Она утаскивает у меня пульт.
– Хорошо, потому что это бесстыдство совсем не заводит. – Она переключает канал. – Знаю, что я извращенка, но даже я не стала бы трахаться с лошадью. В смысле, как это вообще возможно? – Она продолжает листать каналы. Я отбираю пульт обратно, и она зыркает на меня.
- Ты употребила слово бесстыдство и тут же, в моей гостиной, стала спрашивать о возможности секса с лошадью. Ты потеряла право на пульт дистанционного управления.
Она молчит, пока я щелкаю каналами. Я ожидаю чего-нибудь язвительного в ответ, но она молчит. Наверное, я расстроил ее. Я смотрю на нее, чтобы извиниться. Ее глаза изучают меня, но в них нет обиды.
Ее голос тихий, а взгляд - искренний. Испуганный, возможно?
– Ты действительно можешь умереть, если заболеешь, Эдвард?
Я смотрю на нее. Мои брови сходятся вместе.
– Почему ты спрашиваешь об этом?
- Ты сказал Эсме, что умирал. – Ее лицо становится на десять лет моложе.
- Я просто шутил, Белла.
- Но такая вероятность существует? У Бри одна из твоих почек, - объясняет она, и ее голос затихает.
О.
Я пристально смотрю на нее какое-то время и щелкаю пультом, выключая телевизор. Ответ требует больше, чем слов «да» или «нет». Я перекатываюсь на бок. Белла погружается вглубь дивана, прижимаясь к его спинке. Я кладу одну руку под подушку, другой глажу ее волосы. Они шелковистые и мягкие. Она смотрит на меня. Тихо. Слишком тихо.
- Ты сказала, что тебе нравится музыка, правильно? – Она кивает. Я встаю и включаю что-то легкое, потом снова занимаю свое место на диване. – Только то, что у меня одна почка, не значит, что я собираюсь умереть, Белла.
- Я уверена, что это и не помогает.
Я продолжаю гладить рукой ее волосы.
– Это нормально для меня. Бри – вот, кто должен беспокоиться.
- Ты думаешь, она умрет?
- Мы все умрем, Белла.
- Но она может умереть… с бОльшей вероятностью. Верно?
Я киваю:
– Да.
- Разве ты не боишься?
Я пропускаю пальцы через ее локоны. Один завивается, и я накручиваю его на палец, наблюдая за этим.
– Иногда. - Постоянно, хотя она и не может знать об этом. Я продолжаю смотреть на ее волосы. – Но это не имеет смысла. Как я и сказал, мы все умрем. Я мог бы быть здоровым как… лошадь, - ее губы подрагивают, когда я произношу это слово, - но попасть под машину или подавиться, пока ем что-то… умереть какой-нибудь случайной и неожиданной смертью. Ты никогда не узнаешь, когда придет твое время, так почему бы не взять лучшее из этого. Просто попытаться быть счастливым. Верно? - Я перевожу взгляд на Беллу. – Я думаю, ты заразна Патч-Адамс-лихорадкой. - Я улыбаюсь и позволяю локону ее волос освободиться от моего пальца, начиная ласкать ее щеку. – Или, возможно, у меня просто был хороший доктор.
- Медсестра, - поправляет она меня. – Я могу переодеться снова. Костюм все еще в моем шкафу наверху.
Смех вибрирует в моей груди. Кончиками пальцев я пробегаюсь от ее щеки вниз к подбородку. Мягкая. Приятная. Что я делаю? Почему моим глазам хочется смотреть на ее губы? Они розовые. Почему мои пальцы находят дорогу к ее коже? Теплая. Склониться к ней было бы так хорошо.
- Мне нравится эта песня. – Ее слова напоминают мне, что музыка вообще звучит. – Тебе нравится эта песня?
Я киваю.
- Это мой сборник, не так ли?
Она улыбается.
– Ты сегодня лучше себя чувствуешь?
В высшей степени. Лучше, чем лучше. Почти как новенький.
– Да.
- Достаточно хорошо, чтобы потанцевать?
Я испускаю смешок.
