Двери парадного еще не были готовы. Их заменяли 31 глава

— Ходили... разноречивые...— с жаром повторял за ним Бодзанта.

— Что касается меня, я терпеливо слушал, но в конце концов решил сам посмотреть. Не убедившись лично, не хотел...

— Я очень благодарен за такое решение. Ведь оно противоречит нашим обычаям, я сказал бы, противоречит польской натуре. Поляк любит решать без личной про­верки, на основе унаследованной от предков интуиции, без лишних проволочек. Так было при наших отцах и славно получалось: бей новатора, коли ты благочестивый като­лик. А любопытно, что говорят?

— Самое разное. Нас, то есть нашу партию, беспоко­ит, в связи со всем, что у нас делается, в связи с беспри­мерным общественным шатанием, самый факт подчерки­вания земельного вопроса, представляющий собой в какой-то мере признание правоты разрушительных элементов.

— Элементов... В самом деле?

— Именно так... Конечно, прошу не думать, будто мы против всякого прогресса в отношениях между помещика­ми и крестьянами. Это не только не соответствует дейст­вительности, но прямо противоположно ей. Мы — сторон­ники улучшения участи польского крестьянина. Речь идет лишь о том, чтобы не допустить хозяйничания анархиче­ских и разрушительных элементов. По нашему мнению, необходимо сделать все возможное для улучшения поло­жения земледельцев, но ни в коем случае нельзя допус­тить, чтобы получили удовлетворение бессмысленные тре­бования анархии...

Бодзанта с треском сгибал свои длинные пальцы, по­слушно и внимательно отмечая все, что говорил гость.

— Нельзя допустить, чтобы у нас нашла какое-либо место деструкция,— продолжал г-н Малиновский,— чтобы бедствие общественного распада могло рассчитывать на какую-либо возможность осуществить свои фантазии здесь, в стране, где мы — хозяева. Общественное мнение обязано не только говорить, но кричать, бить в набат, так как зло огромно, всеобъемлюще! Разве не так?

— Простите, милостивый государь, что я не стану

высказывать своего мнения в категорической форме, гак как у меня правило,— быть может, и ошибочное,— не вы­носить категорических суждений. Я никогда не принадле­жал ни к какой партии, ни к какому лагерю, ни к какому направлению. Я одиночка. Слова «анархия», «деструк­ция» — это иностранные термины, и я не знаю, что они значат...

— Я подразумеваю под ними все, что возникло у нас в последнее время и принесло стране столько вреда. Анар­хией и деструкцией я называю все те общественные безо­бразия, которые творят у нас социалисты: забастовки, ра­зоряющие нашу промышленность и доводящие народ до нищеты, дикие насилия над мирным населением страны,— словом, все эти вредные действия...

. — Простите... вредные для кого?

— Для общества.

— Если б мы в данный момент и в данном составе представляли «общество», то при голосовании по вопросу о вредности этой самой анархии и деструкции голоса раз­делились бы. Я, например, голосовал бы против понимания той же анархии и деструкции, как явлений целиком и безоговорочно вредных.

— И я тоже,— вставила с улыбкой Марта. Господин Малиновский склонился перед ней с любез­ной улыбкой:

— Я оказался в меньшинстве, но, к сожалению, спра­ведливость на моей стороне.

— Тут есть еще одна особа, которая не голосовала,— заметил Бодзанта, прищурившись и глядя ласково, нежно, приветливо на Еву.— Отчего вы не воспользуетесь своим правом голоса?

— Я не имею избирательного ценза...— весело ответи­ла она.

— У нас нет никаких избирательных цензов! — заяви­ла Марта.

— Возвращаясь к нашему вопросу...— продолжал Бодзанта.— Не знаю также, что вы называете пользой и даже что — обществом. Поэтому не уверен, могу ли я со­гласиться с вашим пониманием общественной пользы.

— Мне кажется, тут не может быть двух мнений.

— А я полагаю, что могут быть — и даже не могут не быть два. Очень часто, например,— особенно у нас,— об­щественным бедствием, народным несчастьем называют вздорожание рабочей силы. Все газеты бьют тревогу: дес­кать, родине грозит катастрофа. Люди мечутся в панике,

 

а между тем при ближайшем рассмотрении оказывается, что дело идет о прибавке нескольких копеек из кармана богачей тем соотечественникам, которые не могут назвать своим даже то место, где лежит их подстилка, у которых нет не то что своей ложки, а своей могилы. Так что все за­висит от того, что мы вкладываем в понятие «общество». Например, как по-вашему: батраки принадлежат к обще­ству или нет?

