Я застегиваю застежку на спине. Убираю ее волосы и наблюдаю, как она смотрит.
- Хорошо, правда?
Грейс кивает, внимательно глядя на дерьмо, которое моя мать никогда не делала для меня. Именно поэтому я здесь. Полагаю, именно поэтому она позволяет мне это. У нас есть тайны, но также мы и откровенничаем друг с другом.
- Этот заставляет меня выглядеть так, будто у меня есть что-то, - она краснеет, как шестнадцатилетняя, признавшись, что ей хочется иметь что-то, тому, кому хочется обмотать ее скотчем, чтобы она стала плоской-плоской, очень плоской.
Я беру ее девичьи груди и прячу их.
- Не вздумай показывать его папе. Он сойдет с ума, если увидит эти вещи.
- Я уже почти взрослая, мам. Он ведь должен знать это, верно?
- Ты не понимаешь, Грейс. – Я сижу на скамейке в гардеробной, пока она восхищается своими новыми увеличивающими вставками и кружевом. – Для папы ты никогда не будешь взрослой. Ты навсегда останешься неуклюжей девочкой в розовых балетках с подгибающимися коленками. Каждый раз, когда ты говоришь «папа», он слышит «папочка». Каждый раз, когда ты обнимаешь его за шею, ты для него в два фута высотой и ты никогда не будешь достаточно высокой. Ты никогда не будешь достаточно большой. (п.п.: один фут – приблизительно 30,5 см.)
- Он должен будет отпустить когда-нибудь.
- Этого никогда не произойдет. Поверь мне. Я пыталась сбежать от него. Это невозможно. – Я улыбаюсь, но это правда. – И откровенно, Грейс? Быть взрослым не так уж замечательно, как ты думаешь. Когда это происходит – это печально и болезненно. Думаешь, ты сейчас ограничена правилами? Ты не представляешь, какие правила тебя ждут, когда ты повзрослеешь. Оставайся в своей пижаме и розовых балетках так долго, как только можешь. Это самое счастливое время, которое у тебя когда-либо будет.
|
|
- Тогда почему ты покупаешь мне лифчик в этом магазине? – Она щелкает лямками, и она слишком похожа на меня. Вызов. У нее всегда был Эдвард, поэтому она любит хороший вызов. Во всех правильных смыслах. Не со стороны проблем. Просто она много требует и задает очень много вопросов. Не принимает дерьмо как данность. Это хорошая черта. Это хороший коктейль из меня и Его.
- Потому что, когда мне было шестнадцать, у меня не было папы. Наличие сисек – это не плохо. Просто будь осторожна с тем, что делаешь с ними.
Она хихикает, но это не смешно. Я абсолютно серьезна. Она умолкает. Щеки розовеют.
- О Боже, - стонет она. - Ты ведь не собираешься начать тот же «сахарный» разговор, как папа, верно?
- «Сахарный»? – я улыбаюсь, потому что понятия не имею, что это такое, но… черт возьми, это Эдвард и это, должно быть, было фантастически смущающе, и, черт, почему я пропустила это? (п.п.: вспоминаем разговор Эдварда, Эммета и Джейкоба о мастурбации.)
Моя Грейс вздыхает.
- Он сказал мне, что я не должна раздавать весь свой сахар направо и налево, потому что тогда у меня ничего не останется. Затем он спросил меня, остался ли у меня еще мой сахар, и меня чуть не вырвало. Он думает, я не поняла, о чем он говорит? Неужели он не понимает, как это грубо и унизительно?
Я не могу перестать улыбаться. Я вынуждена опустить взгляд. И внести в график минет на ближайшее время. Реально хороший, такой, что заставит мою челюсть болеть.
- Он - врач. Конечно, у него заниженная чувствительность. Так или иначе, что ты ему ответила?
|
|
Ее лицо прячется в руках.
– Только и не ты туда же.
- Сядь сюда, Грейс. - Я похлопываю по месту рядом с собой. С весьма недовольным видом она садится. Я беру ее за руку и поигрываю с золотым сердцевидным колечком на ее пальце. Ей было двенадцать, и ее глаза были огромными. Не думаю, что она когда-либо снимала его. Вот и хорошо, я хочу, чтобы те шестнадцатилетние парни, которые будут держать ее за руку, знали, когда спросят, кто подарил его ей. Я вполне уверена, что именно поэтому Он купил его.