– Ты хочешь потанцевать, Белла?
- Ты сказал, попытаться быть счастливым… так что… да. Я хочу потанцевать. То есть, я могла бы попасть под поезд или подавиться чем-то… или что там, черт возьми, ты сказал, а тут мне выпал шанс потанцевать под одну из лучших песен Рэя Чарльза. (п.п. Рэй Чарльз (полное имя Рэй Чарльз Ро́бинсон, 23 сентября 1930 — 10 июня 2004) — американский слепой музыкант, автор более 70 студийных альбомов, один из известнейших в мире исполнителей музыки в стилях соул, джаз и ритм-энд-блюз. Был награждён 17 премиями «Грэмми», попал в залы славы рок-н-ролла, джаза, кантри и блюза, в зал славы штата Джорджия, его записи были включены в Библиотеку Конгресса США) Правильно?
Я смеюсь и, вставая, беру ее за руки и поднимаю с дивана. В комнате темно, приближается ночь. Сумерки. Дымчато-серое освещение. Камин не зажжен. Я пытаюсь сдержать свое волнение. Играет новая песня. Я оборачиваю руки вокруг ее талии, сцепляя пальцы в замок за ее спиной. Ее руки покоятся на мне, и мы не столько танцуем, сколько качаемся из стороны в сторону. Это правильно. Это неправильно. Я ошибался. Это только глупый танец. Мое тело несогласно. Тепло на моем лице и в моей груди несогласно. Покалывание в моей коже несогласно.
- Ты знаешь, какая вещь мне нравится в тебе, Эдвард?
Я улыбаюсь.
– Только одна? Класс. Нет, я не знаю, какая одна вещь во мне тебе нравится?
Она искренне смотрит мне прямо в глаза. Эсме говорит, что люди делают так, когда говорят правду.
– Ты всегда говоришь то, что имеешь в виду. Ну, я не о твоих шутках… но когда ты говоришь что-то мне, ты не лжешь.
- Откуда ты знаешь? Возможно, я просто отличный лгун, Белла.
Она качает головой. Ее волосы щекочут мои руки на ее талии. Они как перышки. Мягкие и возбуждающие. Не спрашивайте меня почему. Я не знаю этого.
- Это в твоих глазах. Я могу сказать, когда ты говоришь правду. Я всегда могла определить, когда мои Джоны лгут мне. Даже если то, что они говорили, было добрым или сексуальным, или что бы там ни было. Я знала, что они лгут, но в этом не было никакого смысла, потому что они в любом случае получили бы то, что хотели.
Моя хватка усиливается.
– Может быть, они просто лгали сами себе?
Она пожимает плечами.
– Может быть.
Я убираю руки с ее талии. Песня еще не кончилась. Ее голова поднимается. Я провожу пальцами сквозь ее волосы, глядя ей в лицо.
– У меня нет причин лгать тебе, Белла. Я обещаю тебе не делать этого.
Темнота и глубина. Они в ее глазах в тусклом свете комнаты. Карамель и глубина, если бы в комнате было освещение. Доверие. Я хочу ее доверие. Мое тело хочет чего-то еще. И если я дам ему это, доверие уйдет. Белла уйдет. Эта Белла. Настоящая Белла. Мягкая. Теплая. Розовая. Я обнимаю ее за плечи, прижимаю к себе и заканчиваю танец под песню.
Ее сердце бьется у моей груди. Мое сердце прижато к ее уху. И это слишком хорошо. Я счастлив от этого. Она счастлива от этого. Возможно, это равноценно. Мое счастье ради нее, потом ее доверие. Ее счастье ради меня, потом мое доверие. Фортепьяно звучит в песне, но все, что я слышу – это слова. Мои ноты, прячущиеся в тетради позади меня на пианино, звучат в моих ушах.
Песня о тебе
Звучит так сладко и ясно,
Как лунный свет сквозь сосны.
Другие руки прикасаются ко мне,
Другие глаза улыбаются нежно,
Но все еще в мирных снах я вижу
Дорогу, ведущую обратно к тебе.