— Батраки, разумеется, принадлежат к обществу.

— В чем же тогда вред забастовок? Если у батраков будет короче рабочий день, выше заработная плата и луч­ше избы, от этого общество как будто выиграет, а не поте­ряет. Следовательно, забастовки только тогда вредны, когда плохо продуманы, плохо проведены и поэтому не обеспечивают победы. Кто до инициаторов забастовок, скажем, в сельском хозяйстве, беспокоился об участи тех членов общества, которые носят название батраков? Не припомню, чтобы кто-нибудь трудил себе голову над их участью. Кто? Помещики, духовенство, интеллигенция? Если вы хотите получить ответ не журналистский, а на­стоящий, данный по чистой совести, то он может быть только один: это сделали как раз вышеупомянутые возму­тители спокойствия. Только с тех пор, как они начали приносить несчастье польскому народу, сеять анархию и будоражить наш безмятежный покой, общество пришло к выводу, что «надо сделать все, что возможно».

Я давно живу в этих местах. Много лет тому назад был я на храмовом празднике в местечке Палушицы. После обедни выхожу из костела и, как полагается церковному старосте, прохожу по улице или, верней, аллее, состоящей из нищих и протянувшейся от костела до вонючего рынка. Впрочем, это зрелище — наше родное, привычное, буколи­ческое и поистине трогательное. Сидят себе старички на высохшей грязи, дерут горло, воспевают всякие ужасы, а народ и шляхта, растрогавшись, подают грошики, и души умерших на том свете получают большое облегченье. По своей врожденной дотошности я стал допрашивать старич­ков по очереди, чем каждый из них занимался, прежде чем отдаться этой похвальной профессии: смягчению страда­ний душ умерших. В результате интервью выяснилось, что девять десятых этих людей — как раз бывшие батраки, и даже из моих собственных родовых поместий, либо из име­ний моих почтенных соседей. Общество спокойно мирилось с этим истинно польским зрелищем. Только эти «враждеб­ные народу» люди взяли на себя почин — втянуть батра-

ков в сети общества, подняли голос против того, чтобы батраки мои становились на старости лет нищими. А что, нищие, сидящие возле костела, принадлежат к обществу?

— И нищие принадлежат к обществу.

— А если бы мы посадили одного из пих рядом с со­бой и спросили его, что полезно и что вредно, как вы ду­маете, его мнение совпало бы с вашим?

— Возможно, что мнение нищего с костельной паперти не совпало бы с моим; возможно, оно оказалось бы совер­шенно противоположным моему; но, несмотря на это, не его, а, смею думать, мой голос был бы решающим в вопро­се о том, что выгодно для меня и для него, а также для общества.

— Но отсюда следует, что пе сразу легко установить, в чем общественная польза и в чем вред. С другой стороны, несомненно, что если бы вы, сударь, могли отбросить свои личные, имущественные, кастовые или сословныо интересы, то мнение ваше, мнение человека просвещен­ного, было бы гораздо более веским, чем мнение нищего. Но если вы займете такую позицию, сударь, то обяза­тельно придете к единственно возможному выводу, а имен­но — что человеческому обществу полезно полное уничто­жение нужды батраков, поднятие рабочих и бедняков в л того состояния обреченности и гнусного уничижения, в ко­тором мы их держим, и предоставление им места в хри­стианском обществе рядом с нами, признание их нашими братьями.

— Наша партия стремится, в сущности, к той же цели. Только мы — не идеалисты, которые рядят безумные дела и замыслы в одежду пышных фраз...

— Так, фраз... А что, до того, как начались забастов­ки, вы со своими сторонниками предпринимали действия, направленные именно к этой цели?

— Если мы не предпринимали открытых действий, то лишь потому, что обстановка отнимала всякую возмож­ность общественной деятельности. Но потенциально все это было в наших намерениях. Проблема автономии непо­средственно связана с разрешением этого сложного вопро­са — батрацкого, земледельческого и вообще рабочего.

— А вот те, зачинщики подавленных и побежденных забастовок, не думали о препятствиях...

— Оттого что хотели ловить рыбу в мутной воде.

— Рыбу... Не знаю, какую можно поймать рыбу, идя против пуль, дубин, спущенных с цепи псов — дворовых и газетных, против клеветы, злословия, оскорблений.