Моя голова прислоняется к ее. Каштановые к светло-каштановым. Она все еще пахнет, как ребенок. Она все еще ребенок. Всегда будет.
- Разница между папой и мной в том, что я – реалист, в то время как твой папа – оптимистичный идиот. Я понимаю, что ты не маленький ребенок. Я знаю, что миллион придурков мальчишек засматриваются на тебя, а ты засматриваешься на них. Я знаю, что тебе интересно, что творится за пределами твоей комнаты. Также я знаю, как это пугает. Как улыбка от мальчика может дарить самые лучшие чувства или вызывать мурашки на коже. Это великолепно, и это пугающе. Это прекрасно, когда человек прекрасен. Это ужасно, когда человек неправилен. Дело не в возрасте, а во взаимопонимании. Некоторые ситуации случаются, чтобы ты увидела, что совершила ошибку. Некоторые вещи ты не можешь контролировать, а затем становится слишком поздно, чтобы все вернуть обратно. Думаю, именно это хотел сказать твой отец своим отсталым «сахарным» способом… просто… если ты позволишь каждому брать ту сладость, которую имеешь, то что останется? Если ты сохранишь ее и отдашь тому, кто, в свою очередь, даст тебе немного своего сахара – это будет хороший обмен. Но никто никогда не наполнит твою сахарницу, если ты позволяешь брать оттуда просто так. Понятно?
|
|
- Кто-то же должен быть так же хорош для меня, как я для него.
- Безусловно. И откровенно? Я бы сделала это намного проще, чем Эдвард, и сказала тебе пинать по яйцам любого, кто приблизится к твоей дурацкой сахарнице.
- Откровенно, - смеется она.
Я поднимаю голову. Вздыхаю. Она выглядит слишком взрослой. Слишком похожей на меня.
- Я наполню твой ящик для нижнего белья. Не майками - со свитерами тебе разрешается носить это, Грейс.
Я получаю объятия. И дарю объятия.
Дерьмо.
В доме темно. Я приканчиваю третий пакетик фисташек. Иногда мне кажется, что я могла бы быть детективом. Думаю, во мне слишком много крови Чарли. Думаю, я слишком часто носила его китель. Думаю, что Джинжер слишком похожа на меня, а я слишком похожа на Эдварда. Говорят, если живешь с кем-то слишком долго, то становишься таким же. Думаю, это дерьмо в какой-то степени правда. Он стал более толстокожим, а мое сердце - более мягким.
В окне мелькает свет.
Джинжер поднимается по лестнице. Мои дети спят. Эсме уложила их, и я поцеловала ее на прощанье. «Мой муж – врач и спит с другими женщинами». Заткнись, ты понимаешь, что я имею в виду. «Он спит там же, где и они. Где их новорожденные дети». Это тоже гребаная ложь. Он не спит. Мы никогда не спим. Сон для слабаков.
Я ненавижу находиться в доме одной. И я ненавижу эту вульгарную чертову обувь, которую носит эта девочка.
Я ненавижу вопли, которые слышатся, когда ее тащат внутрь ее дома. Я ненавижу те фотографии на свое камере и тот заснятый фильм, что лежит на пассажирском сиденье. Я ненавижу то, что не могу вломиться в их парадную дверь и выбить всю дурь из ее отца. Я ненавижу то, что должна вести себя ответственно и вызывать службу спасения. Ненавижу, что мои руки дрожат. Ненавижу, что мое сердце содрогается, а по коже ползут мурашки. Я ненавижу то, что не могу дышать. Ненавижу, что, когда сине-красные мигалки подъезжают к ее дому, она ненавидит меня. Я ненавижу, что меня ненавидят за то, что я делаю дерьмо, которое ненавижу.
Я ненавижу, что Эдвард стонет, когда видит меня сидящей в отделении «Скорой помощи». Ненавижу, что он выглядит таким чертовски уставшим.