И никакой другой правды не существует. Семь простых строк подводят меня к тому, чего я не понимал. К аккордам, которые я написал. К причине, почему, показывая Белле беседку на Рождество, я чувствовал себя совершенно по-новому. К моей слепоте к Кейт и ее заигрываниям. К моему отвращению к тому, что должно быть желаемо для и от женщины. К теплым одеялам. К желанию вернуться домой.
Я обнимаю ее крепче.
Я не знаю много о Патче Адамсе, но помню, что он сказал: «Вы лечите заболевание - вы побеждаете, вы свободны. Вы лечите человека, и я вам гарантирую, вы победите независимо от исхода».
Может быть, его рецепт правдив. Истина заключается в том, что мы все когда-нибудь умрем. И нет лекарства от этого. Но в жизни ты лидируешь до тех пор, пока не попадаешь в место своего упокоения… может быть, это - та часть, которую я никогда не понимал в его теории.
До этой поры.
Белла.
Воскресенье.
- Для чего все это? - спрашивает он о полиэтиленовом пакете, лежащем на моих коленях.
- Это просто кое-какие вещи. - Я накрываю пакет руками. Он продолжает ехать и ничего больше не говорит. Мы подъезжаем к кладбищу и выходим из машины. Сегодня не так уж и холодно. Весь снег растаял. Мы на развилке, откуда ему идти в одну сторону, а мне в другую. Налево. Направо. Холодные пальцы неожиданно сжимаются вокруг моих. Я смотрю на него.
- Что обычно ты говоришь? - Он не смотрит на меня. Он смотрит… туда. Его голос тих. - Я никогда не знаю, что сказать.
И мое сердце смущено.
- Эмм… иногда я совсем ничего не говорю. Когда как.
- От чего это зависит?
Я пожимаю плечами.
- От всего, что происходит. Я не знаю. В некоторые дни я испытываю желание говорить, в некоторые - нет.
- Сегодня ты что-нибудь скажешь?
Я смотрю на пакет в своей руке. Мне на самом деле не хочется… но хрен с ним. Я переплетаю наши пальцы и тащу его за собой. Я дохожу до могилы Чарли и отпускаю его. Я чувствую себя глупо, но начинаю выгружать содержимое пакета. Браслет. Рубашка. Та юбка. Письмо. Сложив пакет в сумку, висящую на плече, я встаю. Эдвард наблюдает за мной. Я чувствую это.
Мои челюсти сжимаются.
- Это все то дерьмо, которое я украла. Ну… не все … но то, которое у меня осталось. Не похоже, что я смогу вернуть его людям, у которых украла… так что…
- А письмо? - спрашивает он.
Я смотрю на него. Я не злюсь, но мне просто не нравится чувствовать себя уязвимой.
- Это мой способ попросить прощения за то, что сделала. Понятно?
Эдвард кивает. Его руки в карманах. И галстук сегодня в порядке. Хотя он выглядит слегка бледным. Он еще немного болен. Я слышу это по его голосу. Его нос все еще заложен. Он собирается стоять здесь все время?
- Эмм… это все, что я собиралась сделать. - Это ложь, но я не собираюсь стоять и «говорить» с Чарли, пока Эдвард здесь. Он смотрит на могилу моего папы. Он читает надпись. Его пальцы вновь находят мои.
- Я ничего не написал. Нет никакой гравировки. Только ее имя и даты.
Я трясу головой.
- Я не писала это. Это правда, но писала не я.
- Тогда кто?
- Те люди, с которыми он работал. Другие полицейские, наверное.
- Это мило, - шепчет он.
Его глаза прикованы к плите. Я не знаю, что делать. Тяжелое биение в моей груди учащается. Он далеко. Прямо рядом со мной - его пальцы вокруг моих, - но очень, очень далеко. Я пропускаю свои пальцы через его и сжимаю.
- Эдвард?
Его глаза моргают, и он поворачивается, чтобы взглянуть на меня.
- Прости.
- Все нормально.
Он смотрит туда, где Танина могила, затем обратно на меня.