14 С. Жеромский 417

— Они хотели поймать рыбку власти. Под видом же­лания добра народу хотели захватить господство и над народом и над другими классами в стране.

— Свобода действия заключается в нас самих и не мо­жет быть нам дарована. Те, кто, несмотря ни на что, стара­ются поднять уровень жизни наиболее обездоленных на­ших соотечественников, это — погонщики ленивых волов. Мы ленивые, сонные, прожорливые, бездушные волы. Со­жрать, что под боком, заснуть на этом самом месте, про­снуться и опять сожрать то, что выросло. Когда у нас бы­ло государство (самое прекрасное на свете, оплот вольно­сти мира), мы довели его до гибели шляхетским беззако­нием и специально изобретенным снобизмом, болезнью сбившихся в стадо волов. А теперь, лишившись государст­ва, вздыхаем о нем. Мы хотели бы, чтоб оно все за нас сделало. Прошу прощения, что говорю так резко, но в де­лах, затрагивающих общие интересы, не надо думать о деликатности.

— О, пожалуйста! Факт тот, что мы в своем земледель­ческом союзе подняли, насколько возможно, оплату труда батраков, устранили разные ограничения, даем, как пра­вило, каждой семье избу...

— Это великолепно! Хороший признак: ленивые волы машут рогами и переступают с ноги на ногу, делая вид, будто идут. Может, даже сдвинутся с места... А локаут сель­скохозяйственных рабочих, о котором я слышал, как о со­зидательном явлении в ваших краях? Самооборона — не так ли? У батрака, правда, нет настоящей организованной «партии», но отсюда не следует, что и мы, «шляхта», не должны ее иметь. Надо обломать хамам рога?! Вон на ули­цу всех батраков в зимнее время. Это по-польски!

Господин Малиновский равнодушно улыбнулся. Помол­чав, сказал только:

— Значит, вы, сударь, определенно за них.

— Я всегда за справедливость. Повышение оплаты тру­да батраков и сельскохозяйственных рабочих увеличит (и это дай бог!) их потребности.

— В отношении «монополии»?

— Расширение потребностей повлечет за собой необ­ходимость их удовлетворения. Может быть, им станут хоть сколько-нибудь доступны блага, создаваемые нашей про­мышленностью. Потому что до сих пор «наша» промыш­ленность удовлетворяет чьи-то там потребности во всяких Азиях, Сибирях, Самаркандах; наши ситчики — наша слава, но только не здесь. Наш батрак, под боком у круп-

ных фабрик, по-прежнему таскает чудовищные сапожищи, старые, рваные, нестираные дерюги, вонючую сермягу и безобразный кожух. Несчастный живет совершенно так же, как жили пращуры в эпоху Пястов ' — при свете смо­ляной коптилки, а то и лучины. По мере развития кустар-

: ных промыслов, удовлетворяющих сложившиеся потребно­сти местного населения,— как это мы видим в городках Швейцарии,— в этих промыслах, быть может, нашли бы

' себе применение наши молодые техники, которые теперь, после нескольких лет усердного учения в заграничных уни­верситетах, становятся у нас прихвостнями немецких фаб­рикантов, цепными собаками, лающими на польский рабо­чий люд, либо чиновниками.

Вот в чем, по-моему, подлинное благо для страны. Не благо землевладельцев, ничего не сделавших для родины, является ее благом, а восстание с одра болезни тепереш­них ее изгоев. Родина — это общественный строй буду-

• щего.

— Положение наших батраков совсем не такое пла­чевное...

— В самом деле? Но ведь не где-то за горами, за леса­ми, не в Англии, Америке или Франции, а на востоке от нас, например в Жмуди, батрак зарабатывает в год на пят­надцать рублей деньгами и на двадцать пудов натурой больше, чем такой же батрак в плодородной Люблинской губернии. Кроме того, в районе Жмуди батрак работает в среднем (учитывая и зимние и летние дни) около девяти часов. Жилье там вполне сносное, врач, аптека, детские сады. А загляните в жилище батрака Люблинской, Келец-кон, Радомской губернии — что там? Восемнадцать рублей жалованья в год, работа в страду — с трех утра до девяти вечера. А на границе, в Пруссии, у батрака уже две ком­наты, часы и — о horror² — мягкий диван. Слышите, люб­линские землевладельцы?! Берегитесь, беда близко: она всюду!