- Дай-ка угадаю…
Но он не делает этого. Он просто занимает место рядом со мной, оборачивая руку вокруг моих плеч. Здесь пахнет стерильностью и скукой, и желанием пойти домой. Его пальцы перебирают мои волосы, а потом находят мои пальцы, когда он кладет свою руку на мою.
- Я убью этого негодяя. – Я могла бы это сделать. Во мне достаточно зла и ненависти к нему, чтобы прикончить его. Но, видите ли, у меня есть и не только это. Маленькое сердечко, бьющееся тихо, но громко, как башенные часы в полдень. У меня есть эта любовь, эта невинность и знание, что такое любить и быть любимым. У меня есть руки этого сильного мужчины, обнимающие меня, и его пальцы, тянущие меня вверх. Тихий путь до кафетерия и улыбка от медсестры, знающей, кто, черт возьми, я такая.
- Поздравляю, - это все, что она говорит, проходя мимо, потому что, конечно же, он уже всем рассказал. Или… возможно, они просто говорят это, потому что мы имеем так чертовски много, что это стало неким приветствием для меня.
- Хочешь увидеть кое-что, что заставит проблемы Джинжер показаться тебе слегка преувеличенными?
- Ее проблемы не преувеличены.
- В сравнении, - он пожимает плечами, делая большой глоток.
- Если это касается больного ребенка, то нет. Мне достаточно хватает этой психологической херни за день.
Он встает и протягивает мне руку, потому что знает, что я приму ее. Это его лучший аргумент. Я следую за ним через два этажа на его этаж. Я прохожу мимо стекла, которое видела раньше миллион раз. Я надеваю желтый халат, который носила раньше.
- Этот малыш родился на прошлой неделе. – Он очень-очень маленький, и мне хочется поколотить своего чокнутого мужа. Я пялюсь на ребенка. В его глаза.
- Я сказала, что не хочу видеть больных детей.
Ни одно из всего этого не отражается на нем, и мне интересно как. То есть, отражается и слишком сильно – это составляет девяносто процентов сна, которого он недополучает. Я про то, что он имеет храбрость там, где я не могу. У Джека была лихорадка, а я была тем, кто нуждался в помощи. Дети, нуждающиеся в пересадке новых сердец, умирают на его глазах, а он продолжает возвращаться снова и снова. Он либо больной извращенец, либо гребаный Святой. Я еще не решила.
- Он не больной, просто недоношенный. - Эдвард осматривает его. Те же руки, прикасающиеся к моим детям, прикасаются к этому малышу. Без какой-либо разницы. – Его мама не хочет его.
- Что?
- Она не знала, что у него синдром Дауна, или если и знала, то не осознавала полностью, что это такое. Она… слегка не в том состоянии, чтобы начать понимать. Он не один из моих пациентов, но я был здесь, так что ты понимаешь. – Святой. Он - Святой. Эдвард наблюдает за этим ребенком. Я наблюдаю за ним. – Как только она увидела его, то сильно испугалась. Она ни разу не навестила его.
Я смотрю на ребенка и приказываю своему глупому подбородку не трястись. Не дрожать.
- Дерьмо, - вздыхает он, - почему люди так лажают?
- Ты спрашиваешь не того человека.
Он качает головой, глаза остаются на ребенке.
- Ты не облажалась, любимая. Вполне уверен, что твоя забота о Джинжер сегодня доказывает это.
- Мне не нужно, чтобы ты гладил меня по головке, Эдвард. Я просто говорю, что я неидеальна. Я не собираюсь стоять тут и обгаживать эту глупую девочку. Я была такой же глупой девочкой.
Тишина опускается на нас. Мы наблюдаем за ребенком, пока Эдварда не вызывают в другое место. Я получаю поцелуй и поглаживание. Я остаюсь смотреть одна.
- Моя мама была сучкой. Полное дерьмо, да?
Моргает. Рот просит то, что я давала так много раз. Я оглядываюсь вокруг, и это дерьмо заставляет меня хотеть кричать. Найти ту девушку и выбить эту глупую привилегию из нее.
- Моя Грейс была такой же. Возможно, я смогу это сделать и не навлечь на нас неприятности от Доктора Сверкающие Ботинки.