- Мне не хочется сегодня это делать.
- Это тоже нормально.
- И мне также не хочется идти в церковь.
Я подталкиваю его своим плечом.
- Ты превращаешься в язычника в моем обществе.
Он улыбается, но глазами, а не губами.
- Есть одно место в нескольких милях отсюда. Они готовят замечательные завтраки. Не хотела бы сходить?
- Ты всерьез спрашиваешь беременную женщину о том, не хочет ли она поесть?
Он улыбается, и мы возвращаемся к машине. Ресторан небольшой, и я на время откладываю воспоминания о Чарли.
Официантки все так же носят короткие платья с передниками. И белые мокасины. Стулья деревянные, а столы – немного липкие. Мне это нравится, но я нахожу забавным, что Эдварду тоже. Как бы то ни было, у них есть французкие тосты. Я не возражаю. Его телефон разрывается, но он не отвечает. Полагаю, это его родители. Я шутила, но все-таки я меняю его. Я не уверена, хорошо это или плохо. Хрен с ним. По крайней мере, он не валяется в коматозном состоянии на своем диване. В одиночку. Подходит официантка. В возрасте. Немного полноватая. Мне нравятся ее накладные ногти. Ярко-розовые. Модные.
- Что я могу вам принести, сэр? – она, конечно же, спрашивает его первым.
Он думает с минуту.
- Апельсиновый сок был бы прекрасен.
Она поворачивается ко мне.
- А для миссис? - И я застываю на своем месте. Серьезно, ему стоит избавиться от этого проклятого обручального кольца.
Я вздыхаю.
- То же самое.
Она царапает в своем блокноте.
- Дать вам еще несколько минут или готовы заказать сейчас?
Я заглядываю в меню.
- Заказывай, - говорит Эдвард. Он все еще смотрит.
- Три ломтика французского тоста, порцию бекона и омлет из двух яиц. - Она тянется за моим меню. - И порцию картофеля… не тонко нашинкованного - ненавижу те чертовы хрустящие штуки… Я хочу порезанную кубиками.
- Деревенский картофель? – спрашивает она для верности.
- Да, его. И еще порцию колбасной подливки. - Я протягиваю ей свое меню. Эдвард смотрит на меня. Его губы прижаты друг к другу. - Даже не начинай. Эта штука во мне принимает за меня все касающиеся еды решения, Эдвард. Думаешь, мне нравится быть толстой? Нет.
Он улыбается, и видеть его улыбку в воскресенье приятно.
- Ты не толстая. - Он смотрит вниз, на свое меню. - Мне только яйца-пашот на оливковом тосте, пожалуйста.
- Не возражаете против артишоковой пасты на нем, сэр?
- Нет, это было бы здорово. - Он возвращает ей меню, и она улыбается. Как только она уходит, я смотрю на него. - Что?
- Серьезно? Ты только что заказал на завтрак яйца-пашот и тост с овощной пастой? С какой ты планеты, Чудак?
Он пожимает плечами. Уголки его рта приподнимаются.
- Это вкусно.
- Пфф. Ты так долго не проживешь, Каллен. Я имею в виду с такими предпочтениями … - я машу рукой в его направлении, а он смеется.
Официантка ставит на стол наши напитки. Я беру свою трубочку и снимаю с нее бумажную обертку. Эдвард не использует свою.
- Почему тебе нравится это место? - Я просовываю трубочку в стакан и делаю маленький глоток.
- Никто из моих знакомых не ходит сюда. - Апельсиновый сок останавливается посреди глотка. Он качает головой. – То есть, тут просто нет никаких драм. Мне плевать, что меня могут заметить с тобой, Белла.
Я пожимаю плечами.
- Это не имеет значения.
- Нет, имеет, и я клянусь, что не поэтому выбрал это место. - В его глазах правда. Я больше не настаиваю. Он меняет тему. - Могу я кое о чем спросить?
- Конечно.
- Это немного… личное.
Я усмехаюсь.
- Давай сделаем это.
- Не настолько личное, извращенка.