— Я не знаю, являются ли диван и часы таким уж обязательным идеалом. Может быть, придется срочно ста­вить нашим Матекам и диваны. Я не спорю... Жилые дома должны быть просторные, здоровые, комнаты теплые, свет­лые, но без комфорта, на который у большинства наших землевладельцев не хватает средств. А впрочем, сударь, теоретически рассуждая, кажется, что не только батраки, по даже иные крестьяне при существующих условиях дав-

¹ Первая династия польских королей (XI—XIV вв.).

² Ужас (лат.).

14*. 419

по должны были бы помереть с голоду. Казалось бы, так жить нельзя и, однако, мы видим, что не только они сами, но и инвентарь их — в хорошем состоянии. Можно также заметить, что как раз в Келецкой губернии, где труд бат­раков оплачивается хуже всего, они размножаются всего сильнее.

— Вот это утешенье! Восемнадцать рублей жалованья в год, свинья в комнате, где живут две семьи, восемна­дцать часов работы в сутки в летнее время и ко всему это­му — полон дом ребят. Нет, давайте уж начистоту! Для меня эти злодеи, подстрекающие сельскохозяйственных рабочих бастовать,— предвестники завтрашней родины, поборники справедливости. Что из того, что их зовут «без­дельниками» и «бродягами»? Потомки воздадут им долж­ное, а тех, кто употреблял свое перо во вред своим нищим соотечественникам и в угоду богачам, не простят никогда.

Бодзанта поднялся с места и стал ходить по комнате комично, стремительными шагами, нервно, торопливо по­тирая руки.

— Можно узнать,— надменно промолвил г-н Малинов­ский, явно желая переменить тему разговора,— можно уз­нать, на каких началах построено хозяйство в ваших по­местьях?

— В моих поместьях...

— Я хочу сказать...

— Мне стало ненавистно положение владельца земли, которой я как следует не знаю, которая мне совершенно не нужна, а между тем страшно нужна сотням и тысячам жаждущих. Земля принадлежит народу. «Общество, вер­ное своему долгу, признает право владения землею и вся­кой другой собственностью только за трудом». Это — са­мый святой принцип нашей конституции, скрепленный кровью таких людей, как Шимон Конарский¹. Ничто на свете не вырвет этот принцип из кодекса нашего духа, ни­какая, даже самая изощренная ложь богатых.

Как-то раз я во время охоты забрел в эти самые места. Не знал, на своей стою земле или на чужой. Вдруг вижу, мужик пашет пары. «Чья земля?» — спрашиваю. Разгово­рились мы с ним. Не буду повторять: беседа была самая обычная. Но тут передо мной раскрылись четкие письмена

¹ Конарский Шимон (1808—1839)—выдающийся дея­тель демократического лагеря в польском национально-освободи­тельном движении, один из руководителей тайных революционных организаций «Молодая Польша» и «Союз польского народа». Рас­стрелян царскими жандармами.

правды. Крестьянин наделен бессмертной душой, но Душа эта в данный момент распята на индивидуальном участке земли, пригвождена к этому участку, словно к кресту, кро­вавыми гвоздями нужды и темноты. Душа польского крестьянина мертва, бесчувственна ко всякой идее, кб всему, что является для людей святыней. Нет на свете че­ловека более холодного, эгоистического, подозрительного, жадного и скупого, чем наш несчастный мужичок. Он никому и ничему не верит, ничего не любит. Только алчет и жаждет земли, потому что вынужден алкать. И душа его не может ничего чувствовать по нашей вине, по вине земельной буржуазии, которая сама, как и крестьянство,— безжизненный дух. Поэтому и крестьянин и так называе­мый шляхтич должны быть уничтожены.

У нас, в нашей изумительной истории, были примеры того, чем становится шляхтич, оторванный от земли: это — шляхтич, изгнанный после революции тридцать первого года, и шляхтич, сосланный в Сибирь в шестьдесят третьем. В унижении он становится великим, как тот иссе­ченный розгами и оставшийся спокойным старик, опи­санный ожесточеннейшим нашим врагом — Достоевским. А в богатстве своем он — один из стада волов. И каждый, кто возводит величайшее здание — польскую отчизну, бу­дущий великий строй ее, то единственное, что можно лю­бить на земле так безумно, как любят единственного ре­бенка,— тот должен иметь перед глазами эту правду.