Я осторожно поднимаю малыша, очень, очень осторожно. И он желает то, что ему не принадлежит.
- Типичный мужчина. Думаешь, тебе принадлежат мои соски? Какое право, честно говоря, ты имеешь, чтобы так думать?
Он собирается заплакать. Я собираюсь схлопотать проблемы. Мне нужен Эдвард, но его жалкой задницы нет рядом. Приходит медсестра, и я говорю ей:
- Он голоден.
- Он уже поел, - отрезает она. Она новенькая. Я не пользуюсь козырем жены доктора, потому что не настолько идиотка, но прямо сейчас? Я вытаскиваю карту «Тебе двадцать, а мне нет, у и меня есть четверо детей, а у тебя нет. Где эта чертова бутылка?»
Неважно. Посрать на ее. Я знаю, где все, что нужно. Как только она уходит, я кладу ребенка и осматриваюсь вокруг. Я смотрю там, где смесь хранилась раньше. Смотрю там, где она, очевидно, должна быть. Нахожу то, что мне нужно. Что ему нужно. Я собираюсь приготовить ее и накормить его. Я собираюсь соблюсти порядки и быть стерильной. Я собираюсь быть пластмассовой и холодной бутылочкой. Я собираюсь быть той глупой девчонкой.
Я ненавижу Каллена. Я сильно, сильно, сильно ненавижу его.
Как он посмел поступить со мной так?
Я беру ребенка не как двадцатилетняя. Я поднимаю ребенка, как мать четверых, а в скором будущем и пяти детей. У меня две теплые руки и одна теплая грудь в его рту, которые я использую по назначению. Я даю комфорт там, где его нет. Я – хорошее место, чтобы можно было закрыть глаза и почувствовать, что мир не так уж и плох. Я - хорошая соломинка, чтобы держаться за нее.
Я медленно становлюсь такой же слабачкой, как и мой чокнутый муж.
Чокнутый. Святой.
Мне иногда интересно, в чем чертова разница.
Мои глаза сонные и тяжелые, когда я снова вижу его. У него выпуклость за щекой, когда он опускается на колени рядом со мной. Я тыкаю туда, и он улыбается, глядя на малыша. Спящего. Какой счастливчик.
- Знаешь, обычно перед тем как позволить кому-то сосать мои сиськи в течение нескольких часов, я узнаю его имя.
- Медсестры захотят оторвать тебе голову, Бел.
- Эта дрянь с синей подводкой для глаз может попробовать.
Он смеется, и, полагаю, его она достала тоже.
– Это, если честно, в какой-то степени жестоко по отношению к нему. Сначала предоставить ему вкусное материнское молоко, а потом вернуть к тому дерьму.
- Черт, я в любом случае похожу на дойную корову в последнее время. Чем мне может навредить еще один ребенок? Я, вероятно, могла бы накормить каждого ребенка на этом этаже. Одновременно.
Он улыбается и целует мое колено. Потирает его большим пальцем. Смотрит на меня. Наконец-то.
- У него нет никакого.
- Никакого чего? – спрашиваю я.
- Имени. Ты хотела узнать его имя.
Я смотрю на малыша. На Эдварда. Кто-то зовет его по имени, но он не обращает внимания. На мне. Все его внимание на мне. Он ждет.
- Он похож на Уильяма.
Цыпочка с синей подводкой для глаз называет его имя снова. Мне не двадцать лет. У меня четверо… пятеро детей. Я усовершенствовала способ орать, оставаясь тихой. Я усовершенствовала умение говорить кому-то, что делать, пока мягкое тепло мирно спит на моих коленях. Я усовершенствовала умение скрежетать зубами и одаривать сумасшедшим взглядом.
- Он чертовски занят. Иди, подотри задницы или что-то еще.
Мне тридцать с лишним. У меня четверо, почти пятеро детей. У меня на коленях чей-то еще ребенок. Я принимала дерьмо всю свою жизнь, и я здесь, потому что не спала всю ночь, наблюдая, как кто-то другой принимает дерьмо от своего дерьмового отца.
Я усовершенствовала выражение лица «Не шути со мной и с тем, что принадлежит мне».