Я смеюсь над ним.
- Не могу поверить, что ты только что назвал меня извращенкой. Я определенно плохо влияю на тебя, Каллен.
Он улыбается, но вздыхает.
- Так могу я спросить или нет?
- Конечно, но это не значит, что я тебе отвечу.
- Достаточно справедливо. - Он делает глоток из своего стакана, а затем сжимает руки. - Когда ты впервые пошла к Чарли на могилу?
Да уж, а мне хотелось, чтобы это был вопрос сексуального характера.
- Эмм… ну я была там во время похорон и потом обычно ходила по воскресеньям после церкви с Рене… но потом она перестала ходить, и мы больше не посещали церковь. Это было немного далеко от нашего дома, чтобы я могла ходить одна… так что мне пришлось перестать ходить тоже.
- Почему твоя мать перестала ходить?
Я пожимаю плечами.
- Это, наверное, делало ее несчастной.
В его глазах любопытство.
- И это не делало тебя несчастной?
Я беру бумагу от трубочки. Кручу ее пальцами и смотрю на получившийся шарик.
- Это единственное место, где я могу увидеть его, а он не заслуживает того, чтобы видеть меня расстроенной или злой. В смысле, я знаю, что он не может меня видеть, - я не настолько сумасшедшая, - но просто не беру эти чувства с собой туда.
Когда я поднимаю взгляд, он кивает. Наша еда доставлена. Эдвард пристально смотрит на мой обильный завтрак. Я отрезаю кусок французского тоста и кладу на его тарелку.
- Поживи немного.
Я собираюсь покрыть яйца колбасной подливкой, когда часть его завтрака оказывается в моей тарелке.
Я поднимаю голову.
Он пожимает плечами.
- Так будет честно, Белла. - Он отрезает кусок французского тоста и ест.
- Прекрасно. Если мы играем в «око за око», «зуб за зуб» или как бы тебе там, черт возьми, ни хотелось это называть, когда ты впервые отправился на могилу к Тане?
Его челюсти замедляются. Он не отрывает глаз от тарелки, пока не прожевывает до конца. Затем делает глоток сока.
- Когда ты впервые увидела меня там. – Мой мозг нарезает круги. Я пытаюсь соединить все кусочки вместе. Даты. Он замечает. - Да, она умерла год назад. Я знаю.
- Почему ты ждал так долго? - Глупый вопрос. Посмотри на его лицо. Черт, посмотри на его палец.
- Я просто не мог. Такой финал был для меня слишком.
Дай ему поесть. Просто дай бедному страдальцу поесть.
- Почему по воскресеньям? – У меня дурацкий, проклятый рот.
Его вилка ложится на тарелку. Он вытирает рот. Его пальцы обвиваются вокруг стакана с соком, но он не пьет.
- Я подумал, что было бы легче, если бы после этого я мог пойти в церковь.
- Но это не легче. - Спасибо, Капитан Очевидность. Я - гений.
Его взгляд встречается с моим.
- Думаю, даже хуже.
- Почему?
Он вздыхает.
- Мы привыкли ходить в церковь… мы с Таней привыкли вместе посещать церковь по воскресеньям. Так что, казалось, будто следуешь сложившейся привычке… но нет. Складывается ощущение, словно… забыл что-то, что хотел взять с собой, и ты не осознаешь этого, пока не покинешь дом и не окажется слишком поздно, чтобы вернуться за этим.
И я понимаю. Вот почему мы здесь. Не для еды. И липкий стол не имеет значения. Это просто прерывание сложившегося цикла. Мой рот наконец замолкает. Я беру отвратительное дерьмо, что он положил на мою тарелку, и откусываю. Я жую, и мне стоило бы привыкнуть к употреблению этой кроличьей еды, потому что это на самом деле вкусно, чертовски вкусно. Глаза Эдварда выжидают.
- Ладно, хорошо, это довольно-таки вкусно. Иисусе.
Он улыбается, смеется даже, и да, сегодня воскресенье, а Эдвард счастлив. Представьте себе.
- Хочешь еще? - предлагает он.