— Я также являюсь сторонником парцелляции.

— В самом деле? Очень жаль. А я — ожесточенный ее противник.

Малиновский сохранял спокойствие, ожидая, что будет дальше. Увидев, что Бодзанта умолк, он заговорил сам:

— Я — сторонник парцелляции, но не той грабитель­ской, какая происходит у нас. Шляхта, не имея другого выхода, продает землю проходимцам. Проходимцы хвата­ют деньги в банке, хозяйничают черт знает как, устраи­вают круговую поруку, разоряются и гибнут. Нет, сударь! Я — сторонник парцелляции, но по прусской системе. Ни­чего не поделаешь: приходится учиться уму-разуму у прус­саков. Золотой век миновал!

Прусская система, как известно, заключается в том, что помещик, желающий парцеллировать свое владение, прежде всего является в земельное управление и берет парцелляционный патент. Этот патент возлагает на желаю­щего произвести парцелляцию обязанность упорядочения территории. Это значит: если луга не имеют стока, надо

устроить дренаж, и притом по последнему слову науки; надо в данной деревне построить школу, расширить цер­ковь, так как на земле, принадлежавшей прежде одному помещику, появятся люди, которых раньше не было; наконец надо очистить землю от всякого ипотечного долга. Только после выполнения владельцем всех этих требований государство берет его под опеку. Он получает парцелляци-онный патент, и с этой минуты никто на его ипотеку не может накладывать запрещение. Одновременно Landschaft-gesellschaft' выдает новым собственникам кредит из трех процентов с погашением в определенные сроки. Крупная вотчина теперь разбита на мелкие участки, люди оседают на них и начинают хозяйничать рационально, погашая в какие-нибудь двадцать пять лет полученную ссуду. Кре­стьянин, приобретший участок, не успел оглянуться, как уже стал владельцем земли, и оставит в наследство детям имение. Таким путем создается мелкая частная собствен­ность на землю, самая рациональная форма владения на свете, восторжествовавшая в Дании и Южной Германии. В Копенгагене имеется теперь организация, представляю­щая собой зародыш товарной биржи по сбыту масла. Дат­ское мелкохозяйственпое маслоделие уже господствует на английском рынке. Председателя датской организации маслоделов назначают английские фирмы. Имеются уже огромные заводы, которые я сам видел,— например, Эсбьерг. Около двадцати пяти тысяч фунтов масла разделывается там на бруски. Вот как живут датские кре­стьяне.

— Да,— промолвил Бодзанта.— Чтобы привести кре­стьянские промысла в порядок, о котором вы говорите, сударь, надо прежде всего создать государство вроде прус­ского. Ведь необходимо иметь в виду, что в Пруссии вер­ховное право землевладения принадлежит государству. Об этом нельзя забывать ни на минуту. А так как я государств создавать не могу, но владел массой земли, то решил осу­ществить задуманное тем способом, который мне доступен, то есть не прусским, а чисто польским: без чьего бы то ни было разрешения и одобрения. Советчиком моим был не прусский чиновник, а высшее воплощение польского об­щественного разума •— Станислав Сташиц² и — о ужас! — польский романтический поэт Мицкевич. Вся система по-

¹ Сельскохозяйственное общество (нем.).

² Сташиц Станислав (1755—1826) — выдающийся поль­ский публицист и политический деятель, борец против шляхетской монархии и крепостного права.

следнего заключалась в нескольких словах: «Каждой се­мье — своя пашня под охраной общины» '. Вот и все.

— Чрезвычайно интересно узнать, как вы это осуще­ствили, граф?

— Моя дочь — противница титулов,— учтиво заметил Бодзанта.— Она твердит, цитируя какую-то песню: «Долой титула» ². Я уже сказал, что являюсь противником инди­видуальной парцелляции. Во-первых, сколько бы ни воз­ражали против этого, постоянно ссылаясь на Данию и Южную Германию, она представляет собой убийство сель­скохозяйственной культуры в нашей стране. Во-вторых, она представляет собой убийство исторической культуры страны. В-третьих,— и это самое важное,— она культиви­рует в душе крестьянина ту страшную мертвенность, ко­торая уже имеется. Крестьянство — оплот реакции, обы­вательщины, варварства, средоточие хамства всюду, где оно верховодит: в Швейцарии, в Швеции, в Норвегии...

— Тогда как же: «Каждой семье — своя пашня...»?

