои духи?
– Мои духи.
– Которые я тебе…
– Нет. Мне их только что подарили.
– А‑а.
– Симона приходила, со своим кузеном, он привез их мне, потому что…
– Это тот, прошлогодний? Эта дутая обезьяна? Да поставь ты чемодан.
– Он, по крайней мере, запомнил, что в тот раз мне эти духи понравились. Я их положила в свой шкафчик, и они пропали.
– Это тоже он привез?
Адам протянул ей пакет.
– Не надо так брезгливо. Это свежий инжир.
– Он к тебе так клеился, ты же сама говорила…
– А почему я должна запрещать к себе клеиться?
– Этому?
– Ты хочешь сказать, что мне нужно было доложить тебе о контактах с Западом? Да я так и хотела, но ты же был занят! К сожалению! Ничего не поделаешь!
– Я же тебе сказал…
– Я сказала, я с радостью обо всем поговорю, но сначала верните мне мою собственность. Тут Габриэльша сказала, что не позволит подозревать себя в чем‑то таком. Я у нее спросила, уверена ли она в этом, и, когда она стала настаивать, я сказала, что немедленно ухожу в отпуск. Она потребовала, чтоб я доработала до конца смены и еще завтрашний день, и тогда я уволилась, с концами, хватит.
– А добрый кузен сидел на улице, ухмылялся и встретил тебя с распростертыми объятиями!
– Чушь, они к тому моменту давно ушли.
– Я думал, ты считаешь его навязчивым?
– Мне что, нужно было сказать, что я этого не возьму, что я должна спросить разрешения у мужа и начальницы?
– А теперь ты идешь к нему?