- Это твой способ выпросить еще французских тостов, Эдвард?
В его глазах веселье.
- Может быть. - И он довольно-таки милый, когда расслаблен. - Конечно.
Я делюсь свой едой, а он своей. Когда приносят счет, я едва ли съела половину своей еды. Он достает бумажник и отсчитывает долларовые купюры. Я тянусь к своей сумке, но пока роюсь в ней, он уже возвращает счет.
- Сколько я тебе должна?
Он убирает бумажник.
- Все в порядке.
- Каллен, сколько я тебе должна?
- Я сказал, все в порядке, Белла.
Я сердито фыркаю.
- Не усложняй это больше, чем нужно.
- Я не усложняю. Был счет. Я оплатил. Наслаждайся своим мини-фуршетом, тебе там есть над чем поработать, - он кивает на мою тарелку.
- Я серьезно.
Он смеется.
- Я тоже.
Я отсчитываю предполагаемую сумму и кладу на стол.
- Либо ты принимаешь то, что я тебе должна, либо та толстушка с ярко-розовыми ногтями получит реально хорошие чаевые.
Он закатывает глаза и забирает деньги. Он отсчитывает, как я полагаю, нужные чаевые и забирает остальное.
- Ты настоящая заноза в заднице, Белла.
Я накалываю своей вилкой картошку.
- Что ж, по крайней мере, мы в этом похожи.
Понедельник.
На улице потеплело. Карлайл наконец-то нашел Эдварду подмену в больнице. Он приходит домой к четырем. Я жалуюсь на свои целлюлитные бедра. Мы гуляем по тропинке в его дворе, чтобы исправить это дерьмо.
- Подумать только, с тем количеством раз, как я каждый день поднимаюсь по лестнице и обратно, я должна бы иметь сильные бедра, достаточно сильные, чтобы колоть орехи.
Эдвард разражается смехом.
- Я даже не хочу затрагивать эту тему, Белла. - Я закатываю глаза и продолжаю идти. – Тем не менее, именно поэтому я хочу добавить весной к дому пристройку. Хорошо было бы иметь дома спортзал. Возможно даже, закрытый бассейн или что-то подобное.
И Каста-де-Каллен звучит теперь гораздо более интересным местом, чтобы жить в нем.
- Я, конечно же, буду взимать плату с тебя за его пользование, - дразнится он. Я толкаю его. Он хватает меня за руку, и мы так и идем.
- Я хочу, чтобы наступила весна, - признаю я.
- Почему? - Его рука обнимает меня за плечи. Это ничего, но я не знаю, что произошло с ограничениями прикосновений.
Я пожимаю плечами.
- Было бы неплохо снова иметь возможность наслаждаться проведенным временем на улице.
- Сейчас мы на улице. Ты не наслаждаешься этим?
- Могло бы быть и теплее. Солнечнее.
Его рука спадает.
- Ну, я не могу вывести солнце, но держи, - и он скидывает свое пальто.
Я машу головой.
- Я не хочу твое пальто.
- Ты сказала, что тебе холодно.
- Я сказала, могло бы быть теплее. Я в порядке, Каллен. Знаешь, ты не должен все исправлять.
И на его лице появляется легкая обида. Возможно, растерянность. Он накидывает свое пальто обратно. Его ноги застывают. Я останавливаюсь и оглядываюсь.
- Ты не должна все так усложнять. Это просто глупое пальто, Белла.
- Нет… это пальто, рука на моем плече и твои руки… - я прохожусь пальцами по своим волосам. - Ты всегда прикасаешься ко мне.
Его лицо становится еще печальнее. Но обида превращается в гнев.
- Это называется быть милым. Тебе стоило бы как-нибудь попробовать.
- Я заботилась о тебе всю неделю, пока ты болел, - возражаю я. - Я даже варила дурацкий суп твоей матери.
- А зачем ты это делала, Белла? Я не просил тебя.
Я молчу. Он - нет.