— Одну минуту. Я хотел бы знать, как парцеллирует­ся высокоорганизованное рыбное, лесное, луговое хозяйст­во? Что же? Разрезаются на участки пруды, луга, леса или все это хозяйство в целом ведется иначе: научно, кол­лективно, под руководством специалистов? Далее. Вы, су­дарь, прекрасно знаете, как у нас парцеллируются имения. Если где есть какая старина — маленький замок, помещи­чий дом, старинная усадьба, ворота, каменный мост,— она сравнивается с землей. Башни идут на подмуровку хлевов, каменные мосты растаскиваются до основания, и люди ез­дят вброд, как при Лешке Черном. Аллеи вырубаются в день покупки (парцелляционный польский «праздник де­ревьев»), сады истребляются либо забрасываются. Облик страны возвращается к прапястовским формам, к эпохе до Казимира Великого, к деревянной Польше³.

Случалось мне быть в Сандомирской губернии, в одной местности, имеющей историческое значение. Над долиной Вислы, великолепно расположенная, стояла очарователь­ная усадебка, перестроенная из древнего замка. Въезд — через старые рвы, по сводчатому мосту. При виде этих сводов вставали воспоминания детства; вся окрестность хранила легенды о замке и рвах. А когда я года два тому

¹ Из «Свода принципов» (1848) А. Мицкевича.

² Слова популярной во время восстания 1863 года повстанчес­кой песни, так называемого «Марша Мерославского».

³ Князья Лешек Черный и Казимир Великий — представители династии Пястов.

 

назад опять попал туда, как же мне стало грустно, как грустно! Ни следа, ни тени не только замка, но даже сада.,. И сделали это не вандалы-крестьяне, нет! Это — результат прогрессивной польской мысли, наших общественных взглядов. Так надо!

Теперь, как же выглядит новый мир, возникший на развалинах старого? Дома строятся самым дешевым спо­собом из старых овинов, из хлевов-развалюшек. Ни хата, ни настоящий дом. Вот наши отвратительные колонии. На том месте, где когда-то были европейские здания, где мысль работала, добиваясь прекрасной формы, встает безобраз­ный барак.

Но допустим, что это мелочь, от которой можно отмах­нуться. Возьмем земледелие. Не буду вам, хозяину по роду занятий, доказывать выгодность усовершенствован­ных земледельческих орудий. Взять, например, вопрос о пружинной бороне. Вам хорошо известно, что на четыреста моргов нужно и достаточно иметь две четырехконные бо­роны. А теперь такой факт: половина такой бороны должна обслуживать владельца десятиморгового участка. Борона стоит тридцать шесть рублей. Ее может купить имеющий четыреста моргов, но малоземельный ни в коем случае не может уплатить восемнадцать рублей. Молотилка на не­скольких моргах — бессмыслица. Сложные орудия окупа­ются только при наличии определенного количества земли.

— Не улавливаю, что вы имеете в виду. Ведь сельско­хозяйственные товарищества облегчают приобретение ма­шин даже владельцам пяти моргов. Это уже делается.

— Когда в Риме изобрели борону, там установился средний размер пашни, mansa — около тридцати моргов. Размер владения, так сказать, рабочей мастерской, зави­сит от того, какие применяются орудия. До тех пор, пока пользовались тягловой силой волов, хозяйства были не­большие. Как только в работу включилась лошадь, участки увеличились. Применение машин в земледелии должно привести к расширению земледельческой мастерской.

— Это какие-то гипотезы...

— Гипотезы... Это неважно! Прошу вас взять во вни­мание не гипотетическую, а вполне реальную перегрузку крестьянской земли строениями. Каждая корова имеет от­дельный хлев (если только не «проживает» в избе вместе с хозяином). Это отвечает нашему так называемому инди­видуализму. Мы — парод индивидуалистов. Любим, чтобы и наши коровы пользовались правами индивидуалистов.

Это же относится к лошади и поросенку. Не знаю, подытожена ли общая стоимость хлевов, овинов, свинар­ников...

Скот, которому все это служит приютом, абсолютно де­генерировал в руках крестьянства, либо вовсе не приобрел породности. Кривоногая, худая корова, с маленьким выме­нем, еле передвигающая йоги, страшно грязная,— вот она, хорошо нам известная индивидуалистка! Крестьянские ло­шади, «одры», у нас, в Келецкой губернии, производят впечатление истощенных жеребят! Владелец, вырастив жеребенка, уже по второму году запрягает его в плуг и и телегу. Если бы неожиданно, в результате какого-нибудь катаклизма, помещичьи усадьбы перестали поставлять мо­лочные продукты в Варшаву, городам пришлось бы здоро­во поголодать, питаясь продукцией крестьян! Если у нас, по всей Польше, корова дает в среднем шестьсот пятьде­сят литров в год, то корова фризской породы, выращенная в большом коровнике под руководством зоотехника, дает четыре тысячи сто литров. Подумайте, сколько народа, ра­ботящих мужиков, девок, ребят, баб обслуживают у нас эту кривоногую скотинку! На больших американских фер­мах один работник может обслуживать двести быков. По­думайте, сколько сил пропадает зря, сколько труда тонет в деревенской навозной яме!

А о производстве зерна и толковать не приходится! Ра­циональное хозяйство на крестьянском участке земли!.. Да вы, конечно, знаете, и все это знают, только не хотят признать. Кто же у нас дает себе труд составить план жиз­ни народа на будущее, кто хочет воспитывать народ? Речь всегда идет только о сегодняшнем дне. Уладить (велико­лепное, чисто польское слово!) крестьянский вопрос, сва­лить его с плеч... вот и все. Был тут, в наших местах, хозя­ин один, владелец порядочного поместья, агроном, искус­ный земледел. Занимался специально вопросом повыше­ния качества зерна. Его гигантский овес славился по всей провинции, а имение играло роль какого-то американского Bureau of Plant Industry'. У хозяина этого был хороший обычай: при каждой встрече с дельным мужиком он да­вал ему четверть или полчетверти своего отличного овса и брал у него для своих рабочих лошадей такое же коли­чество мужичьих отрубей, носящих громкое название овса. Надеялся, что таким способом содействует поднятию куль­туры земледелия. Как-то раз обменялся он таким образом с одним крестьянином из Пошломья — неким Клонсквой.

¹ Управление растениеводства (англ.).

Через год или больше встречается с этим самым Клонсквой на ярмарке и, вспомнив об обмене, спрашивает: «Ну, Клон-сква, как у тебя там мой овес? Хорошо уродился?» Мужик почесал себе затылок когтями, да и говорит: «Так что, про­шу прощения, барин, только с этим самым овсом беда стряслась».— «Какая же?» — «Да такая беда, что только я его привез в мешке в избу к себе, да как показал, никто сперва верить не хотел, что овес это; а потом — как пове­рили, так моя баба смолола его да наварила каши,— ну, мы и съели с молоком. И славная, барин, каша была». Вот какова участь прогрессивных идей в земледелии на кресть­янских земельных наделах.

— Однако в нашей местности на крестьянских полях уже встречаются жатки. И, nota bene ^l, жатки, приобретен­ные вскладчину несколькими соседями.

— Ну да. Через сто лет они купят себе даже локомо­били, если только позволит усиливающаяся пролетариза­ция. Где рабочие руки так дешевы (добрый старопольский двузлотый), где можно нанять человека на полный рабо­чий день за тридцать — сорок копеек, а то и за двугривен­ный, где налицо такое огромное количество рабочей силы, к чему сельскохозяйственный прогресс, как может он воз­никнуть? Раз можно пахать чем попало и жать за ничтож­ные гроши вручную... Что же тут делать дорогой, сложной машине? Только повышение заработной платы сельскохо­зяйственных рабочих до сколько-нибудь человеческого уровня,— ну, хотя бы до уровня ее в Жмуди,— мо­жет привести к тому, что стоимость машины будет оправ­дана.

А повышение заработной платы может произойти за счет расселения определенной части безземельного и мало­земельного пролетариата на крупнопомещичьих землях. Поэтому (к досаде братии-шляхты) я приступил к прове­дению реформы на свой страх и риск. (Обо мне уже ска­зано, что я страдаю манией непопулярности!) Взяв за ос­нову пример Сташица, я стал селить безземельных из на­шей местности и пришедших сюда издалека сельскохозяй­ственных рабочих на своих наследственных землях...

— Как производилось это поселение?

— Производилось оно быстро и просто. Сезонные ра­бочие и батраки, работавшие в моих имениях под руковод­ством управляющих и экономов, остались на тех же зем­лях уже не только на летний сезон, но и на зиму, а потом

¹ Заметьте хорошенько (лат.).