- Если ты не хочешь, чтобы я прикасался к тебе, тогда и не надо. Я тебя не трону. Но хватит гонять дерьмо туда-сюда, Белла. Или ты хочешь быть друзьями, или нет. Выбери что-то одно.
И он идет обратно в дом. Он не оглядывается на меня, и я совсем одна.
Вторник.
Я - экономка. Я не шучу направо и налево, хотя умею шутить. Я не флиртую, хотя умею флиртовать. Я не претендую на его завтрак, хотя ем сладкие хлопья с добавками и искусственными красителями.
Я просто… другая. Помощница. Он не груб. Он просто становится тем, кем должен бы быть все время. Моим боссом. Он не делится со мной своими мыслями. Я не знаю, почему на его лбу появляется складка, когда он утром спускается вниз. Он удостоверился, что его галстук надлежаще завязан. Он на двадцать минут раньше, нежели обычно.
Мне нечего сказать, чтобы сломать его. Он не суетится и не смеется над какими-нибудь моими глупыми фишками. Я чувствую себя подобно Эбенезеру Скруджу, когда он загнан в ловушку показного фасада, и хотя он кричит людям, что он не в порядке, они не могут его услышать. Я прикусываю губу, чтобы не заплакать. Он уходит, и нет никакого «Увидимся позже, Белла». Он не желает мне приятного дня, и мне ничего не достается кроме пустого дома, чтобы работать. (п.п.: Эбенезер Скрудж - персонаж повести Чарльза Диккенса «Рождественская песнь». Он - жадный человек с холодным сердцем, который презирает Рождество и все, что делает людей счастливыми.)
Среда.
Это отстой. В чем моя чертова проблема? Почему я всегда говорю всякое, подобное этому дерьмо? Серьезно, мне нужно провериться. Там, в моем мозгу, должно быть, испортилась проводка. Он прав… это всего лишь проклятое пальто. Простой жест. Блядь, я зашла настолько далеко, что могу отсосать парню член, но не соглашусь на чертово пальто на моих плечах. Нужно изобрести специальный термин для такого психического состояния, как у меня. Возможно, у этого психического состояния будет мое имя. Синдром Беллы Свон.
Я - дрянь. Вот и все. Я - дрянь.
Четверг.
Эдвард ужинает на кухне с Элис. Он возвращается к своей нормальной жизни. Он проводит свое время с другими людьми. С людьми, которые не обращаются с ним, как с дерьмом. Я сижу, прячась в тени на ступеньках, и подслушиваю. Они говорят о том, как провели неделю. Я не знала, что в эти выходные приедет Бри. Он ничего не говорил мне. Элис говорит о Джаспере. Эдвард дразнит ее. Дразнит ее. Как меня.
- Как Белла? - спрашивает она. Чертовски ужасно.
Пауза. Я не осмеливаюсь вдохнуть.
- Хорошо, я полагаю. - Неверно. Так неверно.
- Ты полагаешь?
- Я не ее сторож, Элис. - Я слышу, как отодвигается стул и лязг посуды. Течет вода, и больше никаких вопросов. Он даже не хочет говорить обо мне.
Я встаю и тихонько пробираюсь в свою комнату. Я укладываюсь поверх покрывала в позе эмбриона. Я слышу, как захлопывается входная дверь и звук отъезжающей машины. В доме наступает мертвая тишина. В моей груди пузырятся сдавленные рыдания. Слезы ручьем. Я не ощущаю, но я чувствую. Я зажимаю одеяло в кулак, прижимая ко рту, когда слышу, как он поднимается по лестнице. По моей коже бегут мурашки, когда я вижу тень от его ног под дверью. Он останавливается, но не стучит. Тень исчезает, и его дверь закрывается.
Это обжигает подобно аду.
Пятница.
Я ем хлопья. Мое жевание замедляется, как только он входит. Он присаживается и открывает свой ноутбук.
- Завтра после обеда приедет Бри. Нужно, чтобы ее комната была готова, пожалуйста. - Он печатает и даже не смотрит на меня.
- Хорошо.
И больше ничего. Снова озноб. Я опускаю глаза к своей тарелке, чтобы он не увидел, как задевает меня его игнорирование. Я прямо здесь, а вроде и нет. Я могла бы быть стулом, кофеваркой или магнитом на холодильнике. Это не имело бы значения.
- Ты еще не завтракал сегодня? – Пожалуйста, поговори со мной.
- Нет, у меня нет времени. - Его глаза остаются на экране, читают.
И я не могу сделать это. Мне нужно уйти, или я сорвусь. Я встаю и несу тарелку в раковину. Я мою ее, а когда вытираю, он встает. На стойке лежит оставленный для меня конверт, и он ничего не говорит. День зарплаты, но нет «счастливой пятницы, Белла». Это просто день оплаты. Я заканчиваю сушить тарелку и беру его. Я делаю несколько шагов, пересчитывая, но на полпути останавливаюсь. Я разворачиваюсь и иду обратно в кухню. Он надевает пальто.
- Эмм… здесь слишком много.
Он смотрит на меня.
- Слишком много чего?
Я показываю конверт.
- Ты заплатил мне слишком много. Больше на сто долларов.
Он качает головой.
- Нет, я думаю все верно.
Я бросаю взгляд на конверт, потом на него.
- Нет, обычно ты платишь мне двести пятьдесят.
Выражение его лица не меняется. Он кивает.
- Значит, тогда там должно быть триста пятьдесят. Двести пятьдесят плюс сто - триста пятьдесят, Белла.
Я тупая или это не имеет никакого смысла?
- Но ты мне платишь двести пятьдесят, а не триста пятьдесят.
Он вздыхает.
- Я повысил оплату. Это называется повышение, Белла.
- Почему?
Он качает головой и начинает собирать свои вещи.
- Только ты стала бы спрашивать почему. Кто-нибудь другой просто поблагодарил бы меня и взял.
- Ну прости, что я не кто-нибудь другой, Эдвард. – Хотелось бы мне.
Он смотрит на меня.
- Когда люди работают хорошо, они получают повышение. Так заведено. Теперь поняла?
- Я не делала ничего за рамками того, для чего ты меня нанял.
Его рука тянется к лицу.
- Иисус Христос, Белла. Почему все, связанное с тобой, походит на восхождение на гору?
И на это раз я не могу предотвратить или сдержать слезы.
- Я просто хочу прежнего отношения, почему ты не понимаешь, Эдвард?
- Потому что ты не прежняя. Если бы ты была прежней, то была бы к этому времени уволена, а я искал бы для работы нового человека.
- Только потому, что они портачили, не значит, что я заслуживаю повышения за то, что они не могли или не стали бы делать. Это несправедливо.
- Ты права, это несправедливо. Это совсем не справедливо. Я прикладываю столько усилий с тобой, Белла, и это несправедливо, что ты не понимаешь этого. Ты просто не замечаешь этого. - Он вырывает конверт из моих рук. Забирает лишние деньги, а остальное возвращает. Он разворачивается, чтобы уйти, но бросает вещи обратно за стойку и оборачивается лицом ко мне. - Знаешь, я понял, Белла. Правда. Тебе нелегко принять кого-то, любого, кому не плевать на тебя. Я понял. Но чего ты не понимаешь, так это того, что как бы трудно тебе ни было принимать, мне еще труднее делать это. Я разрушил свои стены перед тобой, был честным и открытым, и я, черт возьми, ни к кому не прикасаюсь так, как прикасаюсь к тебе… ни к кому со времен ее … и когда ты берешь все это и швыряешь мне в лицо или запрещаешь мне делать это только потому, что чертовски боишься, это ранит меня. Это действительно причиняет чертовски сильную боль.
И мой рот, которому всегда есть что сказать, немеет. А он хватает свои вещи. И он злится. И ему больно. И я сделала это. Этот из-за меня. Он уходит, и человек, который никогда не хлопает дверью, хлопает ею. И мое сердце умирает еще больше. И он ушел. Я не хотела, чтобы он уходил, но все же собственными руками оттолкнула его. Я не хотела ранить его, но мой рот просто не смог сдержаться.